epub

Генрих Далидович

Юля

1
2
3
4
5
6
7
8
9
10


1

 

...Юля так утомилась, что решила больше не трогать эту толстую, с твердой черной корой у комля березу, оставить ее подрубленной. Выпрямилась, огляделась, начала искать глазами место поблизости, где можно было бы присесть, отдохнуть, отдышаться. Но всюду вокруг лежал снег, стояли березы и белели острые пни, на которые сесть было невозможно. А идти к ранее поваленным ею березам, уже стянутым в кучу, и примоститься на них поленилась.

Она опустила топор на снег, обхватила ствол березы руками и изо всей силы нажала плечом, пошатала из стороны в сторону — береза вздрогнула, закачала вершиной, густо окропила водой, но удержалась, не упала. Тогда Юля обтопала высокий ноздреватый снег вокруг комля, обломала стоявшие поблизости тонкие кустики, за которые прежде цеплялся топор, и начала снова подрубать ствол, чувствуя, как совсем слабеют, не удерживают топорище руки, как ноют плечи и кровь быстро-быстро приливает к вискам.

Высокая укоренившаяся береза наконец качнулась, наклонилась, повисела минутку на тонкой гибкой осине, но не удержалась, съехала вниз, треснула, содрав возле комля кору, и упала на землю.

Юля улыбнулась, лицо ее сразу прояснилось, будто она сбросила с плеч большую тяжесть, снова выпрямилась, облизнула сухие, запекшиеся губы, смахнула мокрым белым от березовой коры рукавом пот со лба. Когда выпрямилась, сразу потемнело в глазах, поплыли, заскакали в них светло-желтые искры и зашумело в голове. Юля постояла минуту, передохнула и, с трудом поднимая топор, очистила березу от ветвей, перерубила пополам, подняла тяжелый толстый комель и потянула его к саням.

Снег тут, в молодом березовом лесу, был еще глубокий, рыхлый, под ним собралась вода и съедала его— ноги проваливались глубоко, чуть не до земли, поэтому на лошади сюда невозможно было подъехать. Сани стояли на дороге, а березы, постепенно отходя от коня, она срубала по всему лесу.

Приволокла комель к саням, бросила на землю и опять побрела в березняк; подбирала нарубленное и вытаскивала на дорогу. Таскала и думала, что сейчас, в самое половодье, не время ездить в лес на санях, но рано еще и запрягать коня в повозку. Надо было бы подождать неделю-другую, когда совсем растаял бы снег, сошла вода, хорошо подсохло, вот тогда и приехать за этими дровами. Да вот некогда ждать той погоды: за холодную и долгую зиму сожгли все дрова, остались только одна-две охапки сухой ели. Ими и немного натопишь и не хочется их до конца сжигать: еловыми щепками хорошо будет разжигать сырую березу. Вчера Юля договорилась об этом березняке с лесником, попросила конюха дать на сегодняшний день лошадь, в полдень приехала в лес, к вечеру нарубила березовых дров, собиралась уложить их и ехать домой.

Низко опустилось, неярко светило тепловатое уже солнце, в затишке, где густо росли березы, оно пригревало — близко и ощутимо тянуло запахом мерзлой земли, пахло прелой, заплесневевшей листвой, хвоей от молодых сосенок, черничником, вереском, травой —всем тем, что осенью засыпал снег. Приятным, необычайно легким, прозрачным был воздух, полный густого, почти хмельного, такого знакомого свежего запаха весны, и сейчас солнечный свет, высокое светло-голубое небо, воздух, земные запахи опавшей листвы, травы, березовика, аромат которого струился от свежесрубленных пней, взволновали, и Юля, все это видя и чувствуя, ощутила неясную тревогу, будто невольно ждала, что, когда растает, стечет ручейками последний снег, когда возвратятся со своими песнями, со своими заботами и хлопотами птицы, цветами и пышной зеленью украсится земля — настанет совсем иная, новая, может, даже более счастливая чудесная пора. Хочешь или не хочешь, а как-то всегда весною вначале почти неуловимо, а потом все яснее, тревожнее ощущаешь новое, веришь, что оно будет приятным, принесет радость.

Когда подтаскивала к саням последний комель, совсем выбилась из сил. Едва плелась, глубоко проваливаясь в снег, набирая его в сапоги. Снег быстро таял, обжигал холодом икры. Утомленно поглядывая на высокие белые пни, с тревогой думала, что за них ее будет укорять лесник Микола, станет говорить: могла бы разгрести снег и срубить дерево ниже. Растает снег, сойдет, тогда они, эти пни, совсем высокими станут, будут видны издалека. Поглядывала на белые стволы, на которых морозный ветер отклеил за зиму белую кору, размотал, растрепал ее, и теперь она висит крупными мягкими кусками; глядела на свои прежние следы, в которые сейчас наплывала зеленоватая вода, на щепки, каких вокруг было бесчисленное множество, от свежего запаха которых, запаха холодного сырого дерева и едва уловимого аромата березового сока словно бы кружилась голова. А может, голова кружилась от усталости, от тяжелой, неженской работы с топором...

Юля доволокла, бросила возле саней последний срубленный комель и хотела наконец присесть, отдохнуть, но опять не стала садиться: знала, что потом трудно будет подняться. Она только нагнулась, сгребла почерневший сверху снег, зачерпнула горсть его, белого, холодного, зернистого, похожего на крупную соль, и начала лизать, чувствуя во всем теле большое облегчение. Снег таял на теплой ладони, струйка воды текла в рукав и приятно холодила руку.

Юля сбросила с руки мокрый снег и взглянула на сына, который сейчас сидел на санях и строил из щепочек хатку. Увидела, что он не послушался ее, не сидел все время на санях, а топтался, бегал по снегу: вон и валеночки мокрые, и штанишки выше валенок тоже мокрые. Посмотрела на сына и пожалела, что взяла его с собой в лес, пусть бы лучше сидел дома, в тепле. А то пристал, просился, и она не смогла отказать. Не дай бог, заболеет, ведь простудиться мог.

Мальчик почувствовал ее взгляд. Поднял голову и, глядя на нее, улыбнулся. Раскрыл рот, и сразу стало видно, что у него нет одного переднего зуба. Юля не выдержала, тоже усмехнулась. Она и не думала улыбаться, хмурилась и даже сердилась на него, хотела как можно скорее закончить этот тяжелый труд и поехать домой, а теперь вот сама сорвалась с губ улыбка, и от нее сразу стало легче на сердце.

— Не замерз? — спросила у сына Петьки, подошла к нему, поправила на нем шарфик, подняла пальто и заправила в штанишки рубашку.

— Нет,— ответил мальчик.

— Лучше бы ты, сынок, все время сидел на санях или по дороге походил бы, а то вот лазил по снегу, вымок совсем.

Сын виновато посматривал на нее и светло, открыто улыбался. Ее радовала улыбка, успокаивала, она чувствовала, что в душе у нее нет обиды и злости на Петьку, не хочется кричать на него. Ребенок ведь, подумала она, шестилетний ребенок, разве он может столько времени усидеть на санях, не пробежаться по снегу.

— Проголодался? — сочувственно спросила она.

— Ага,— кивнул головой Петька.

— Сейчас поедем домой, сынок,— сказала Юля.— Потерпи еще немного.

— Ия буду править конем?

— Будешь, сынок,— утешила она его и вернулась за последней на этой березовой полянке верхушкой. Решила больше дров не рубить, хватит на месяц и этих, а там, позже, что-нибудь придумает.

Верхушка березы была легкой, и Юля, пока несла ее, почувствовала, как отошли немного отяжелевшие было от усталости руки и плечи, перестало шуметь в голове. Подойдя к дороге, попросила сына слезть с саней, положила поперек них два полена и начала накладывать дрова. Петька помогал ей, сновал под руками, но она не просила его отойти, радовалась, что он столько времени высидел в лесу, не мешал ей, и только старалась не задеть его бревном.

Решила: сейчас вот сложит дрова на сани и сразу же двинется домой. Собирать в одну кучу и сжигать ветки придет завтра.

Вскинув березовые плахи на сани, удивилась, как много на них неочищенных веток, длинных сучков. Рубить деревья и пилить их на дрова все же мужская работа, подумала она, у них, мужчин, и силы больше и лучше все получается. Если уж очищают дерево, то срубают суки у самого ствола, не оставляют таких длинных рогулек.

Юля перетянула березняк цепью, зацепила крюком за кольца с другого ее конца, вырубила, как это делал когда- то ее отец, толстую березовую жердь, подсунула ее под цепь, закрутила, сколько хватило силы, чтоб не двигалась, не разваливались дрова. Затем рубила топором самые длинные ветки.

Собрала раструшенное конем сено, вскинула на сани, отвязала от осины вожжи, дала их сыну, которого посадила на дрова, нокнула, понукая коня. Гнедой, высокий, с засохшим на боках навозом, рванул вмерзшие в снег сани, вытянулся так, что даже затрещала дуга, но, сорвав воз с места, пошел свободно. Порой конь глубоко проваливался в снег, бил ногами, и тогда из-под копыт высоко взлетали комки снега, он останавливался, тяжело дыша и раздувая ноздри. Петька дергал вожжами, и старый умный конь, напрягаясь, выскакивал из глубокого снега, сам находил более твердое место.

В сосновом лесу на больших, светлых полянах снег растаял, на них подсыхали ветви, прошлогодняя посеревшая за зиму трава. Лесную дорогу наездили, укатали, потому на ней еще лежал тонкий, твердый лед, который таял медленно, стекал водой и сине блестел на солнце. На обочинах же снега совсем не было, там стояла в ложбинках вода, а неподалеку, на пригорках, обсыхала, белела земля, и по ней, почуяв тепло, уже бегали беспокойные муравьи.

Не успела Юля подумать, что по такой дороге уже и в самом деле не время ездить на санях, как они мигом соскользнули на обочину, и один полоз заскрежетал по песку. Конь остановился. Юля дергала вожжами, подгоняла, пугала коня, он напрягался, силясь сдвинуть сани с места, но тяжелую упряжку вытянуть на дорогу не мог.

Юля сошла с дороги, сломала осиновую ветку, очистила ее от листьев и хлестнула коня; конь рванулся, чуть не выскочил из оглобель, но только стронул сани с места и немного протянул их вперед. Тяжело дыша и виновато оглядываясь, конь как бы просил не наказывать его больше. Юле стало стыдно, что она так бездумно и напрасно ударила животное, она не стала больше пугать его, передала вожжи Петьке, а сама начала толкать сани вперед и понукать коня, затем попыталась приподнять осевшую, увязшую сторону, но сани были слишком тяжелыми, и поднять их не хватало сил.

— Мама, я помогу,— видя, что мать топчется вокруг саней, напрягается, подал голос Петька, намереваясь спрыгнуть с воза на землю.

— Сиди, сынок,— попросила Юля, подошла к сыну и оперлась на плахи,— Не сможем мы с тобой столкнуть сани на снег.

— А баба наша сможет? — спросил Петька.

— Если бы тут была баба, может, мы и справились бы,— сказала Юля, печально вздохнув, взяла сына под мышки и ссадила наземь; не снимая жерди, ослабила цепь, решив скинуть с саней хотя бы половину дров, выехать на твердое проезжее место и снова погрузить их. Уже сбросила с верха топор и сено, сняла цепь с крюка и тут увидела лесника Миколу, который вышел с ружьем за плечами из старого леса.

Микола, высокий, но узкий в плечах, был в новой зеленой куртке с черным воротником, в форменной фуражке лесника и кирзовых сапогах. У него были розовые щеки, и потому, несмотря на свои тридцать три года, он казался совсем молодым. Пожалуй, выглядел намного моложе ее, Юли, лет па пять, не меньше. Да еще сейчас она казалась даже и пожилой: в резиновых сапогах, в старом, лоснящемся спереди, с засаленными локтями ватнике, в теплом старом материнском платке.

Хотя Юля и утешала себя, что в такой одежде и надо ездить в лес, нового и хорошего сюда не наденешь, все равно застеснялась — встретилась ведь с человеком, встретилась с бывшим своим ухажером и так неопрятно выглядит. Она и в деревне, хотя это и не очень-то считалось обязательным, старалась каждый день показываться на людях хорошо причесанной, одетой если не в новое, то в чистое и выглаженное. Соседки подшучивали, мол, в селе это лишнее, все тут друг друга знают и не для кого принаряжаться, другое дело, если надо съездить в город, где много незнакомых людей, вот тогда следует прифрантиться.

Но Юля их не слушала, всегда следила за собой, поэтому женщины, что весь век были заняты работой или ленивые, шутили, мол, она принаряжается потому, что повидала свет, вот поживет тут и опять станет, как и они, деревенской...

— Не задремали ли вы здесь на солнце? — усмехнулся Микола, подойдя совсем близко и взглянув ласково и понимающе.

— Не может выехать конь,— смущенно, будто именно она виновата в этом, ответила Юля, счищая со своего рукава белый след березовой коры. Чистила, чтобы глядеть на свой рукав, а не в глаза Миколе.

— Как же он тут выедет? — покачал головой Микола, обошел и оглядел сани.— Тут и трактор не вытащит. Надо уже на телеге ездить, молодица. Подшутил над тобой конюх, когда посылал с санями.

— Разгрузиться, наверное, надо,— промолвила Юля, радуясь тому, что Микола сочувствует, а не насмехается над ней.

— Не надо, только лишняя работа. Руби ветки и давай сюда,— он снял с плеча ружье и поставил возле толстой сосны.

Юля обрубила с ближайшей ольхи ветви, сбила густой зеленый можжевельник, молодую пушистую елочку и принесла все Миколе. Тот легко вытянул из-под цепи верхнюю толстую жердь, подложил ее под сани и шутливо позвал Петьку:

— Иди сюда, мужичок, поможешь поднять! — Вдвоем они — Петька, серьезно упираясь, а Микола, нарочно кряхтя,— приподняли сани, а Юля подкинула под поднятый полоз мокрые и скользкие ветви.

— Сильный ты, Петька! — усмехнулся Микола, опустил сани и велел Юле погонять коня.

Юля нокнула, конь спокойно стронул сани с места и легко вышел на проезжую дорогу.

— Спасибо тебе, Микола,— улыбнулась обрадованная Юля, приостановив коня и оглянувшись,— Сама я не догадалась бы и не смогла бы поднять.

— Что — спасибо? — усмехнулся в ответ и Микола, уже и сам стесняясь смотреть на нее, вытер с груди след от березовой коры и, чтобы скрыть смущение, пошутил: — Вечером зайду, готовь шкварку.

— Да найдется и шкварка и к шкварке,— приняла шутку Юля, приглашая его,— кому-кому, а для тебя всегда будет.

— Ну вот и хорошо! — Микола подошел к сосне, взял ружье.— А сын твой, оказывается, сильный уже мужчина. Столько дров нарубил.

— Это не я рубил, а мама,— застеснялся Петька, не понимая, что Микола шутит.

— Мама твоя, дружок мой, могла бы сама в лес не ездить,— уже совсем серьезно, не то малышу, не то ей сказал Микола,— мог бы съездить мужчина, если бы мать не такая была. Разве это женская работа? Нет, не женская. Это мужские заботы, и только ему, мужчине, они по силам.

Юля промолчала, понимая, что он хотел сказать этим, чем укоряет, поспешила подобрать все с земли, посадила на дрова Петьку, сказав:

— Ну большое тебе спасибо, Микола! И правда, загляни как-нибудь...— и больше не оглядываясь, дернула вожжи.

— Я уже сильный, мама,— когда они отъехали, радостно начал Петька.— Если бы не я, то дядя Микола не поднял бы саней.

— Ты же мужчина, сынок,— ласково промолвила Юля,—- помощник наш.

Только теперь она, чувствуя на себе пристальный сердечный взгляд, обернулась, увидела: Микола все еще стоял на дороге и задумчиво смотрел им вслед. Увидев, что она оглянулась, нагнулся, собрал ветви и пошел с ними в сторону, скрылся между деревьев.

«Неужели у него все еще есть что-то ко мне? — подумала Юля.— Столько времени прошло с тех пор. Он женат, имеет двоих детей, и я замужем была, сына вот воспитываю...»

И она решила, что, может, и не забыл ее Микола — искренний, доверчивый человек, может, и не угасло то молодое, свежее чувство, которое тревожило когда-то его сердце, может, и не забыл ее —так уж внимательно к ней всегда относится, ласково и нежно поглядывает. Хороший он человек, раздумывала Юля, и, может быть, она сделала большую ошибку, упустила тогда свое счастье, была молода и неопытна, не разглядела, не поняла Миколу, всячески старалась избегать его. Если бы знала тогда, как сложится ее жизнь, если бы у нее был нынешний разум. Конечно, теперь все было бы иначе, и в лес по дрова сама не ездила бы, и не пришлось бы терпеть столько всего, что, часто недоброе, липнет к ней. Да что там говорить, все, конечно, сложилось бы по-другому...

— Я буду еще больше есть, чтобы стать сильнее,— серьезно, все еще радуясь тому, что его сегодня так похвалили, сказал Петька.

— Ешь, сынок. Что есть, то и ешь,—одобрительно отозвалась мать.

— Тогда я стану один в лес ездить.

— Станешь.

— И никогда тебя не дам в обиду,— по-взрослому промолвил мальчик.

— Спасибо, мой силач,— Юля поцеловала Петьку в щеку.

Дорога была скользкой, и Юля, правя конем, с беспокойством следила за тем, как бы сани снова не соскользнули на песок.

 

2

 

Конь медленно тянул сани, полозья скользили по льду, скрипели гужи, и Юля постепенно успокоилась, шла рядом с возом, держась за березовый сук, и думала только о том, как бы побыстрей да поблагополучней доехать до дома. Притих и Петька, сидел на дровах, как воробей, и думал о чем-то своем.

Юле вспомнилось, что вот так же бывало и прежде: когда она была совсем маленькой, отец брал ее с собой в лес, где он валил деревья, разрубал их на части, очищал от ветвей, а она собирала ветви в кучу и поджигала или гуляла по лесу, собирала грибы, ягоды, а то, набегавшись и проголодавшись, уныло сидела возле повозки и ждала, когда они наконец поедут домой, где можно будет вкусно поесть.

Отец, закончив работу, сажал ее на воз, на твердые, с шершавой корой плахи, и они отправлялись домой. Она ехала, а отец утомленно шагал рядом, держась за всаженный в полено топор, курил и, несмотря на усталость, шутил. И она веселела от его шуток, забывала, что проголодалась, что болит на ноге палец (сбила тут, в лесу, о корень), улыбалась, порой наклонялась, чтобы ее не задели сосновые или еловые лапы, которые кое-где нависали совсем низко.

Теперь вот на возу едет ее сын, а рядом идет она, мать. Хотя, подумала Юля с горечью, должен бы идти отец этого ребенка, а не она. Идти и шутить с сыном, рассказывать ему что-нибудь мужское. Но он не идет и, возможно, уже не будет вместе с ними — с нею, женой, с сыном, перестанет быть им близким.

Вспомнила Юля его, своего бестолкового мужа, и сердце ее сжалось от тоски. Тоска эта была не по нему, Геннадию, не по его ласкам, тоска была от того, что каждый день было с нею — от ее такой неустроенной, если не загубленной, то очень омраченной жизни.

Жизни, которая, казалось, начиналась так хорошо, приносила ей радость, а потом так неожиданно разрушилась, принесла не только печаль, горе, но и выбила из- под ног твердую почву, сделала ее совсем неприкаянной. Была еще печаль о сыне, который столько времени живет без мужского глаза, без мужской дружбы...

Он, Геннадий, виноват в ее такой неустроенности. Ради него она когда-то отказала Миколе, ему доверила свою первую любовь, лучшие порывы своей души и сердца, доверила свою жизнь. И он вначале был, казалось, такой же — с добрым сердцем, внимательным к ней, очень желанным, любящим, почти на руках нес ее в их новую семейную жизнь. Радовался, когда у них родился Петька, стал таким хорошим отцом, похоже было, еще сильнее полюбил ее. Но постепенно становился спокойнее, остывал к ней, не спешил домой, начал выпивать с друзьями, а потом и совсем избаловался, разболтался. Погубили его, как видно, большие деньги и долгие частые командировки — получал помногу, подолгу — по две-три недели — не бывал дома...

Что он пил, она, может быть, и стерпела бы, всячески воевала бы против этого, добилась бы наконец, чтобы устроился на работу ближе к дому и всегда был на глазах, но когда услышала, а потом и сама увидела, что он там, на стороне, завел себе другую, подкатился к молодой вдове и у той должен был родиться ребенок, то этого она ему простить не могла. Как только повидалась, поговорила с той женщиной, видать, искренней и плаксивой (она все плакала и божилась, что не знала, что он женат, а то бы никогда не связалась с ним. Он клялся ей, что холост, вот она ему и доверилась), Юля, оскорбленная, не стала слушать его оправданий, собрала свои вещи и уехала оттуда, где думала век прожить, в родную деревню, в дом матери. Живет здесь вот уже второй год...

— Мама, мама, цветок! — воскликнул Петька и вывел ее из задумчивости.

Она приостановила коня и взглянула в ту сторону, куда показывал ручкой сын: па солнечной полянке возле старого, когда-то обгорелого, а теперь рыжего теплого валежника поднялся невысокий голубой подснежник. Юля сняла Петьку с воза, и они подошли к валежнику.

— Посмотри, какой красивый! — сказала Юля сыну, осторожно сорвала цветок с зелеными листочками, понюхала его и подала Петьке.— Столько живу на свете, а никак понять не могу: как цветок может вырасти и зацвести в такой холод? Лед, снег кругом, а он, подснежник, уже цветет и пахнет этим холодом и первым теплом земли...

Они отошли от валежника, осмотрели проталинки посреди почерневшего, в шелухе и обмерзшей хвое снега, но подснежников больше найти не смогли.

— Видать, ты счастливым будешь, мой мужичок. Юля взяла на руки довольно тяжелого сына, поцеловала.

— Я буду сильным,— возразил Петька,— буду сам дрова колоть.

— И сильным будешь,— успокоила его Юля и сказала скорее себе, чем сыну: — Но и сильному и слабому тоже еще счастье нужно.

Петька, разумеется, не понял ее, снова уселся на дрова, держа в руках цветок, а конем теперь правила Юля

Когда они выехали из леса, сырого, с густым запахом смолы, на просторное бело-серое поле, Юля далеко на дороге увидела мать. Она шла им навстречу, видимо, не могла их дождаться и пошла встречать.

Лед на дороге расползался, ломался под санями на куски, и Юля опять стала бояться засесть где-нибудь с дровами. Она старалась направлять коня на сырые травянистые места, по которым полозья скользили легче.

Подъехали к невысокой, с темным, морщинистым лицом матери, в старых, растоптанных валенках и новых галошах, в ватнике и теплом платке. Она сошла с дороги, сказала:

— Надо было не нарубать столько.

— Привезем, вот и будут,— возразила Юля, но коня не остановила, лишь встряхнула вожжами, чтобы шел веселей.

И Юля и мать были невысокие, темноволосые, с небольшими прямыми носами. Юля во всем походила на мать, когда-то пригожую, стройную женщину. Казалось, и судьба их была одинаковой, только Юлин отец не бросал их, он рано, очень молодым, умер. Но вот обе живут одиноко.

— Я думала, что вы засели где-нибудь. Вон как поздно, а вас все нет,— сказала мать, идя за санями.

Я уже и корову напоила, и свиньям, и курам корму дала

— Верно, засели немного,— промолвила Юля.

— А я помогал дядьке Миколе поднимать сани,— похвалился Петька.

— Живой, воробей? — усмехнулась бабушка, она за это время привыкла к Петьке, полюбила его.— Не замерз?

— Нет.

— Я уже каялась, что отпустила тебя, дитя, в лес На вот, погрейся,— она достала из рукава сверток, развернула его и подала внуку кусок хлеба, намазанного медом.

Мальчик радостно схватил хлеб, начал жевать. Старуха и Юля поглядывали на него и улыбались.

У Юли есть еще сестра. Она замужем. Муж — шофер, добрый, спокойный и работящий человек, живут в соседнем районе. У них трое детей, три светловолосые девочки (он, отец, когда немного выпьет, всегда шутит, мол, буду «гнать до тех пор, пока не родится мальчик»), Юлина мать не растила этих далеких внучек, мало видела их и не привыкла к ним, не успела полюбить их. Да и они не очень льнут к ней, больше любят деда и бабку по отцу, потому что живут вместе. И Наталья, Юлина мать, очень скоро привыкла к Петьке, полюбила его, казалось, больше, чем любила своих детей...

— Если бы жила одна, то сидела бы без дров или других пришлось бы просить,— сказала мать.— Нет у меня силы самой в лес ездить.

— Посадим картошку — привезем дров столько, чтоб на всю зиму хватило,— утешила Юля.— Не будем откладывать на осень.

— Может, уедешь,— промолвила мать, надеясь, что она, Юля, все же сойдется со своим Геннадием, «станет жить, как и все добрые люди».

— Никуда я от вас не уеду,— упрямо промолвила Юля.

— Я ведь не гоню тебя, дочка,— будто оправдываясь, сказала мать.— Гляди сама...

Юля промолчала, не могла и не хотела говорить то, о чем знала и что решила. Старалась все это держать в своем сердце.

— Анька приехала,— сообщила Наталья последнюю деревенскую новость.

— Одна или с семьей? — спросила Юля, ощутив почему-то печаль при этом известии.

— Одна.

С Анькой Юля когда-то вместе ходила в школу, дружила, ездила по вербовке на работу, и там, далеко от дома, они вскоре вышли замуж: Юля —за Геннадия, молодого, красивого и веселого шофера, Анька — за начальника участка, пожилого, лысого, молчаливого и доброго человека.

У Юли, как она раньше ни радовалась своей удаче и ни посмеивалась в душе над Анькой, семья не сложилась, Анька же и теперь жила со своим мужем, была, по ее словам, очень счастлива, когда присылала письмо, всегда чем-нибудь хвасталась: то тем, что муж повышение получил и большую зарплату, то новой, еще большей квартирой, то какими-нибудь дорогими покупками или тем, что они куда-то далеко ездили отдыхать...

Юля знала, что Анька придет вечером и опять будет хвастаться и растревожит душу. Очень не хотелось с ней встречаться.

 

3

 

Пока Юля разгрузила дрова, распрягла коня и отвела в конюшню, пока вернулась домой, завечерело. Высоко и ярко краснело небо на западе, сверху прижал морозец, дохнуло свежестью. Земля, размякшая за день, начала подсыхать, твердеть, но все равно пахло весной. Весна чувствовалась во всем: в запахе оттаявшей прошлогодней травы и сырых щепок, в холоде песка и старого снега, в слабом запахе молодого ледка и тревожных весенних запахах в воздухе. Властно наступала ранняя весна.

Едва Юля успела снять верхнюю одежду, переодеться и переобуться в домашнее, теплое, как услышала в сенях шаги. Подумала, что это идет ее бывшая подруга, Аиька, но потом поняла, что за дверью не женщина: шаги были тяжелые, мужские.

Кто-то в сенях торопливо нащупал ручку, открыл дверь и вошел в хату. Это был Микола — в той же одежде, в какой его видели в лесу, с ружьем в руках. Видно, он где-то немного выпил: на тонких губах блуждала игривая улыбка, широкоскулое лицо еще больше раскраснелось, в карих глазах поблескивали веселые огоньки. Он поставил в угол ружье, поздоровался. Петьке и старухе, которые сидели на печи, дал помятых за день в кармане теплых конфет.

— А для тебя, молодица, ничего нет,— усмехнулся он, ущипнув Юлю: — Ты сама мне кое-что должна...

Трезвым он был молчалив и стеснителен, а выпил немного и осмелел.

— Садись, Микола,— усмехнулась и Юля в ответ, шутливо оттолкнула его, смахнув полотенцем со стола хлебные крошки, накрыла стол скатертью.

— Все гонишь меня от себя,— уже не смущаясь, покачал головой Микола, снял шайку, повесил на гвоздик, достал из кармана расческу и, пригладив мягкие русые волосы, сел на скамью, при матери пошутил: — А могла бы уже и не отгонять... Пригласить, когда дома бы никого не было.

— Выдумываешь ты что-то,— стыдливо снова усмехнулась Юля,— зашел вот в хату, мы и рады.

— В эту хату я мог бы не гостем заходить, а хозяином...

— Что говорить о том, чего не вернешь,— все еще усмехаясь, сказала Юля, но сердце больно заныло.— Слава богу, и я жива, и ты жив, хозяин, семьянин.

— Ну да, семьянин,— согласился Микола, окинув ее ^асковым, добрым взглядом.

Юля не выдержала его взгляда, пошла в кладовку. Достала из низенькой, с пострескавшейся крышкой кадушки кусок соленого сала, отрезала от него часть, взяла из пустой бочки припыленный кувшинчик домашнего пива. Кувшинчик берегли в бочке не так от чужих глаз, как от Петьки и кур, чтоб нечаянно не разбили.

— Включи плитку, поджарь сало,— сказала мать, увидев, что Юля положила сало на деревянный кружок, режет его на кусочки и кладет на тарелку,— что ты даешь человеку сырое, холодное. Он и так за день по лесу натоптался, намерзся, рад будет укусить теплого.

— Не надо, тетка Наталья,— отказался Микола, опершись локтями на стол.— Я человек свойский, не спесивый. Да и мне не так хочется выпить и закусить, как посидеть, поговорить. Не жарь, Юля,— махнул он рукой,— ставь так и садись сама. И вы, тетка, идите, выпейте немного пива, чтобы дрова хорошо горели.

— Разве капельку мне, сынок, да за дрова,— старуха охотно сползла с печи и сама чуть-чуть налила себе в стакан пива,— Выпей, Микола. Спасибо, что отпустил нам березняка, может, там позже и еще чего дашь. Сам знаешь, без мужчин живем. И я, старая, и она, молодая...

— Мама,— смущенно остановила Юля мать.

— Что — мама! — возразила та, всегда смелая в таких вот хозяйственных делах (Юля порой то же думала, но не могла так откровенно попросить Миколу даже о чем-нибудь важном, она всегда долго мучилась, думая, как и с какими словами обратиться к нему.) — Мама, мама! Если мама сама не попросит, так ты вовек не попросишь.

— Не будете, тетка, без дров,— улыбался Микола.—

Подсохнет немного — соснового или елового хвороста соберете, сухостоину какую-нибудь повалите. Не будет печь без огня. Ну, будем здоровы, бабы!

Все чокнулись и выпили. Старуха взяла кусок хлеба и ломтик сала и полезла на печь; за столом остались только Микола и Юля, сидели и закусывали. Юля ела и старалась не встречаться глазами с Миколой, который теплым взглядом окидывал ее лицо, красивую длинную шею, высокую грудь под шерстяным свитером.

— Так намучилась, молодица, сегодня? — спросил Микола, будто и шутя, как бы сочувствуя.

— Мой ты сынок, Микола, разве это женская работа в лесу? — ответила вместо дочки Наталья.— Надо ведь большую силу иметь, чтобы срубить дерево и притащить, на сани положить... Мужчина тюкнет раз, так топор почти весь войдет в дерево, а баба долбит, как дятел...

— Ия, тетка, ей нынче то же сказал: не ей с дитем в лес ездить, дома дрова пилить и колоть, пахать, сено косить. Не женская это работа, даже не каждому мужчине она под силу. Бывает, что и они надрываются,— говорил Микола, закусывая.— Хватит вам, тетка, горевать, страдать на тяжелой хозяйской работе, делать все за себя и за мужчину. Вышло так с Юлей, что же сделаешь, вышло, всякое на свете бывает. Но теперь нечего молодицу печалить, ей же еще и тридцати нет, женщина в самой красе и силе, да еще какая женщина! А вы ее под замок. Не надо так печалиться, губить себя, прятаться в этой хате, не все еще потеряно. Как раз все еще может быть...

Этот разговор тревожил Юлю, вызывал в памяти многие воспоминания, заставлял думать о своей теперешней жизни, так волновал, что к горлу подкатывал горький комок, на глаза наворачивались слезы. Юля молчала, старалась сдержаться, не заплакать. Она и сама хорошо, может, лучше всех знала, что не удалась ее жизнь, не повезло ей, хотя и очень хотела, чтоб у нее все было, как у всех добрых людей. Хотела, стремилась к этому, как только могла, но все получается не так, как ей хочется, совсем иначе определила судьба.

— Что я тебе, Миколка, могу сказать,— промолвила старуха,— вот ты говоришь: хватит вам горевать без мужчины, не надо ее печалить, держать под замком. Мой муж умер, как ни старайся, не поднимешь его. А у нее... Я и до сих пор не знаю, что у них там вышло, почему они не поладили? Что я могу сделать? Побить ее, поругать, заставить вернуться к нему? Нет... Она не маленькая, вон первая седина в волосах появилась. Я не гнала ее из дома в ту вербовку, не сводила и не разводила с тем и теперь ей не указываю. Взрослая, пусть глядит сама. Мне будет хорошо, если ей и ребенку будет хорошо...

— И не пишет зять писем, не собирается сюда приехать, забрать их? — опять у старухи, а не у Юли спросил Микола.

— Ничего не могу тебе сказать, Миколка,— Наталья старалась и правду не скрыть, и дочку не обидеть.— Может, ей,— она кивнула на Юлю,— почтальонка что-нибудь и приносит, но я никаких писем не видела. Но, думаю, если бы хотел жить вместе с семьей, то не один раз приехал бы, ползал бы тут каждый день, на коленях бы умолял. Ой, Микола, человек ты свой, никому лишнего про нас не скажешь: как вышла замуж, так и живет! Ну, зачем было ехать из дома в белый свет, сходиться с чужим человеком? Разве тут, дома, работы не было, разве свои хлопцы замуж не взяли бы? Вздумала и поехала, решила и сошлась, теперь разошлась, печалится тут, как ты говоришь...

— Перестаньте, мама,— снова попросила Юля,— не надо больше говорить. Помолчите лучше.

— Вот и весь ее разговор со мной — перестаньте, да помолчите,— обиделась Наталья,— живет другой год, как вернулась оттуда, и до конца мне не расскажет, что же там вышло? Он приезжал, так почти выгнала его. Порычали, как собаки, и разбежались.

— В деревне всякое об этом говорят,— сказал Микола,— но я ничему плохому не верю. Кто и сочувствует, а иной только рад языком почесать. Да кто может знать, что там вышло, если никто ничего не знает. Но я знаю одно: нелегко все это, жизнь если и не испорчена навсегда, то искалечена — это все равно что в вилах один зубец сломать.

— Находятся люди, что не только жалеют, но и сватаются,— сказала Наталья.— На днях здешний учитель, такой толковый, степенный человек, приходил, хлопчику конфеток дорогих принес, мне печенья, а ей духи, меня все по батюшке называл, расспрашивал, как живем. Как я поняла, хочет к нам в примаки пристать. Но она перекинулась с ним одним-другим словом и ушла из хаты. Шофер борисовский, тоже важный человек, на днях сватался, в город на двух детей брал. Наотрез ему отказала. Не знаю, что будет, как дальше жить станет.

— Мама, я же просила вас,— поморщилась Юля, не желая слышать больше этих обидных слов,— ничего вы не поправите, а душу мне растревожите. Что от того изменится, расскажу я вам все или не расскажу, будут люди знать или не будут?.. Все останется так же. Моя это боль, мне и переживать ее, мне и думать.

Она встала, посмотрела в окно: ей показалось, что во дворе кто-то промелькнул. Вгляделась в темень, но ничего не заметила и задернула занавеску.

— Давай, Микола, еще выпьем,— предложила она.

— Давай, Юлька. Я не могу тебе отказать. Хорошая ты, толковая баба. Ты, может, и не знаешь, как болит у меня душа из-за того, что у тебя все так. Если бы вышла за меня когда-то, не искала бы лучшего, хорошо, всем людям на зависть жили бы мы с тобой.

— Может, и очень я ошиблась, Микола, что не пошла за тебя,— призналась Юля,— молода была тогда, глупа, а ты не очень настойчив был. Ну давай, на здоровье!..

В дверь тихонько постучали. Когда Юля предложила войти, дверь медленно открылась, и в хату несмело вошла Любка — Миколина жена. Невысокая, толстенькая, в резиновых сапогах и старой юбке, только кофточка на ней была чистая, праздничная. Праздничным был и платок на голове.

— Добрый вечер! — сдержанно поздоровалась она. Засиживаться тут, видимо, не собиралась, потому что сразу позвала мужа: — Пойдем, Микола, домой.

— Иди, жена, выпей мою долю,— откликнулся Микола,— а то мне уже, может быть, и многовато будет сегодня.

— Присядь, Любка,— пригласила и Юля.

— Пошли, Микола.— Любка стояла у порога, садиться не собиралась.— Пойдем, Микола, что-то с младшим нашим случилось, может, придется в больницу везти.

— Что такое? — встревожился Микола.

— Да...— смутилась женщина.— Ну, жар большой...

— Придумываешь,— успокоился Микола.

— Присядь, Любка,— снова пригласила Юля, встала и подошла к гостье.

Та, маленькая, некрасивая, отступила в угол, к ухватам, сморщилась, злобно взглянула на Юлю, тоже невысокую, но пригожую, аккуратно одетую.

— Я не ожидала, Юлька,— губы ее, тонкие, казалось, посинели, вздрагивали,— не ожидала, что ты станешь чужих мужей сманивать, отца у детей отнимать.

— Ты что это говоришь? — вскочил со скамьи Микола, подбежал к жене.

— Я слышала, все слышала,— всхлипнула Любка.— Слышала, как ты недавно говорил, что хотел ее взять, слышала, что она ответила. Тогда, когда молодая была, одна, так отвернулась от тебя, уехала, а теперь сманивает, хочет осиротить детей.

— Ты Юльку не трогай,— злобно проговорил Микола, наступая на жену, оттесняя ее к порогу.— Я не позволю выдумывать.

— Что — выдумывать,— отступала и оправдывалась та.— Люди не напрасно говорят...

— Ну! — крикнул Микола.— Никогда до сих пор на тебя руки не поднимал, но если будешь болтать языком, получишь!..

— Ну и оставайся, бросай детей! — тоже закричала Любка и выскочила из хаты.

Бежала по двору и что-то громко кричала, плакала.

— Одурела, что ли? — Микола снова опустился на скамью, расстегнул на себе куртку.

Лицо его покрылось красными пятнами, руки дрожали.

— Не сердись на нее, Юля,— попросил он, стараясь как-нибудь загладить эту неловкость.

— Я не сержусь,— сказала она,— давай все же выпьем. Думали выпить за здоровье...

— Ты не огорчайся, Юлька,— продолжал упрашивать Микола,— я все улажу, все будет хорошо.

— Только ты не шуми, детка, не устраивай крика на всю деревню,— сказала Наталья,— может, ей кто-нибудь наговорил чего, подбил... А теперь еще подбавил: иди, посмотри, сидят вместе... А сердце бабье такое — услышала и затревожилась, взглянула и поверила. Даже не подумала, что это может быть, почему так случилось — вскипела...

— Все будет хорошо, тетка,— Микола начал успокаиваться,— баба моя горячая, но скоро отходит.

Он еще выпил, пытался говорить, но настроение уже у всех было испорчено, и разговор не клеился. Почувствовав это, Микола поблагодарил за угощение, забрал ружье, попрощался и пошел домой.

Юля не трогалась с места, сидела, облокотившись о стол и охватив руками голову, закрыла глаза, слушала, как звонко пищала в углу попавшая в паутину муха, как дышали на печи мать и сын, как больно и сильно, точно днем в лесу, приливала кровь к вискам. У нее защемило сердце, и покатились, потекли по щекам слезы.

Тихонько, чтобы не услышала и не увидела мать, Юля заплакала. Дала волю слезам, не сдерживала себя. Думала, что потом станет легче.

— Ну, не надо,— мать все же услышала ее плач, слезла с печи и стала рядом.— Поговорят и перестанут, еще никто не знает, что будет завтра или послезавтра. Как раз, может, все изменится...

— Спасибо, мама! — сказала Юля.— Добрая вы!

— Добрая,— тоже всхлипнула мать.— Я никогда, дитя мое, врагом тебе не была. Хорошо наша Манька с Сергеем живут, и я радуюсь, тебе трудно, и мне трудно. Гляжу на тебя и жалею, не раз думала: почему тебе так не везет?.. Такая молодая, пригожая, ладная, ты же самая видная в деревне...

— Что-нибудь и правда будет, мама,— Юля поднялась, вытерла полотенцем слезы и начала помогать матери убирать со стола, старалась больше не плакать, сдерживалась, но непослушные слезы текли и текли по щекам, туманили глаза.

 

4

 

Юля вскочила на рассвете, когда загудели провода и громко заговорило радио.

Она, босая, в ночной белой и длинной рубашке, подбежала к полке и выключила радио, чтобы оно не мешало спать матери и сыну. Хата за ночь выстыла, Юлю охватил холод, и она сжалась. Подумала: снова ложиться не стоит, надо начинать хозяйские дела.

— Полежи еще, я встану,— сказала с печи мать, сказала таким тоном, что слышно было: она давно уже не спала.

— Полежите вы, мама.

— Я уже отлежала бока на печи за свой век,— мать приподнялась, нащупала возле себя валенки, надела их и слезла с печи.— Это ведь молодому спать хочется, а старому нет. Но вот как ни топим, все равно холодно в хате,— сказала она, передернув плечами.— Видать, сгнила, струхлявела вся, совсем не держит тепла. Давно пора новую ставить. Я доживу и в этой, а о себе ты уже сама думай...

Юля выпила, налив из кастрюльки, вчерашнего холодного компота, оделась и вышла во двор. Громко стукнули настывшие двери, на крыльце Юлю пронизало холодом. Она на минуту закрыла глаза, замерла на месте, стараясь одолеть дрожь, боясь холода и привыкая к нему. После вчерашнего ныла спина, ломило поясницу, болели руки — здорово, конечно, устала, наработалась в лесу.

Во дворе еще было темновато; на востоке светилась полоска неба, серел покрывшийся инеем забор, темнел хлев. Где-то далеко пропел горластый петух, за ним по деревне откликнулись один за другим еще несколько певунов; их молодой огненный задира молчал. Он редко когда пел, будто не умел.

По подсушенному морозцем двору прошла в гумно, надергала сухого с болотным запахом сена, отнесла его в хлев и бросила корове в ясли. Подобрала раструшенное,, чтобы не истоптала корова, поднялась по лесенке и вскинула сено на вышку — позже, когда кончится сено в гумне, оно перемешается с соломой, перережется на сечку, обольется теплой водой, посыплется для запаха мукой — съест корова, никуда не денется.

Потом Юля зашла в сарай, наступила на курицу, которая вчера почему-то не попала в хлев на насест, заночевала тут, испугалась ее и закричала. Испугалась и курица, затрепыхалась, забилась от нее в угол. Юля плюнула себе под ноги три раза и, чтобы прогнать страх, нащупала дрова и начала накладывать их на левую руку. Обычно она или мать приносили дрова в хату вечером, клали подсушивать на горячий под. Вчера задержались в лесу, с Миколой, забыли про дрова.

Юля принесла охапку еловых дров и кинула возле печи, и ее работу тут же перехватила мать, словно дальше, как старшая, могла все сделать лучше — взяла полено, положила его в печь, рядом положила другое, побросала на них остальные.

Сучковатый, кривой пенек скатился на под, и мать поправила его, даже не почувствовав, что коснулась лбом закопченной трубы, испачкала сажей лоб. Юля усмехнулась, промолчала, знала, что не надо останавливать мать, отрывать от такой обычной, но радостной работы: положить дрова, поджечь их, и, когда они вспыхнут, залижет свод печи огонь,— оживет хата.

Юля налила в чугун воды, подождала, пока мать достала из запечка теплой пожелтевшей бумаги, подсунула ее под дрова и зажгла. Юля тотчас подняла, поставила чугун близко к огню и пошла по воду.

Когда она, поговорив немного с соседкой, принесла полные ведра, мать набирала уже и терла на драники картошку.

Юля ухватом достала из печи чугунок, кружкой зачерпнула из него теплой воды, полила на полотенце, взяла ведро и подалась в хлев. Обтерла мокрым концом полотенца вымя коровы, потом обмахнула сухим, поставила ведро и начала доить, слушая, как звонко бьет в ведро молодое молоко, как оно еще отдает горечью.

Только недавно Юля, когда вернулась с сыном домой, к матери, научилась, доить корову, пахать и косить. Пока была девушкой, этого делать не хотелось, да и мать оберегала, говорила: учись, я сделаю все это сама. А теперь надо было делать всю хозяйственную работу, потому что мать стала совсем слабой, да и не будешь же сидеть и только книжки читать. Все делала, только всякий раз старалась, чтобы люди меньше видели, что ей трудно. К деревне привыкать ей было легко: она еще не успела как следует отвыкнуть от нее; только порой казалось, что скучновато стало в родном местечке,— в том большом поселке, где она жила с мужем, было веселей...

Корова сегодня дала много молока, с полведра, видно, потому, что вчера походила по двору, погрелась на солнце и почуяла весну, зеленое поле с вкусной сочной травой — охотней вечером опорожнила ушат сечки, выпила три ведра воды.

Юля принесла молоко в хату, процедила.

— Макарон сварим или риса? — спросила мать.

— Сварите что-нибудь,— ответила Юля.

— Не пришла вот вчера, не навестила, хоть и дружили когда-то.

— Может, устала за дорогу,— сказала Юля, зная, что мать говорит про Аньку.

— Не так, наверное, устала, как набралась спеси,— возразила мать.— Солодухи хвалятся, что очень уж хорошо живет. Муж много получает, удачный такой — не пьет, не курит, очень бережет ее, просто дрожит за нее.

— Повезло,— бросила Юля.— Счастье всем поровну не дается: к одному привалит, другого обойдет.

— Родителям, конечно, по сердцу, когда дети ладно живут,— промолвила мать.— Семениха хвасталась вчера всем, что очень дорогие да красивые платки и валенки какие-то чудные Анька ей привезла.

— Унты., наверно?

— А черт их видел, хунт они там или больше.

— Унты, мама, сапоги такие.

— А черт его знает, как там по-вашему, по-теперешнему, разве я, весь век из деревни не выезжая, разберусь? Скажут что-нибудь, а голова запомнить не может,— сказала Наталья, отодвигая чугун от сильного огня. — Но завидно слушать, что у кого-то все хорошо.

...Наскоро перекусив, Юля надела красивое выходное платье, обула черные хромовые ботинки, причесалась, легонько подвела черной тушью глаза, подкрасила губы, повертелась перед зеркалом, поглядывая на себя с печалью и скрытой радостью: видела, что она еще молода, лицо свежее, без морщин у глаз и на шее, красивая.

Мать стояла у печи и внимательно смотрела на нее, у нее, у матери, маленькой, дробненькой, седой, с потрескавшимися от работы, воды и ветра руками, видимо, сжималось, болело сердце при мысли, что дочка ее такая еще молодая, такая красавица — и такая у нее судьба. Когда оделась чисто, причесалась, любо взглянуть на нее — на ее стройную фигуру, на высокую грудь, на свежее красивое лицо, на черные, хорошо уложенные волосы. Увидев, что дочка оглянулась, отвернулась, стала глядеть в печь.

— Ну я, мама, пошла,— сказала Юля, еще раз взглянула на себя в зеркало, взглянула и усмехнулась, чувствуя, что как-то сразу легче стало на душе.— Петьку лучше сегодня во двор не пускайте, что-то кашлял всю ночь.

— Сейчас липы напарю, с медом дам выпить,— успокоила мать Юлю.

Юля надела не новое, но еще свежее пальто, взяла свою сумочку и вышла из дому, отправилась на работу.

Вначале, когда она только что приехала сюда, Юля несколько недель сидела дома, стеснялась даже на глаза людям показаться. Потом немного осмелела, решила, что назад не вернется, не простит мужу, останется здесь, и начала искать работу. Там она работала всюду — рабочей на лесоучастке, мыла посуду на кухне, заведовала буфетом. Позже, когда закончила кулинарный техникум, была старшим поваром, а затем и заведующей рабочей столовой.

В здешнем совхозе столовой не было, и Юле по ее специальности работы не находилось. В сельпо, куда она ездила просить место, хотели поручить ей магазин, назначить заведующей и предложить подобрать себе хорошую продавщицу. Юле не очень хотелось идти работать в магазин, иметь дело со своими людьми, она медлила с ответом. Услышав, что здешней школе в их небольшую столовую требуется повар, сходила к директору и попросила взять на это место ее. Тот, услышав, что она имеет специальное образование, взял с удовольствием.

И вот сколько времени уже Юля кухарничала в школьной столовой, три раза в день готовила еду — утром и вечером для интернатских, днем — для всех детей школы. Три раза приходили поесть и некоторые из приезжих учителей, которые не имели тут своих домов, жили на квартирах.

Работа в столовой была не очень трудной. Мясо и молоко школе дешево продавал совхоз, картофель, овощи и фрукты были свои, школьные, остальные припасы часто привозили из города. Юля, приняв столовую, заставила директора сделать ремонт, хорошо оборудовать кухню, купить холодильник и пристроить небольшие, удобные склады, несколько дней все мыла, чистила, завела строгий порядок: никто не имел права заходить в кухню, кроме нее. Даже дежурные ученики или технички, которые должны были ей помогать. Она умела вкусно готовить, и, когда начала работать, в столовой стали питаться почти все дети. Нареканий на нее за все это время почти не было.

В этом году директор встревожился. Дело в том, что в деревне начали строить помещение для столовой, попросили Юлю в будущем стать ее заведующей, а директору очень не хотелось отпускать ее из школы. Он часто допытывался, уйдет она или останется тут, с ними, просил и дальше работать в школе, «потому что лучше ее тут никого не найдешь». Юля усмехалась, обещала посмотреть, подумать, как ей поступить. Во всяком случае, где-то работать будет, без работы сидеть не станет.

Она радовалась, что ей в школе хорошо работается, что ею довольны все, кто у нее питается, благодарят ее, и эта капелька радости помогала ей переживать личные семейные неудачи.

Правда, у нее тут почти сразу нашелся поклонник, обратил на нее внимание. Им неожиданно оказался здешний учитель, преподаватель математики.

Владимир Семенович, человек пожилой, лет на двадцать старше ее, очень спокойный, воспитанный, с первых дней начал проявлять к ней внимание. От людей она слышала, что он был женат, имел дочку, но почему-то не ужился с женой, развелся. Третий год уже работает в этой школе, жениться пока не собирался, а вот к ней, Юле, стал приглядываться, ухаживать. Ухаживания его были несмелые, стыдливые, он ни разу за довольно уже длительное время так и не показал по-настоящему, так и не признался, что она нравится ему, что он хочет взять ее замуж, но Юля чувствовала, что именно так он думает. Думает и решает: сказать ли ей об этом, или не говорить, и как сказать.

Юля, думая об этом, шла в школу и не заметила, как быстро дошла. Войдя на школьный двор, удивилась, какой он чистый — дети вчера, видать на уроках труда, разбили ломом лед, собрали прошлогодние листья и мерзлую траву, подмели, обложили грядки и дорожки кирпичом, выкрасили его белой краской.

Уже совсем рассвело, выплыл краешек большого красного солнца. За ночь подморозило, под ногами хрустела подмерзшая земля, молодой ледок.

Юля отперла дверь столовой, сняла и повесила в коридорчике пальто, накинула халат и сразу затопила плиту. Дрова в школе были сухие, разгорелись быстро. Она налила в котлы воды и поставила их на плиту, а сама села чистить картофель.

...Когда на кухне все было готово, приятно запахло, послышались шаги. Это шли завтракать те, кто жил в общежитии. Юля глянула в окно: следом за детьми шагал и Владимир Семенович — высокий мужчина в широких брюках и в длинном пальто, в весенней шляпе. Он выглядел немного комично в слишком просторной для него одежде, и Юля, увидев учителя, усмехнулась.

Дети поздоровались с нею и выстроились возле окошка. Владимир Семенович тоже поприветствовал ее, но в кухню не зашел, сел в зале и стал ждать, пока она подаст завтрак детям. Только когда дети уселись за стол и начали завтракать, и он подошел к окошку, заглянул в него, показав Юле загорелое лицо с немного толстоватым носом, высоким белым лбом и лысиной, которую он аккуратно прикрывал редкими волосами, улыбнулся и подал ей букетик подснежников.

— Спасибо,— поблагодарила Юля, взяла цветы и поставила их в банку с водой.

— Пожалуйста.

Радостная улыбка все еще освещала лицо учителя, довольного тем, что Юля охотно приняла его подарок и также, видимо, тем, что отказала городскому шоферу (слух об этом кто-то разнес по деревне). Узнав об отказе, он сразу повеселел, еще деликатнее и приветливее стал разговаривать с нею, но о своих секретах ничего не сказал, ждал, наверное, более подходящей минуты для этого разговора.

Юля подала ему завтрак — котлету с картофельным пюре, кислую капусту, стакан кофе с куском белого хлеба.

— Как вкусненько пахнет! Золотые руки у вас, Юлья- на Ивановна, золотенькие!

— Руки как руки,— отозвалась Юля.— Как у всех женщин.

— Нет, не скажите,— покачал головой пожилой учитель,— не как у всех...

— Шутите вы, надо мной, Владимир Семенович.

— Что вы! — тихо, чтобы не услышали дети, проговорил он.— Что вы! — бросил быстрый взгляд на нее, улыбнулся, худые щеки его покраснели; смущенный, он понес к столу тарелки с едой.

 

5

 

Настал выходной день, и Юля осталась дома. Управившись по хозяйству, Наталья ушла в деревню, а Юля подмела, подтерла в хате пол, одела сына и вышла с ним во двор.

Тепло, ярко светило солнце, под его лучами высохла крыша, побелели стены, начал таять снег и стекать водой. В лужице талой воды купались воробьи, грудь и крылышки у них были черные — наверное, часто за долгую зиму они грелись в трубе и измазались сажей. Хотя воздух и прогрелся, от земли тянуло холодом, свежестью, было студено, как зимой в солнечный морозный день.

Юля прищурилась от яркого света, постояла, вдыхая разлитые вокруг запахи весны, и не захотела возвращаться в хату. Вынесла из сарая пилу, посеченные и спиленные сверху козлы, постучала по ним топором — подогнала, укрепила ножки, положила на них березовое полено.

— Иди сюда, мужчина,— с улыбкой позвала сына,— разрежем несколько березин.

Сын подбежал, с радостью ухватился за пилу, начал тянуть — рвал или сильно нажимал ее вниз так, что пила выскакивала из прорези или сильно въедалась в дерево; пока отпиливали поленце, береза была вся в надрезах, густо насыпалось на землю опилок, коричневых — из коры и белых — из середины дерева. Но сын радовался тому, что помогает матери, тянул за ручку — пила не клонилась то в одну, то в другую сторону, и легче было резать дерево, чем одной.

Перепилили так несколько тонких березок, и сын начал тянуть пилу медленней, оглядывался назад, посматривал по сторонам, видимо, уже хотел убежать отсюда на улицу, туда, где стояли возле талых лужиц и гомонили дети. Юля уговаривала его попилить еще, обещала купить новые штанишки. Потом не удержалась и накричала на сына. Петька надулся, тянул пилу и потихоньку шмыгал носом.

—- Что ты, девка, ребенка мучишь,— зашумела мать, которая неожиданно вернулась домой.— Сами напилим,— она подошла и забрала из Петькиных рук пилу.

Петька обрадованно улыбнулся и побежал на улицу, бежал не по сухому, а по лужам, даже летели во все стороны брызги.

— Не лезь в воду,— прикрикнула Юля,— а то запру в хате, не выпущу во двор.

Сказала так и подумала, что все равно он не послушается ее, будет ходить по воде — ребенок ведь. Она и сама, когда была маленькой, после паводка или грозы любила бегать по лужам, не раз так забрызгивалась, что на ее платье не было сухого места. Подумала, что напрасно часто кричит на сына, хочет видеть его «взрослым», забывает, что он еще дитя горькое. И засмеялась от радости при мысли, что у нее есть сын, Петька, такой хороший мальчик, трудно даже представить, как можно было бы жить без него.

Когда разрезали полено, мать держала пилу, а Юля положила на козлы несколько тонких березок.

— Напилим на завтрашний день и больше сегодня пилить не будем,— сказала Наталья,— схожу в Малышки, расспрошу кое-кого и куплю сена.

Юля промолчала, ей очень не хотелось откладывать начатое, лучше бы распилить все эти бревна' сразу: она не любила оставлять работу незаконченной. Но знала, что матери действительно надо сходить в соседнюю деревню, потому что сено кончается, скоро нечем будет кормить корову. Тянула на себя пилу и задумчиво смотрела на старые козлы, на березовое бревно, на опилки, сыпавшиеся под ноги и пахнувшие сыростью и березовым соком.

...Владимир Семенович, когда вчера пришел ужинать, принес ей флакончик духов, просил разрешения проводить ее до дома. Она решительно отказала ему, и он совсем растерялся, смутился — очень несмелый, нерешительный, он стыдился даже сказать о своих чувствах. Словно восемнадцатилетний... Юля невольно пожалела его: такой он слабый, беспомощный.

Вспомнила она и вчерашний разговор с директором здешнего совхоза и председателем сельпо. Они уговаривали ее оставить школьную столовую, когда закончится учебный год, и стать заведующей совхозной столовой, которая вот-вот должна открыться. Мол, рады будут взять ее заведующей, так как она имеет специальное образование, она свой, здешний человек, у нее будет большая зарплата, и шутили еще: сюда станут приезжать и кормиться в столовой много людей со стороны, и среди них, возможно, найдется и для нее жених.

Юля сказала им, что, наверное, согласится принять новую столовую. Там ей будет легче работать и материально выгоднее, думала она сейчас. Как-нибудь все устроится, успокаивала себя. И сама не пропадет, и сына вырастит. На хорошей работе получит неплохую копейку, приходя домой по вечерам, не будет видеть пьяного мужа, слышать его крик или волноваться — ждать ли его сегодня домой? Не будет думать, что он сидит у другой. Пусть живет, как хочет, если пошел по собачьей тропке, она не будет больше переживать, тревожиться, знает теперь, что его нет и он не нужен ей, пусть делает, что хочет там, далеко от дома...

— Ну, хватит,— сказала мать, когда они перепилили почти половину березовых бревен, и понесла пилу в дровяной сарай.

Юля пошла вслед за матерью — взять топор. Вернулась с топором и хотела подкатить ближе к дровам колоду, толстую и изрубленную сверху. Но колода вмерзла в снег, ее не удалось даже стронуть с места, и Юля начала носить поленья к колоде и колоть их.

Ровное полено кололось легко, надо было только суметь ударить по его середине. Когда это не удавалось, отрубались щепки. От комлей тупой, щербатый топор отскакивал. Юля пыталась загнать в комель острие, потом поднять его и ударить обухом по колоде, но все равно комлей расколоть не могла. К тому же топор начал спадать с топорища: железный клин выскочил из него и затерялся где-то в снегу или в щепках.

Мельком Юля взглянула на соседнюю хату: со двора вышел хозяин, Степан, ногой потрогал бревна, лежавшие за его хлевом. Увидел ее, поздоровался, но не подошел. Вот уже сколько времени он старается не попадаться ей на глаза...

Можно было попросить его, соседа, мужчину, наточить тупой топор бруском или напильником и хорошенько насадить на топорище. Но Юля не хотела не только просить об этом, но и говорить с ним. Хотя и знала — если бы попросила, он сразу согласился бы помочь, мог бы дать свой топор, улыбался бы ей, может, только смущенно избегал бы ее взгляда.

Эта отчужденность, неприязнь между ними началась прошлой осенью. До того времени они разговаривали, заходили друг к другу. Степан, почти ее сверстник, всего года на два постарше, живя рядом, часто сам приходил помочь расколоть толстое, суковатое полено, распахать картофельное поле или отнести в погреб полные мешки с овощами. Частенько заходил вечерком, особенно зимой, один или с женой, посидеть, поговорить, приглашал на крестины или на свеженинку, его тоже приглашали. Жили, казалось, дружно, мирились, хотя и случались порой нелады — то свинья заберется в огород, то куры разгребут грядки.

Дружно жили до прошлой осени, когда Наталья попросила его поправить часть изгороди — выкопать старые столбы, поставить новые и загородить.

Лесник Микола сам привез им два сосновых бревна на столбы, полвоза жердей. Пилить бревна и ставить столбы помогала Степану Юля.

Степан, отец троих детей, но известный в деревне бабник, из-за чего жена не раз бросала его и била его любовницам окна, все время шутил с Юлей, подтрунивал над ней.

— Почему ты не ужилась со своим мужиком? — допытывался он, поглядывая на нее не только с усмешкой, но и чересчур смело, и этим сильно смущая ее.

— Ростом был мал,— ответила Юля.

— Если в рост не пошел, так, видать... Ого, маленькие мужчины крепкие!

— У тебя только одно на уме! — укорила она.— А ведь детей трое!

— А что может быть лучше этого? — не унимался он,— Может, никто другой лучше меня не понимает тебя. Была замужем, родила, расцвела — и без мужа... Ого, как тебе трудно!

— Не мели чего зря,— обрезала его Юля,— распустил язык, как кнут.

— Что значит — не мели,— ребячился Степан,— Давай вот договоримся: выйди когда-нибудь вечером, посидим.

— Сейчас вот если огрею,— Юля взмахнула колом, который держала в руках,— то не только сядешь, но и ляжешь.

— Я серьезно. Ей-богу, в деревне нет более красивой и более желанной, чем ты... Думаешь, только я один исподтишка на тебя поглядываю? Нет. Микола вон сохнет по тебе.

— Перестань, Степан,— попросила Юля,— мне только и думать о том, кто по мне сохнет или по ком мне сохнуть. Хватает и других забот.

— Чудная ты, говорю тебе. Да что бывает важней этого? У меня это важней всего. Это же жизнь, радость наша.

— А твоей жене радость, что ты ползаешь так, шкодишь?

— Ну...

— Вот тебе и ну! Распустился ты, разболтался, а она, Маруся твоя, глупая, не проучит тебя...

Под вечер, когда уже заканчивали ставить забор, когда голову его еще кружил хмель после обеденной чарки, Степан особенно разошелся, говорил только о женщинах, о любви. Потом, оглянувшись, подошел к ней, шепнул, что сегодня вечером он придет, сыпнет песком в стекла — пусть тогда выйдет.

Юля засмеялась, приняв его слова за шутку, и сказала, что поздно ему ходить к другим женщинам на свиданье, когда женат, когда трое детей на шее, что и ей невелика радость выбегать к нему, только у нее и забот.

...Той ночью Юле не спалось. Пришла из школы, помогла матери управиться по хозяйству, сходила потом к соседям посмотреть телевизионный фильм. Фильм был интересный, про любовь — о том, как молодой парень влюбился в молодую, но замужнюю женщину, она разошлась с мужем, имея от него ребенка. Женщина долго избегала парня, боялась еще раз ошибиться, но тот оказался настойчивым и добился своего: ему не только поверили, но и полюбили его.

Юля думала про себя, про мужа и сына, гадала, смогла бы она сейчас вот так навсегда вычеркнуть из памяти Геннадия, любовь к нему. Мужа она могла забыть, раздумывала Юля, а вот свою любовь к нему, может, и нет. Любовь ее была настоящей, чистой, первой, и забыть любимого человека, тем более так быстро заменить его кем- то, она не могла.

Правда, ей тяжело жить одной. Она ведь еще молода, у нее столько сил, она тянется ко всему хорошему, хочет любить и быть любимой, рожать детей. Лежала, думала и вдруг услышала тихий стук в окно, а потом в дверь.

Мать спала, и, чтобы она не проснулась. Юля вскочила, накинула на себя халат и выбежала в сени.

— Кто там? — спросила она, но дверь не открыла — было уже поздно.

— Я,— услышала Степанов шепот.

— Чего тебе?

— Впусти...

— Поздно уже, иди домой,— сказала Юля, в душе закипела злость, обида на Степана.

— Открой... Жене надо помочь...

— Что с нею? — верила и не верила ему Юля.

— Да открой ты, не съем же я тебя.

Юля откинула крючок. Степан толкнул дверь, плечистый, высокий, шагнул в сени, обняв, припал к ней, начал искать своими губами ее рот.

— Юлька,— шептал он и тянул ее к стене.— Не могу без тебя. Люблю...

Он целовал ее в щеки, в уголки губ, а она вначале растерялась, замерла, но сразу опомнившись, изо всей силы толкнула его за дверь. Степан, не ожидая такого, упал с крыльца, ударившись руками о землю. Юля в это время успела снова закрыть сени.

— Юлька,—- он почти тут же вскочил, бросился к двери,— впусти, ну впусти, прошу тебя. Никто и знать не будет... Неужто ты думаешь вот так весь век кручиниться, сохнуть? Слышишь, никто и знать не будет...

— Уходи прочь,— отдышавшись и сдерживая волнение, с возмущением приказала она,— и чтоб ноги твоей больше тут не было! Утешитель нашелся!..

— Знаю, все знаю,— пренебрежительно, совсем другим, каким-то злобным голосом проговорил Степан.— С ним, с Миколой, крутишься.

— Знай себе,— твердо отрезала она,— что захочу, то и сделаю, сама себе госпожа. А ты сюда больше и носа не показывай, кобель бродячий.

Сказала и ушла в хату; Степан еще что-то бубнил, а потом, наверное, дворами потащился домой, потому что шагов его под окнами не было слышно.

Юля, растревоженная, обиженная, долго не могла уснуть в ту ночь, думала: был бы муж, не унизили бы ее так, была бы защита...

 

6

 

Юля колола дрова и вспоминала все это. Когда разбила последнее полено, положила топор на колоду, а сама вышла на улицу. Хотелось взглянуть на сына — где малый, что делает, в каком он виде. Петька бегал с ребятами поблизости, был весь мокрый, наверное, набрал воды и в сапоги, потому что слышно было, как в них хлюпало.

Юля подозвала его и повела домой, заставила раздеться, разуться и полезать на печь. Она ругала себя, что так долго оставляла его без присмотра, простудится, тогда не оберешься беды.

Петька нехотя полез на печь, а Юля пошла к сараю. Положила у наружной стены два полена и начала складывать на них рубленые дрова: тут скорей высохнут, проветрятся, чем в сарае.

Сложила дрова в клетку, отошла и полюбовалась на свою работу, поправила несколько поленьев, лежавших косо или выпиравших наружу. Набрала сверху охапку дров и понесла в хату.

В кухне было темновато, тепло, и ей не захотелось оставаться тут, тянуло на холодноватый, освещенный низким неярким вечерним солнцем двор, где все больше чувствовалась весна, которая радовала и тревожила. Юля взяла ведро и пошла из хаты, выпустила из хлева корову, сгоняла ее к колодцу и напоила. Когда корова, оскользаясь, оставляя на льду царапины, вернулась с полными боками, Юля закрыла ворота на запор, бросила в ясли сена, а сама пошла в хату, начала топать возле печи — надо было накормить свиней и кур.

Управившись, решила протопить печку. Стало уже совсем темно, и она решила зажечь свет, щелкнула выключателем, но лампочка не загорелась. Очевидно, здешний электрик что-то ремонтировал и отключил электроэнергию на станции.

Юля наложила в теплую со вчерашнего дня печку березовых дров, заметила, что поленьев вошло совсем мало. Надо будет на этих днях выгрести золу, которой за зиму собралась целая куча, решила она. Наколов из сухого елового полена щепочек, надрала с березового круглячка коры и все это подсунула под дрова, подожгла. Когда дрова хорошо разгорелись, закрыла дверцы; в печке загудело, огонь взметнулся, красно светился сквозь дыры возле петель на дверцах.

Кто-то незнакомый затопал во дворе, .промелькнул мимо окон, долго, не зная, где она, искал задвижку, шурша рукой по двери. Юля не успела заметить, кто это, показалось только, что шла женщина. Когда дверь открылась, так и было: вошла высокая полная женщина. Одета она была не по-здешнему, по-городскому — в толстом, ворсистом меховом пальто, высоких блестящих сапогах, высокой, похоже бобровой, шапке, с небольшой модной сумочкой. Эта солидная дама была ее бывшая подруга, Анька.

— Добрый вечер! — поздоровалась она, сразу увидев Юлю.— Не узнала?

— Почему не узнала? Узнала,— сказала Юля и пошла ей навстречу.

Они поцеловались, от Аньки приятно пахло духами, помадой, а от ее шубы отдавало незнакомым запахом шерсти и нафталина.

— Садись,— пригласила Юля, сняла с себя запачканный березовой корой ватник, повесила на гвоздь у двери, сдернула с головы платок, причесалась, закрепив гребнем волосы, чтобы не рассыпались.

Анька подняла полы пальто и села на скамью у окна, обтягивая узковатую короткую юбку, оголив полные колени. Юля присела возле нее на стуле.

— Ну как живешь? — спросила Анька.

— Как живется, так и живу,— ответила Юля.— Мать приютила вот, а работаю в школе.

— И давно тут живешь? — снова спросила Анька, хотя, конечно, это хорошо знала — то ли мать раньше написала, то ли узнала теперь, приехав сюда.

— Да с позапрошлой осени.

Анька подняла руки, поджав губы, длинными ногтями сняла с их уголков лишнюю краску, прищурив при этом небольшие глазки. Затем достала из кармана пальто платочек и вытерла губы.

— Разденься,— посоветовала Юля,— у нас тепло.

Анька послушалась, сняла пальто, Юля взяла его, тяжелое, и повесила на гвоздь возле зеркала. Гостья была в белой блузке, на высокой груди тускло посверкивал желтоватый кулон. Анька поправила его, словно стараясь привлечь к нему Юлино внимание.

— И не скучно тебе жить в деревне? — поставив локти на стол и опершись подбородком на руки, спросила она.

В хате было темно, однако по тону гостьи угадывались слегка презрительная, спесивая усмешка на ее губах, усмешка всем довольной, обеспеченной женщины.

— Некогда и подумать о том, скучно тут или весело,— уронила Юля,— да я ведь деревенская, почти все время жила здесь и там, на Севере, тоже не в городе...

— Корову доишь, свиней кормишь?

— Дою и кормлю...

Анька, словно ей было холодно, передернула плечами, зажмурилась, покачала головой:

— И не страшно?

— Какой там страх? Молоко, сметану и творог ведь любишь есть?

— Конечно, люблю. Но в хлев ходить...— Она брезгливо поджала губы.— Я теперь не смогла бы. Вот и сегодня, мать говорит: пойдем, посмотришь, какого бычка корова принесла. Подошла я к дверям хлева, а дальше идти не могу. Забивает дыхание запах хлева. Хорошо, мама, говорю, пусть растет. Отвыкла от деревни...

— Если б понадобилось, так скоро и научилась бы, ты ведь все это знаешь. А как ты живешь?

— Да хорошо, Юлечка,— любуясь собой, ответила Анька.— Жива, здорова, и дети растут, в садик ходят.

— Твои хлопцы, наверное, уже большие?

— Я ведь раньше тебя замуж вышла, вот и дети мои старше,-— ответила Анька.— Руслану седьмой годик, Варлену — четвертый.

— Большие уже мальчики,— улыбнулась Юля.— Девочку бы вам еще надо.

— Что ты! — тоже с улыбкой возразила Анька.— Одеть и прокормить, конечно, есть на что, но ведь теперь все — самое большее — двоих только имеют. Да и не хочу я больше этими пеленками заниматься, писк слышать. Надо и для себя немного пожить. А то с ними, детьми, молодость свою загубишь, состаришься. А нам теперь только и пожить, когда и молоды еще, и все имеем.

— Все же девочка нужна.

— Если б знать, что будет девочка,— сказала Анька,— а то скорей всего родится еще один забияка. Да я и учиться надумала, поступила в прошлом году в институт, некогда с детьми возиться.

— Ого! — удивилась Юля: Анька, замужняя женщина, мать двоих детей, вздумала учиться дальше; удивилась еще и тому, что та поступила в институт: в школе она училась очень слабо, почти все время у нее, Юли, списывала задачки.

— Знаешь, не хочется дома сидеть, одичать можно среди четырех стен,— продолжала рассказывать Анька,— пошла работать, а специальности хорошей нет. Стала машинисткой. Так все: Анька да Анька, напечатай или перепечатай... Срочно... Диплом будет, тогда и работу хорошую найду, буду не Анькой, а Анной Владимировной. Я бы на твоем месте не потела бы возле котлов, а устроилась бы учительницей, а там поступила бы на заочный.

— Какая из меня учительница! — махнула рукой Юля.— Что и знала, то уже забыла.

— Не скромничай,— не согласилась Анька.— И работала бы как-то, и в институт пробилась бы: ты же в школе, можно сказать, лучше всех училась. И была бы не Юля, а Юльяна Ивановна. Важный человек в деревне — на «вы» называли бы. Если сама о себе не подумаешь, то кто о тебе заботиться станет? Надо уметь жить...

— Лучше быть хорошим поваром, чем плохим учителем,— возразила Юля,— не хочу, чтобы дети смеялись надо мной и позже добрым словом вспомнить не могли.

Она подошла к печке, щепкой открыла дверцы, на которых порыжела побелка, поправила дрова.

— У нас паровое отопление,— сказала Анька,— Ты ведь не жила в городе, не знаешь, какая это красота — газ, горячая вода!.. Не надо этих дров, не приходится носить ведрами воду из колодца или белье на речку полоскать, поверну краник — потекло... Если бы ты видела, как вырос наш город! А Мишу моего еще повысили, большой оклад, раз в пять больше моего дали, «Волгу» выделили. Знаешь, Иван, это шофер его, на работу меня отвозит и с работы забирает.

— Хорошо тебе,— усмехнулась Юля, вспомнив, как некогда, будучи ученицей, Анька хвасталась, что у нее самое лучшее в классе платье, самые дорогие туфли или школьная сумка и письменные принадлежности.

— Миша пополнел, солидный такой стал. Если какое собрание в городе, так обязательно в президиуме сидит,— говорила Анька.— Недавно был в Ленинграде, пальто мне вот это достал, это уже пятое. Воды сырой пить не дает, говорит, яблочный или' вишневый сок покупай.

— Смотрит за тобой.

— Да не жалуюсь, как другие. Что захочу, то и получаю. Может, тебе что-нибудь надо достать?

— Спасибо,— отказалась Юля,— у меня все необходимое есть.

— Говори. Может, на такое пальто у тебя и не хватит денег, так более дешевое достану. Наденешь — все тут ахнут...

— Не надо,— снова отказалась Юля,— все это лишнее.

— Ты все такая же. Мало изменилась с тех пор, как в школу ходила.

— У каждого остается что-то свое, мало кто совсем меняется.

— Скучно тебе тут, конечно,— покачала головой гостья.

— Живу, Анька.— Юля встала, сходила в кладовку и принесла колбасы, кусок сала, нарезала его небольшими кусочками, бросила на сковороду и поставила на огонь.

— Света нет,— пожалела Анька.

— Это сегодня что-то нет, а так он всегда горит,— будто оправдывалась Юля.

— Когда ни приеду, всегда так бывает: то свет потухнет, то в магазин хлеба или сахара не привезут.

— Теперь хорошо жить стали,— сказала Юля,— все, у кого семья на хорошей работе, стараются, много получают, живут по-городскому: телевизоры, мотоциклы, холодильники, хорошую мебель имеют. Некоторые учителя, бригадиры и экскаваторщики «Жигули» да «Запорожцы» приобрели. Почти в любую хату зайди — чистенько, чего там только нет из дорогих вещей. Это не то, что было когда-то, когда мы в школу ходили.

— Все равно в деревне я теперь жить бы не стала,— перебила ее Анька.

— Ничего страшного и тут нет,— не согласилась с нею Юля.

Она присела на корточки и стала поворачивать на сковородке кусочки сала, которые уже начинали подгорать, дымиться и чернеть. Пришлось поставить сковородку на самый краешек в печке, подальше от огня.

— Ты одна приехала? — спросила Юля у гостьи.

— Одна. Мишина работа не позволяет раскатываться. Да еще он такой старательный, так прилежно работает, что и меня и детей редко видит, хоть ты заводи себе полюбовника. В отпуск в Крым поедем. Знаешь, я пятое лето подряд туда покачу...

— Мне хоть бы раз в своей жизни поглядеть те курорты,— сказала Юля.

— А ты собери сотню-другую, да и катани. С кавалером каким познакомишься. Знаешь, как они там за красивенькими охотятся?.. Ты будешь в большой цене.

— Ну их, этих кавалеров! Их и без курорта хватает.

— Вот хочу спросить: почему ты со своим разошлась? — снова начала Анька.

— Разошлась...

— Пил или бил тебя?

— Много, Анька, рассказывать,— Юля еще раз перевернула сало, лицо ее разгорелось от огня, который жег лицо и руки.— Много, да и надо ли? Не удалась наша жизнь — и все тут. Разладилась, и трудно склеить.

— Ты не переживай,— промолвила Анька,— если бросил тебя — ну и черт с ним. Выйдешь за другого, более стоящего. Что он там, шофер. Только надо в город ездить, не сидеть тут, потому что в деревне с ребенком нелегко выйти замуж, а в городе добрые люди возьмут.

— Да не спешу я второй раз замуж.— Юля помолчала.— Снова выйти замуж — это не пальто сменить. И полюбить надо, и чтобы он тебя полюбил, и чтобы ребенку отцом мог стать. Тут уже не только о себе думаешь.

— Эти дети сдерживают нас...— Анька умолкла, видно было, чего-то не договорила, что-то утаила свое, секретное,—Да, тут ты, может, и права: жизнь непростая, непросто дается. Сначала думаешь: должно быть вот так, а оно потом иначе поворачивается...

«Наверное, не любит она своего пожилого мужа,— подумала Юля, женским сердцем почувствовав это из хитроватых Анькиных слов.— Может, она и правда не раз подумывала о любовнике?..»

Внезапно вспыхнуло, ослепило женщин электричество. Юля и Анька на минуту закрыли глаза, потом, когда глаза привыкли к свету, взглянули друг на друга.

Анька выглядела хорошо — молодо, свежо. Она была полной, но стройной, в коричневой шерстяной юбке и дорогой белой блузке. Лицо и шея у нее гладкие, без морщинок, щеки были старательно припудрены и от того казались розовыми.

— Ты постарела, Юлька,— удивилась и как будто обрадовалась этому Анька.— Я моложе выгляжу.

— Что поделаешь.— Юля сняла с огня и поставила на припечке сковородку, от которой валил синий дым, взяла чистую тарелку и переложила на нее поджаренную колбасу с салом.

— Гляди больше за собой,— посоветовала Анька,— купи крем от веснушек, смазывай им лицо, сделай на лице маску из свежих огурцов и полежи...

— Некогда мне с масками лежать,— усмехнулась Юля,— весна наступает, надо картошку сажать, а там лето подойдет — сено, ягоды...

Зашевелился на печи Петька, сверкнул глазенками из-за трубы на гостью. Взглянул и спрятался.

— Ой, какой мурзатенький! — удивилась Анька, достала из кармана плитку шоколада, подошла к печке и дала Петьке.

Тот забился в угол, даже не дотронулся до гостинца, лежавшего с краю на печи.

— Ой, какой стеснительный! Пропадешь, если будешь таким... Бери скорее, а то растает,— Анька пододвинула к нему ближе шоколад.

— Что надо сказать тете? — пристыдила сына Юля.

— Спасибо,— несмело пробормотал Петька.

— А мои хлопцы смелые,— вернувшись к столу, сказала Анька и начала с увлечением рассказывать про своих сыновей, потом, когда уже выпивали, заговорила о своих коллегах по работе, осуждала их.

Уходя домой, она пригласила Юлю завтра прийти в отцову хату.

— Иди, сынок, помоемся на ночь, а то слышал, как тетя смеялась над нами,— сказала Юля сыну, когда закипела вода в чугунке, сняла почти сонного Петьку с печи, поставила его в корыто.

Налила в него заранее приготовленной в ведре теплой воды, раздела и посадила сына, ополаскивая его, намылила голову, уши. Сын все еще боялся мыла, боялся, чтоб оно не попало в глаза, хныкал, тер кулачками глаза, просил смыть с лица мыльную пену. Юля успокаивала его, купала и вспоминала то, что нагудела в уши только что Анька — хвалилась своей легкой жизнью, поучала, как можно и нужно жить Юле, как жить лучше. По ее словам выходило, что прежде всего надо думать о себе, выйти замуж «хорошо и выгодно, чтоб жить припеваючи, а остальное все уладится, все будет, не со своим, так с другим...».

Юля сейчас опять подумала, что Анька и вправду, наверное, имеет любовника, изменяет своему старательному мужу, который много, прилежно работает, но мало глядит за нею и за семьей, потому что очень уж странным был ее рассказ о своей жизни.

— Если бы ты, сынок, не копался в песке, не лез в грязную воду,— не переставая думать о гостье, говорила сыну Юля,— так всегда был бы чистенький и мне меньше было бы забот. А то ты совсем не слушаешься меня и бабушки, все по-своему делаешь.

Терла сыну согнутую спину, шею, черноволосую голову, и ей казалось, что перед нею сидит муж — сложением Петька все отцовы капельки подобрал. И ходит так же, опустив голову и цепляя ногу за ногу, ставя их носками внутрь, так же искривляет туфли: одинаково исподлобья поглядывает на других: задумавшись, любит грызть ногти.

— Какой ты худенький, сынок! — посокрушалась Юля, сняла с печки нагретую простыню, завернула в нее, как маленького, Петьку и понесла на кровать, вытерла его, надела майку, сорвав с нее магазинный ярлычок, трусики. Укрыла одеялом, поцеловала мальчика в лобик: — Спи, — минуту постояла, любуясь пригоженьким сыном, подумала, как ей порой бывает трудно, нехорошо, и сын всегда утешит ее, успокоит. Уже то, что он живет, растет и умнеет, как бы каждый день напоминает Юле: не горюй, не плачь о своей неудачной жизни, о том, кого ты потеряла или что тебя потеряли — тебе надо жить. Жить ради сына, ради его счастья, и потому, думая о нем, думай о себе. Юля радовалась, что почувствовала, поняла сердцем смысл, значение слов: каждая мать живет не для себя, а для своих детей.

Она отошла от Петьки, разгребла в печке жар, побила головешки, слила в старое ведро воду из корыта и вынесла ее во двор, минутку подождала, пока исчезнет синий огонь в печке, и закрыла трубу. Мать, наверное, осталась ночевать у родных, поленилась идти домой; Юля подождала ее и, не дождавшись, закрыла дверь на крючок, разделась и прилегла.

— Мама,— прижался к ней сын,— а где наш тата?

— Работает, сынок. Ты хочешь, чтобы он был с нами?

— Нет,— сморщился Петька.

— Почему? — удивилась она.

— Он был пьяный, кричал...

— Ты боялся его?

— Ага,.— кивнул головой сын, и она вспомнила, как сжимался, забивался в какой-нибудь уголок Петька, когда Геннадий возвращался из командировки пьяный.

Тогда он звал Петьку к себе, хотел поиграть с ним, но Петька не шел. А если они с Геннадием начинали ссориться — Юля упрекала мужа за пьянство, а тот возражал, кричал на нее,— Петька плакал...

— И он мне никогда конфеток не привозил... Сергеев тата привозил ему, а он мне нет...

У Юли сжалось сердце: сын называл отца не «тата», а «он». Она думала, чувствовала — может, и хорошо, что не приняла в начале зимы Геннадия, который приезжал сюда и просил простить его вину. Пусть лучше сын растет без отца, чем у него будет такой отец, как Геннадий, от которого ребенку никакой радости нет.

— А Лёнин тата велосипед ему купил,— вспомнил Петька соседского мальчика.

— И я тебе куплю, сынок. Поеду на днях в город и куплю.

— Купишь?

— Куплю, сынок.

Петька довольно улыбнулся, обнял ее за шею и поцеловал:

— Не нужен он нам...

— Кто он? — взглянула мать, на Петьку.

— Тата наш...

— И ты никакого таты не хочешь, хочешь быть только с мамой? У всех ведь есть таты, они своим детям велосипеды покупают, на телеге катают, в лес с собой берут.

— Я с тобой хочу...

— Так ты и будешь со мною, только со мною... А таты хорошего, доброго не хочешь?

Петька смущенно улыбнулся, не зная, что сказать.

— Чтоб не кричал на тебя, конфетки, игрушки тебе покупал. Хочешь?

— Да,— кивнул головой мальчик.

— Будем тогда искать тебе такого папу,— пошутила Юля,— может, и найдем.

— Только чтоб не дрался и не пил...

— Конечно, такого мы искать не будем.

Сын скоро затих и уснул. Юля нарочно не выключала свет, лежала и поглядывала на Петьку.

 

7

 

...Спать, как это часто бывало, не хотелось, и Юля вспомнила один весенний вечер, когда она заканчивала десятый класс — немного больше десяти лет тому назад.

Той весной скоро ночи стали теплыми, сильно запахло сиренью, распустившейся свежей листвой, молодой травой. Юля стала чаще выходить из дому, по ночам задерживаться во дворе, стала видеть и слышать все это по- новому.

Молодежь, подростки ее возраста собирались на плотно утоптанной лужайке за околицей, подальше от жилья. Тут они играли в волейбол, пока был виден мяч, а потом устраивали танцы. Танцевали все — кто умел и кто не умел, дурачились; порой сюда, особенно по субботам и воскресеньям, приходили и взрослые парни, приезжали подростки из соседних деревень. Когда бывало очень темно, зажигали поблизости костры, возле которых с криком бегали, играли дети. Они, эта босоногая загорелая детвора, не только глядели на огонь, но и следили за всем, что творилось вокруг,— кто с кем танцует, кто кого провожает с площадки, обнимает...

До той весны Юля ходила на эту площадку с детворой, теперь же она начала приходить на танцы как взрослая девушка. За зиму она выросла, пополнела, округлилась, чувствовала волнение от встречи с хлопцами.

Тогда в деревне было больше молодежи, через каждую хату жили ребята-подростки, молодые незамужние девушки, зрелые холостяки; деревню покидали только те, кого призывали в армию или кто выходил замуж в другое селение, и совсем мало было таких, что уезжали куда-нибудь поискать более выгодного заработка, разбогатеть.

Музыканты были свои, обычно играли Степан и Алесь; хлопцы заранее их угощали, задабривали, и тогда они играли вальсы и польки попеременно целую ночь, до утра.

В ту весну хлопцы начали замечать и Юлю. Наперебой приглашали танцевать, во время танца прижимали ближе к себе, говорили комплименты, старались проводить до дома, но она ото всех убегала. Больше всех вертелся возле нее кудрявый Микола, он уже отслужил в армии и устроился на работу в здешнее лесничество. В деревне скоро заметили это, стали говорить, что Микола, когда Юля закончит школу, собирается заслать к ней сватов, да только побаивается — отдаст ли Наталья замуж такую молодую дочку...

Слышала эти разговоры и Юля, смущалась, избегала встреч с Миколой и его родней, обходила их за полверсты. Смущалась и вместе с тем начала больше следить за собой, хотела красиво одеваться. Ее коротенькие, выцветшие ученические платья или перешитые из старых материнских, старомодные материны туфли — все это ей не только не нравилось, но и не годилось, она выросла из них.

Мать только что выдала замуж старшую дочку, сильно потратилась на свадьбу и не могла во всем угодить Юле. Успокаивала ее: «Молодая еще, считай, ребенок, успеешь одеться, ходи в том, что есть. Еще никто на свете не умер оттого, что немодно одевался». Юля переживала, огорчалась из-за этого, но на мать не обижалась, все понимала; она усердно занималась, много читала и мечтала стать такой же учительницей, как их классная руководительница Полина Михайловна.

По вечерам она до позднего времени сидела за книгами, читала, задумчиво смотрела в темное окно, видела в нем себя, узкоплечую, с ладной головкой, красивую. Сидела, смотрела на себя и думала, мечтала о чем-то большом, чего она еще не видела. Даже неясно представляла, о чем думала, о чем мечтала.

Задумавшись так, сидела она и в тот памятный вечер. Поглядывала на темное окно, видела в нем себя, и ею овладело вдруг странное волнение, тревога. Думала о том, что сегодня очень теплый вечер, на площадке собралось, наверно, много молодежи, танцуют, шутят; вокруг горят костры, освещают лужайку, от ребят и девчат падают длинные тени. Хотелось и не хотелось идти туда.

Неожиданно кто-то царапнул по стеклу — Юля вскрикнула от испуга, вскочила и хотела убежать к матери, которая лежала на кровати за печкой, но тут показалась в окне Анька, улыбаясь, поманила рукой к себе.

Юля отрицательно покачала головой.

Тогда Анька вошла в хату. Она была хорошо одета, в дорогих белых туфлях.

— О чем мечтала? — спросила она.

— Не знаю,— смущенно пожала плечами Юля,— хочется чего-то красивого. Сама не знаю, чего, но красивого...

— Пошли на танцы.

— Учить надо, скоро ведь экзамены.

— Сдадим эти экзамены,— махнула рукой Анька,— пошли!

— Да и не хочется, Анька,— отказывалась Юля.

— Пойдем,— уговаривала подруга,— ну, побежали к нам, я тебе свое синее платье на вечер дам.

— Не надо,— отказалась Юля, она так смутилась, что жар бросился в лицо.

Юля отказывалась, но ей тогда очень нравилось то красивое платье, которое надеть было невозможно: все знали, что оно Анькино. Если наденешь его, люди сразу увидят это и весь вечер будут шептаться, осуждать. Лучше уж идти в старом, выцветшем и коротеньком, но своем.

Анька была единственной дочкой в семье, у нее был отец (в то время здешний бригадир), мать, были дед и бабка. И все они любили ее, голубили, угождали во всем.

Ела и надевала она, что хотела. В десятом классе очень гордилась тем, что одевалась лучше подруг-учениц и даже лучше некоторых учительниц, что была красива.

В школе Анька едва-едва тянула на тройки, но мало огорчалась этим, уверенная, что аттестат получит и поступит в институт; все время стремилась дружить с Юлей, возможно, потому, что списывала у нее решение задач по математике, а может, и тайком завидовала ей — Юля была такой же красивой, но училась лучше. Словом, Анька старалась дружить только с Юлей.

— Пошли к нам,— просила она.

— Нет,— снова отказалась Юля.— Я свое надену.

Она надела желтое коротковатое уже платье, сшитое два года назад, старые туфли, не раз побывавшие в починке, и пошла с Анькой на танцевальную площадку.

— Увидишь, как много сегодня будет хлопцев,— говорила дорогой Анька.— Хочешь, я тебя с хлопцем из Нивного познакомлю?

— Не надо.

— Что ты боишься? — уговаривала подругу Анька,— Я с Толиком уже целовалась. А тебя ведь еще никто не целовал...

— И не надо.

— Мы уже взрослые,— продолжала Анька,— и должны жить по-взрослому.

Когда подошли к освещенной площадке, на которой, и правда, было много молодежи, Анька взглядом начала кого-то искать. Найдя, потянула в ту сторону подругу: там ждал ее нивнянец Толик — высокий круглолицый хлопец, с маленькими глазками, а возле него, засунув руки в карманы, стоял невысокий длиннолицый подросток.

— Стась,— шепнула Анька и, подойдя поближе, громко произнесла: — Это Юля.

Стась внимательно взглянул на Юлю и, кажется, остался доволен. Как видно, Юля ему очень понравилась. Зато он Юле не понравился.

Заиграл вальс, и Анька пошла с Толиком танцевать, а ее, Юлю, пригласил этот Стась. Он танцевал с нею, старался не отпускать от себя, рассказывал, что учится на агронома, спрашивал, куда она думает поступать, и вел себя достаточно деликатно.

Вскоре, после трех-четырех танцев, местные взрослые парни неожиданно раскидали костры, на площадке стало темно, раздался свист и началась толкотня. Кто-то пронзительно закричал: «Гони нивнянцев!» — Стася и Толика оттиснули от Юли и Аньки, погнали в темень, толкая в бока.

Девушки испугались, запищали, танцы сразу разладились.

— Вы хулиганы! — разозлившись, кричала на Миколу-лесника, который подошел к ним, Анька.— Вас самих надо бить...

— Тихо ты, птенец! — хмуро сказал тот,— Пусть знают, что можно, а чего нельзя...

Юлька только теперь вспомнила, что Микола тогда весь вечер не танцевал, кажется, следил за нею, краснел, шептался со своими приятелями, которые тоже не танцевали, стояли, насупившись и надвинув на глаза козырьки кепок.

— Все будет хорошо,— сказал Микола, он не отходил от девушек.— Степан, давай вальсок!

Степан заиграл, и Микола пригласил танцевать Юлю. Осторожно вел ее по площадке, крепко, но легко держал в руках, увертывался или подставлял свои плечи, когда на них налетали пары.

Танцевали молча. Когда танец кончился, Микола не отпускал ее, стоял рядом и, волнуясь, пытался заговорить с Юлей.

Но вот Степан заиграл прощальный марш, и все поразбивались на пары, повалили в темень, одни охотно присоединившись к общей компании, другие стараясь уединиться. Юля юркнула в сторону, почти побежала. Услышала, однако, что Микола не отстал, быстро догнал ее, пошел рядом.

— Ты не води знакомства с ними, нивнянцами,— сказал он,— они плохие ребята...

Юля никогда до того не испытывала такого страха, как в тот вечер, у нее колотилось сердце, перехватывало дыхание. Вначале она испугалась оттого, что пойдут сплетни, мол, гуляла с парнем, а после заспешила изо всех сил потому, что вслед за ней спешил Микола. Возле ее хаты он схватил руку девушки, задержал в своей, и она невольно взглянула на него, высокого, тонкого, вихрастого.

— Пусти,— испуганно проговорила она и попыталась вырвать руку.

— Юлечка, постой немного со мной,— просил он,— ну одну минутку.

А у нее была только одна мысль — вырваться, уйти. Она чувствовала, что он неплохой человек, но стеснялась его, не могла и подумать о том, что можно его полюбить.

— Пусти,— снова попросила она и всхлипнула.

— Ну, не надо,— уступил он,— я ведь не хочу тебя обидеть и никому этого не позволю. Я, знаешь, за тебя... Как ни за кого другого, заступлюсь за тебя...— и отпустил ее руку.

Она, подгоняемая непонятным страхом, и минуты не задержалась тут, убежала в хату.

— Рано начала танцульками заниматься, девка. Видела в окно, как липла к какому-то высокому,— сердито сказала мать, встретив ее у порога,— уже хотела выйти и загнать в хату. Натанцуешься еще...

Сердитые слова матери усилили чувство отчуждения к парню, и Юля всячески старалась избегать встреч с Миколой; ей и в голову не могло прийти, что когда-нибудь она будет раскаиваться в этом.

...Осенью, когда Юля уже закончила десятилетку и не прошла по конкурсу в педагогический институт, она, подбитая на это Анькой, уехала с ней по вербовке на Север. Вскоре услышала (подруги написали), что Микола женился, взял из соседней деревни Любку, маленькую, не очень красивую, но хозяйственную девушку. Но Юлька тогда и не переживала по этому поводу, решила: женился, ну и пусть женится на здоровье, а ей еще рано выходить замуж.

 

8

 

Наутро мать рано вернулась из гостей — она купила сено, случайно попала на легковушку и съездила на ней к старшей дочке, немного погостила, принесла домой новость: Манька затяжелела четвертым ребенком. Ничего не писала об этом, стеснялась. И она и муж ждут только сына.

— Ты, дочка, помоложе, сходи к Солодухе, а то я устала. Попроси коня — съездим в Малышки за сеном. Скажи, что корма совсем нет, на один раз только осталось дать корове...

Солодуха и сейчас был бригадиром; Юля подумала, что надо сходить к ним еще и потому, что ее пригласила зайти Анька.

— И с подругой своей поговоришь,— сказала мать,— к нам она приходила?

— Приходила.

— Хвалилась?

— Еще как! Очень довольная.

Она немного приоделась, постояла перед зеркалом и вышла.

Шла вторая неделя апреля; снега уже почти не осталось, только кое-где в бороздах и лощинках его можно было увидеть, а так всюду серел на дорогах старый осенний лед, на котором стояла вода. Воды было много, она собралась на улице, на огородах, возле хлева, целое озеро ее блестело на околице.

Стены и крыши подсохли, побелели, как подсохли и посерели заборы. С них уже сыпалась под ветром пыль — в паводок их залило грязной водою, а теперь они обсыхали, стряхивали с себя песок.

Юля шла в резиновых сапогах.

В хате Солодухи звучала незнакомая музыка, как видно, Анька привезла модные пластинки, а сейчас сидела, скучала в деревне и крутила их на проигрывателе, развлекалась.

На дворе было сухо: Солодуха залил дорожку асфальтом. Дорожка просохла и белела, ветер сдувал с нее пе сок; сухим было и высокое крыльцо.

Ни в сенях, ни в кухне никого не было, музыка доносилась из чистой половины. Юля только для вида постучала и вошла в комнату, при таком шуме ее все равно никто не мог услышать. Сразу увидела богатую обстановку, застланный скатертью стол, хлеб, колбасу, бутылку с вином. Не успела ничего подумать или удивиться (у Солодухи часто бывали гости), взглянула налево, где за кафельной печкой была занавеска, и обмерла: за занавеской Анька, с распущенными волосами и расстегнутой блузкой, босая (рядом стояли ее тапочки), обнималась и целовалась с мужчиной, лица которого не было видно. Юля увидела только спину человека в коричневом костюме, его черноволосую голову, шею мужчины обвили Анькины руки в кольцах. Юля отступила к двери и, видя, что ее не замечают, выскочила из хаты.

«Вот тебе и яблочный сок...» — подумала она, огляделась по сторонам — не видел ли ее кто-нибудь? — и заметила за гумном Солодухи незнакомую машину — «газик» с заглушенным мотором. Еще увидела, как из магазина с хозяйственной сумкой не идет, а осторожно передвигает по льду ноги Анькина мать, перемещает их и взмахивает руками. Юля заспешила, чтобы не встретиться с нею.

— Что-то ты скоро управилась? — удивилась мать, увидев ее.

— Хата была на замке,— солгала Юля,— позже схожу.

Юля все поняла, почувствовала женским сердцем. Поняла Анькины рассказы, ее вздохи, только вот не могла оправдать ее, потому что она, Юля, именно по этой причине бросила Геннадия. Пока ничего не знала, держалась, просила перевестись ближе к дому, не пить, потом не только просила, но и упрекала, сердилась. Но когда узнала, что он еще и изменяет ей, не стала терпеть, не простила. Анькин муж, человек пожилой (Юля вспомнила теперь его: среднего роста, широколицый, с темными подглазницами, лысый, всегда какой-то усталый), не подозревает, наверное, что вытворяет его Анька, бережет ее, а она вон что делает...

Почему так происходит, думала Юля, почему ей изменил муж, почему так ведет себя Анька? Аньку еще можно понять, понять по-женски, а вот Геннадия она никак до сих пор не может понять. Ведь она, Юля, была молода, красива, так любила его, растила сына, ждала мужа из командировок и хорошо встречала его, и Геннадий, если не был пьян, бывал хорошим семьянином, радовался ей. Потом как-то охладел, не спешил приезжать домой, связался с той. Вот ее и мучила тогда и теперь мучит мысль: почему он связался с той?.. Геннадий что-то бормотал путаное, что-то говорил в свое оправдание, но она не могла тому поверить — было во всем этом нечто другое, но что именно, не могла понять. Только чувствовала, что Геннадий не разлюбил ее.

...Свели их стежки неожиданно, когда Юля уже поработала, была с работы послана на учебу в кулинарный техникум, вернулась с дипломом и возглавила рабочую столовую. Вот в той большой, с мокрым полом кухне, в которой смешался пар с запахом борща и жаркого, они и встретились.

Была суббота, в столовую под вечер привезли бочку пива. Ни буфетчица, ни она, Юля, не хотели к ночи открывать ее, говорили мужчинам, которые привалили в столовую после бани, что сделают это завтра.

Мужчины, краснолицые, не остывшие еще после бани, с капельками пота на носах, очень просили открыть бочку и дать им по кружке-другой промочить горло.

— Хлопцы,— сказал им высокий, белобрысый парень,— давайте сложимся и купим всю бочку.

— А что, ты, Гена, дело говоришь,— загудели мужчины и стали собирать деньги.

Юля взглянула на этого Гену, который, как видно, работал шофером, улыбнулась; и он, посмотрев на нее, усмехнулся.

— Гляди ты! — воскликнул он,— столько времени хожу в столовую и не знал, что в ней такая красивая заведующая. Видел буфетчицу, судомойку, а тебя нет...

— Зато вы мне, шоферня, надоели,— отозвалась Юля.

— Ну, я не такой,— возразил Геннадий.

В это время мужчины подали буфетчице деньги, постояли, пока она их посчитала, и как только разрешила взять пиво, они выкатили гуртом бочку и покатили из столовой во двор и дальше, видимо, к общежитию.

Возле буфета остался один Геннадий, все старался пошутить с Юлей.

— Вали, отсюда, хлопец,— гнала его сердитая, уставшая за день буфетчица, пожилая, полная, немного неопрятная женщина.— Встретитесь в клубе, поворкуете. А мне надо закрывать буфет, да и ей нужно столовую запереть.

Буфетчица заставила Геннадия выйти во двор, а сама с Юлей пошла в кухню, они побыли там немного, замкнули столовую и пошли домой. Геннадий стоял во дворе и ждал их, курил, прислонившись к забору, и покручивал на пальце цепочку, на которой был ключ от грузовой машины.

— Вот тебе и кавалер,— усмехнулась буфетчица, толкнув Юлю локтем.— Говорят, что еще ни с кем не ходит.

Юля знала почти всех шоферов в поселке, но Геннадия не знала: он был здесь новый и мало бывал на месте, все больше ездил по командировкам.

— Разрешите подвезти вас,— наклонился к ним с улыбкой Геннадий.

— Мне близко до дому, хлопец,— отказалась буфетчица,— а ее вот можно покатать. Девка что надо, лучше тут не найдешь...

Юля не хотела садиться в кабину его машины, но он уговаривал ее все же доехать с ним до общежития.

— Давно вы здесь работаете? — допытывался Геннадий.

— Давно,— коротко ответила Юля.

— И нравится вам здесь?

— Нравится.

Он ехал медленно, намеренно останавливал машину и шутил, задорно поглядывая на нее.

— Поехали, а то я вылезу и пойду,— пригрозила она.

Ей понравился этот шофер, показался интересным; хотя и много шутил, кажется, был человеком серьезным. Она чувствовала, что он рисуется ради первого знакомства, хочет выглядеть умным и смелым. Но она не собиралась кокетничать, показывать, что очень рада знакомству с ним, была сдержанной и серьезной, как и до того со всеми другими хлопцами. Их много липло к ней, но она всех отталкивала, прогоняла от себя, так как видела, что это люди легкомысленные, липнут к ней потому, что красивая — лишь бы веселей провести время.

Геннадий нажимал на газ, продолжая медленно вести машину. Так, едва передвигаясь, довез ее до общежития, попросил прийти вечером в клуб.

Как Юля и догадывалась, девчата из ее комнаты заметили, что ее подвез Геннадий, бросились к окнам, чтоб поглядеть на него. «Недурен»,— только и могли сказать, потому что ничего о нем не знали.

Юля потом не раз вспоминала тот вечер, ту бочку пива, думала: сошлись ли бы их пути, если бы не все это? Может, и сошлись бы, но все то из их первого знакомства хорошо запомнилось. Остальные мелочи запомнились не очень, потому что всего было много: Геннадий стал приезжать часто, катал ее на машине, танцевал с ней в клубе, провожал до дому, и она не заметила, как привыкла к нему, почувствовала, что он нужен ей, а потом и влюбилась, увидела в нем многое, что ей очень понравилось.

Примерно месяцев через пять они поженились; в общежитии им дали комнатку, в которой они и стали жить. Жили в радости, не в силах и минуты пробыть друг без друга, порой дня по два не выходя из дому, и сейчас просто не верится, что все это было, вспоминается, как давний сон...

...Хорошо запомнились Юле и те дни, когда Геннадий отвез ее в родильный дом. Пробыв несколько дней в роддоме, она перестала чувствовать боли, хоть ты просись назад домой. Геннадий приезжал к ней ежедневно, и так как в палату не разрешали заходить, он подбирался к окну, стоял бледный, с сеткой в руках, полной продуктов, и все спрашивал, как она себя чувствует, когда родит и что ей привезти. Она, в длинном синем халате, полная, стояла у окна и улыбалась ему, показывая жестами, чтобы он побрился, ничего ей не приносил, не запускал дома пол и посуду — мыл каждый день.

Когда у нее начинались боли, сначала изредка, а потом все чаще и чаще, она забывала о нем, кричала и плакала, но не проклинала его, как проклинали своих мужей пожилые беременные женщины. Эти их проклятия были для нее тяжелей, чем ее боль.

Когда рожала и сама кричала, теряла сознание, как бы засыпала, но врачи все время оживляли ее — сильно били по щекам и просили не спать. Узнав, что родился мальчик, обрадовалась: знала, что будет радоваться и Геннадий, он так хотел мальчика и даже имя ему выбрал — Петька, она заснула надолго, пока не принесли ребенка кормить.

Кормить ребенка грудью стеснялась и боялась, как бы не подменили случайно младенца, соседки по палате про всякое говорили.

...Забирать их из больницы приехал Геннадий. В праздничном костюме, побритый, он привез сумку с угощениями. Сам не пил, потому что должен был сидеть за рулем, угощал сестер, улыбался, был счастлив. Когда выходили из больницы, сестры дали ему нести ребенка, и он, сильный, растерялся, не знал, как его взять, смутился, залился краской.

— Ничего, научишься,— утешила его пожилая сестра,— второго уже будешь знать, как брать на руки.

Сестра донесла ребенка до машины и передала Юле. Геннадий, отъехав от больницы и скрывшись от людских глаз, попросил: «Покажи его, а то в больнице я от волнения ничего не видел». Юля показала ему маленькое красное личико, с закрытыми глазками, со светлыми бровками, и он улыбнулся, обнял ее за плечи, шептал, что очень любит ее, целовал. Юля была еще слабой после родов, но радовалась его ласковым словам, чувствуя, как у нее от слабости кружится голова...

...Когда сыну уже исполнилось три года, Юле запомнился еще один день. Она тогда очень ждала Геннадия с работы, приготовила закуски и вина — был день рождения сына. Но Геннадий все не приезжал. Она ждала, волновалась, а потом и рассердилась: две недели не виделись, он так далеко, среди чужих людей, и вот в субботу, когда можно наведаться домой, не приезжает.

Вернулся он домой поздно. Грязный, немытый после работы, пропахший бензином, небритый и пьяный. Юля даже ойкнула, каким он стал неопрятным, стыдила его, попросила найти работу поблизости от дома, чаще бывать с семьей, а то так пропадет.

Он оправдывался — мол, надо было выпить, вот он и выпил, бубнил: надо работать там, где он сейчас работает, потому что там хорошо платят. Говорил и выкладывал на стол деньги, махал ими, хлопая глазами: вот они!..

— Не нужно мне столько твоих денег,— возражала Юля,— будь только ты человеком, расти вот ребенка, мне помогай...

— Ничего ты не понимаешь,— бубнил он свое, засыпая за столом.

Юля дотащила его до кровати, раздела, сокрушенно думая: что это с ним случилось, почему он так пьет, что из всего этого выйдет; если он не хочет работать поблизости от дома, всегда быть с семьей, на ее глазах, надо его заставить.

Наутро он чувствовал себя плохо, ему было не до ее упреков — он искал, как бы и где поскорей «полечить» голову...

...Вот тогда она вскоре и поняла, что он не только часто выпивает, но и завел себе любовницу. Юля вначале не верила этому, только боялась, что так может быть, а потом собралась и съездила туда, где он работал, и увидела, что это так и есть...

Юля больше не ходила к Солодухе просить коня, об этом попросила мать. Она же и сообщила, что Анька, как сказал ее отец, собралась и в тот же вечер, когда Юля ходила к ней, последним автобусом уехала в город. Видимо, как поняла Наталья, она поссорилась с родителями и уехала в пылу ссоры.

 

9

 

...Юля сама съездила в далекое село, где работал Геннадий. Люди сказали ей, как звать ту женщину, как найти ее дом. Было стыдно, больно, но она решила съездить туда, сама все увидеть и услышать.

Деревня была, казалось, на краю света, Юля ехала туда и на попутных машинах, и на автобусе. Когда добралась до места, сразу расспросила, где работают шоферы, что стоят здесь на квартирах и возят к реке лес. От людей узнала, что шоферы сейчас далеко отсюда, они же показали, где живет та женщина.

Осторожно расспросила, кто она такая... Ей сказали, что года четыре тому назад у этой женщины умер муж, есть девочка, что сама она работает на почте, держит на квартире двух шоферов.

Юля отправилась на почту. Здание почты было небольшое, деревянное: в одном его конце был ларек, в другом — почта. В окно Юля увидела за столом не очень молодую, но еще и не пожилую женщину, в красной кофте с черными, уложенными вокруг головы косами. Она что-то писала. Лица женщины Юля хорошо не разглядела.

В коридоре, небольшом и темноватом, увешанном плакатами, рассказывающими о том, как следует писать адреса на конвертах и посылках, оформлять денежные переводы, стояли новые ящики для посылок, стол — видно, на нем раскладывали газеты и письма. На пробое, вбитом в косяк, висел замкнутый замок, а петля висела на втором пробое.

Юля, волнуясь, открыла дверь и вошла в помещение почты. Здесь находились две женщины — почтовый работник и старенькая бабулька, которая, как видно, отправляла посылку. И бабулька и работница почты удивленно оглянулись на нее, не знакомую им.

Юля заметила, что женщина, работавшая на почте, была не очень красивой, но и не неприятной с виду — полная, с круглым лицом, с широким, приплюснутым носом и карими глазами. Лицо ее было смуглым, его очень старили морщинки у глаз и возле губ, портила даже полнота — полнота не следящей за своей фигурой женщины. Шея ее также была полной, но не гладкой, а, наоборот, сильно морщинистой. Но в глазах, когда она взглянула, блеснуло какое-то оживление, молодая радость, и Юля, увидев этот счастливый блеск в глазах, совсем растерялась.

Женщина опустила голову и продолжала писать. Вскоре она положила ручку, стукнула штемпелем по подушечке, а потом и по бумаге, подошла к старухе. Та взяла этот листок и ушла.

— А вам что? — подняла она голову и взглянула на Юлю.

Юля подошла к перегородке, положила на нее сумочку, пристально, со злостью взглянула на женщину.

— Я жена Геннадия Матусевича,— проговорила она, казалось, спокойно, но потом не выдержала, сорвалась и добавила дрожащим голосом: — Жена того шофера, что стоит у вас на квартире...

От лица женщины, казалось, отлила кровь, оно стало белым как снег, помертвело: женщина шевельнула непослушными губами, но ничего не смогла сказать, только, широко раскрыв глаза, уставилась на Юлю.

— Я его жена, у нас есть сын...

К лицу женщины постепенно начала приливать кровь — покраснели щеки, лоб, на шее забилась жилка.

— Как? — прошептала она, плаксиво поджав губы и щуря глаза.

— Вот так,— сказала Юля, должно быть, очень злобно сузив глаза.

— Вы...— снова прошептала женщина,— а он... он говорил, что холост, клялся в любви, что пойдет ко мне в примаки...— Она не договорила, сморщилась, из глаз ее покатились слезы.

Женщина обхватила голову руками — они были мозолистые, потрескавшиеся от ветра, не раз порезанные ножом и поцарапанные теркой,— упала головой на стол, закачала ею, заплакала.

У Юли сразу пропала злость на эту чужую женщину, которая еще недавно так счастливо улыбалась, поднялась обида и злость на мужа. Убедившись, что все эти разговоры о муже не выдумка, а правда, она опустилась на стул. Почувствовала страх за себя, за сына; при мысли, что рушились все лучшие мечты и надежды, ее охватило отчаяние. Ощутила, как немеют руки и ноги, как что-то темное, горячее хлынуло в голову. Ей так хотелось, чтобы все эти разговоры-сплетни о недостойном поведении Геннадия были неправдой.

— О боже мой! — плакала женщина.— Так клялся!..

Я вначале не верила, а потом поверила, глупая... Боялась на всю жизнь остаться одинокой...

Она поднялась, не отнимая рук от лица, одной рукой нащупала сумочку на сейфе, достала носовой платок. Когда она встала, Юля женским взглядом отметила: у нее заметно выделяется живот, полная грудь... Увидев это, ужаснулась... Значит, Геннадий давно живет с этой женщиной, давно обманывает ее, Юлю.

Ни кричать на нее, ни упрекать эту женщину Юля не могла, сразу поверила ей, а теперь и пожалела... И совсем на нее теперь не злилась.

— Вы боялись, поверили, а мою семью разбили,— только и сказала Юля,— но я никогда не могла подумать, что он такой. Видела, что пить стал, а этого не успела заметить...

Женщина плакала, плечи ее вздрагивали, слезы лились на бумагу, лежавшую перед ней, мочили ее словно водой.

— Я не пущу его больше в нашу семью.— Юля встала.— Не хочу, чтобы он мне на глаза показывался. Так и скажите ему. А вы как хотите, так и поступайте...

Когда она уходила с почты, та женщина не промолвила ни слова, не окликнула Юлю, ничего больше не сказала.

Геннадий долго не давал о себе знать — не приехал вслед за нею; она, вернувшись наутро, подала заявление об уходе с работы, собрала в дорогу чемодан и, как только ее рассчитали, уехала, не оставив Геннадию даже записки. Не написал ей письма и он, не приехал к матери, хотя она, если говорить правду, и ждала его. Но он молчал, словно его и не было на свете.

Юля сказала матери, что не поладила с Геннадием и хочет жить с нею, здесь. Ничего больше не добавила, сидела дома, стесняясь выйти на люди. Высохла за те дни — не спала по целым ночам, плакала, не хотела больше жить. Казалось, все пропало, утрачено, ничего хорошего, радостного в ее жизни больше не будет...

Геннадий приезжал недавно, после Нового года, днем, когда она уже работала в школе — душевная рана ее была теперь не такой свежей, переболела, начала понемногу затягиваться рубцом. Приехал, когда она была на работе; пришла домой и увидела его, похудевшего, остроносого, с виноватыми глазами.

Она не поздоровалась с ним, только зло прищурилась. Исподлобья взглянула на его синий чемодан с рыжими замками, на новое пальто и новую пыжиковую шапку, что висели на гвоздике возле зеркала.

— Зачем приехал? — сердито спросила она, не глядя на него.— Тебя никто не звал. Если разводиться, это другое дело. Развод я тебе даю...

Она заметила, что мать до этого кормила Геннадия, о чем-то говорила с ним, не очень приветливо, но разговаривала.

— Я не разводиться, а жить,— сказал Геннадий.

— А я не хочу с тобой жить,— наконец взглянула на него Юля, сняла пальто. Говорила теперь не так сердито, но мстительно, будто хотела показать, что она очень зла на него.— Не только жить, но и глядеть на тебя не хочу.

— Ну, я...— Геннадий, наверно, не хотел откровенно говорить при матери, подбирал слова.— По пьянке это... Ну, мужчины так... Заведут, погуляют и уедут к своим семьям; и я по-пьяному...

— Нашел чем оправдаться! — бросила презрительно Юля и не стала дальше укорять, тоже не хотела, чтобы мать обо всем узнала,— Это уже два греха, два обмана. И семье измена, и той несчастной жертве. Двойная подлость...

— Пойду посмотрю, куда дитя девалось,— видя, что они говорят намеками, встала Наталья и, одевшись, вышла из хаты.

— Ну, Юля...— Геннадий поднялся, подошел к ней,— я уволился с работы, останусь с вами. Больше такого никогда не будет...

— Я отвыкла от тебя, чужой ты для меня совсем,— сказала Юля,— вначале переживала, потом перегорело.

— Ну, поверь, по пьянке все это, не подумавши,— говорил Геннадий.—-Ну, прости, больше такого никогда не будет, вот увидишь...

— Родила она? — зло взглянула на него Юля.

— Да, родила,— недовольно буркнул он.

— И ты еще,— совсем разозлилась Юля,— еще мне в глаза смотришь, обещаешь. Если один раз слазил в чужой сад, то и в другой раз захочется.

— Нет.

— Теперь тебе нельзя верить. Потерял все доверие.

— Ну, бывают же ошибки...

— Ошибки ошибкам рознь,— стояла на своем Юля,— не могу я тебе так легко простить все это. Если бы еще забылось. Но как тут забудешь? Живи с нею, если она стала тебе ближе. А я уж с сыном жить буду или, даст бог, встречу хорошего человека, полюблю его.

— Говоришь ты,— угрюмо буркнул Геннадий,— будто мы и не жили вместе, будто чужие.

— Чужими стали...

Когда мать вернулась в хату, привела сына, Геннадий даже в лице изменился, увидев Петьку. Открыл чемодан и подал ему рыжеватый шерстяной костюм. Сын узнал отца, но отнесся к нему сдержанно, без большой радости взял костюмчик, конфеты, прижался к матери и отчужденно посматривал на отца.

Геннадий стоял, видел все это и морщился, глотал слюну, казалось, не знал, куда девать свои большие, рабочие, пропахшие бензином руки, куда девать глаза, чувствовал себя как на горячих углях.

Потом, когда Юля управлялась по хозяйству, Геннадий выходил с нею во двор, старался помочь ей, заговаривал. Она отказалась от его помощи, но не знала, хватит ли у нее сил прогнать его, не простить. Сердилась, говорила ему намеренно злые, обидные слова, но душа ее, казалось, оттаивала.

Она напоила корову и, загоняя ее в хлев, случайно заглянула за дровяной сарай: корова вздумала погулять, пошла не к хлеву, а махнула за сарай. Юля побежала вслед, чтобы перехватить ее, и увидела Геннадия.

Он не ходил с нею к колодцу, очевидно, стыдился людей, оставался во дворе. Теперь, прижавшись к углу, он откупоривал бутылку вина — морщился, сдирая ногтями синюю жестяную головку с бутылки. Сорвав, вытер ладонью горлышко и начал пить.

И тут услышал шаги, оглянулся — и сразу поперхнулся, закашлялся, побагровел от натуги. Вино потекло по подбородку, по шее.

— Эх ты! — возмутилась Юля.— Вот до чего дошел!

— Думал, смелей буду,— бормотнул он, не зная, что сделать с недопитым вином — принести его в хату или оставить тут. Было видно только, что больше пить он не собирался.

— Уезжай отсюда,— приказала Юля,— и не порти мне нервов.

Сказала это так недовольно, с такой злостью, что он, как видно, не ожидая ничего хорошего для себя, запустил бутылку с остатком вина в поле, вытер рукавом рот и подбородок и, пройдя мимо нее, подался в хату. Юля намеренно не пошла за ним, не видела, как он простился с матерью, с сыном, как выходил, что сказал на прощанье. Она долго стояла там, за сараем, пока не вышла и не позвала ее мать.

— Не приедет он больше,— сказала печально мать.

— Ну, такая беда,— отозвалась Юля,— может, так и лучше, чем ссориться каждый день...

 

10

 

Первые дни мая были теплыми. Теплым был и апрель — днем припекало солнде, высушило талую воду, подсушило, припылило землю, но по ночам снова подмораживало, иней выбеливал деревья, заборы, лужайки. Днем бывало тепло, а ночи оставались холодными. Деревья стояли голые, черные, только начинали пахнуть молодой листвой. И как только потеплели ночи, листва на деревьях сразу распустилась, они зазеленели — развернулись почки берез, сирени и тополя.

А когда прошел теплый дождик, все зазеленело прямо на глазах — деревья, лужайки, межи. Запахло свежестью, ароматом молодых листьев, травы, яблоневого цвета.

Юля постояла во дворе, полюбовалась яркой зеленью и неохотно пошла в хату — надо было вымыть посуду. Взглянула только на сына, который играл с детьми на улице, велела далеко от дома не уходить — может пойти дождь. С севера небо хмурилось, и эта сине-черная хмурость ползла сюда, окутывала все полумраком. Как всегда перед дождем, подул теплый и в то же время холодный ветер, во дворе потемнело.

Юля мыла посуду, когда по стеклам секанули крупные капли дождя, поплыли, а потом их стало много. Ока кинулась к окну и увидела, что Петька вбежал во двор, стал возле сеней под стреху, подставляя руки под сильные струи дождя. Брызги с земли летели ему на ноги.

Юля открыла окно — сразу повеяло прохладой, в хату брызнули капли дождя, начали собираться на подоконнике. Но она не закрывала окно, знала, что грома не будет, и потому не боялась, а воду она вытрет потом. Вернулась к медному тазу, домыла посуду.

— Мама, иди сюда,— подошел к открытому окну и позвал ее Петька,— иди, покажу что-то.

Юля вытерла фартуком руки и вышла во двор; дождик немного утих, сыпал не так густо. Она улыбнулась: опять что-то выдумал сын, всегда вот так — заметит что-нибудь, на что она и внимания не обратит, обрадуется и позовет ее.

— Ну что тут? — спросила она.

— Глянь, мама,— показал Петька на стреху.

Она взглянула вверх, и лицо ее осыпало дождиком. Увидела серое небо, зеленый гонт на крыше, что сейчас была мокрой, темной, возле трубы немного размыло глину, и она растеклась рыжеватым ручейком.

— Ну что тут? — снова спросила она.

— Да ты на воду гляди,— подсказал сын.

Только теперь Юля увидела, что удивило сына: на середине крыши, где был навес над слуховым оконцем, вода текла вниз ручейком и звонко падала на землю, а на других местах крыши собирались капли, становились крупнее и падали вниз.

— Видела? — улыбнулся мальчик.

— Видела,— улыбнулась в ответ и Юля,— вишь, что углядел...— и она покачала головой.— Не знаю, сын, что из тебя выйдет...

— Что вы там углядели? — спросила мать, она не выдержала и тоже вышла из хаты.

Юля показала ей на капли.

— Ребячитесь — и взрослый и маленький,— сказала мать и вернулась в хату, добавила оттуда: — Иди лучше вымой пол.

— Ну, ты погляди, а я пойду, а то, слышишь, бабка сердится.

— Мама, я нарисую это.

— Нарисуй, сынок, кто же тебе не дает,— усмехнулась Юля, и сердце ее дрогнуло от радости: это сказал не чужой ребенок, а ее сын. Она погладила его по головке и пошла в хату.

На душе у нее было светло, она не выдержала и тихонько запела без слов, не раскрывая рта.

— Сегодня учителя-холостяка встретила,— начала рассказывать мать,— задержал меня, поздоровался приветливо так, расспросил, как мы живем, управились ли с картошкой. Потом допытываться стал, верно ли, что ты оставишь школьную столовую и перейдешь в совхозную.

— Вот, нашли о чем говорить.

— Говорю, что, мол, слышала,— сказала мать.— А он признался, что ему легче со мной говорить, чем с тобой. Говорит: стесняюсь я вашей Юльяны Ивановны...

— Ему пора уже внуков нянчить, а не...— бросила в ответ Юля, не зная, что и сказать,— а он все еще молодится.

— Не так уж он и стар,— возразила мать,— мужчина как раз в силе, умный, степенный. Радовался очень, рассказывая, что шофер тот борисовский женился... Не старый еще, розовощекий...

— Но и не молоденек,— заметила Юля,— лысина на голове.

— Всякое бывает,— отозвалась мать,— люди говорят, хорошо получает, почти не пьет, культурный человек, хозяйственный. Да и мне говорит: хочу с вашей Юльяной Ивановной как-нибудь поговорить по-хорошему, да стесняюсь.

— Еще что! — возмутилась Юля.— Ходите да что зря собираете.

— Сказал, что придет сегодня. И я так думаю, что придет с серьезным разговором.

— Убегу из дома,— отрезала Юля,— не нужен он мне.

— А я бы на твоем месте, девка, не торопилась прогонять такого человека,— промолвила Наталья,— второй год уже одна живешь, с самой зимы вон твой красавец не подает голоса, значит, не нужна ты ему. И ты еще молода, тебе жить надо, и дитя малое, надо его на ноги поставить. Не беда, что пожилой человек, раз с умом да с копейкой, зато, может, поживешь за ним.

— Ой, мама, старые, допотопные ваши суждения,— поморщилась Юля,— так думали, когда вы еще молодой были.

— Жить и тогда надо было, и теперь.

— Так жить можно по-разному,— сказала Юля и глянула в окно: слышно было, что во двор, скрипнув воротами, вошел человек.

Пришел Владимир Семенович.

Заговорил с Петькой, потом вошел в дом. Пиджак на нем был мокрый, мокрыми были и штаны до колен.

— Под самый дождь попал,— посокрушался он, ставя на скамью сумку,— не догадался плащ взять.

«Плаща не взял,— подумала Юля,— а шляпу на голову надел, видать, не хотел показывать людям лысину».

Лицо его, полное, со старческим двойным подбородком, вспотело, с лысины, когда он снял шляпу, казалось, поднимается пар. Он вытер платочком лоб, причесал редкие седые прядки возле ушей. Расстегнул пиджак, и Юля увидела его круглый живот, подтяжки на нем.

— Ну вот, как раз попали под дождь,— посочувствовала ему Наталья.

-— Вышел, взглянул на небо, думал ничего не будет. А оно на полпути полило...

Он отдувался и посматривал на Юлю — как она вытирала посуду и ставила ее на полку, снимала фартук и мыла руки. Глядел, наверно, на ее стройную фигуру, на полные руки с закатанными до локтей рукавами, на платье, на котором верхняя пуговица расстегнулась, открыв молодую красивую шею, небольшую ямочку на груди. Увидев, как он смотрит на нее, Юля оглядела себя, застегнула пуговицу на платье.

...— Это правда, Юльяна Ивановна, что вы решили покинуть нас? — когда уже немного выпили и закусили, спросил Владимир Семенович.

— Школа будет работать и без меня. Такая уж я у вас незаменимая личность,— пошутила Юля, она почему-то все время в душе потешалась над этим добрым и искренним человеком.

— Неправда, Юльяна Ивановна, вы очень важный у нас человек. Из-за вас и у учителей и у учеников было хорошее настроение, мы все уважали вас. Будем очень переживать, если вы от нас уйдете.

— Возможно, до июня, пока будут продолжаться занятия, поработаю,— сказала Юля,— а там, как видно, стану заведовать совхозной столовой. Так уж договорились.

— Значит, правду говорят,— печально промолвил Владимир Семенович,— покинете вы нас.

— Кто-то другой будет, столовая не останется на замке.

— Да кто-то будет, но не вы...

Он немного выпил, раскраснелся, вспотел, и Юля подумала, не больное ли у него сердце — он не по годам полный, потеет, боится выпить лишнее. Выпил одну рюмку и больше не захотел.

— Ну, пора до хаты,— сказал он.

Юля поняла, что он и сегодня не решится заговорить с нею, сказать, что думает. Она не так стремилась услышать его предложение, порадоваться ему, как хотела ясности: между ними не должно быть ничего недоговоренного, чтобы не стыдно было встречаться и беседовать.

— Посидите еще,— продолжала мать,— Ночь долгая, выспитесь.

— Ночи, правда, длинные сейчас, но спать не хочется,— сказал Владимир Семенович, поглядывая на гладко причесанную, в новой кофте, красивую Юлю, которая весь вечер скучала, не пила, не знала, куда положить руки, куда глядеть, о чем говорить с таким неинтересным собеседником.

— Посидите еще,— снова попросила мать,— поговорите и выпьете еще.

— Разве с Юльяной Ивановной,— смутился гость.

— Посидите, поговорите,— приглашала Наталья, и пожилой, лысый Владимир Семенович вспыхнул от смущения, стесняясь, как подросток, завертелся на стуле.

— Разговор наш, Наталья Петровна, один,— волнуясь, дрожащим голосом промолвил он,— стыдно мне так говорить, но скажу.— Он вздохнул, опустил голову.— В мои годы можно уже внуков иметь, а я все никак не могу прибиться к берегу, несет меня вода, бросает... Увидел вот Юльяну Ивановну, ну... Ну, и я, как молоденький... И Юльяна Ивановна тоже одна томится. Горюете вы, горюю я... Надо, чтобы вы... Ну, взяли меня в свой дом за хозяина. Сельскую работу я могу делать, за мальцом глядеть буду, и вас, старую, не обижу...

— Договаривайтесь вы уж с ней, с молодою,— спокойно, но, кажется, в душе очень довольная, сказала Наталья.— Мне жить на этом свете мало осталось. А она пускай сама смотрит, что делать, что вам сказать.— Она встала, решив, что сказала свое, и полезла на печь, где, притихший и настороженный, сидел и поглядывал на всех внук.

Старуха сняла с ног валенки, поставила их сушить, а галоши с них бросила вниз, на пол. Делала это и ждала, что скажет Юля. Но та ничего не говорила, опустив голову, смотрела на стол и молчала, потому что не хотела ни обидеть доброго человека, ни подшучивать над его стеснительностью, но и пообещать ему ничего не могла.

— Давайте, Юльяна Ивановна, все сегодня решим,— снова смущенно краснея, сказал Владимир Семенович.— Знакомиться нам не надо, вы хорошо меня знаете, а я вас... Не один месяц вместе работаем... Я намного старше вас, но это, думаю, не беда. Возьмете — останусь у вас, очень уважать всех буду и за мальчиком вашим присматривать буду, я ведь не молоденек, упрекать вас за него не стану. Ведь и сам был женат, не ужился, развелись... Если откажете, то обиды держать не буду, но уеду отсю^- да, не смогу тут жить и вас видеть... Если бы вы знали, как вы пришлись мне по сердцу, как мне радостно даже поговорить с вами...

— Я верю вам, Владимир Семенович,— не поднимая головы, сказала Юля,— знаю, что вы не станете говорить не то, что думаете. Знаю, человек вы умный, скромный, хороший учитель, душа у вас добрая... Только вы подберите себе учительницу какую-нибудь, женщину разумную, по себе: наша жизнь известная, крестьянская... И работа моя такая, поварская: стараться повкусней сварить... А вам надо взять учительницу, чтоб и поговорить было с кем и чтоб она работу вашу понимала.

Юля говорила так и думала: сумеет ли уговорить его отказаться от нее, или надо намекнуть ему, что она не может сойтись с ним без любви и тогда он поймет, перестанет женихаться.

— Я ищу хорошего человека, а не кого-то там...— возразил Владимир Семенович, сказал это, как наивный хлопец, не поняв ее.— А вы на себя наговариваете: и работа ваша хорошая, и умом, красотой не каждая учительница с вами сравнится... Очень вы добры, умны, чутки к человеку. Я уже прожил на свете не так мало, повидал людей, но таких, как вы, немного встретил. Встреча с вами — великое счастье... Вам веришь сразу, вам трудно отказать... Если вы согласитесь породниться, свадьбу нам, Юльяна Ивановна, большую, может, и не надо устраивать, не молоденькие жених и невеста, людей веселить не собираемся, а родичей близких ваших, учителей наших позвать можно... Расходы я возьму на себя...

Юля молчала, только по щекам ходили желваки; притих и учитель, очень волновался и ждал ответа.

— Чего ты там молчишь? — не выдержала, подала голос с печи Наталья.— Скажи человеку что-нибудь одно: примешь хозяином или нет? Я только скажу — подумай хорошенько, как жить будешь... Сейчас это не жизнь, когда приходится самой, бабе, в лес ездить, дрова пилить, колоть, когда ребенок без мужчины растет...

— Тихо вы, мама,— попросила Юля, поморщившись.

— Скажите что-нибудь, Юльяна Ивановна,— дрожащим голосом проговорил Владимир Семенович, то и дело вытирая платком лоб и ладони рук.

— Что я вам, Владимир Семенович, могу сказать,— понурилась Юля.— Задумали вы серьезное, серьезного хотите, а у меня еще и сын. Мне и о нем думать надо, не только о себе... Глядеть за ним вы будете, но станете ли вы ему отцом?..

Учитель растерянно молчал, не зная, что сказать.

— Я не упрекаю вас, но боюсь...— только и сказала Юля, чтобы как-то остановить это сватовство.

— Я понимаю вас, Юльяна Ивановна. Вы мать. И я, отец, понимаю вашу тревогу. Но ведь не только мне трудно оставаться одному, трудно и вам. Вы же молоды, не станете весь век жить одна, вот так кручиниться...

— Да как-то будем жить,— промолвила Юля.— Что сами сделаем, в чем-то люди помогут. А что на душе будет — только сама буду знать. Если бы забылось все, пришло новое, так и жить можно бы по-новому. А я не могу так быстро менять... то одно, то другое...

— Оно так,— кивнул головой Владимир Семенович.— Может, кто не понимает вас, я понимаю. Чувствую, вы говорите то, что у вас на сердце. Может, и правда, вам еще надо побыть одной, оглядеться и найти настоящее, полюбить. Только тогда вы опять будете счастливы... Но не подумайте, что я хотел вас обидеть, посчитал, что я, лысый старик, только и буду вам нужен... Я по-другому... Я--.— он запнулся,— да скажу все, сколько еще мне несмелым быть, таить в себе хорошее... Я люблю вас, так люблю... Бывает это с человеком... Даже и не думал...

— Не надо,— прошептала Юля, ей стало очень жаль этого пожилого учителя, она увидела, сколько в нем доброты, сколько она, эта доброта, может послужить в ином случае, осчастливить человека, но она, Юля, ничем не могла помочь Владимиру Семеновичу. Тут мало одного только сочувствия.

— Ну я пойду,— поднялся Владимир Семенович,— пора...

— Хочу к маме! — тоненько пропищал Петька с печи, видя, что его мама чуть не плачет.

— Лежи ты, смола! — цыкнула на внука старуха, и мальчик заплакал.

У Юли от этого плача сжалось сердце, казалось, все перевернулось внутри.

«Милый мой сынок! — подумала она.— Никому я тебя не отдам. Я только тогда буду счастлива, когда ты не плакать, а смеяться будешь».

— Простите, Владимир Семенович,— взглянула она на учителя,— не могу я...

— Не оправдывайтесь,— попросил он,— мне очень трудно сейчас, но я все понимаю...

— Не обижайтесь.

— Я не обижаюсь на вас, Юльяна Ивановна,— его губы тронула слабая улыбка.— За что обижаться? За то, что вы такая?.. Нет, вас за это надо еще больше уважать. Я вам только желаю счастья и большой любви, вы достойны ее,— Владимир Семенович взял вялую Юлину руку и поцеловал.

Юля наклонилась и поцеловала его в щеку.

Владимир Семенович сжал ее локоть, сказал «Спасибо!» — и быстро, грузный, постаревший за этот вечер, усталый, тяжело зашагал из хаты. Не оглядываясь, прошел мимо окна, повернул на улицу.

Юля подошла к окну и посмотрела вслед Владимиру Семеновичу — на душе у нее было и легко при мысли, что все недоговоренное прояснилось, и тяжело.

— Ах, ты сорванец! — все еще журила внука Наталья.

— Иди сюда, сынок,— оглянувшись, позвала Юля Петьку.

Петька соскочил с печи и подбежал к Юле. Она опустилась на скамью, посадила сына на колени, крепко обняла и поцеловала в головку, в щечки.

— Радость ты моя! — прошептала она.

— Ну, девка, лучшего тебе, может, бог уже и не даст,— сказала Наталья.— Пожалел он тебя, послал хорошего человека, что с ребенком брал, а ты... Я чуть не заплакала, когда он говорил. Останешься, как и я, вдовой, одна век будешь жить...

— Пусть, мама,— откликнулась Юля,— у меня у самой тяжело на сердце оттого, что я опечалила человека, я жалею его, но иначе нельзя. Не могу же за нелюбимого выходить. Как бы мы с ним жили?..

— Гляди сама, девка,— покачала головой мать.



Пераклад: А. Чеснокова
Крыніца: Далидович Г. Десятый класс: Рассказы и повести: Для ст. шк. возраста/Авториз. пер. с белорус. М. Немкевич и А. Чесноковой; Худож. Л. Н. Гончарова.— Мн.: Юнацтва, 1990.— 288 с., [5] л. ил., портр.— (Б-ка юношества).