Наконец перестал лить, а потом и моросить дождь. Небо начало не только сереть, но и светлеть, понемногу голубело, а низкие черно-синие тучи ушли за Налибоцкий лес, и там теперь злобно скрещивались молнии, бухал гром и повисла серая дождевая стена. Здесь же, в Янковичах, уже блеснуло солнце, засверкало в каплях росы на траве и листьях деревьев, в запененных ручейках и успокоенных лужах, припарило — и мокрая округа задымилась.
Маня, которая на лугу в копне сена вместе с деревенскими женщинами переждала сильный дождь и грозу, только что прибежала домой, сразу поглядела, где сын. Там, на совхозном лугу, она недавно горевала, что ее сынишка будет бояться один сидеть в хате: вначале очень быстро потемнело, а потом сильно стала жечь молния и загремел гром. Но Петьки она дома не нашла: видать, в грозу он был у соседей, потому что теперь, как она увидела, бегал с их меньшим сыном по уличным лужам.
В хате с закрытыми окнами и дверью было жарко от натопленной утром печи и от жары во дворе, которая стояла до дождя. Зная, что сегодня на луг она уже не пойдет, будет управляться возле своего дома, Маня подошла к окну, выходившему на огород,— там были гряды и участочек картошки возле них, отвернула от гвоздика проволоку (крючок вывалился из подгнившей древесины); толкнула раму, открывая сразу обе половинки.
Она ничего не успела подумать про свежую, холодную струю воздуха, что приятно овеяла ее лицо, наполнила грудь, задержала взгляд на незнакомых мужчинах, которые шли по улице. Двое из них были молодыми — высокие, длинноволосые, узкоплечие, в легких сандалиях/ за плечами у них висели полные сумки, третий, пожилой, ниже ростом, но статный, в соломенной шляпе и сапогах, нес небольшой чемоданчик. Молодые не дошли до ее хаты, свернули в Януков Двор, а старший, похоже, направлялся сюда. Маня знала: это электрики, заходят к янковцам, просят пустить их на квартиру.
Электрики приехали в деревню на той неделе. Вернее, сначала неизвестные люди привезли на грузовиках, выгрузили и сложили на выгоне длинные просмоленные черные столбы. Другие приехали и отключили свет, оборвали провода на старой электролинии и начали выкапывать и срезать старые деревянные столбы. Эти же люди ездили на машине, которая копала ямки, ставили в них цементные короткие столбики, а к ним прикрепляли новые высокие столбы.
И тогда появились электрики. Они приехали на грузовике, который возил огромную катушку толстой белой, даже слегка синеватой проволоки, лазили на столбы, сверлили в них отверстия и ввинчивали железные крюки со стеклянными изоляторами, потом возвращались, натягивали и привязывали к ним проволоку. Первый день они жили в здешней школе, сами себе готовили еду. Но сегодня, как говорили женщины на сенокосе, будут искать здесь у сельчан квартиры.
Маня, как от огня, отскочила от окна: мужчина действительно шел к ней во двор. Она, зная, что в хате беспорядок, начала быстренько собирать и вешать разбросанную на кровати одежду, выбежала в кухню и поставила в печь чугун с травой — только что собиралась отнести свиньям корм, задернула занавеску. Услышала, как незнакомец бросил на крыльце кошки и вошел в сени. На столе лежал нарезанный хлеб, стояла миска с налитым в нее кислым молоком, в молоко был накрошен зеленый лук — сын приготовил себе поесть и не убрал за собой. Она не успела даже прикрыть все это газетой, как незнакомец вошел в хату.
— Здорово, хозяйка!— без стеснения бодро проговорил он, и она увидела, что это не такой уж пожилой человек: просто ходит, опустив голову и сгорбившись, небритый, грязный, а так ему немного лет, как и ей — за тридцать.
— Возьми, хозяюшка, на квартиру,— когда ока несмело ответила на приветствие, сказал он.— Поживу с неделю, не больше.
— Да тесно у нас...— Ей и отказать было трудно, и приглашать не хотелось.
— Хором твоих мне не надо...— Он, видать, был смелым, говорил бойко, басовито, то и дело окидывал ее взглядом, не смущался.— Спать могу на полу или в гумне на сене, если оно у тебя есть. Сваришь себе утром или вечером — и мне миску какого-нибудь супа дашь. Мне лишь бы горячее. Заплачу, сколько скажешь.
— Мне не жалко,— смутилась она.— Живите...
— Ну и спасибо,— обрадовался он.— Сходим сейчас с хлопцами на речку, искупаемся, а то грязные как черти. Значит, договорились, больше никуда не пойду искать. Заходил тут к одним — даже и слушать не захотели...
— Я и правда сейчас суп поставлю, поджарю лук,— сказала она, снова смущаясь, не в силах выдержать его взгляда, возможно, от мысли, что она согласилась пустить на квартиру молодого мужчину, почему-то не смогла ему отказать.
— Да глядите сами,— он теперь говорил ей «вы», и она подумала: присмотрелся, решил, что она старше.
«Неужели я так немолодо выгляжу?» — подумала она и вспомнила, что после смерти мужа, похоже, ни разу не подошла к зеркалу, не взглянула на себя. А в сентябре будет уже шестая осень, как нет ее Степана...
— Ну я пойду,— казалось, видя ее смущение, промолвил электрик, поставил под скамью свой чемоданчик и вышел из хаты.
«Шестой год...— Маня села на стул у стола, невидящими глазами глянула в окно, во дворе над забором нависли тяжелые ветви яблонь, забыла об электрике, подумала о своем.— Только два года пожила со Степаном. Год до армии и год, когда вернулся со службы домой. Три года ждала... И теперь шестую осень жду, но не дождусь...»
Она поднялась, сдержалась — не заплакала, хотя глаза и повлажнели, пошла на огород и накопала молодой ранней картошки. Поскребла ее, вымыла, разложила во дворе небольшой костер и поставила варить суп; вспомнила вдруг про односельчанина, бригадира Броника, который в этом году начал лезть к ней без стеснения, приставать... Сегодня даже бабы на лугу шутили, намекали, мол, не «сошлись» ли они, рассказали, что вчера подняла по этому поводу крик Виктя, Броникова жена...
Маня отнесла корм свиньям, постояла возле них: совсем не хотят есть пареную лебеду, возят рылами по корыту, ищут картофелину или корку хлеба, вываливают траву наземь. Когда хлестнет хворостиной по ушам, то перестают своевольничать, все хватают. Тут же, рядом, ходили куры, тоже старались ухватить что-нибудь из корыта. Маня не сердилась на них: в этом году хорошо неслись — хватило яиц и себе и на продажу. И сейчас под кроватью стоит полное решето, надо было бы отвезти в город, продать и купить сала: старое кончается, да и невкусное уже, едкое какое-то, а до нового еще далеко.
Маня постояла возле свиней, наводя порядок и думая, что сюда может прибежать и нашуметь Виктя, и пошла в хату, смахнула со стола крошки, собрала утренние, теперь уже твердые блины и выбросила их курам. Те бежали, хлопая крыльями, даже теряя перья, и она, стараясь больше не думать о возможной ссоре, сердясь только на бригадира Броника, нарочно думала о своем, накричала на кур, что ленивы, сами не ищут себе корма, выглядывают ее возле крыльца, ждут, чтобы бросила им что-нибудь.
Корову еще не скоро должны были пригнать с пастбища, поэтому Маня разгребла щепки, чтоб не выкипала вода в горшке, и решила сходить на луг, на свой огород — поглядеть, не пора ли снова прополоть грядки, нарвать щавеля. Нарочно, как и ее соседи, завела огород подальше от дома, потому что возле двора и свои и чужие куры не дадут ни взойти, ни завязаться какому-нибудь зернышку — выгребут, склюют. Да тут и свиньи, если ворвутся, перетопчут, перероют все.
...Огурцы, помидоры, морковь, капуста росли хорошо, густо зеленели, она полюбовалась ими, порадовалась, что скоро у нее будет много всяких овощей, и пошла нарвать щавеля. Только нагнулась, чтобы начать собирать щавель, как услышала шаги. Выпрямилась, глянула: по стежке быстро шла соседка Ядя — самая языкастая в их деревне замужняя женщина, почти ее ровесница, мать пятерых детей.
— Вон какие у тебя ладные грядки! — Ядя тоже босая, в легком платье, повязанная платком, не пошла на свой огород, а направилась к Мане, внимательно и завистливо оглядывая каждый кустик здесь.
— Тьфу, тьфу! — усмехнулась Маня.— Сглазишь...
— Ай, предрассудки!— махнула та рукой, выставив круглый живот: ходила шестым ребенком.— Квартиранту пришла щавеля нарвать? Кисленького захотел?
Маня не удивилась, что Ядя уже знает про электрика, который напросился к ней на квартиру: та все про всех в деревне знает, усмехнулась и только покачала головой.
— Может, отсохнет у Брониковой Викти язык, не будет на тебя так наговаривать да пугать, что придет и побьет у тебя окна...— заговорила Ядя.— Хоть ее дурной поп крестил, будет болтать, что ты нарочно, с хитринкой квартиранта взяла...
— Мне от этого ни холодно ни жарко,— сказала Маня, чувствуя в душе большую обиду от таких сплетен, и, чтобы не говорить больше на эту тему, сказала: — Ну, я пойду, суп на огне стоит, варится...
Когда вернулась домой с щавелем в фартуке, квартирант стоял во дворе, подбрасывал в огонь щепки. Теперь он был побрит, мокрые волосы зачесаны назад, был он в новых брюках, в белой тенниске, не в сапогах, а в туфлях. На длинноватом его носу блестел пот.
«Да он совсем молодой»,— подумала Маня, чувствуя, что хоть и плетут о ней что зря дурные языки, она не умеет держаться с мужчинами, стесняется глядеть на них; застеснялась и сейчас, что так и не переоделась, топает босая.
— Бросила вот огонь без присмотра,— смущенно усмехнулась она.
— Ничего. Суши нет,— сказал он, нагнулся, достал из огня головешку, прикурил, глубоко затянулся, выпустив изо рта клуб дыма.
Маня ощутила легкий запах папиросного дыма, от него защекотало в носу: после смерти Степана, кажется, никто еще не курил в ее доме. Сейчас ее взволновал этот дым, снова напомнил дорогого человека. Она как-то вся сжалась, погрустнела, равнодушная к сплетням, о которых мелют сейчас языками, будут молоть и дальше.
Вернулась с пастбища корова, как видно, напаслась в поле хорошо, бока были толстые как бочки, но все равно ткнулась мордой в свиные ведра, облизнула муку, прилипшую на них по краям.
Маня загнала корову в загородку. Принесла из хаты сковородку, кусок сала и лук, поставила возле огня.
— Поджарьте сами,— уже без стеснения, спокойно сказала она электрику,— я пойду подою корову.
Он удивленно взглянул на нее. Видать, подумал, что она еще не старая, но неприветливая, суровая, совсем не рада, что он набился к ней на квартиру. Маня не стала ничего говорить, оправдываться, сняла с частокола подойник и пошла к корове. Когда доила, видела, как он засуетился: наверно, из горшка плескало на огонь, он снял чугунок; поставил на треножник сковородку, отклоняясь от дыма, жарил сало с луком, ворошил его.
Когда Маня несла ведро с молоком в хату, электрик уже сидел на скамье, чугунок с супом и сковородку с жареным салом принес раньше. Выложил на стол свою колбасу, консервы, баночку купленной квашеной капусты, бутылку вина.
— Да вы ешьте, не ждите нас,— молвила она.— Я уж подожду сына.
Процедила молоко, налила из банки в кружку, поставила на стол, остальное, что осталось в банке, опустила в ведро с холодной водой. Видя, что он один не стал есть, смахнула крошки со стола, почистила колбасу, нарезала кружочками на тарелку, намыла и положила огурцов, налила миску супа.
— Так за знакомство...— Он улыбнулся, зубами сорвал с бутылки жестяную головку.— Меня зовут Витей. Витя Соловей. Голоса хорошего не имею, зато фамилия певучая...— Он шутил, но все время глотал слюну, жадно поглядывал на съестное, и Маня подумала, что он шутит с нею ради того, чтоб она лучше присматривала за ним.
— А меня Манею кличут, пишут — Мария.— Достала из шкафчика рюмки, поставила на стол.
— Вы мне стакан дайте,— попросил он.— Не люблю пить из этих...— налил ей в рюмку, себе в стакан, остальное поставил па подоконник.
— Ну, будьте здоровы!
Она кивнула ему, немного отпила и поставила рюмку на стол.
Он ел жадно. Как видно, сильно проголодался, подчистил все, что она подала ему. Поужинал, поблагодарил и пошел в деревню, где уже слышались звуки гармоники — свои теперь, в летнюю пору, мало играют, рано ложатся спать, должно быть, веселились приезжие.
Маня не дождалась сына и села одна ужинать, подумала, что надо поговорить с ним, чтобы не крутился возле этих электриков, не мешал людям работать. Вымыла посуду, повздыхала и начала готовить постель, зная, что не уснет, пока не переберет всего в памяти, пока не поплачет, не погорюет о том, как жить дальше...
Наутро квартирант поднялся рано, вслед за ней — она спешила выгнать корову на пастбище. Он ходил по росистому, прохладному после ночного дождя двору, был сонным, нехотя похлебал подогретого вчерашнего супа: и спал мало, поздно вернулся и, как видно, где-то в деревне добавил еще вина.
Маня думала дать ему недопитое вино, чтоб он опохмелился, но постеснялась: не знает человека, еще подумает, что упрекает его.
«Не малолетка, знает, что делает. Меня не касается».
...Вечером, вернувшись с работы, электрик снова ходил купаться, сидел у костерка и варил картошку, потом, уже в хате, увидев нетронутое вино, сказал, что оно испортится.
— Некому пить,— промолвила Маня, сегодня ради гостя была в новом платье, в босоножках, в новом платке (в деревне замужние женщины и летом носили платки).
— Хозяин ваш не берет? — удивился он, поглядывая на нее не так, как вчера, а с каким-то огоньком в глазах.
— Нет в доме хозяина...— почему-то недовольная тем, что он так говорит, ответила она.
— Уехал куда?
— Умер...
— Так... Вы...— он развел руками.— Вдова, значит... Молодая вдова...
— У меня сын,— коротко сказала она, не желая говорить о себе.— Осенью уже восьмой год пойдет...
— Я тоже старый холостяк,— он не улыбнулся, но в голосе слышалась невеселая шутка.— Был женат, имел дочку...— сказав про дочку, печально умолк.
Маня не спросила, где его жена, боялась услышать в ответ — умерла. Для нее это слово было страшным. Только как-то по-новому, добрее взглянула на него, посочувствовала, эта минута как бы приблизила его к ней, такого молодого и тоже несчастливого.
— Правда, жена моя жива,— снова заговорил он.— Работа моя такая — в поездках... Приютил ее другой, лучшее пообещал. Бросила... Езжу вот уже четвертый год по свету, нигде задержаться не могу. А скоро уже тридцать с половиной, хочется осесть.
— А дочка ваша где? — спросила Маня, жалея не так его самого, как его дочку.
— Не отдала мне. Судился, но присудили ей. Она на месте, а я вечно в разъездах,
— Переживаете? — снова сочувственно взглянула на электрика, села на скамью.
— Вначале страдал, теперь привык, очерствел.
— И я как-то одеревенела, свыклась с вдовьей судьбой — работа да работа.
— А вы же, видать, моложе меня? — с теплотой в голосе спросил он, взглянув на нее тоже сочувственно и ласково.
— Мне тридцать три.
— Только бы жить, а мы в эти годы...
— Что сделаешь, если так бог дал,— промолвила она.
— Бог этот... К одному так очень добрый, а к другому все время спиной.
— Мне так весь век не везет,— пожаловалась Маня.— Не хочется и рассказывать.
— Да, бывает...— пробормотал он, закурил и вышел во двор, чтобы дымить там.
Маня видела в окно, как он встретился во дворе с ее сыном, заговорил с ним. Сын о чем-то рассказывал ему, показывал руками, смеялся.
Потом квартирант вернулся к крыльцу, взял кошки, вскинул их на плечо. Вышел на улицу, сын пошел за ним. Маня, чтоб лучше видеть, перешла хату, припала к другому окну, выходившему на улицу.
Квартирант надел на ноги кошки и легко, как кот, полез на столб, сын стоял и глядел, так широко раскрыв рот, что у нее защемило сердце: мужчина мужское любит...
Соловей слез со столба, начал надевать кошки на ноги ее сыну. Она встревожилась, глядя, как сын неумело, цепляя кошками то за свои ноги, то за землю, подошел к столбу, лез на него и сползал вниз. Тогда Соловей подпоясал его своим поясом, прихватив и столб, поднял мальчика и рукой прижал к столбу. Сын полез наверх, поглядывал вниз и широко смеялся — так был доволен и счастлив...
Поднявшись немного вверх, он снова глянул вниз, на землю, остановился и закрыл рот: наверно, испугался. Она еще сильнее встревожилась, боясь, что он упадет и покалечится: не может оторвать зубцы кошек от столба и слезть. Сын закричал. Она тоже вскрикнула и выскочила из хаты. Но сын уже стоял на земле, Соловей отвязывал с его ног кошки, успокаивал.
Свернешь голову, такой дошлый! — сердито заворчала Маня на сына, хотя ее тон был излишне мягким.
Ничего,— усмехнулся Соловей, понимая Маню, ее
нарочитую суровость.— Сначала и взрослые высоты боятся. Но все хотят ее. Хорошо там?
— Да,— кивнул головой мальчик, глядя не на мать, а на квартиранта.
— Будешь электриком?
— Угу.
— Чего тогда кричал? — усмехнулась и Маня, взяла сына за руку и повела в хату.
Следом за ними подался и Соловей.
В этот вечер он не пошел в деревню, рано лег на диванчике и читал. Их разделяла тонкая ширма, и она слышала, как он закрыл книгу, потушил лампу, вздохнул. Она тоже не спала, думала и про Степана, и про своего квартиранта, и ее пугало: про чужого она думала больше. Размышляла, мол, плохая у него была жена; она, Маня, если бы у нее был хороший муж,— берегла бы его, смотрела бы, как за ребенком.
«Что он хорошего видит? Лазит по столбам, слоняется по чужим хатам. Кто пустит, а кто и не пустит, кто хорошо покормит, а кто кое-как. Гляди в чужую миску. Но что это я про него? Чужой человек...»
...Два дня подряд квартирант не приходил ночевать. Она уже потихоньку горевала, что, наверное, не удержался и слетел со столба, покалечился. Перебраться на Другую квартиру не мог: она за ним хорошо присматривала, что было у нее, то и ставила на стол, не должен был обидеться, да и вещи его остались, если бы перешел, так забрал бы их. Она уже хотела сходить к Януковым хлопцам, которые каждый вечер приходили домой, спросить, куда девался ее Соловей. Даже вышла за ворота, но вернулась, послала спросить сына и тоже вернула его: подумала, что скажут люди! К ней приглядывались, когда Степан был в армии, а она жила одна, когда была беременна Петькой, присматривались, когда умер муж.
И не только следили за ней, но и говорили что зря. Стоило ей попросить мужчину выкосить делянку травы, съездить с ним в лес или попросить заколоть свинью, как об этом сразу знала вся деревня. Однажды даже, когда угощала бригадира, соседку Ядю застала у окна — стояла и подсматривала. А теперь вот пошли сплетни о ней и Бронике...
Маня одумалась и порадовалась, что не побежала расспрашивать про Соловья; ничего с ним не сделается, поработает и уедет, а ей тут жить надо, и ей не все равно,
что скажут о ней люди. Хотя он, кажется, и неплохой человек, с нелегкой судьбой...
«Да, видно, ночует где-то у друзей»,— решила она, стараясь забыть о нем, но ночью плохо спала, каждый раз вздрагивала, когда скрипели ворота, которые качал ветер.
Пришел Соловей через три дня, в субботу. Сначала вымылся в Януковой бане, выпил там с хлопцами и только потом явился. От ужина отказался, заговаривал, шутил с ее сыном, брался научить его своему делу.
— Будет лазить по столбам, и от него жена сбежит,— пошутила Маня.
— Тогда не ходи по моим следам, малец,— говорил он, и она заметила: выпьет — смешно моргает глазами.— Лучше учись, малец. Скоро в школу?
— Да в этом году,— сказала Маня.
— И моя где-то этой осенью пойдет.
— Растут дети,— печально промолвила она.
— Они растут, а мы стареем.
На этом и земля держится,— продолжала Маня.— Когда-то и мы были молодыми.
Ну, мы еще...— Локоть его соскользнул со стола, он качнулся вперед, вниз головой, и едва не свалился со скамьи.— Ну, мне надо спать. Если можно, постели мне, хозяюшка, на сене. В хате будет душно, да еще ты печь натопила.
«Не топила бы, если бы не надо было еду готовить да траву свиньям парить»,- подумала она, взяла подушку, старую дерюгу и одеяло, подалась из хаты. Он, шатаясь, стукнувшись в сенях головой о косяк, вышел за нею.
Нализался я нынче,— он не успевал идти за ней.— Ты не спеши, а то я не вижу, куда идти.
Она подождала его на темном дворе, открыла дверь в гумне, перелезла через высокую загородку и начала стелить постель.
Мало сена,— он кое-что разглядел в темноте.
Нажала на межах,— сказала она, думая, что каждый год много хлопот с сеном. Ноги собьешь, руки порежешь, пока его насобираешь на зиму.
Трудно вам без мужчины?
А вам без женщины легко? — смело спросила она, готовя постель, постояла минуту.— Спите...
— Трудно,— сказал он.— Останься со мной,— поймал ее за руку, притянул к себе.— Надоело мне одному, Вера...
— Вот и будьте с Верой,— неожиданно рассердилась она и вырвала руку.
— Ой! — он снова шагнул к ней.— Маня... Мы оба... Ну, не убегай.
— Спите лучше,— с упреком сказала она и даже не остановилась, легко перескочила через загородку, закрыла за собой дверь, накинула крючок.
«Все они такие, мужчины,— идя в хату, думала она.— Ишь, пожалел... Вытурю завтра». Теперь она думала, что напрасно недавно сочувствовала ему, наверно, подолгу не бывал дома, пил, копейки не давал жене, вот и ушла от него, сбросила горе с плеч, жить захотела по-человечески. Обижается еще, сам себя упрекал бы.
...Наутро встала поздно: было воскресенье. Она, правда, поднялась раненько, подоила, выпустила корову на пастбище и снова легла. Не спешил вставать и квартирант, долго не выходил из гумна.
Злость за ночь улеглась, но Маня все равно думала выпроводить электрика, долго лежала, потом управлялась возле печки и обдумывала, какими словами отчитать его. Таким только спусти раз...
Приготовила завтрак, поставила на стол, а квартиранта все не было.
— Иди в гумно, скажи, пусть идет завтракать, а то весь день голодным будет,— послала она сына, сама притаилась у окна, стала ждать, что будет дальше.
Соловей вышел быстро, шел, опустив голову. Видать, и не раздевался: костюм на нем был измят, в сенной трухе. Подошел к колодцу и долго умывался, может, ждал, что она выйдет, вынесет полотенце. Но она не вынесла, стояла, глядела на него не с обидой и злостью, а чуть- чуть мстительно, довольно улыбалась. Увидев, что он идет в хату, бросилась от окна к печи.
— Здорово! — не смело, как прежде, а растерянно поздоровался он, войдя, и остановился у порога.
— Здравствуйте! — спокойно и как бы безразлично ответила она, не оглянувшись, хотя сама была вся в напряжении.
Он снял с гвоздя полотенце, вытерся, снова повесил его, сказал мальчику:
— Сходи, дружок, на огород, поищи огурчиков.
Маня хотела задержать сына, но раздумала: и верно, лучше поговорить без него. Сын послушно выбежал из хаты.
— Маня,— он подошел, хотел, чтобы она взглянула на него.— Ты не сердись... Я-то не оправдываюсь и сегодня так же думаю, но вчера не теми словами сказал...
— Я вас поняла,— снова спокойно, не глядя на него, промолвила она.
— Нет, я не то... И давай не будем выкаться,— попросил он, теряясь от ее спокойного тона,— Кинулась ты мне в глаза. Добрая ты и отзывчивая... Если согласна, бери меня хозяином.
Маня теперь оглянулась, уже как-то растерянно смотрела на него, виноватого, казалось, с правдивыми глазами, внутри у нее что-то дрогнуло, защемило, сердце заколотилось так, как давно уже не колотилось.
— Говорите вы...— только и вымолвила она.— Это вы после вчерашнего.
— Что я плохого говорю? — Он сел на скамью.— Сегодня я должен или уйти из твоей хаты, или остаться... Не думай, что обманщик, гуляка, что чарку люблю выпить. Я могу жить и без этого. Мы все законно. Тогда уж...
— То ли вы думаете, что говорите? — она с издевкой усмехнулась, как бы шутила, сама не знала, что с ней происходит, в голове плыли разные мысли, и трудно было в них разобраться.
— То,— сказал он, волнуясь,— А ты что скажешь?
Она снова усмехнулась, и, похоже, озорно.
— Сам не знаю, может, слишком быстро все это, не стоит спешить...— Он встал.— С другими не хочу связываться, а с тобой... Припала ты мне к сердцу,— с болью промолвил он и вышел из хаты. Она видела: пошел в деревню.
Прибежал сын, принес маленьких огурчиков. Удивленно посмотрел на нее: где дядя?
— Скажи мне, сынок, тебе он нравится? — спросила она, села, прижала его к себе, заглянула в глаза.
Мальчик улыбнулся, пожал плечами.
— Не боишься его?
— Нет.
— Ну, садись завтракать,— почему-то повеселела она.
Самой ей не хотелось есть, натопталась возле печи, нанюхалась кушаний — пропал аппетит. Она выпила стакан молока и пошла в другую половину, подошла к зеркалу. Посмотрела на себя. Увидела возле глаз глубокие морщинки, их пока было мало. Подумала: надо снять платок, не закрываться. Сбросила его, распустила волосы. Черные, без единой сединки, длинные, сейчас свалявшиеся. Начала расчесывать их. Некогда из-за этой работы и присмотреть за собой...
«Да я еще молодая»,— обрадовалась она, повернулась перед зеркалом, увидела, что еще и,стройная — и грудь, и плечи, и ноги как у девушки — так что, может, не напрасно пристают к ней мужчины, липнет Броник, сватается Соловей...
Маня прижалась лбом к холодному зеркалу и закрыла глаза, погладила себя рукой по щекам, думая, как давно уже она не знает ласки, как трудно жить без нее.
... Соловей сам не ушел от нее, и она не прогоняла его. Утром он вставал и шел на работу, вечером не задерживался, еще до захода солнца возвращался и старался что- нибудь сделать для дома. Поменял провода, поставил еще несколько розеток, выключателей, напилил с мальцом, расколол кругляки, лежавшие еще с зимы, на них уже кора сгнила, а сами они позаросли травой.
Однажды он привез машину старых, но еще крепких столбов, сказал, что из них можно хорошую хату сделать или поменять в хате подгнившие нижние венцы. На другой день привез полную машину хвороста, видно, собрал на линии, порубил его и сложил возле хлева под стрехой.
Больше не сватался, будто и не говорил прежде об этом или забыл. И она не заговаривала, кормила его завтраками и ужинами, отвечала, когда он спрашивал о чем-нибудь, спокойно работала в совхозе, управлялась возле дома и ждала, что будет дальше.
Товарищи его начали разъезжаться из деревни, свою работу они здесь закончили, перебирались дальше, в другие местечки, и там начинали то же — меняли столбы, провода.
Через неделю Соловей остался в деревне один из всей группы. По утрам приходила машина и забирала его, а вечером привозила обратно.
Маня видела, что так долго продолжаться не может. Надо решить: брать его в примаки или не брать. Мужчина он видный, трудолюбивый, но что скажут люди, не так сельчане, как ее свекровь? Не похвалит она, разозлится за сына.
Свекровь пришла сама.
Маня как раз вернулась с совхозной работы и копала в усадьбе картошку на ужин.
— Хорошая картошка? — подошла, спросила свекровь, не здороваясь.
— Хорошая,— ответила Маня,— крахмалистая, но некрупная.
Свекровь толстая, в теплых валенках и в старой, с вылезшей кое-где ватой стеганке стояла возле нее и говорила о хозяйстве, о других делах, пока она не накопала полное ведро картошки. Потом пошла вслед за нею во двор. Маня сразу догадалась, зачем та пришла, но молчала, первой не начинала разговора. Она хорошо знала свою свекровь: сразу в глаза не скажет, будет подходить издалека, стараться посильней ужалить.
— И долго он еще жить будет? — наконец не выдержала та.
— Кто, мама? — будто не догадываясь, спросила Маня, она хотела, чтобы свекровь побыстрее ушла от нее.
— Еще спрашивает — кто! — разозлилась старуха.— Другие и с мужьями, а не брали.
— Попросил...— оправдывалась Маня.
— Мало ли кто просить будет. Ты слышишь, что люди говорят? — Видно было, что она кое-что уже слышала про них.
— Пусть говорят...— Маня держала в руках ведро, она забыла его поставить на землю.
— Я вижу, ты его и не думаешь выпроваживать, рада, что не уезжает,— свекровь злобно блеснула глазами.— Слишком скоро Степана забыла...
— Перестаньте, мама, не тревожьте душу,— попросила Маня, сдерживаясь, чтобы не расплакаться.— Не поднимем мы его...
Вон что у тебя в голове,— всхлипнула свекровь, рукавом стеганки вытерла слезы на морщинистой щеке,— Это я только убиваюсь, света не вижу. Потому что я мать, а ты кто...
— Прошу вас, замолчите, либо...— не стерпела Маня, поставила на землю ведро и лопату, но опять сдержалась, больше — досадного для себя и злого для старухи — ничего не сказала.
Мы тебе теперь и не нужны,— говорила свекровь, словно хлестала по щекам.— А как до этого, если нужно было чего равного, драного, так к нам бежала... «Таточка, мамочка, помогите» Больше уже не нужна, со двора гонишь.
— Не гоню я вас,— всхлипнула Маня,— но не мучьте вы меня, ведь и до этого вместе с чужими людьми немало попрекали и злословили, а мне никогда ласкового слова не сказали... Жил бы Степан — была бы рада ему... Один бог знает, сколько я помучилась, поплакала, какой лед у меня на сердце. Начала понемногу оттаивать, а вы... И про ребенка подумать не хотите.
— Не сваливай на ребенка,— крикнула старуха, сорвала с ее головы платок.— Волосы вон надрала, платья новые носишь...
— Я живая еще! — крикнула и Маня.— И не надо меня живую без времени хоронить.
Она оставила свекровь во дворе и пошла в дровяной сарай, чтобы люди не видели ее, села на колоду, закрыла лицо руками и зарыдала — отчаянно и громко, как давно уже не плакала.
Свекровь не зашла к ней — то ли поплелась домой, то ли стояла неподалеку, слушала и радовалась, что допекла, излила свою злость на невестку. -
Мане это было все равно. Единственное, что ей было дорого,— это сын, ее сиротка, который тоже не знал отцовской мужской ласки, растет без присмотра...
Маня долго плакала и не услышала, как вошел Соловей, усталый, измазанный смолой, стоял и слушал, вначале удивлялся, а потом забеспокоился. Поднял ее, спросил:
— Чего ты, Маня?
Она взглянула на него, не выдержала и снова всхлипнула, уткнулась лицом в его грудь и опять горько заплакала.
— Ну, успокойся,— ласково и растерянно просил он и гладил ее по голове.— Ну, перестань... Слышишь?
Она не слушала, не отвечала.
— Ну, перестань. Никто тебя больше не обидит.— Он целовал ее щеки, чувствуя соленые слезы на губах, так и не добившись от нее слова, а сам говорил ей те слова, о которых давно не вспоминал, которые, как он думал, забыл, гладил своей шершавой, словно терка, рукой ее волосы.
Наутро Соловей — она видела в открытую дверь — проснулся поздно. На мягкой и чистой постели, такой белой, что казалось, она слепила глаза. Он, видимо, давно не спал в такой чистоте. Проснулся и рассмеялся от радости, казалось, помолодевший, легкий, очень сильный.
Вскочил, взглянул на диванчик, на котором он спал до прошлой ночи и который на этот раз оставался свободным, оделся и вышел на кухню. Разрумянившаяся от жара, в светлом платье с короткими рукавами, без платка, с гладко зачесанными волосами, совсем, казалось, молоденькая, она как-то растерянно взглянула на его красивое лицо, на крепкие руки, недавно обнимавшие ее, и, видя, что он хочет что-то сказать, может быть, пошутить, застыдилась, вспыхнула, подошла к нему, прижалась, крепко поцеловала и подтолкнула к выходу:
— Принеси воды... Хозяин!
Он опять засмеялся, взял ведро и пошел к колодцу.