На небе не было ни облачка, а гром не утихал все предвечернее время. Сипловатый, словно кашель туберкулезника, он вдруг начинался где-то вдали и, прокатившись эхом по окрестностям, медленно затихал в онемевших от страха рощах и дубравах. Каждый раз земля испуганно вздрагивала под его ударами, а облепленные птицами деревья глухо скрипели потревоженными ветвями. Вдруг откуда-то поднимался ветер, раскидывая прошлогоднюю сухую траву на болотинах, с печальным громким свистом кружил над полем. Испугавшись его, птицы взлетали над деревьями и, повисев в воздухе минуту-другую, как только ветер затихал, роем осыпались обратно, на голые ветви. То и дело гром сопровождала молния. Тогда гром становился глуше, был коротким и резким, как щелканье кнута. Освещенный на краткое мгновение лесной закуток весело вспыхивал мириадами подтаявших лужиц- льдинок. Утомленные долгим ожиданием теплых дней люди со страхом посматривали, как взмывает над полями и тут же исчезает узкая, похожая на косу, полоса света, с надеждой вздыхали: «Может, даст Бог дождя».
«Линул бы уже, что ли», - прижимая свободной рукой к груди саженец, подумала Пелагея и проскользнула в полумрак двери.
Тесная, из растрескавшихся нетесаных бревен кухня встретила чадом табака. Четырнадцать мужчин, о чем-то громко разговаривавших, завидев гостью, дружно, словно по команде, замолчали.
- Учителька, - сказал, вставая из-за стола, хозяин хаты Михал Бобышка, настороженно бросив взгляд в угол, где стояли прислоненные к стене четырнадцать железяк. - По делу или как?
- Услышала, что уходите, так решила рассчитаться. - Женщина достала из сумки несколько бутылок. - За то, что крышу в школке починили.
Косинеры заулыбались, подмигивая друг другу, потянулись руками к пустым кружкам.
- Да что там рассчитываться, дети наши, не чужие, Пелагея Юрьевна, - недовольным голосом сказал краснолицый молодец, сидевший первым от порога. Его звали Каэтан Авласевич, он, ходили слухи, был среди здешних косинеров главным. - Да и пить нам нельзя, завтра в дорогу.
Мужчины сердито зашикали на него. Мол, подумаешь, причина - в дорогу. До городка рукой подать. А оттуда до большака, где предполагается присоединение местных повстанцев к конфедератам, подвезут на подводах. Это дело поручено Томашу, брату пани, а он человек надежный, не подведет.
Каэтан, недоверчиво поглядывая на бутылки, вскочил с места, что-то прошептал Бобышке на ухо.
- Говорит пан Авласевич - нехороший напиток, - сказал тот и почесал затылок. - Будто пани учителька привезли из Крайны какую-то заразу и собираются всех нас ею отравить.
- Неправда! - возмутилась женщина. - В Крайну я за бумагой и учебниками ездила, а не за отравой.
- А в истопке закрывшись, что два дня делали? - вступил в разговор Каэтан.
- Так... гнала самогон. - Пелагея решительно подвинула к себе одну из бутылок. - Не верите - первая выпью.
- Ладно уж, - примирительно сказал хозяин и добавил, обращаясь к компании: - Что мы, звери какие, что бабу будем мучить. - Сказал и стал откупоривать бутылку.
Пелагея подождала, пока разольют водку, затем выскочила из хаты во двор и, прижимаясь к стене, к заборам, двинулась вдоль дворов в сторону панских покоев. Гром утих, но молнии по-прежнему продолжали чертить небо, поэтому было видно как днем.
Дойдя до первой куртины*, она остановилась. Разгребла руками твердоватую, прихваченную вечерним холодом землю, достала из-за пазухи растение, воткнула в ямку. Улыбнулась: дело сделано. Только так подумала, как раздался сильный раскат грома. Пелагея быстренько встала и широким шагом двинулась обратно, в деревню.
* Куртина - клумба.
Из Бобышковой хаты уже доносилось пение. Пели «Нужа хлопцы...»*. Сердце Пелагеи наполнилось ненавистью. Чтоб они подохли! Сколько их ни учи человеческому языку, как о стенку горох. Как ей все опротивело - в этом чужом, непонятном крае! Но что-то же будет: не зря говорят - вода камень точит. Сейчас главное - уйти, пока не спохватились.
* Слова из «Песни беларусских косинеров».
Констанция выбежала вслед за девушками во двор и застыла от неожиданности: все четырнадцать мужчин, которые накануне собирались в городок, чтоб оттуда под командованием ее брата Томаша двинуться навстречу основному войску повстанцев, сновали по большому двору, остервенело долбали косами еще не совсем оттаявшую землю. Все были босые, с распахнутыми на груди рубахами. Искромсав землю во дворе, взялись уничтожать кусты. Едва набрякшие пупырышками кустики роз, сирени, жасмина падали наземь под ударами кос, втаптывались в грязь. Констанция хотела бежать туда, но девушки не пустили: «Нельзя, панечка, затопчут!»
И правда, полураздетые косинеры с бессмысленными глазами напоминали одичавшее стадо животных. Констанция перекрестилась, отступила назад, к крыльцу. «Позовите учительку, Пелагею Юрьевну, - велела одной из служанок. - Ее побаиваются, так, может, она справится с ними». - «Учительки нет», - ответила девушка. «Как нет? Куда же она девалась?» - «Кто знает. Говорят, видели, как шла на рассвете к тракту». - «Ага! Не иначе, сбежала. Недаром Томаш ей не доверял. Как в воду глядел». Констанция снова вышла во двор, в растерянности стала под деревом. «Что делать?» Мысли беспорядочным роем кружились в голове. «Идите домой!» - набрав в легкие побольше воздуха, крикнула она - скорее для самоуспокоения, нежели в надежде, что ее послушают. Косинеры на минуту замерли.
«Расходитесь! - скомандовала она снова, уже более уверенно. - Кому говорю!» Мужчины, угрожающе размахивая косами, подошли ближе.
«Панечка, убегайте!» - закричали испуганные девушки и бросились к покоям. «Я сказала, расходитесь!» Страха она больше не чувствовала. «Идите домой!» - крикнула еще раз и пошла навстречу разъяренным косинерам. И - случилось чудо. Мужчины остановились, а потом стали медленно расходиться.
Констанция окинула взглядом двор. Он напоминал площадку после вихря. Только одно растение, словно наперекор всему, уцелело в этом хаосе. И, несмотря на холод, даже успело уже выпустить несколько буровато-зеленых, с маленькими иголочками на концах листочков. Как оно называлось, Констанция, хоть и была осведомленной в ботанике, не знала. Но сейчас ей было не до того. Куда больше ее беспокоило поведение косинеров. Что это с ними? Или они с ума посходили? Она позвала кучера, тревожно глядя вслед мужчинам, которые краем аллеи двигались в сторону деревни, распорядилась запрягать лошадь.
- В городок, к Томашу поедешь, - сказала. - Расскажешь ему все, как было. Пусть пришлет лекаря.
Лекарь, серьезный неразговорчивый человек лет шестидесяти, приехал под вечер. Его приговор был краток:
- Потравились.
- Потравились? - Констанция удивленно подняла брови. - Чем?
- Это одному Богу известно, - ответил старик. - Да еще, может быть, самим мужикам. Спросите у них, как очнутся.
Косинеры очнулись, однако никакие беседы с ними о причинах массового одурения результатов не дали. «Видимо, учителька эта что-то подделала», - сошлись на мысли. На том все и окончилось.
Спичка резко чиркнула о край коробка, вспыхнула и тут же потухла. Резкий серный запах разлился по кухне. Ромка положил коробок на место, достал из печурки второй. Из этого спичка загорелась сразу. Мальчик соскочил со скамьи и, быстро перебирая ногами, направился в сени.
Из-за хлипкой дощатой перегородки от соседей доносились пьяные голоса и звуки проигрывателя. Ромка перебежал узкий, заставленный разными хозяйственными причиндалами коридор, выскочил во двор.
У навеса придурковатый Юзючок колол дрова. Два дня назад он притащился из своей деревни в заработки и сейчас так был занят делом, что на Ромку и не взглянул. И Ромка не затронул его, быстренько, рысцой направился к пуне.
Из-за беспрерывных дождей сено нынче было сыроватым, и мать, чтобы оно не сопрело, ежедневно открывала двери пуни настежь. Но сегодня, перед тем как пойти в магазин, почему-то этого не сделала - видимо, забыла.
Высокая узковатая скирда на этот раз показалась выше обычного. Но Ромку это не остановило. Цепляясь руками за длинные, сжатые верхними пластами сена хвосты тимофеевки, он стремительно полез вверх и вскоре уже сидел на матице; как раз на том месте, где раньше был потолок, который пару лет назад убрали, переделывая лямус* в пуню.
* Лямус (бел.) - стародавний тип хозяйственной постройки для хранения продуктов, одежды, сельхозинвентаря; летом использовался и под жилье.
Именно здесь это всегда и происходило. Стоя на матице лицом к выемке в сене, зажигали спичку, бросали ее вниз и, как только сено охватывалось огнем, падали на него. Пламя потухало, и это означало выигрыш, победу. Если не удавалось сбить пламя сразу, в ход шла одежда. Игру придумали старшие хлопцы. Сначала ее устраивали в старом коровнике, где, сколько помнили себя, валялась полуистлевшая старая пакля. На днях паклю куда-то вывезли, и старший брат Ромки Толик предложил играть здесь. Так и делали, конечно, втайне от родителей.
Вчера выиграл брат. Ему трижды удалось сразу накрыть собой огонь. Сегодня утром он с матерью отправился в магазин на ту сторону Двины, и Ромке ничего не оставалось, как играть одному. В дальнем углу под самой крышей спал отец. Когда он успел прийти сюда от соседей, Ромка не видел, но по громкому, с подсвистом, храпу сразу определил: сильно пьян и проснется не скоро. Он достал из кармана спички, балансируя на шершавой матице, чиркнул и бросил спичку вниз.
Сено схватилось мгновенно. Он не успел даже наклониться перед прыжком, как все вокруг оказалось охвачено пламенем. Огня было так много, что Ромка растерялся. Затем, не помня себя от ужаса, кубарем бросился вниз и, распугивая кур, выкатился на тресотник*. Юзючок подбежал к нему, размахивая в воздухе поленом, жалобно захныкал.
* Тресотник (бел.) - место, обычно за сараем или пуней, где рубят и складывают дрова.
Мать Ромка узнал издали. Затем услышал и ее голос испуганный, безысходный:
- Толик, зови людей!
Брат бросился к покоям.
Соседи выскакивали во двор, в панике суетились возле пуни. Как всегда, когда случалось что-то необычное, команду взял на себя Витольд. Ромка слышал, как он приказал старшим парням бежать за лошадьми. Но когда их привели и стали запрягать, чтобы подвезти к пожарищу воду, спасать уже было нечего.
Страх обручем сковал тело Ромки. За все время, пока горела пуня, он только раз приподнял голову - посмотреть, где мать. Альбины в дыму не увидел, зато отчетливо услышал среди этого бедлама ее испуганный голос. Подхватился, чтобы бежать к ней, но не смог, непослушные ноги будто вросли в землю. Стараясь как можно меньше вдыхать ядовитый запах гари, наконец, поднялся, и поплелся картофельным полем к покоям.
- Ромка, сынок! - мать обхватила его голову, прижала к себе.
Толик, стоя в стороне, сосредоточенно смотрел на брата вопросительными, слегка косоватыми голубыми глазами. Его продолговатое, испачканное сажей лицо напоминало лицо мурина* из скульптурной коллекции дяди Витольда.
* Мурин - черный человек, негр.
- Пусть руки отсохнут у того негодяя, что поджег, - не выпуская Ромку из объятий, сказала Альбина.
Занятая меньшим сыном, она не заметила, как дернулись, словно от боли, при этих ее словах уста старшего.
Груда головешек еще дышала остатками дыма, а соседи, сбившись в кучу, обсуждали, что делать дальше. Бедовали: сено сгорело, а косить больше негде. С организацией в Дубровке колхоза стаду стало тесновато.
- Как-нибудь будет, - не отпуская от себя ни на шаг Ромку, сказала Альбина и обеспокоенно спросила: - Гирона видел кто?
- Верно, спать где-то залег, - отозвалась Бокевичева Галина. - Выпивали с Петроком. Смотрю - захмелел. Говорю: выпил, так иди ложись как человек. Он заартачился: давай, мол, еще. Еле вытолкала, пошел...
- В пуню пошел, - подалась вперед старшая Галинина Валька.
- Матка Боска! В пуню! - выдохнула Альбина и без чувств осунулась на землю.
Искали Гирона долго. Четверо приезжих пожарников и Витольд сначала притушили брандспойтом головешки от бревен и досок, провалившихся в погреб, и только после этого взялись их разгребать. Работали без передышки несколько часов, пока не наткнулись в одном из углов на почерневшие кости. С ужасом взирая на то, что осталось от мужа, Альбина так сильно сжала Ромке руку, что тот вскрикнул от боли. Затем она подошла к машине, в которой сидел со связанными руками испуганный до полусмерти Юзючок, сказала милиционеру:
- Отпустите, он не виноват.
- Не виноват? - удивился тот. - Кто ж тогда поджег пуню?
- Муж мой был заядлый курильщик, закурил пьяный, вот и загорелось, - ответила она и потеряла сознание во второй раз.
Гирона хоронили на третий день после пожара. Мастеровитый Витольд сделал брату гроб, украсил его по сторонам затейливой резьбой. Все время, пока гроб стоял в хате, семилетний Ромка просидел у соседей. И только на кладбище, подбадриваемый ласковыми словами матери и ксендза, немножко отошел, осмелился даже подойти к гробу.
Земля покачнулась у него под ногами и долго, пока не вырос над могилой холмик, качала его туда-сюда, наполняя ему сердце отчаянием и чувством вины.
Неделя после похорон прошла в заботах. Сначала приводили в порядок место пожарища. И хотя работали наскоками, после изнуряющего дня в поле, дело подвигалось довольно споро. И вот уже после долгих споров, стоит ли строить на пепелище, положил поодаль первые венцы, но не пуни, а шахи*, чтобы хватило места и для сена, и для свеклы, и можно было бы в случае чего, как вот сейчас, поставить и скот.
* Шаха (бел.) - большая пуня.
Кроме сена в огне сгорели и запасы муки и прошлогоднего картофеля. В воскресенье Витольд запряг лошадь, и Альбина с Польтей Свистунихой, сестрой Галины, отправились на латышскую сторону за провиантом.
Денег хватило на три мешка сечки, несколько килограммов пряников и десяток булок пеклеванного хлеба. Вернувшись домой, женщины разделили муку между семьями, сладости раздали детям.
Ромка, после смерти отца все время стремившийся остаться один, от угощения отказался. Альбина завернула четыре его пряника в тряпицу, положила в шкаф, молча вышла во двор, где который день подряд усердствовал над толстой липовой колодой грустный Витольд. Мысль вытесать брату памятник из дерева пришла ему в голову еще во время похорон, и сейчас он отдавал этому делу все свободное время.
Занятой домашними заботами Альбине было не до памятника. Куда больше ее беспокоили сыновья. Ромка ходит сам не свой, ночами будит ее и соседей нечеловеческим криком. И Толик изменился со смертью отца - колодец тоски в глазах. А ей и поговорить с ребятами как следует недосуг.
В конце недели на площадку перед покоями въехала подвода. Женщина лет сорока в крепдешиновом платье соскочила на землю, часто мигая короткими светлыми ресницами, удивленно сказала:
- Место какое-то... странное.
Говорила она не по-местному, но все поняли ее.
- Это была панская усадьба, - сказал спутник женщины, председатель сельсовета Степанович. - Паны уехали, а покои, видите, уцелели. Теперь здесь колхозники живут, молодые семьи. Как говорят, все для народа. А это - шаха строится вместо сгоревшей пуни...
- А для клуба где помещение?
- В покоях. Большой зал, места хватит. И вам рядом для жилья комнатка найдется.
- Электричества нет?
- Есть, но временно отключено - линию чинят. Не сегодня- завтра собираются подключать.
Приезжая не спеша обошла обсаженный жасмином и розами двор, остановилась перед скульптурами Витольда.
- А это что?
- Это штукарь здесь один есть - вырезает разное...
- Что же, для украшения клуба вполне могут сгодиться. - Она потрогала каждую фигуру руками, снисходительно улыбнулась. - Надо же: в такой глухомани и такой талант!
К вечеру все в Дубровке знали: в деревне будет клуб и заведующую, молодицу в крепдешиновом платье, зовут Славой.
- Слава? Какое-то не наше имя, - вертя головой, сказал Петрок. - Стася и то лучше. Правда, Роман?
- Не знаю, дядя, - ответил тот и отвел глаза. Приезжая ему понравилась, и он боялся, что кто-нибудь об этом догадается.
А в Дубровке все стали звать Славу Стасей.
Толик раздвинул куст сирени, шагнул в середину. Подросшее за последнюю неделю деревце выглядело как-то неуютно. Присмотревшись к нему пристальнее, Толик понял причину: все ягоды на нем будто корова языком слизала.
Деревце они с Ромкой обнаружили в начале лета. Ягоды, хотя и были совсем маленькими, оказались очень вкусными. Что это за дерево, никто в деревне не знал. Даже сведущий Витольд только пожал плечами: на его памяти таких в Дубровке не встречалось. Может быть, птицы занесли откуда-то семена. Ягоды ели все лето. Росли они очень быстро и с каждым днем становились все вкуснее. Не удивительно, что кто-то обобрал.
Сзади что-то зашуршало - словно шел кто. Толик оглянулся. Ромка, маленький на фоне высоких кустов, стоял в нескольких шагах от него, теребя пальцами карман замусоленных хлопчатобумажных штанов.
- Это... я обобрал, - сказал виноватым голосом и сделал еще шаг вперед. - Тогда, как...
- Как пуня сгорела? - догадался Толик.
Брат открыл рот - видно, чтобы подтвердить его догадку, но промолвить ничего не успел. Ослепительно-желтый луч света вырвался вдруг из окна ближней хаты, разрезав полумрак, и разлился у самых его ног.
Огонь так быстро охватил сено, что Гирон не успел ахнуть. Отполз в сторону, пряча лицо от пламени, стал закапываться глубже в сено. Это не помогло, огонь с каждой минутой проникал все дальше в толщу сена. Ромка бросился к отцу, протянул руки, пытаясь сбить пламя ладонями. Все было напрасно. Огонь не отступал, наоборот, все более набирал силу. А тело Гирона становилось все тоньше и в конце концов превратилось в несколько черных косточек. Ромка закричал, опрометью бросился прочь от страшного места...
Искали его всем селом. Нашли под утро у реки, рядом с мельницей.
- Что тебя испугало, сынок? - ведя его тропинкой к покоям, спрашивала Альбина. - Неужели правда, что Толик говорит. Свет?
Ромка молча кивнул головой.
- Значит, свет все же? Это ж электрика, Ромка, ее не надо бояться. Наоборот, хорошо, что линию отремонтировали... Теперь у нас всегда видно будет.
Последние ее слова прозвучали в ушах младшего сына как приговор, но она о том не знала.
Запах парафина расплылся в воздухе, и сразу к нему примешался запах одежды. Отец приподнял в гробу голову, спасаясь от огня, подвинулся в сторону. Пламя уже лизало его рукав и обивку гроба. Надо было что-то делать. Ромка сорвал с дивана выцветшее старое покрывало, начал сбивать им огонь. Но стало еще хуже: огненные брызги, разлетаясь, падали на мебель, доставали до потолка. Ромка в отчаяньи закрыл лицо руками, стремглав бросился из комнаты в кухню, откуда доносился рассудительный, немного сердитый голос ксендза...
- Великие мальцы, а на исповеди не были. - Тонкий, чистый палец укоризненно закачался перед глазами Ромки. - Невольно этак.
- Простите, ойче, - повторяла как заведенная Альбина и растерянно суетилась на кухне. - В школе пугают, что исключат, если пойдешь. Что нам делать?
Ромка, еще не очнувшись ото сна, непонимающе смотрел то на ксендза, то на мать.
- Родителям грех, не кому, - ксендз говорил, словно забивал в балку гвозди. Наконец, видимо, устав поучать, ушел.
Ромка, пользуясь моментом, выскользнул за порог вслед за ним. Альбина осталась в хате одна. Но не успела она вытащить из печки последний чугун, как на крыльце снова послышались шаги.
Стася, веселая, в новом шерстяном жакете, зашла на кухню.
- Никого больше нет? - спросила, стреляя глазами по углам. - Сегодня репетиция, так приходи. «Ленин всегда живой» будем разучивать.
- Приду, а как же. Витольду сказать?
- Сама скажу. Где он?
- У дровяного сарая.
Стася, не обращая внимания на хозяйку, поправила перед зеркалом волосы, не спеша, словно нехотя, направилась в сени. Альбина быстренько управилась с печкой, тоже вышла во двор.
У прислоненного к забору Стасиного велосипеда стоял Ромка и гладил пальцами блестящую раму.
- Мама, купишь такой?
- Куплю, - сказала она и вздохнула. Двенадцать ее младшему, а тоненький, словно восьмилетний. Молчаливый, замкнутый, слова не вытянешь. И кричит во сне. Водила к бабке - не помогло. Трудно с мальчишками.
- Витольд говорит, фигуру можно продать, и будут деньги...
- Кто ее купит, фигуру!
Витольд, обхватив босыми ногами бревно, долбил долотом наполовину уже обработанное дерево. Рядом с ним стоял Толик и внимательно следил за каждым движением дяди. Чуть поодаль на перевернутом пне сидела Валька и грызла огурец. Она недавно вернулась из Двинска, где училась на швею и где с ней случилась неприятность из-за одного мужчины, и, похоже было, усердствовать с матерью по хозяйству не собиралась. В начале года ей исполнилось семнадцать, но выглядела она старше - из-за фигуры, как-то незаметно округлившейся, ставшей по-женски привлекательной. В последний месяц она, как и Толик, не отходила от Витольда, и тот, хоть и чувствовал неловкость перед Галиной и соседями, не очень этому противился.
Тут же околачивалась и Стася. Неприязненно поглядывая исподлобья на молодую соперницу, делала вид, будто думает о чем-то своем. Увидев Альбину, спохватилась, заспешила.
- Ждем на репетиции, Витольд Иванович, - сказала, поджимая тонкие губы. - В восемь.
- Я тоже приду, - сказала Валька.
- Ксендз, видела, шел от вас, - нарочно не замечая ее, а обращаясь к Альбине, продолжала Стася. - Что ему нужно?
- Ругался, что мальцов в костел не вожу, - ответила Альбина.
- Смотри ты! - Лицо Стаси вспыхнуло от возмущения. - А что государство от церкви отделено - он забыл? Она вернулась к дому за велосипедом, села на него, напевая какую-то мелодию, поехала со двора.
Альбина поставила корзину на крыльцо, устало опустилась рядом. Идти в хату не хотелось - за два года она так и не стала своей. В позапрошлом году, как раз вот такой порой, как сейчас, в покоях устроили склады для удобрений, а жильцов переселили в хаты вывезенных подкулачников. Тогда им, Старинским, и достался немного дырявый, хоть с виду еще довольно прочный тристен дядьки Войтюля. Позже, когда ликвидировали склады, а к покоям потянулись со всех окрестностей подводы за бесплатными деревом и кирпичом, к ним перебрался Витольд. Она не хотела: мужчина холостой, что люди скажут? Но вынуждена была потесниться - родня есть родня.
А тем временем покои растаскивали. Очень скоро от них осталась только нижняя, и то не вся, часть. Балки, перекрытия, камни перевезли на ферму, многое осело во дворах дубровцев. Тащили все без разбору. На что уж нерадивый муж Польти Янка, а и тот привез редали* цветного кафеля от печей и, не зная, что с ним делать, выгрузил у сарая. Единственное, что осталось на усадьбе нетронутым, были подвалы. В них сделали загородки для овец, а в последнем - клуб. Теперь у Стаси работы стало меньше, и ранней весной ее по совместительству назначили звеньевой по льну.
* Редали - вид телеги.
Альбина вздохнула: так все изменилось в Дубровке за последнее время. И все ли это перемены? Вон новоиспеченная звеньевая с утра до вечера бродит по окрестностям с топором, ищет, что еще можно вырубить. Ходят слухи, вроде обратно, в свою Крайну собирается, вот и уничтожает все, что попадет под руку.
Из-за кустов от сарая донеслось шуршание велосипедных шин. Бригадир Мэська Пилецкий, которого за глаза звали Монолисом Глезасом, подрулил к самой хате, остановился рядом с Альбиной.
- Завтра лен теребить, - сказал властно надтреснутым с перепоя голосом. - Приходите все.
Старшие подавали снопы на конвейер, детвора принимала обмолоченную солому из комбайна, относила к стиртам. Работа хоть и казалась на первый взгляд нетрудной, быстро утомляла. Кроме усталости донимала пыль. За какой-то час лица у людей стали серыми, словно пепел. А тут еще ветер. Студеный, напористый, он вихрем врывался на площадку перед комбайном, сердито насвистывая, швырял дубровцам в лица горсти половы пополам с пылью. Бригадир все чаще подгонял детей.
Альбина то и дело с тревогой посматривала на своего младшего. Опять плохо спал ночью и сейчас двигается, словно призрак. А еще на катехизис вечером, читать молитвы, выдержит ли?
Сзади неслышно подошел Витольд, перекрывая грохот комбайна, крикнул в ухо:
- Ксендза забрали!
- Куда забрали? - не поняла она. - Кто?
- Черт знает кто. Бригадириха воду подвозила, так говорила.
- Не твоя ли постаралась...
- Какая моя?
- Льноводка. Звеньевая, а в поле не показалась даже. - Альбина приняла последний сноп, понесла к конвейеру. - С бартой* слоняется в потемках... Чтоб на нее понос.
* Барта - вид топора.
- Жаль пробоща, - Галина недоуменно покачала головой. - И чем он Стасе не угодил?
- Известно чем, - сказала Альбина. - Поругал, что рубит все вокруг, вот и отомстила, донесла.
- Покарает ее Бог.
- Смотри, чтоб не покарал... Скорее мы здесь в пустыне останемся. Сгубит все и уедет.
- Думаешь, уедет?
- Все так говорят. Будто бы дочь там у нее больная, некому смотреть. Опять же, на Витольда обида... А и стоит! Надо было не зариться на молодого. Он себе и двадцатилетнюю найдет. А может, и моложе. Твою Вальку, к примеру.
- И пускай, я бы не против.
- Говорила ему - посмеялся. Слишком молодая, мол. Его деревянные фигуры больше интересуют. Ну и пусть холостякует.
Шаги хористов постепенно растаяли в вечерней тишине. Витольд, смущенно улыбаясь, молча топтался на месте. Его затвердевшие от постоянной работы с долотом и молотком руки на фоне белоснежной праздничной рубашки напоминали головешки. Можно было начинать разговор, но Стася не спешила. Обида обручем сжимала горло. Как она всех их ненавидит! Всех - с их нелепыми именами и привычками. Этого нельзя, то - «невольно». Единственный, к кому тянуло, был Витольд. Но и с ним, похоже, ничего не выйдет. А сколько сил положила, чтобы приручить. И уже, казалось, сдвинулось дело, но откуда ни возьмись эта Валька... И все старания - коту под хвост. Так о чем говорить? Нет, не будет она ничего говорить.
- Отъезжаешь, слышал? Правда это?
- Может быть... - Стася сбежала с крыльца, решительно шагнула в густой, наполненный ароматом яблок полумрак. Топорик при ней, а больше ничего и не надо. Маленький острый топорик - единственное, что нужно ей, чтобы высказать свое презрение и ненависть.
Валька сняла с забора подойник, не дослушав, что говорила из истопки мать, направилась к выгону. Спешила: хотелось быстрее увидеть Витольда.
Витольд с Толиком жгли на сотках подсохшую картофельную ботву. Было тепло, и на спинах у обоих выступили пятна пота.
Она устроилась под Миртой, делая вид, будто доит, стала наблюдать за ними.
Взрослые мужчины всегда нравились ей больше ровесников. Правда, никогда ничего путного из такой любви не получалось. В прошлом году один преподаватель из Двинска понравился - и что? Такой скандал поднялся в училище, что лучше и не вспоминать. Вызвали мать...
Стыдно вспомнить! Приехала в ватнике и с порога - учить, как вести себя с мужчинами... Учительница!.. Здесь опять - Витольд.
Ей шестнадцать, ему - тридцать шесть... К тому же ходят слухи, что у него со Стасей что-то.
Тем временем мужчины окончили работу, побросали вилы, направились к реке.
Валька вскочила из-под коровы, рванулась вслед за ними в кусты.
Словно какая-то неведомая сила гнала его в этот вечер к реке. Альбина крикнула вдогонку, чтобы перевязал на ночь овец, но он, занятый своими мыслями, даже бровью не повел. Еще не дойдя до пристани, снял через голову рубаху, зашел в воду. Окунулся и, вздрагивая от холода, выскочил обратно на берег. Услышал знакомый стук топора. Он шел от покоев. «Холерная баба, - подумал, вытирая тело рушником. - В лядо превратит все вокруг».
В низине, как и вчера, когда убирали с Толиком картофельную ботву, Валька возилась с коровой. Та запуталась в кустах, и девушка никак не могла выгнать ее оттуда. Витольд бросил на тропинку рушник, поспешил на помощь.
Валька держала Мирту за веревку, а он молча кружил с коликом вокруг куста. Когда цепь, наконец, была распутана, воткнул колик на прежнее место, подошел к Вальке. Она как-то искоса, словно не веря, смотрела на него из-под руки. Он схватил девушку за руку, прижал к себе. Она вскрикнула, но вырываться не стала. Все так же молча он повел ее в кусты. Держа одной рукой за шею, второй стал торопливо раздевать. Она не сопротивлялась, безвольно оседая телом все ниже и ниже. Не помня себя от возбуждения, он расстегнул брюки и, придерживая Вальку за бедра, опрокинул на траву...
...Какое-то страшное чудовище неожиданно возникло над ними и, разъяренно ругаясь, взмахнуло в воздухе топором. Острие мелькнуло в полумраке, с глухим звуком опустилось вниз.
Валька приподнялась, сбросила с себя Витольда и рванулась в сторону. Дикий крик вырвался из ее груди, сливаясь со свистом ветра, содрогнул окрестности. Неизвестно откуда появившись, огромная темная туча закрыла небо...
Когда Валька очнулась, вокруг было тихо, как на кладбище. Шевельнула руками - целы. Туловище, ноги - тоже на месте.
Почему-то мокро на груди и шее. Потрогала пальцами - похоже на кровь. Но почему тогда под нею сухо? И где Витольд?
Она позвала его раз, другой - ни звука в ответ. Тогда встала, преодолевая боль внизу живота, двинулась к реке мыться. И, уже почти подойдя к воде, вдруг вспомнила все и потеряла сознание.
Снова очнулась она на четвертый день. В хате было полно людей. Все смотрели на нее с жалостью и будто чего-то ждали.
Из сеней вбежала в комнату Галина, не выпуская из рук секача, которым только что рубила в истопке кочерыжки, бросилась к дочери.
- Валя! Доченька!
Валька приподнялась на кровати, словно искала кого-то, обвела присутствующих взглядом.
- Ви-тольд... где?
Вперед вышла Альбина, наклонилась над больной.
- Бог его знает, - сказала, вздыхая. - Как сквозь землю провалился. Ждали, когда ты придешь в себя, думали - скажешь.
- Стася знает. - Голос Вальки ослаб, стал вялым, невыразительным.
- Стася нам не помощница, - поправляя под головой дочери подушку, сказала Галина. - Три дня уже как уехала в свою Крайну.
Окрестности обшарили несколько раз, и все напрасно. Витольд действительно как сквозь землю провалился.
Обыскали все омуты, и тоже безуспешно.
И только через два месяца, спасая овцу, упавшую в полузаброшенную картофельную яму у реки, наткнулись на дне ее на вымытую дождем из песка мужскую руку.
Все пришедшие посмотреть на труп в один голос признали в нем Витольда. Сообщили в милицию. Из района приехали прокурор со следователем, медэксперт и еще несколько человек. Расспрашивали всех, но безрезультатно. Об обстоятельствах трагедии никто ничего не знал.
Тогда Альбина повела приезжих к Бакевичам.
В хате была одна Валька. Лицо ее покраснело от слез. Накануне она сообщила родителям, что беременна, и ей влетело от Петрока. Увидев посторонних людей, она сразу догадалась, что к чему, и, путаясь от волнения и страха, рассказала все, как было. Все, кроме одного, - главного. На то не хватило духу.
Польтя
(из магнитофонной записи аспиранта М.Демешки)
Оно так: не одно, так другое. Токо Гирона успели схоронить, как на тебе - снова беда. Витольда жаль, работящий был. И умел все. Очень жаль. Один за другим братья полегли. Но что же, рук, как говорят, не подложишь. Как подделано все равно. А что - и подделывают. Вон по телевизору фигурное катание передавали... Мужчина бабу или девку там поднимет и крутит, бытта на пальце. А тогда еще бросит со всего маху. И думать нечего - подделано. Так же и тут, с Витольдом. Что он, сам себя в ямине той засыпал? Дай ты рады!
Валька, сестры моей двоюродной дочь, наверно, знает, как было. Но молчит. Может, боится... А может, и не хочет говорить, мало какая причина. И я догадываюсь, но тоже молчу. А что, вот так вылезешь, а тогда и случится что. Хошь ее, Стаси, нет здесь теперь, а вдруг вернется? Всяко бывает.
Что спрашиваете? А, это? Это покои. Раньше паны жили. От Советов в Польщ удрали, а все ихнее осталось. Вот здесь цветники, цветы разные. Летом как зацветут - красно-красно от цвета. Покои рушат. Холера на тебя: кому что надо, то и берет. Печки разобрали уже. Тоже жалко. Покои ладные были, что вокруг, что само строение. В земле стенки толстые, каменные. Там кухня с пекарней, погреб. Два комина с коптильней, для копчения. Выше - жилые помещения. Столовая и шесть комнат, салон. Еще две комнаты. Крепкое все, из дуба. Щитки красивые, из цветной кафли.
Мне не нравится, что рушат, разорить легко, а соберешь ли потом? Но как остановить - не знаю. Говорить - что пугой по воде. Токо врагов наживешь. Может, вы подсказали бы, что делать? Кому это нужно, говорите? Вот все так говорят. Может, и правда это. Так извините, что побеспокоила.
А что вы тутака у нас, по делу так? Бабы, слыхала, говорили, бытта, как говоришь, записываете. И то работа. И песни тэж? Нет, я не пою, не дал Бог голоса. Токо как умрет кто, тогда вместе с певчими за кумпанию. Сестра, про которую говорила, Галина, красиво поет. Уже отъезжаете? Так что же... Давидзэнька вам, до свидания! Тэж полечу. Муку за трудодни вроде будут сегодня давать, так не опоздать...
Вскоре после похорон Витольда, в начале декабря, когда был поднят с поля и перевезен в шаху лен, Альбина получила письмо. Писал из Риги двоюродный брат Гирона Левон. Вия, его жена, месяц назад погибла под машиной. В городе одному с ребенком очень трудно, поэтому он хотел бы вернуться в родные места. Так есть ли возможность зацепиться?
Альбина и не помнила, когда последний раз держала в руках письменные принадлежности. Поэтому отписывать письмо взялся Толик - под ее диктовку. Послание получилось коротким, но содержательным. Им очень, очень жаль Вию. А что касается возвращения, то, конечно же, можно как-то устроить. Пустует конец хаты Витольда, можно пожить там какое-то время.
Она отставила корзину с картошкой, выпрямила спину. Сзади кто-то подошел, остановился. Кто-то из сыновей, подумала она и оглянулась. Нет, это был не сын.
- Так скоро? Мы и не ждали... А где же девочка?
- Пока что осталась у подруги Вии.
Левон, элегантный, в длинном демисезонном пальто, стоял возле бурта и улыбался. Его новые, без единой морщинки на союзках туфли были в комьях грязи.
- Почему не сообщили, что приедете? - растерянно повторяла Альбина. - Мы лошадь попросили бы у бригадира... А то, видите, обувь испачкали.
Он снова улыбнулся, на этот раз шире.
- Обувь не самое главное в жизни, - сказал и, легко подхватив одной рукой корзину, понес ее к хате.
- Это я, открой, - голос Левона звучал простуженно.
Альбина отодвинула засов и, спасаясь от холодного ветра, рвущегося с улицы в сени, бросилась обратно в хату. Левон вошел вслед за ней, не раздеваясь, прикурил.
- Так как, не передумала? - спросил, затягиваясь дымом.
- Передумала? А разве я что обещала?
- Я так понял вчера, что все решено.
- Ой, не знаю... Года не прошло после смерти Вии... Подумай сам.
- Думал. Теперь от тебя зависит, как скажешь, так и будет.
- Куда ты так спешишь?
Он молча покрутил «беломорину» в пальцах.
- Дитенка жалко.
- Это другой разговор, - согласилась она.
- На следующей неделе поеду, хватит ей по чужим углам скитаться при живом отце. Дрова попилим и поеду.
- И я с тобой.
- Хорошо, - сказал он и пошел к кровати раздеваться.
Альбина тоже разделась, хотела кувыркнуться через него к стенке, на свое любимое место, но он не дал - обхватил ее сильными, с шершавыми ладонями руками, привлек к себе.
- Пусти, мальцы услышат.
- Не услышат, - Левон склонился над ней, стал ласкать шею и плечи. - Сейчас боишься, а что запоешь, когда девка явится?
- Когда еще то будет, - сказала она и подалась к нему. Прижалась грудью к его груди, вздохнула: никогда еще не было ей так хорошо.
Поезд пришел в Ригу в половине седьмого. Все время, пока шли мимо домов, а затем через мост до нужного квартала, Альбина рассматривала толпу. Так много людей сразу она никогда не видела. Хорошо, Левон рядом, успокаивала себя, всё здесь знает.
Дом Тамары нашли быстро, он был недалеко от железной дороги. Серое мрачноватое здание больше напоминало халупу, чем городское жилье.
И внутри дома было не лучше. Темный, без единой лампочки коридор, ряд обшарпанных дверей. Когда шли по коридору, запах плесени так сильно ударил в нос, что Альбина невольно зажала его пальцами.
На звонок никто не отозвался, но в помещении кто-то был: слышались шаги. Левон несколько раз дернул ручку двери вверх- вниз.
- Кто там? - женский голос звучал испуганно.
- Тамара, это я, - сказал Левон и поскреб пальцами дверь. - Я и Альбина.
Дверь медленно отворилась.
- Ты, Леонардо! - Хозяйка - толстая пожилая женщина с бигудями на голове, отступила вглубь прихожей. - Входите. Люся, деточка, иди сюда!
Еще одна, маленькая, фигурка неуверенным шагом приблизилась к ним по скрипучему полу. Левон провел ладонью по волосам девочки, затем взял ее руку и руку Альбины, соединил вместе.
- Познакомься, доченька...
- Пустите! - закричала малышка. - Я к маме хочу!
И стремглав бросилась в темный коридор.
До кладбища добирались долго, почти целый час. Сидя рядом с Тамарой на жестком сиденье, Альбина то и дело бросала озабоченные взгляды на падчерицу. Та, устроившись на коленях Левона, сосредоточенно рисовала узоры не заиневшем окне трамвая.
Холмик над могилкой Вии, как и все могилы вокруг, был украшен искусственными цветами. Тамара расстелила на столике скатерть, достала из сумки водку и кое-что из продуктов.
- Вы что, пить здесь будете? - Люся схватила бутылку, швырнула в куст.
Левон замахнулся, чтобы шлепнуть дочь по руке, но Альбина остановила его.
- Ничего, пусть перекипит, - сказала и краем глаза заметила быстрый благодарный взгляд из-под ресниц.
Когда они пришли на станцию, до отхода поезда оставалось пятнадцать минут. Все время, пока Левон показывал жене Старую Ригу, Тамара караулила вещи. Она взяла Люсю под руку, повела в подземный переход. Альбина и Левон молча последовали за ними.
Девочка покорно зашла в вагон, села рядом с отцом. Сидела тихо, не шевелясь, смотрела, как старшие прощаются. И только когда поезд тронулся и остался где-то сзади блестящий платок Тамары, вскочила и отчаянно, громко заплакала.
- Ничего, в Дубровке тебе будет ничуть не хуже, чем здесь, - привлекая малышку к себе, сказала Альбина. - Посмотришь, ничуть. А может, еще и лучше.
Толик и Ромка встретили новую родственницу с настороженным любопытством. Долго рассматривали веснушчатое, с широким неулыбчивым ртом лицо, тоненькую фигурку. Этот нескладный пугливый цыпленок - их сестра? Надо же!
Люся к новой жизни привыкла на удивление быстро. Научилась доить корову и вскоре стала делать это так ловко, что не каждая из дубровских сверстниц могла с ней тягаться. И вообще, деревенская жизнь пошла ей на пользу: щеки вскоре округлились, походка стала уверенной и решительной.
Мачеху, как и тогда, в Риге, она по-прежнему звала тетей.
Альбина вышла из костела. Поглядывая на низкое, сплошь покрытое беловатыми тучами небо, быстро пошла домой. Торопилась: десять дней назад скинула свинья, а теперь еще и заболела, вторые сутки ничего не ест. Не дай Бог подохнет, что тогда делать?
Мужчин дома не было. Сыновья где-то катались на лыжах, Левон со Свистуном еще на рассвете отправились на охоту. Люся, слюнявя по очереди цветные карандаши, рисовала в тетрадке по памяти шпили рижских костелов.
Альбина воткнула штепсель в розетку, зажгла свет в хлеву, быстро выскочила из сеней во двор. Открыла дверь в хлев и сразу поняла: что-то не то.
Свинья горой лежала в куче соломы, не подавая признаков жизни. Альбина склонилась над ней. Слезы полились из глаз. Выскользнул из руки, захрустел под сапогом стеклянный градусник.
Кто-то зашел в хлев. Осторожно приблизился к загородке, тронул Альбину за плечо.
- Не плачь, мамочка! Мама, слышишь?
Люся, растерянная, в огромных Толиных сапогах на босу ногу, стояла в проеме дверей и смотрела на нее грустными, полными сочувствия глазами.
Эту минуту Альбина запомнила на всю жизнь.
Фигура качнулась, наклонилась, но с места не сдвинулась. Ее почерневшее от сырости, потрескавшееся от перепадов температуры лицо грустно смотрело на Альбину пустым, обведенным химическим карандашом глазом.
Вообще-то, можно было сказать сыновьям убрать ее, но она не решилась. Толик только вчера приехал после сессии на каникулы, и первое, о чем спросил, было: все ли статуи на месте. Спит и мечтает довести их до ладу. Учится на историка, хочет в Дубровке музей открыть. Ей что, пусть открывает, да только кому он здесь, в этом безлюдье нужен, музей? Сжечь те Витольдовы чурки и то больше пользы было бы. Но она этого никогда не сделает. Хоть иногда, рассердившись, и грозится это сделать. Нет, против сыновей она не пойдет. А пасечника хотела передвинуть: очень уж удобное для стожка место занимает.
С утра непогодится, вот-вот дождь начнется. Сено уже повернуто, такое больше всего воды боится. Хорошо было бы у сарая сложить.
Из-за пуни послышались голоса сыновей.
- Сложим, пока не намокло, - выходя вслед за братом к ней во двор, сказал старший.
Она согласно кивнула.
- Хорошо, - сказала кратко и взглянула на Ромку. Тот с первой минуты, как приехал брат, вел себя как-то странно, словно был чем-то недоволен.
Братья, негромко разговаривая, вышли со двора, направились улицей в другой конец деревни, туда, где из зарослей лопуха и крапивы выглядывали заросшие остатки прежних покоев.
Работа спорилась - знали ее сызмала. Толик, правда, с непривычки немного вспотел, но это продолжалось не долго, пока не вошел в обычный ритм. Стожки ставили небольшие: такие и грузить на подводу быстрее, и разбросать, если надо подсушить, удобнее.
Говорили мало, и зачинщиком беседы все время был Толик. Ромка больше слушал, и только когда брат о чем-то спрашивал, отвечал - сдержанно, кратко, одним-двумя словами. Нет, учиться дальше после десятилетки он не собирается. Дождется осени и пойдет в армию. Мать хочет, чтобы поступал, но нет - это не для него. Не всем же учеными быть, нужно кому-то и работать.
На меже возле обрыва сено было совсем сухое.
- Прямо шуршит, - Ромка воткнул вилы в землю, держась за цевьё, остановился передохнуть.
Красное солнце, помедлив минуту-другую за облаком, стремительно выкатилось из-за него. Тысячи горячих лучей, рассекая воздух, искрами полетели на траву...
Отец, лежа на краю обрыва, спьяна заворчал, попробовал отодвинуться от огня, но напрасно. Пламя с каждым мгновением подбиралось все ближе и ближе. Ромка хотел прибить его граблями, но вдруг между ним и отцом возник Толик. Смотря брату в лицо, он улыбнулся, затем положил руку ему на плечо. Чего он хочет? Неужели не понимает, что мешает спасать Гирона? Ромка попробовал оттолкнуть Толика, но тот так прочно стоял на узкой полоске между отцом и огнем, что сделать это можно было только столкнув брата с обрыва. Тем временем огонь приближался. Отец перевернулся на бок, спасаясь от него, подполз к самому обрыву. Еще минута - и полетит в бездну. Нет! Ромка выпрямился, изо всей силы пнул брата в живот. Тот упал, держась обеими руками за корни ольхи, завис над обрывом...
Толик сидел на корточках возле стожка и вытирал о траву красные, содранные до крови руки. Его бледное, как у покойника, лицо издали напоминало маску.
- Прости, мне показалось, там отец, - Ромка подошел к брату, не зная, видимо, что еще сказать, молча застыл рядом.
Толик вздохнул, опираясъ на грабли, встал.
- Ладно, - сказал тихо и улыбнулся. - Я все понимаю.
- Что ты понимаешь? - И без того круглые Ромкины глаза еще более округлились, лицо залилось краской. - Что?
- Что он тебе мерещится, - смутившись от новой волны Ромкиной злости, сказал Толик. Этого разговора он ждал давно, но что все произойдет вот так - не думал. - И часто такое бывает?
- Всегда, когда вижу огонь. - Ромка говорил медленно, словно нехотя: видимо, искренность давалась ему трудно. Но вот голос его окреп, снова стал колючим и злым. - Это тебя ни на грамм не касается.
- Касается! - Толик несогласно качнул головой. - Ягоды ягодами, а вина за отца на нас обоих.
Слова брата как-то странно подействовали на Ромку: он обмяк, выражение жесткого упрямства, все время не сходившее с его лица, уступило место растерянности.
- Я уеду отсюда, - сказал он тихо, но уверенно. - Обязательно, только школу окончу.
Вторая туча, огромная, неуклюжая, медленно двигая перед собой мелкие облака, появилась на горизонте, густой серой тенью накрыла все вокруг.
Солдат быстренько перебежал через улицу, спасаясь от дождя под деревьями, стремительно раскрыл знакомую калитку. Дверь на этот раз не скрипнула, а словно охнула - надсадно, резко, словно чем-то обиженная. Но солдату было не до того - мысль о близком отъезде не давала покоя. Вбежав в дом, он, не раздеваясь, бросился к кровати, на которой лежала, прикрывшись цветастым мягким одеялом, женщина.
- Так что, надумала? Едешь?
Женщина молча повернула к нему лицо, заслонив ладонью глаза от света, недоуменно спросила:
- Что? Куда ехать?
- Вот те и на - куда? - возмутился Роман. И было чего возмущаться: неделя прошла, как его демобилизовали, сослуживцы давно уже где-то дома отъедаются, один он никак не сдвинется с места.
Женщина спрятала под одеяло руку, ласково улыбнулась:
- Ну прицепился: «едешь? едешь?» Плохо тебе здесь?
- Я не говорю, что плохо. - Роман присел на край кровати. - Да надо же когда-то решиться...
- Пусть оно сгорит, это нужно. - Она приподнялась на локтях, прикрывая простыней шею, приблизилась, положила голову на колени. - И не сердись.
- Ладно, - он сбросил рубашку, брюки, скользнул к ней под одеяло.
- Вот так лучше, - сказала она и обхватила Романа за шею. - Поеду, а как же.
Они познакомились полтора года назад. Наталья работала буфетчицей в столовой, куда они с товарищем зашли подкрепиться во время увольнения. Она приветливо улыбнулась им, пригласила перекусить. Уже темнело и действительно хотелось есть, но денег на что-нибудь существенное не хватало. Она каким-то образом догадалась о том, пошла на кухню, принесла две тарелки вареной картошки, политой сверху мясной подливой.
Пока они ели, она расспрашивала. «Откуда вы, ребята? Давно ли здесь?» Они отвечали, а она внимательно слушала. Узнав, откуда Роман, встрепенулась: «А, слышала, матери моей когда-то в тех местах приходилось работать. А меня Натальей зовут. Можно просто Натка Сергеевна. И тетенькой назовете - тоже не обижусь. Кстати, я здесь не всегда работала. Имею диплом бухгалтера. - Она посмотрела в окно, указала рукой на ближайшую от столовой хату. - Вон моя усадьба. Если что - заходите».
- Ладная бабенка, - выйдя на улицу, сказал сослуживец. - Вот если бы чуть помоложе...
- Это не помешало бы, - с видом знатока ответил Роман. Иметь дело с женщинами ему не приходилось, но сознаваться в этом другу, которого еще хорошо не знал, не хотелось.
Встретились они снова где-то через месяц, в очередное увольнение. Накануне солдатики до седьмого пота работали на огороде у взводного, так что заработали свои законные сутки.
Площадь - единственное более-менее приличное место в городе - встретила их знакомой вывеской над дверью столовой. Тетеньки Сергеевны за стойкой не оказалось. Посидев с полчаса за столом, молодые люди заскучали, вышли на улицу - проветриться. Олег тут же увязался за какой-то девушкой, а Роману ничего не оставалось, как продолжать гулять в одиночестве.
Он и не заметил,как оказался возле хаты тетеньки. Там в окнах горел свет, а хозяйка в переднике поверх ситцевого платья, хлопотала на кухне. Подойдя ближе, Роман увидел еще один - силуэт мужской. Мужчина сидел на диване в комнате и курил. На столе стояла тарелка с закуской и бутылка водки. Сергеевна со сковородой в руках подошла к мужчине. Едва успела она поставить сковороду на стол, как тот обхватил ее за талию, увлек на то место, где только что сидел сам. Свет потух. Ромка постоял еще несколько минут в надежде, что он снова загорится, но напрасно.
А через две недели он и сам неожиданно оказался на месте незнакомого мужчины. Лежал в кровати и с отвращением думал, как бы сбежать. Настолько гадким и неуютным казалось все вокруг. Помогла сама Наталья. Сбросила одеяло, пряча от него белое, с полноватыми ногами, тело, стала на ощупь одеваться. Хотела включить свет, но он не дал:
- Не надо.
- Почему?
- Свет плохо влияет на меня.
- Выдумывай! - Она дотянулась рукой, щелкнула выключателем. Лампочка вспыхнула, высвечивая углы за мебелью, размеренно закачалась под потолком уродливой тенью.
- Ну, жив?
- Жив, - отмахнулся Роман и посмотрел на ходики. Было девять часов.
- Какие длинные вечера, - Тетенька зевнула. - А ты не опоздаешь, парень? Смотри, чтобы в кутузку не угодил.
И правда, время было идти.
Роман соскочил с кровати, торопливо натянул брюки, гимнастерку. Наталья подошла к нему, обхватила сзади сильными, как у мужчины, руками.
- Правда, света боишься?
- Правда.
- Почему?
- Так, одну историю напоминает. Особенно, если неожиданно вспыхнет.
- Что за история?
- Была... в детстве. Не хочется рассказывать.
- Не хочется - не нужно. - Она приникла лицом к его затылку, пощекотала губами волосы. - Заходи сюда чаще, я страх быстро выгоню.
Действительно, света он перестал бояться. Тетенька словно заворожила его. Он хорошо спал и ел, и тяжелые воспоминания, которые нет-нет да и давали о себе знать в части, куда-то уплывали, как только переступал порог ее хаты. Так продолжалось почти два года.
И вот настало время дембеля. Как примут его дома? Честно говоря, и самому неудобно. Наталья десятью годами старше его - что скажет Альбина? К тому же там, в Дубровке, все для нее чужое - сможет ли привыкнуть? В конце концов, не беда, если что, можно сюда, в Крайну вернуться.
- Сюда! Ого, придумал! Мне, значит, пинка под зад, а сам к другой, помоложе, пойдешь.
- А что, ежели и так? - Роман засмеялся. Но, увидев злой огонек в глазах жены, торопливо добавил: - Никуда я от тебя не денусь.
Кто-то зашел в сени, царапнул рукой по двери.
- Наверно, мама. - Наталья подхватилась с дивана, пошла к порогу.
Слава Васильевна, бодрая, в подпоясанном широким ремнем зеленом длинноватом пальто, придерживая руками полы, переступила порог, церемонно прошла в красный угол.
- Все-таки уезжаете? - сказала, снимая с головы платок. - Хорошо - традиция не прерывается.
- Какая традиция? - не понял Роман.
- А я разве не говорила тебе? - Теща с изумлением взглянула на него. - Уж сколько поколений женщин из нашей семьи твою Дубровку осчастливливают. Бабушка Натки, и прабабушка, и прапрабабушка... Я. Теперь вот и она туда едет. Ну, посмотрим, что из этого получится. - Она достала из кармана какую-то тетрадь, подала дочери. - Здесь - нужное, прочти при случае. И смотри там, держись достойно, не поддавайся. Мы не лишь бы кто. Так и веди себя соответственно.
Весть о том, что Ромка вернулся из армии не один, а с женой, облетела Дубровку мгновенно. К хате Старинских потянулись люди, и все вроде бы по делу. Сама Альбина в этот день была в райцентре, вернулась уже под вечер.
Увидела в полумраке избранницу сына и чуть не потеряла сознание. Такой старой показалась невестка. К тому же ей все время казалось, будто они знакомы.
Неясное, неуверенное подозрение переросло в уверенность, когда зажгли в хате свет.
- Наташа, вы такую женщину - Славу - знаете?
- Это мамка моя. Она здесь у вас когда-то работала. А что, похожи мы?
- По... похожи, - чувствуя, как немеет язык, ответила Альбина и без сил опустилась на диван.
Возвращение Романа отметили скромно. Зарезали старую овцу, Мэська выписал на ферме свинины. Альбина с Люсей нажарили котлет, наготовили разных салатов. Во вторник утром приехал Толик. Он окончил институт и работал в школе недалеко от Дубровки.
Братья встретились на подворье. Толик, повзрослевший, очень похожий лицом на покойного Витольда, подал брату руку, сел на крыльцо.
Пришла Валька. Обдав братьев запахом дешевой парфюмерии, села рядом. За последние годы она сильно раздалась вширь и потому выглядела старше своего возраста. Но, к удивлению, полноты своей не стеснялась, наоборот, выставляла напоказ. Умышленно носила платья с полосками поперек и вообще все то, что подчеркивало округлость фигуры. «Чтоб хорошей матерью быть, необязательно выглядеть как девчонка», - это были ее слова. Ее Пете было уже семь лет, и кто его отец, в Дубровке по- прежнему никто точно, кроме, конечно, самой Вальки, не знал.
И вот... Нет, не может этого быть. Чем пристальнее всматривалась Валька в уставшее с дороги, подбеленное пудрой лицо Ромкиной возлюбленной, тем более настойчиво поднималось из глубины памяти смутное, неуловимое воспоминание. Может ли такое быть? Она взглянула на Альбину. Та сидела словно неживая, напротив младшего сына. Что-что, а мучительное напряжение лица Альбины Валька читать умела.
После третьей рюмки братья вышли покурить. Сделали во дворе по затяжке, затем, не сговариваясь, направились в сторону усадьбы. Место, где когда-то были покои, можно было узнать по низкому забору, которым оно было отгорожено от кустарника.
- Вот, восстанавливать будем, - останавливаясь у забора, сказал Толик. - Специалисты утверждают, что усадьба уникальная, образец усадебно-дворцовой архитектуры ХVI века. В довоенной Польше охранялась государством.
- И кто все это раскопал?
- Археолог Вашкевич.
- Тот, что когда-то Мамково городище рыл? Пьяница?
- Он уже лет десять не пьет. И человек знающий.
- Ну-ну, - Ромка и сам не понимал, чего злится. - И что он думает здесь делать, твой Вашкевич? Вновь покои возводить? Зачем?
- Зачем? Чтобы люди могли любоваться, вот зачем. Кстати, лямус здесь какой-то особенный был.
- Лямус? - Лицо Романа стало хмурым. - Его тоже будут восстанавливать? Еще чего не хватало!
Люся догнала их, придерживая руками от ветра подол платья, стала посредине.
- Спорите? Вот тебе на - только встретились, и уже ссора.
- Не ссора, так, беседуем, - стараясь преодолеть раздражение, занозой засевшее в горле, сказал Толик, - о покоях разговор.
- Что о них говорить - реставрировать надо.
Роман отошел в сторону, глядя себе под ноги, улыбнулся.
- Вас послушать, так больше и забот нет, как эти развалины восстанавливать, - сказал издали и поддал носком туфли осколок кирпича. - Будто без них не обойдемся.
- Не обойдемся! - горячо запротестовала Люся. - Это память наша!
- И твоя? Неужели?
- И моя! Я здесь живу.
- И ее, а как же, - вступился за девушку Толик. - А ты... ты меня удивляешь.
- Идите вы, знаете, куда? - Роман, чувствуя, что перевес не на его стороне, зло плюнул и, не оглядываясь, зашагал к хате.
Польтя
(из магнитофонной записи доцента М.Демешки)
Я сразу: как токо увидела, догадалась. Глаза, брови, губы - все Стасино. Особенно как заговорит: нос то вверх, то вниз кулыг, бытта пружина какая в нем. Коротенький носик, вот и пружинит. И зубы тож, как у матери, большие и рудые. Такая, значит, ихняя природа.
Стася когда-то сильно переживала из-за зубов. Бывало, перед вечеринкой придет ко мне и будет говорить: «Я, Польтя, в тот угол отойду, а ты на зубы мои издали посмотри, сильно ли видно, что плохие». Правда, видно, но я не говорила ей. Скажешь, что рудые, так рассердится да делянку похуже даст. И у этой такие же нехорошие, порудевшие.
Альбине не по нраву невестка. Одно - старше Ромки. Второе - Стасина дочь. Окрутила мальца, и что ты сделаешь? Хочешь не хочешь - примешь. Так что покосится Альбина, попереживает и отойдет. У нее сердце отходчивое, долго сердиться не может.
Люди наговорятся, конечно. Но что людям? Вот Альбине так неожиданность.
Ну, а вы тут как? Насобирали наших слов? Все ездите, ездите... На моей памяти вы третьи уже. Все то слова, то песни собираете, а толк с того какой... Все на глум идеть, а вы с песнями. Ну, не злитесь... Покои? Ат, кто их тут будет восстанавливать! Вырванной волосины не вернешь. Другая, может, вырастет, а той самой, что сначала была, снова не появиться. Ага.
Я на пастьбу бегу. Мой там один с коровами, не дай Бог, загизуют*, не даст рады. К речке погоним. Трава никакая, так хоть попьют... А затем с пасты - сено ворочать. Вчера в болоте накосил. Негде косить, да и нельзя, украдкой косим. Кто где урвет, то и его. Начальство ездит, смотрит. Как поймают, штрафу дадут. То и вы никому не скажите. Ну, полетела я...
* Гизовать (бел.) - приходить в возбуждение от укусов слепней (о скоте). Гиз - слепень.
Гирон перенес через порог свое худощавое, размягченное водкой тело, не раздеваясь кульнулся на разостланный кожух. Вскоре он уснул. Услышав продолжительный храп отца, Ромка выбрался из сена, залез на матицу. Чиркнул спичкой, подождал, пока она хорошо загорится, швырнул вниз. Спичка перевернулась в воздухе, упала на сено рядом с Гироном. Тот, услышав запах гари, привстал, чтобы отодвинуться в сторону, но не смог. Охваченное пламенем тело судорожно дернулось, снова упало на кожух...
- Я болтаю? - пьяненький голос Мэськи взвился под потолок, Болтаю? Было это!
- Что было? - выходя из спальни в кухню, где сидели Мэська с Ледей, Альбина, Польтя и Наталья, спросил Роман, обращаясь к жене. Та дернула устами, отвела взгляд.
- То, что ее мать с Витольдом... - не сдавался бригадир. - Это все знают. А то корчит из себя...
- Что он плететь, этот старый дурак! - подделываясь под здешний говор, пропищала Наталья и опрометью бросилась в сени.
Роман подошел к Мэське, не целясь ударил наотмашь в переносицу.
- Покажу тебе, шерла*, дурак, - сказал и направился в сени успокаивать жену.
* Шерла - пренебрежительное обращение; глупый.
Альбина хлестнула лошадь кнутом, подтянула вожжи. Лошадь, фыркая, тужась, кое-как вскарабкалась на гору. Возле хаты Пилецких толпились люди. Она сошла с повозки, не обращая внимания на дождь, подошла к ним.
- Что здесь такое?
Толпа молча расступилась, пропустила ее в сени.
В лучшей комнате лежал на диване окровавленный Мэська и тихо стонал. Возле него суетились Ледя с дочерьми. На скамеечке возле дивана стояла миска с водой. Света и Аля, дочери, по очереди окунали в нее тряпочку, обмывали лицо и руки отца. Старая мать Леди молилась в углу.
Вдруг Мэська стал задыхаться. Женщины, крестясь, полукругом обступили диван.
- Свечку! Дайте свечку! - отчаянно запричитала Ледя.
Одна из дочерей бросилась к шкафу, достала желтую парафиновую свечу, подала матери. Только Ледя успела зажечь ее, как Мэська протянул руку, перехватил ее слабеющими пальцами. Тело его дернулось несколько раз, грудь вздрогнула, по лицу пробежала сероватая тень.
- Читайте молитвы, - держа мужа за руку, сказала Ледя и первая встала на колени.
Альбина вышла на подворье. Люди по-прежнему толпились у калитки.
- Что здесь произошло? - ни к кому конкретно не обращаясь, спросила она.
- С обрыва свалился, - ответил кто-то.
- Очередь отбывал и вот... Хотя б поправился.
- Уже не поправится. - Альбина вышла из толпы, двинулась к повозке. - Умер Мэська.
Об обстоятельствах смерти бригадира говорили долго. Одни утверждали, что был выпивши и сам свалился с обрыва, другие - что, не иначе, кто-то помог ему это сделать. Врачи, производившие вскрытие, сказали, что умер от асфиксии.
Одна Валька не поверила в несчастный случай. Будто нарочно дразня кого-то, ходила по Дубровке, заводила хитрый разговор о том, сколько зла от этих приезжих высталыг. И хоть дальше намеков разговор не шел, все понимали, о чем она говорит. Отголоски тех разговоров доходили и до Натальи. Но она упрямо делала вид, будто ничего не понимает.
Тем временем приближалась пора косьбы. Забот у всех стало больше, и о нелепой смерти Мэськи вскоре перестали вспоминать.
Стрела молнии прорезала воздух, ослепительно-яркою лентой взметнулась по стене. Обои вспыхнули, яркими языками поползли вниз, на пол, - туда, где, раскинув руки, лежал Гирон. Ромка схватил лоскут обоев за один конец, попробовал затушить. Но стало еще хуже: сухая бумага мелкими горящими брызгами полетела на голову отца. Гирон закричал, огненным катком покатился по полу...
Наталья слезла с кровати и, путаясь в простыне, подошла к мужу. Тот лежал на полу вверх лицом и недоуменно смотрел на нее полураскрытыми глазами. Лицо его блестело от пота, губы беззвучно шевелились. Наконец он пришел в себя.
- Что... что это было?
- Не знаю... Я включила телевизор, ты скатился с кровати, закричал...
- Неужели то, прежнее, возвращается?
- Не дай Бог, чтобы вернулось. Может, съешь что-нибудь. Пища успокаивает.
Роман молча встал, шлепая босыми ногами по прохладному полу, пошел на кухню. Налил в миску молочного супа, стал есть. Ел и смотрел в проем двери, как Наталья, сидя перед зеркалом, заплетает в косу свои редкие, с посеченными концами волосы.
- Вот что я подумала, - голос жены прозвучал как-то старчески сипло. - Собираются бригадира избирать, так может, тебе попробовать? И заработок больше, чем в поле, и должность... Не с вилами в навозе ковыряться. Ну, как?
- Черт его знаеть... Сумею ли я? К тому же не партийный...
Она решительно тряхнула головой.
- Сумеешь. Людей ты знаешь. А если с бумагами какая неуправка - я помогу. И в партию впишемся. Иди. Работа хлопотная, зато сны дурные перебьет.
- Черт его знаеть... Может, и правда, стоит попробовать.
Наталья в который раз распустила косу, отбросила волосы на плечи.
- Еще как стоит, - сказала, подкрашивая карандашом брови. - Кстати, когда ты мне то деревце, что обещал, покажешь?
- Когда хочешь. Можно и сейчас.
Они вышли на подворье, медленно двинулись по аллее в сторону покоев. Белая сорочка Натальи в месячном свете напоминала наряд невесты.
У куртины с шиповником остановились.
- Кажись, здесь.
Роман раздвинул заросли, и они увидели невысокое деревце с большими цветами.
- Удог! - едва взглянув на извилистые неровные веточки, сказала Наталья.
- Так ты знаешь его? Откуда?
- Так, из записей одной пращурки. Она здесь учительницей когда-то была, сама и привезла его... Деревце это необычное. Ягод как поешь, всякое будешь вытворять. Питье тоже можно готовить. Мать мне и рецепт давала, но я забыла. Да и зачем нам все это. Иди лучше ко мне!
Она потянула Романа к себе, приникла губами к его губам. Желание волной прокатилось внутри Романа. Он обнял Наталью, крепко прижал к себе.
Они оставались в кустах до рассвета.
Альбина последний раз крутнула жернова, вздохнула. С одной стороны, было неплохо, что сын с невесткой переезжают в свою хату, с другой... Здесь, при ней, все, что ни происходило, было на виду, а что будет, как останутся вдвоем? Ромка такой безвольный, пусти-повалюсь, из него только веревки вить. И хотя его, а не Наталью избрали на собрании бригадиром, уже и сейчас видно, кто будет командовать. Такая своего не упустит.
Гул трактора перебил ее мысли. Альбина вышла из клети и нос к носу столкнулась с невесткою. Наталья, краснолицая, в новом ватнике, вывернулась из-за угла, загородила собой проем.
- Как вы? - спросила Альбина.
- Хорошо, - Наталья отвечала медленно, словно нехотя. - Бригадирим. Он командует, я пишу. «Трелевка навоза до трех километров...» - Она хохотнула. - Вот, «Беларуса» с прицепом взяли на переезд.
Старенький трактор въехал на подворье. Роман выскочил из кабины, избегая взгляда матери, быстренько пошел в хату - за вещами.
Как Альбина и думала, все бригадирские дела очень скоро перешли к Наталье. Ничего не происходило без ее согласия, фактически руководила бригадой. Инициатива изменить название деревни на другое, более звучное, тоже принадлежала ей.
Новость об этом ее намерении облетела Дубровку мгновенно. Большинству жителей она не понравилась. Менять название? Зачем?
- Не звучит, вот зачем! - раздраженно отвечала бригадирша. - Дубровка! Можно подумать, здесь сплошные заросли.
Помня о нелюбви к деревьям и кустам ее матери, люди поинтересовались, каким же будет новое название.
- Мало ли как можно назвать, - отвечала она. - Подкрайно, например.
В конце марта собрались, чтобы обсудить вопрос более детально. Почти все дубровцы проголосовали против изменения названия. Правда, нашлись и такие, что поддержали Наталью. Один из них, Чесик Королевич, бывший военный, а теперь тренер колхозной футбольной команды, предложил даже срочно подать заявление в исполком. Но тут, преодолев стыдливость, неожиданно слово взяла Альбина и так убедительно выступила, что в результате и те, кто еще колебался, проголосовали против его предложения.
Наталья, не ожидавшая от свекрови такой горячности, словно окаменела.
Роман все время, пока мать говорила, сидел рядом с женой и смотрел в пол. А когда поднял, наконец, глаза, увидел на ее лице такую ненависть, что сжался от страха. Вечером того же дня он занял у Польти бутылку водки и впервые в жизни напился до поросячьего визга.
На последней неделе Великого поста приехал Толик. В школе начались весенние каникулы, и он решил навестить родных.
Братья встретились у матери. Альбина звала и Наталью, но та, сославшись на домашние дела, отказалась прийти. В последнее время у них с Романом из-за его выпивок часто происходили стычки, к тому же она все никак не могла простить свекрови ее выступления на собрании.
Как ни старался Толик разговорить брата, беседа не клеилась. Роман все время молчал, и как только опустела бутылка, ушел.
- Что уж у него за дело такое? -спросил у матери Толик, когда брат вышел из хаты. - С ножом за голенищем?
- Хряков кастрировать наловчился, - вздыхая, ответила Альбина. - Куда позовут, туда и идет - за водку. И кастрирует, и колет, бывает. На днях Свистуновым колол. Нож всадил кабану в грудину, а в сердце спьяна не попал. Тот вскочил и давай носиться... Смех и грех.
- А Наталья что?
- Наталья? Мы не подруги с ней. А ты все же поговори с братом, Толичек.
- Поговорю, - пообещал он и направился в сени.
Гирон выхватил из рук сына бутылку, спрятал за пазуху. «Отдай!» - Ромка бросился к старику, преодолевая дрожь во всем теле, попытался отобрать питье. Искра от его сигареты медленно упала на рукав отцовского пиджака, как раз туда, куда капнула водка. Рукав задымился, кукожась спрессованной шерстью, запахло паленым. Какое-то время они молча стояли на месте, словно оценивая каждый свой шанс на победу, с ненавистью смотрели исподлобья друг на друга. Отец первым отвел глаза, придерживая рукой под обшлагом бутылку, зашел в пуню. Приблизился к скирде, молча наблюдая за Ромкой, опустился на слежалое сено. Но только он успел улечься, как огонь перекинулся с рубашки на сено и уже через минуту заполнил собой всю пуню. Отчаянный, жуткий крик Гирона разнесся по окрестностям.
- Чего ты? - Наталья, спустив на пол ноги, с неприязнью смотрела на Романа. - До полусмерти напугал. Ревешь, как недорезанный.
Он попробовал подняться, но не сумел: голова болела с перепоя так, что не было сил пошевелиться.
- Когда это кончится? Иди лечись.
- Какое лечись! - еле ворочая языком, проговорил Роман. - Не с водки это... отец приснился.
- Больше пей, и не такое приснишь. - Наталья решительно отбросила одеяло, просунула руку ему под трусы. - Вот, слабеет и слабеет с каждым днем. Тоже отец виноват?
- У каждого мужика так с бодуна.
- Мне от этого не легче. Лечись.
- Не понимаешь... другое совсем.
Она соскочила на пол, отодвинула занавеску.
- От другого сама найду средство. Вот только в Крайну надо съездить за тетрадью.
- За какой тетрадью?
- За такой - с прапрапрабабушкиным рецептом.
- Ай, глупости все. - Роман стянул одеяло, повернулся на бок. - Говоришь, слабеет? А это что?
Но она уже не слушала. Что пользы говорить? Завтра сядет в поезд и через двое суток будет у матери.
Состав пришел в Крайну в восемь часов.
А через полчаса сидели с матерью на кухне, завтракали.
- Записи? - Слава Васильевна, раздобревшая, но все еще быстрая, живая, налила дочери и себе, залпом выпила. - Нету их. Ходила тут одна, будто бы из архива, собирала разный сор, я и отдала.
- Значит, в архиве придется искать.
- Архив-то московский, дочка.
- Ничего, найдем. - Наталья выпила, энергично обмакнула в подливу суховатую, похожую на сухарь котлету.
Тетрадь отыскалась, но не в архиве, а в музее. Директриса музея собственноручно достала ее из-под стекла, открыла нужную страницу.
- Вы растениевод? - спросила, поблескивая шикарными заграничными очками. - Да?
- Да, - ответила Наталья и незаметно сунула в карман три листка, так же незаметно вырванных ею минуту назад из тетради, когда директриса заговорила о чем-то с сотрудницей.
В Дубровку она вернулась на Воздвиженье. Сразу достала из чемодана пожелтевшие листочки, стала читать. Читала почти до рассвета: незнакомая пращурка о потомках не очень заботилась, писала совсем неразборчиво.
В четвертом часу Роман проснулся от чьего-то прикосновения. Над ним стояла Наталья и не очень деликатно дергала за подбородок.
- Сикстинская часовня где?
- Кажется, в Ватикане, - ответил он, зевая. - Зачем она тебе?
- Спрашиваю, значит, надо.
- Ксендза спроси, он точно знает.
- Спрошу, а как же. - Она сняла с себя рубашку, легла рядом. - Ого, сегодня совсем другое дело. Надо мне почаще уезжать из дома.
Ксендз не только рассказал все о часовне, но и пообещал показать что-то похожее на нее. В одном из придвинских городков на латышской стороне есть копия Сикстинской. Пробощ того костела - его однокашник по семинарии Муравский, так если что, можно с ним встретиться.
Вернувшись от ксендза, Наталья некоторое время сидела в задумчивости. Конечно, поехать в Латвию было бы неплохо. Вот только с паспортом неувязка... Сдала документы на оформление, а там все волынят.
После обеда села на рейсовый автобус и поехала в райцентр.
Начальник паспортного стола Кирилл Игнатьевич Козел, бывший кагебешник, долго молча смотрел на нее из-под сдвинутых бровей.
- Ускорим ваш документ, - ответил, наконец, светлея лицом. - Ваша мать в свое время много хорошего нам сделала.
Теперь, когда дело с получением паспорта, кажется, сдвинулось, оставалась еще одна забота - деньги. Чтобы обернуться автобусом туда и обратно, нужна была довольно значительная сумма.
Часть наскребли, продав втихаря четыре бункера колхозной пшеницы. Остальное взяли у Альбины.
Запасшись кое-каким провиантом и взяв письмо к Муравскому, Наталья десятого октября выехала из дома.
Ксендз Муравский был болен и поручил опеку над гостьей молодой монахине по имени Августина. Как раз в эти дни католики отмечали какой-то праздник, и монахиня повела Наталью в плебанию смотреть по телевизору, как Папа Римский в Ватикане с балкона произносит речь. Ни сам понтифик, ни выцветший ковер с его гербом не произвели на нее впечатления.
Не поразила и часовня. Наоборот, то, ради чего ей пришлось преодолеть такое расстояние, удивило серостью и мрачностью. Но зато теперь, после подробных разъяснений Августины, что да как, Наталья точно знала: сделать все, «как в Сикстинской часовне», как того требовала прапрапрабабушкина инструкция, ей под силу.
Она так все эти дни в незнакомом городе была занята своими мыслями, что однажды, шагая вслед за монахиней после дождя по узкой мощеной дорожке, поскользнулась на мокром камне и чуть не сломала ногу. К счастью, обошлось вывихом.
Провожать ее в обратный путь пришел и ксендз Муравский. Это был сухонький старичок с моложавым не по возрасту лицом и сильными, как у юноши, руками.
- Надеюсь, вам у нас понравилось, - сказал он, презентуя землячке на память книгу о жизни святой Клары.
- Понравилось, а как же, - ответила она и почувствовала, как пальцы в кармане сами собой сложились в фигу.
Дубровка встретила ее привычными заботами. Но кроме всегдашних появилась и новая: накануне Толик с Люсей объявили, что собираются расписаться. Наталью эта новость тронула мало. Из головы не шло иное. Просмотрев еще раз прапрапрабабушкины записи, она закрылась в истопке и, чтобы все сделать точно, как в той часовне, приказала Роману замуровать вход в нее кирпичом.
На два дня истопка превратилась в секретный цех. Два дня Наталья не ела и не пила, нагревала на плите, вываривала, остужала, снова варила какое-то зелье. Дубровцы, видя, как валит из бригадировой истопки черный дым, только руками разводили.
Наконец на третий день дым стал светлеть и вскоре стал совсем белым. Роман разобрал кирпичи, и Наталья с темными кругами под глазами и змеевиком в руках вышла из истопки. «Самогон гнала!» - догадались соседи и с облегчением вздохнули. Сбитый с панталыку неожиданным появлением хозяйки, кукарекнул и тут же растерянно затих зеленохвостый петух.
Свадьбу назначили на Октябрьские. Альбина с Левоном привезли из города два ящика водки и десять бутылок кофейного ликера. Для уверенности поставили еще две фляги браги.
Были уже устроены котлы и приготовлена холодная вода, как вдруг Альбине стало плохо: перехватило дыхание, а ноги стали словно ватные. Вызвали «скорую». Молодая улыбчивая медсестра осмотрела больную, сделала укол.
- Полежите пару дней, и все пройдет, - сказала, складывая инструменты. - Видимо, переутомились.
- Может, и так. Позавчера пятнадцать кочанов за день нашинковала.
Подменить Альбину возле аппарата добровольно взялась Наталья. Остаток дня и всю ночь, пока свекровь отлеживалась, выполняя приказ лекарки, она старалась в истопке. Что и как она там делала, никто не видел.
Роман пробовал попасть в истопку, но она не позволила. И только когда рассвело и заревели на дворе, направляясь к вытоптанному за лето и осень выгону коровы, открыла дверь, позвала его.
- На, попробуй, - сказала, плеснув в кружку сероватой жидкости.
Роман быстро, словно боясь, что она передумает, выпил.
- Кто ее знаеть, - сказал, жадно поглядывая на бутылку. - Вроде будто запах... какой-то непривычный.
- Это от недопива. Пей, я щедрая сегодня, - сказала она и вышла.
Переход к хате сына дался Альбине с трудом. Прошла несколько сот метров и так устала, что не могла дышать.
Кто-то сидел на подворье, но кто, издали было не узнать. Роман, подумала она и, преодолевая слабость, пошла быстрее.
И правда, возле хаты сидел Роман. Увидев мать, он что-то проворчал себе под нос, попробовал встать.
Она подошла ближе. Сын, безвольный, с расстегнутой ширинкой, шатаясь, стоял у стены и смотрел на нее запавшими, пустыми, словно у обморочного, глазами.
- Куда это с ножом? - ужаснулась она.
Роман бессмысленно качнулся, поднял нож над головой.
- Всех кастрирую! - крикнул изо всех сил и, не удержав равновесия, прислонился к стене.
Из хаты вышла Наталья.
- У нас все готово, Викентьевна, - сказала, обращаясь к Альбине. - Сегодня окончила гнать. - Посмотрела на мужа неприязненно, скривив губы, добавила: - Уже намурзался, холера на тебя!
Они взяли Романа под руки, одна молча, вторая осыпая проклятиями, повели в хату.
Он встал с пола, стараясь держаться как можно прямее, снова стукнул кулаком в дверь. На этот раз вроде бы не напрасно. В помещении послышались медленные, затаенные шаги. Затем дверь широко распахнуласъ и на пороге показался Гирон. Он был в пиджаке и хлопчатобумажных штанах. «Похмелиться хочешь?» - спросил, подавая сыну кружку с каким-то питьем. Роман схватил кружку, но выпить не успел: жидкость вспыхнула, наполняя комнату колеблющимися тенями, перекинулась на отца...
- Опять? - Наталья стояла над ним и не мигая смотрела на его белое, измученное лицо. За три года совместной жизни Роман впервые видел ее такой - суровой, беспощадной, как та жажда, мучившая его только что во сне и продолжавшая мучить сейчас.
Из кухни доносились глухие голоса: нанятые за хозяек Польтя с Алиной Синкевичевой хлопотали у плиты.
- Дай похмелиться.
Наталья достала из шкафчика бутылку, налила полстакана, подала мужу. Тот схватил стакан обеими руками, жадно выпил. Затем достал из-за зеркала на стене нож, провел по лезвию ладонью.
- Таким не то что килуна - мышь не кастрируешь. - Наталья выхватила из рук Романа нож, а его толкнула на кровать. - Лучше проспись.
Вошла Польтя, держа в руке деревянную ложку для варенья, озабоченно сказала:
- Кирпичина нужна, нажать рулеты. Где взять?
- Под навесом много было, - кратко ответила Наталья.
- Под навесом плохой, с остатками цемента, неровный.
Услышав разговор, из большой комнаты вышла Альбина.
- Доску положите, а наверх камней, - сказала слабым голосом. - Только как следует нажмите.
Сидя за столом рядом со старшим сыном. Альбина удовлетворенно улыбалась: свадьба получилась хорошая, всего хватало, все было как надо. И Наталья была в настроении, даже пьяный муж не раздражал ее.
У столов обслуживали гостей дочери кухарок Марыся и Елена. Изредка и Алина с Польтей появлялись в зале, чтобы собрать пустую посуду. Водкой распоряжался Левон. Открывал бутылку, озабоченно поглядывая на жену, ставил на стол. Альбина, преодолевая боль, улыбалась ему, делала вид, что кушает.
Молодые церемонно сидели в красном углу смотрели друг на дружку.
Застолье продолжалось до утра.
Чего угодно ждала Альбина, только не этого. Перевалило за половину дня, а люди спали как убитые. Все, кроме нее самой, Натальи и молодых, устроившись кто где, храпели так, словно только что улеглись.
По соседству, в хлеву у Мэськи, мычала корова и блеяли овцы. То же самое было слышно и из другого подворья, от Польти. Альбина обулась, потихоньку пошла к хате Свистунов.
И сами Свистуны, и все, кто попал к ним ночевать, спали. Только Янка, свесив вниз огромные, со скрюченными пальцами ноги, сидел на кровати, обхватив руками голову. Завидев Альбину, он что-то проворчал себе под нос, сполз с кровати, шатаясь, поплелся к двери. Альбина хотела остановить его, но он и бровью не повел. Бессмысленно взглянул на нее исподлобья, вышел в сени.
Она попробовала разбудить Польтю, но та только на минуту подняла голову и снова повалилась, как без сознания, на подушку.
С улицы донеслись какие-то звуки. Альбина бросилась туда.
Янка, грудь нараспашку, с горящими глазами, стоял во дворе и крошил бартой привезенный несколько лет назад из покоев цветной кафель. Он делал это так остервенело, что Альбина испугалась. Осторожно, чтобы не попасть Янке на глаза, прокралась к зарослям сирени и спряталась за кустом.
Окончив дробить кафель, Янка заложил барту за пояс брюк и направился к покоям.
Альбина бросилась обратно к своей хате. Многие из гостей уже встали. Несколько человек, взяв кто топор, кто грацовку*, кто лопату, вышли на улицу и направились вслед за Янкой к бывшей усадьбе.
* Грацовка - мотыга.
Люди подошли к усадьбе, не обращая внимания друг на друга, стали наперегонки крошить недавно возведенный реставраторами фундамент здания. Крошили все, что попадалось под руки. Чуть позже к ним присоединились и те, кто спал у соседей. Дело пошло так споро, что вскоре это место превратилось в ровную, как пол, площадку. Однако разгоряченным необъяснимой злостью людям и этого показалось мало. Увидев, что от фундамента ничего не осталось, они ринулись обратно в деревню. Ревя, словно звери, добежали до первой хаты, покрошили борты, свалили колодезный сруб, принялись за стены. Впереди всех, размахивая топором, суетился хозяин и подавал команды. Разрушив хату вконец, побежали к другой. И только здесь наткнулись на сопротивление. Казик Сехович, колхозный библиотекарь, успел выскочить на крыльцо и несколько раз пальнуть в воздух из ружья. Толпа притихла и снова направилась к покоям. Но там уже нечего было крушить. Тогда опять повернули обратно, побрели к деревне. Дойдя до удога, сиротливо возвышавшегося над зарослями сирени, стали со злостью рвать ягоды. Ягоды падали на землю, растекаясь под ногами кровавыми пятнами.
Оборвав все снизу, стали наклонять ветви, чтобы достать остальные. Это, однако, оказалось им не под силу: крепкие ветви сгибаться не хотели. Двое из толпы помоложе пытались залезть на дерево, но тоже безрезультатно. Ровный, без единой шероховатости ствол был такой гладкий, что ноги и руки скользили по нему, словно по льду. Не сумев взобраться на дерево, решили спилить. Принесли пилу. Но только они под гиканье остальных успели поднести ее к стволу, как от хаты Сеховичей послышался крик.
Наталья, держа наперевес ружье Казика, бежала к удогу и беспрестанно что-то кричала. Не добежав с полсотни метров, остановилась и два раза выстрелила в воздух.
- Не трогайте его, отойдите! - скомандовала и решительно навела ствол на толпу.
Люди замолчали, беззвучно шевеля испачканными в красное губами, отступили назад.
- Кто это додумался пилить? - снова крикнула она и, не опуская ружья, подошла ближе. - Ну?
Ответом ей было молчание.
- Чтобы ни один листочек не пострадал больше! Слышали? - Наталья пальнула поверх голов и, не оглядываясь, пошла обратно, к хате библиотекаря.
Толпа, с облегчением вздохнув, двинулась в противоположную сторону.
Снова остановились возле покоев. Здесь, почувствовав, что опасность более не грозит, подожгли шаху и до темноты плясали вокруг пожарища.
Гирон стоял рядом с крыльцом, поглаживал одной рукой стриженную «под польку» голову, а указательным пальцем другой манил Романа к себе. Роман встал с бревна, пошел к отцу. Хотел поздороваться за руку, но тот демонстративно спрятал свою руку за спину, затем резко повернулся и быстро зашагал тропинкой к покоям. Роман, стараясь попадать босыми ногами в следы отца, нехотя поплелся за ним. Голова у Романа так болела с перепоя, что каждый шаг отдавался в ней неимоверной болью.
На приусадебном дворе суетились люди. Поодаль, охваченная пламенем, горела шаха.
Отец подождал, пока Роман его догонит, и, не говоря ни слова, решительно шагнул в огненно-кровавое облако. Растревоженное пламя недовольно качнулось, полыхнуло вверх снопом искр...
Безысходное чувство, что Гирон уходит навсегда, удесятерило силы Романа. Он закрыл лицо ладонями и, не обращая внимания на жару, шагнул за отцом в огонь.
- Пламя его всегда привлекало. - Наталья смахнула с ресницы слезинку, грустно взглянула на следователя. - В конце концов случилось то, что должно было случиться.
- Он выпивши был?
- Конечно. Как и все. Не допились бы до белой горячки, и всего этого ужаса не было бы.
- Вы, говорят, дерево спасли...
- Спасла, а как же. Его пращурка моя посадила, и мне жаль было...
- Понятно, - следователь сочувственно заглянул ей в глаза. - Спасибо, что помогли следствию. Кстати, перед вашим приходом звонил Козел, просил, чтобы, как только освободитесь, зашли к нему в кабинет.
- Хорошо, я сама собиралась.
Наталья вышла за дверь и, не застегивая пальто, зашагала в другой конец коридора.
Кирилл Игнатьевич встретил ее приязненно, как хорошую знакомую.
- Очень, очень сочувствую вам, - сказал, усадив в кресло напротив, - и желаю побыстрее прийти в себя. Из родных остался кто-нибудь живой?
- Брат мужа с женой. Она беременна, вскоре рожать будет.
- Ну, такие родственники кровных вряд ли заменят, - угадывая мысли Натальи, продолжал Козел.
- Я знаю, - Наталья на минуту растерялась. - Но... Мне один человек предлагает выйти за него.
- Вот как! И кто он?
- Вы, наверно, знаете его. Королевич его фамилия, он учитель физкультуры.
- О, знаю, конечно, наш человек.
Минуту помолчали.
- Я на днях на родину собираюсь, Кирилл Игнатьевич, - продолжала Наталья. - А перед тем, простите уж за нахальство, поддержкой вашей хотела бы заручиться.
- А в чем дело?
- Да вы в курсе - насчет названия деревни. Очень уж покойнику хотелось изменить его. Так, может, помогли бы, Кирилл Игнатьевич?
Реакция Козела была более чем благожелательной.
- Конечно, посодействую, - сказал он и пометил что-то на календаре. - Пишите в исполком заявление, а я прослежу, чтобы долго не тянули. Кстати, насчет избранника вашего, Королевича, у нас есть кое-какие прожекты. На предмет перевода в район. Не хотел до времени говорить, да уж если зашел о нем разговор... Одним словом, и в этом плане готовьтесь к переменам...
- Вы? - директриса музея даже отпрянула в сторону от неожиданности. - А мы уже разыскивать вас собрались. Как вы могли на такое пойти? Ну, попросили бы разрешения снять ксерокопию, так нет - украли...
- Так надо было, - Наталья достала из сумочки листки, подала женщине. - Вот, все в целости и сохранности.
- Но почему вы решили их возвратить? - с лица директрисы не сходило удивление.
- Может быть, еще кому понадобятся, - улыбнулась Наталья. - И точно понадобятся, не сейчас, так через сто лет, - добавила и быстро направилась к выходу.
Спешила: поезд на Подкрайну отходил в шесть вечера, а у нее еще не было билета.
Польтя
(из магнитофонной записи профессора М.Демешки)
То я смотрю, словно идеть кто-то. Аж вы. Вот и хорошо, а то скучно одной. А что деревню показать, так вы не первые просите. Были тоже как-то приехавшие из города. А я, как на то, абы как одевшись, тока-тока из хлева. Схувалася, думала, уйдуть. Нет, остались. Две бабы, мужчина и малец-подлеток. Лица белые у всех, как мукой обсыпанные. Сразу видно - городские. Показала им все. И вам покажу,
Ну, так, значит, это моя хата. А гэна Бокевичева. Тамака поодаль - Старинских. Все, кроме моей, пустые. Глянешь иной раз, и ворох шибанеть. Шуточки, как гробы те хаты стоят, нигде никогусеньки. Дожились.
Это вот - дерево. Как называется, не знаю. Не паны ли еще посадили, ягоды благие*: поешь и с ума сойдешь. Я помню такой случай, люди с ума посходили. Кто что ухватили да давай все крошить. Молодым не нравится оно, говорят, все беды с тех ягод. Срезать хотели. Толик Старинских с мальцами спилить моговались, но мы, старшие, не дали. Стали кругом и не пустили близко. Толик упористый. «Теперека, - говорит, - не удастся, потом спилим. Не мы, так внуки наши. А расти оно здесь не будеть». Ат, что они сделают! Тут вот: раньше одно было, а теперь вон какие заросли. Из насёна растеть. И всюдых так. На днях сестры моей Фэли дочь из-под Гродны приезжала. И там уже полно этого дерева. Как нарочно кто сеет.
* Благие - здесь: плохие.
Вон там, где погурок, - покои панские. Их еще целые помню. Красивые были. Низ кирпичный, верх - из дуба, крыша - гонтовая. Вокруг цветы, деревья разные, сирень, черемуха, шиповник. Весной такой запах - голова кругом. Аллеи везде, орешник. Все уничтожили, ничего не осталось. Деревья, которые потолще, спилили - на подушечки для редалей. Думали, хорошие будут, спилили, а они погибшие все. Жалко, деревья стройные были, высокие. Во тут, этим местом, тополина толстая стояла. На ней батяны плодились. Но ее не спилили, сама завалилась, от старости. Батяненок один, свалившись, крыло поломал, так летать не мог. А тогда понемногу к осени окрейбал, полетел.
Покои сами разрушили. Сначала печи, затем и остальное. А уж крышу как сняли, так и с концом. А потом шась - комиссия приехала. Так и так, усадьба очень важная, надо восстанавливать. Ну, надо так надо. Толик Старинских за учителя, ученый, взялся помогать. И уже сделали кое-что, а как напились, да опять куролесить. Будто Толикиного брата жена, Натка, все подстроила, подпоила чем-то. И мой был ошалевши. Потом отошел, но жил недолго, не дал клеку. Многие тогда поумирали. А те, что выжили, выезжать стали. Потом Натка насчет названия стала дохаживать, чтоб изменить. Доходила. Была Дубровка, стала Подкрайна. А я все равно Дубровкой зову. И Натке о том говорила. А она: «Скажи спасибо, тетка, что Свистелкой не назвали. Все вы здесь свистуны, свое просвистели». Оно й правда. Теперяка того, что вперед было, и близко нету. Во хоть город взять. Давней и грецка тебе, и просо, и лен. А сегодня бульба одна да жито. Все свелось, вот земля и быдлееть, как тот бобыль.
Что еще вам показать, не удумаю. Может, могильник? Ходите, посмотрите. Вот тут Констанция, паня, лежит. Когда-то рядом склеп был, разрушили. Жаль, паны очень важные были люди. Это вот - Бакевичевы. Галина с Петроком. Могилку Валька, дочка ихняя, изредка... смотрит. Она по соседству в деревню зашла, так приходит изредка.
Тут дальше - мои. Родители оба, мужик и сынок старший, Казик. А вон там, за часовней - Старинские Гирон с Альбиной, Левон и Ромка. Альбина ягодами отравилась. Гирон и Ромка в огне сгорели в один день. Левон от рака недавно помер. Натка, жена Ромкина, скоро по его смерти в райцентр переехала с новым мужиком. Начальницей по культуре, или как оно там называется, робить. Мужика бросила после, третий раз замуж зашла, за какого-то Козла. Это недавно уже. Могилы Люся с Толиком доглядають. Внуков уже имеют. По-нашему все говоруть. И тут, на могилках, видите, по-беларусски написано. Толик настоял.
И мне то самое советовал сделать, но я постыдалася. Какая там разница, по-какому написано, один черт.
Часовню в складчину ставили. Погнила уже, но на мой век станет. По великим праздникам ксендз приезжаеть, правит имшу. Кто помоложе из соседних деревень подлетит, помолимся. А так одна я тут, как тот киечек. Но не нарекаю. Начнешь нарекать, и на худшее что нарвешься. Так и сижу, жду, когда Бог смилуется, возьмет к себе. А вы что тутака? С цацками, смотрю, какими-то? Записываете? Ну, записывайте, если интересно... Хоть какой наедок со старухи...