Неяркое вечернее солнце медленно опускалось за далековатую Налибокскую пущу, скрылось, и тут, в старом Янковском лесу, густо легли еще теплые тени, начал наползать откуда-то из лесных дебрей, густеть ночной мрак.
Сильно, даже удушливо пахло сухим, перегретым за день мохом, старой и молодой смолой от сосен, елей и можжевельника, а слева, с луга, едва уловимо доносился сюда сладковатый запах подсушенного сена, но все эти лесные и луговые ароматы перебивал запах теплого, приятного, смолистого вблизи костров, а тут, в лесу, горьковатого дыма, который наползал издалека, версты за три, оттуда, где сегодня люди пилили себе на новые хаты лес, жгли обрубленные ветки, и откуда теперь он, Зубрей, шел домой. Он медленно плелся лесной дорогой, чувствуя, как много находился за день, как много повидал, ослабел под жарким июньским солнцем, устал, и потому тяжелыми стали не только кирзачи на ногах, и ружье, и сумка за спиной, но тяжелой казалась и фуражка лесника на голове. Снял фуражку и понес ее в руке — ветерок приятно холодил виски и лоб. Уже хорошо чувствовалась близкая деревня: сквозь тихий лесной звон — покой, зудение мошек и пение птиц — доносились людские голоса, дробный и частый стук молотка — кто-то в этом ближнем конце отбивал косу.
Зубрей не смотрел по сторонам, прямо, без всякого интереса глядел перед собой; на ободранные повозками сосновые и еловые комли, на корни на дороге, клочья сена, которое вырвали из высоких возов ветви и которое теперь, совсем побуревшее, висело высоко на деревьях, не смотрел на все вокруг, но когда уже подошел к горе возле Лысого холма, где в войну люди прятали картофель и зерно, вдруг остановился, почувствовал: случилась кража. Чего-то вдруг не стало хватать в этом большом лесу...
Он остановился и рукой, которой за твердый козырек держал фуражку, почесал голову, прищурился, стараясь понять, где и что тут пропало. Взглянул на самую вершину холма, на можжевеловые кусты, и увидел: выше кустов, между сосен, появилась прогалина. У него даже сердце екнуло: там же еще вчера днем, когда он шел сюда, стояла старая, самая высокая и самая толстая во всей округе, налитая смолой и оттого, наверное, твердая как железо, сосна с затесанным когда-то им самим стволом. Теперь этой сосны не было.
Смотрел туда и не верил своим глазам, потом свернул с дороги, зашагал по папоротнику и густому, с еще зелеными ягодами черничнику, и тяжело, низко наклоняясь вперед, поднялся на гору, увидел: сосна не упала —да и как она, сырая, тяжелая, могла упасть, если в эти дни не было ни грозы, ни сильного ветра,— ее совсем не было. А на ее месте лежала небольшая, как видно, специально сложенная здесь кучка старого валежника. Раскидал его ногой, показался широкий смолистый, свежий пень, спиленный низко, почти у самой земли, и очень неровно, вокруг него сквозь нападавшую хвою просматривались белые и коричневые от коры опилки.
Ветвей, ни старых и сухих, что были внизу, ни от зеленой вершины, поблизости не было видно: наверное, их раскидали неподалеку. Но хорошо было видно, куда валилась сосна: падая, она ломала, гнула папоротник, можжевельник и тонкие березки, а несколько толстых суков снизу, сломавшись, еще и теперь оставались в земле, поверху торчали их рыжие и острые концы-пики.
«И кого холера сюда принесла? — гневно и в то же время растерянно подумал Зубрей.— Как будто вчера здесь, в лесу, ни трактора, ни телеги не появлялось. Видимо, кто-то очень поздно приезжал. Заранее осмотрел, значит, свой, из деревни, влез... Хоть не ходи теперь в лесничество: скажут, не за лесом смотрел, а себе сено косил...»
Нельзя сказать, чтоб у него часто были такие большие кражи и он очень боялся начальства, дрожал за свое место: самовольные порубки в его обходе случались редко, и с этим, теперешним, лесничим он неплохо ладил, потому что старался, смотрел за лесом, за полем и лугом, как за своим собственным хозяйством. А то и лучше. Всюду у него были порядок, учет, с браконьерами и порубщиками он держался строго — и лесничий хвалил его, часто говорил другим лесникам: «Учитесь у Зубрея. Не кончал, как вы, училища, но лучше вас, ученых, справляется...»
Правда, сам он, Зубрей, при таких разговорах смущался: считал малой своей заслугой, что за плечами у него всего только пять классов, знал, что если бы жив остался после войны отец и помог матери растить их, пятерых детей, то, конечно, другое дело было бы... А теперь ему поздно учиться: надо учить своих детей.
Зубрей пошел в ту сторону, куда падала сосна, увидел тоненькие сухие щепочки — тут обрубали ветви; пройдя дальше, нашел разбросанные в разные стороны ветви. Еще дальше, в папоротнике, лежала и отрубленная зеленая верхушка.
Подъезжали на машине: в густом папоротнике под горой были пробиты глубокие колеи, а между колеями на верхних листьях папоротника остались следы мазута.
Колеи вели в сторону луга, наверное, к дороге. За папоротником, где не было травы, земля была усыпана хвоей, вмятины от колес почти исчезли, и можно было определить, где проехала машина, только по сломанным веткам — переломанным пополам или на несколько кусков. А на самой твердой, усыпанной гравием дороге следы колес совсем пропали, никак не отпечатались.
Зубрей подался по этой дороге, вышел из старого, а потом и из молодого леса на поле, где рос сосняк-самосейка, и, устав еще больше, подавленный, пошел напрямик к близкому уже своему двору, низенькой и старой хате, стараясь припомнить, кто в деревне строится или собирается подправить дом, кто заговаривал с ним об этом, кому могло понадобиться крепкое дерево на постройку
Проснулся Зубрей раненько, еще на рассвете.
— Чего ты вскочил? — спросонья спросила жена, глядя, как он, сидя на скамеечке, навертывает на ногу портянку и, тоже еще полусонный, не может нащупать под кроватью согнутое голенище сапога.
Он промолчал, стараясь после сна прийти в себя, нашел наконец сапог, сунул в него ногу, поднялся, заправил в штаны рубашку, застегнул на ней пуговицы, кивнул жене, чтоб молчала: дети же спят.
Подошел к кровати, что стояла возле печи, и прикрыл легким одеялом сыновей — пятиклассника Янека и третьеклассника Гиполика; жена тоже молча получше накрыла маленькую дочку, которая спала с нею, взяла со спинки кровати платье, натянула на себя, встала, одергивая его на широковатых бедрах, зевнула, погладила рукой сонное красивое лицо, свернула в пучок волосы и закрепила их гребешком. И, босая, полная, тяжеловатая уже в свои сорок лет (они с мужем были ровесники), пошла из комнаты; вслед за ней вышел и он, только приподнял и тихонько прикрыл за собой дверь.
— Берут, крадут люди, потому что лучше жить хотят...— заговорила уже тут, на кухне, жена, догадываясь, почему от так рано поднялся.— А ты лесник, хозяин, считай, такого леса, а все еще в перебранной отцовой хате живешь... Трясешься за каждую сосенку...
Он опять промолчал, взял с подоконника пачку сигарет и закурил, думая, что жена во многом права: в плохонькой, старой и холодной хате они живут, давно уже пора новую ставить. В этом году обязательно надо выписать леса на новый дом.
— Хвалят тебя очень,— умываясь над ведром, недовольно продолжала Ядя.— Как и при том лесничем... Вот упрешься на своем, не угодишь, раз-другой не дашь дерева, так и этот насядет, перестанет хвалить — люди говорят: тоже любит потянуть дармовое.
— Слишком много знают твои люди! — буркнул он,— А ты разносишь сплетни и порочишь человека.
Теперь уже жена промолчала и пошла во двор — доить корову.
Зубрей накинул на плечи старый форменный френч, надел фуражку и тоже вышел из хаты.
Деревенька еще только просыпалась: рассеивая густой,
как дым от сырых сосновых веток, голубоватый туман, поднималось большое красное солнце; хрипло, спросонья один за другим горланили петухи; гулко вблизи и дальше по улице стучали и хлопали двери, звенели ведра; где-то на другом конце деревни гудели машины и мотоциклы.
Зубрей вышел со двора, огороженного старым, кое-где подпертым жердями забором, прошел по стежке к улице и за клубом свернул на загуменную дорогу, решив еще раз приглядеться к чужим дворам: а может, кто-нибудь уже вытянул из укрытия дерево, начал очищать или пилить его. Вчера, вернувшись с работы, он тоже прошелся там, но ничего подозрительного не заметил, а расспрашивать поостерегся: боялся насторожить порубщика.
Дорога за гуменьями была песчаная, росы на ней не было; он шел, взбивая песок, и вслед за ним вилась легкая пыль.
«Свояк или не свояк украл — оштрафую,— думал он, напрягая зрение, порой ему казалось, что он видит свежие щепки, он сворачивал с дороги и шагал по чужим огородам — чтобы лучше видеть. Но подходил ближе, и оказывалось, что щепки эти не свежие или совсем это не щепки, а белые, похожие на яйца грибы.— Боятся копейку заплатить, все по-хорошему сделать. Пусть себе злятся, не любят...»
Зубрей прошел всю дорогу за огородами и, как и вчера, не увидел ничего, что привлекло бы его внимание. Другую половину деревни тоже стал обходить за огородами, идя с краю луга, вдоль сенокосных угодий тянулась заросшая кустами лозняка старая канава.
Он шел, вымокнув от росы до колен, и увидел пенсионера Асташонка, который выкашивал траву за своими грядами возле самого луга, на отгороженном кусочке земли. Низенький, в старой солдатской форме сына, Асташонок, отдуваясь, остановился и поглядел на Зубрея, ждал, пока тот подойдет.
Поздоровались.
— Не потеряли ли чего? — усмехнулся Асташонок.
— Ищу,— сказал Зубрей, глядя не на хитрого, но справедливого старика, а на траву, которую он словно не выкосил, а выгрыз до самых белых корешков.
— Не сосну ли какую украли? Да? Видать, порядочный спец был, если уж у тебя хапнул,— покачал головой Асташонок.
— Может, кто у вашего Юзи в эти дни машину просил? — спросил Зубрей, стараясь не говорить про кражу в своем обходе.
— Не знаю, брат,— пожал плечами старик.— Но диво ты мне принес...
— Вам диво...— разозлился Зубрей и отошел от старика, поплелся мимо огородов и луга по стежке, что разделяла их.
«Может, давно та сосна на пилораме,— подумал он,— так ее и будут держать дома. Ночью привезли, ночью и отвезли... Тут уж загодя все договорено было, наверно»
Зубрей дошел до длинных белых телятников, повернул возле них, пересек вблизи своего дома улицу и подался напрямик через ровок в лес, к Лысому холму.
...И в лесу, особенно в высоком папоротнике, было сыро от росы, висела набухшая водой и сверкавшая под солнечными лучами паутина, мокрым был можжевельник, и Зубрей вымок уже по самую грудь. Еще раз оглядел смолистый пень, отошел от него в ту сторону, куда падала сосна, приглядываясь к земле,— хотел увидеть опилки: знал, что они должны быть там, где перерезали сосну Как только нашел их, вернулся к комлю, меряя шагами расстояние. Вышло четыре шага. Значит, кто-то отрезал четырехметровые куски на доски.
Он отмеривал четыре шага и натыкался на опилки. Насчитал — сосну разрезали на пять частей.
«Пойду на пилораму и спрошу, кто привез четыре или пять штук на доски, один кусок, верхушки, могли и не привезти. Не покажут — сам осмотрю бревна, узнаю».
Он подошел к холму, сел возле пня, смахнул с лица налипшую паутину и закурил. Даже погасшую спичку по давней привычке не хотел бросать на землю, нагнулся, чтоб закопать ее в песок. Засыпал песком и увидел возле срубленного можжевельника замусоленную, сложенную в несколько раз и намокшую от росы бумажку. Без большого любопытства поднял ее, спокойно развернул, расправил, и, казалось, сердце упало: это была очень важная бумажонка — квитанция за уплаченные государству налоги. На ней слегка расплывшимися от влаги, ставшими большими теперь буквами была записана деревня, фамилия человека.
«Огородники. Деревяка В. М.»,— прочитал Зубрей и сразу вспомнил этого человека: немного знал, а еще больше слышал от людей о нем и его проделках.
В соседнюю, за пять верст, деревню Огородники Зубрей выбрался только вечером: с утра, позвонив на Янковскую ферму, узнал, что его вызвали на совещание в лесничество, потом снова побывал там, где люди резали для себя лес и жгли ветви. Никому о краже ничего не сказал, решил сам съездить к Деревяке, осмотреть все, поговорить, а потом уж думать, что делать, как и кому что сказать.
На новом, совсем недавно купленном мотоцикле Зубрей мигом добрался до Огородников.
Новый, обшалеванный, с бурачного цвета стенами и синими ставнями большой дом Деревяки стоял почти в самом конце деревни в тени сирени и вишен, за которыми кустился огромный сад. Подъезжая, Зубрей увидел новый дощатый забор, бетонные столбы в нем, железные высокие ворота и залитые цементом дорожки во дворе. Остановился у ворот, сошел с мотоцикла, поставил его на подножку и сквозь узкую калитку подался во двор, в котором, оказывается, был и хозяин — рослый, в телогрейке без рукавов, в вытянувшихся на коленях штанах и в легких сандалиях на босу ногу мужчина, уже пенсионер, до недавнего времени работавший финагентом в сельсовете. Он стоял возле дровяного сарая и на колоде перерубал ветви, бросал их к стене хлева. Оглянулся, всадил в колоду топор, выпрямился и пошел Зубрею навстречу.
— Здоров был, свояк! — шутливо поздоровался Деревяка: когда приходилось с Зубреем встречаться, он всегда называл его свояком — Зубрей взял жену из этой деревни.— Здорово! Заходи, расскажи о новостях. А то я теперь больше дома сижу и не знаю, где что делается...
— Я, дядька, с неинтересными новостями.— Зубрей не стал много говорить, и говорить пустое, а сразу, только почему-то стараясь не встречаться взглядом с Деревякой, лысым, широколицым, с густыми черными бровями, со смелым, даже хитровато-решительным взглядом узких глаз, которые, казалось, напряженно гадали, что привело его сюда,— так вот он Зубрей, сразу решил говорить с Деревякой официально, по-деловому.
— Что такое? — словно бы искренне встревожился тот,— Беда какая?
— Приехал, дядька на вас акт составлять...
— Когда же я так провинился перед тобой, свояк?
Деревяка мгновенно переменился, перестал быть серьезным, усмехнулся, и Зубрей растерялся, чувствуя, что тот, может, и не брал никакого дерева, а если и взял, то не очень-то в этом признается: вон какой смелый и увертливый. Он улыбался и тяжело, будто шутя, будто насмехаясь, глядел в глаза: — Наверно, плохой я свояк: кажется, никогда не угостил тебя?
— Сосенку вы в моем обходе срезали, самую большую, на Лысом,— сказал Зубрей, наконец заглянув в глубокие глаза Деревяки, и смутился оттого, что они такие серые, какие-то пустые, что нелегко в них глядеть, а они вот так смело и цепко, не мигая, смотрят на тебя.
— А, чтоб тебе!..— Деревяка засмеялся, хлопнул себя по коленям.— Напугал ты меня. Я думал, с женой твоей что... А ты про какую-то порубку говоришь...— Он как бы не обратил внимания на его, Зубреевы, слова.
— Порубка, дядька, и ее сделали вы...— Зубрей глядел в глаза Деревяки и неожиданно заметил, что тот стал мигать, теряться и будто бы хитрить.— Дома сосна или на пилораму уже отвезли?
— Не брал я, человече, никакой сосенки. Как ты мог подумать такое на меня, на старого человека, заслуженного пенсионера? — спокойно, только будто с обидой сказал Деревяка, опустил глаза, долго куда-то там глядел, затем глаза его нащупали новый гвоздик, лежавший возле цементированной дорожки, он поднял гвоздик, оглядел его и воткнул в паз обшалеванной стены,— Раз пришел, Костик, сюда с такими мыслями, значит, дурные люди оговорили: многие на меня уже давно зуб имеют.
— Как раз люди тут ни при чем. Возле срезанного пня я бумажку одну нашел с вашей фамилией. Видать, вытрясли, когда доставали спички...— Зубрей вынул из кармана свернутую бумажку и показал ее.
Деревяка, насторожившись, хотел взять ее, но Зубрей не дал, спрятал бумажку в карман и даже застегнул на нем пуговицу.
— Такую бумажку и я мог написать на любого и оставить возле пня,— посмелев, махнул рукой Деревяка, причмокнул языком, пошевелил им во рту, будто сосал конфетку, затем отвернулся и плюнул — не успокаивался.— Верь всем... Ведь и самому себе потом перестанешь верить, потому что и на тебя потом будет такая бумажка...
— Не простая эта бумажка, дядька, а ваша квитанция за уплату налога. Ваша деревня записана, ваша фамилия. И вы сами вытрясли, говорю... Так что доказательство верное...
Деревяка, видимо чувствуя, что ему не к чему больше упираться, все отрицать, как бы доброжелательно смотрел на Зубрея, меняясь, однако, в лице, а потом, словно стараясь все превратить в шутку, поладить с лесником, захохотал:
— Следователь, гы-гы-гы! Вынюхал, чтоб тебя волки съели!.. Вот тебе и бумажка, чтоб она сгорела!..
— Отказываться будете, что взяли дерево, или с милиционером и депутатом прийти? — спросил Зубрей серьезно, не имея никакого желания смеяться.
— Я, браток...— все еще усмехался Деревяка, как видно гадая, что будет дальше, но совсем не смущаясь оттого, что до этого лгал, отпирался.
— Позавчера ночью взяли, на машине с луга подъехали...
— Все выследил... Вот лесник! Гончак, брат! — словно хвалил он Зубрея, хотя в душе, наверно, ярился.
— Сосна эта, дядька, особенная, очень уж на виду была,— поморщился Зубрей, бросил взгляд на дровяной сарай, оглядел двор, думая увидеть спиленное дерево, но ничего не увидел: оно, как видно, было надежно спрятано хитрым старым порубщиком.— Будем, дядька, составлять акт, съезжу только за милиционером.
— Не горячись...— Деревяка неожиданно энергично, по-молодому преградил ему путь.— Не горячись, Костик... Константин Петрович. Зайдем вначале в хату, посидим, поговорим. Мы же люди, договоримся как-нибудь...
— Нет, дядька. Да и о чем тут говорить: порубка есть порубка... — Зубрей взялся за калитку, хотел открыть ее.
— Зачем горячишься, говорю? Не спеши. Зайдем в хату, говорю тебе,— все еще доброжелательно, скрывая злобу, настаивал Деревяка.— Зайдем, я тебе бумагу из лесничества на дерево покажу, чтоб успокоилась твоя душа. Сам Петрович, не кто-нибудь, подписывал.
Зубрей растерялся, удивленно глядя ка Деревяку.
— Если у вас было разрешение, зачем же тишком, ночью лезли, хватали, не позвали меня?
— Не веришь? — Деревяка, не ответив на вопрос, потянул его за рукав от калитки.— Идем покажу.
Повел, как дитя, за локоть, открыл дверь, пропустил гостя вперед.
Мы тут разуваемся, ходим в тапочках, а ты иди в
сапогах, тебе можно,— говорил Деревяка, подталкивая Зубрея в спину, будто старался побыстрей пропихнуть в дом, снял сандалии, надел тапочки и в них вошел внутрь.
Здесь действительно было чистенько: белый, недавно побеленный потолок, делавший комнату светлой, большой, зеленого цвета печь, на крашеном полу чистый половичок, стол накрыт новой скатертью. Зубрей даже смутился, что вошел сюда в пыльных сапогах.
Из другой половины вышла невысокая пожилая женщина, не в новом, но хорошо одетая, тревожно взглянула на Зубрея, на своего мужа и, растерявшись, остановилась. Видимо, догадалась, что ее хозяин попался.
— Может, поужинаем сначала? — спросил Деревяка, выключив радио и задернув занавески на окнах.— Натощак и язык не так работает...
— Нет, дядька, в другой раз не отказался бы, но сегодня не могу,— отказался Зубрей.— Показывайте бумагу.
— А ты садись и сегодня, не отнекивайся.— Деревяка снял с его головы фуражку, повесил на вешалку, пригласил сесть на скамейку у стола. Сам тоже опустился на скамью, положил руки на край стола.
— Я тебе, человече, сейчас все расскажу, чтоб не думал и не боялся чего. Вздумал я себе еще один навесик поставить, а досок нет. Я к Петровичу, а Петрович — старый мой друг, с тех еще, партизанских, лет. Выслушал он меня и говорит: возьми у одного и у другого лесника по сосне. В твоем обходе, когда мы ехали с ним ко мне, сам мне ту толстую сосну показал. Вот я долго не думая — за ней... Ну и толстенькая же, брат, была, смолистая, вот помучились, пока спилили!.. Сам знаю: нехорошо вышло, надо было предупредить тебя, но торопился и тебя найти не мог.
— Так Петрович знает? — спросил Зубрей, немного успокаиваясь.
— Говорю же тебе,— подтвердил Деревяка и повернулся к жене, которая к ним не подходила, в разговор не вступала: — Достань, баба, ту начатую...
— Не буду я, дядька,— Зубрей не хотел связываться с этим Деревякой.
— Не умрешь, если глотнешь каплю. А мне стыд: был добрый человек в хате, а я его по-людски не принял.
— Но был же я сегодня в лесничестве, почему-то все молчали. Не предупредили, не спросили...
— Забыли, может, сам знаешь, сколько у них дела.— Деревяка поднялся, принес из кухни чарки, хлеб, вслед за ним жена принесла нарезанное сало, огурцы.
— Может, оно и так, как вы говорите, но мое дело доложить, а начальство пусть разбирает,— сказал Зубрей.— А, во-вторых, разрешение мне все же дайте, а то слова вашего нигде не покажешь в оправдание и к отчету не приколешь...
— Ну и пуглив же-ты, как я погляжу... Говорю тебе: ничего не пиши и никого не бойся.— Деревяка вытянул резиновую пробку из бутылки и налил полную чарку Зубрею, себе — половину.— Я улажу с Петровичем, все будет в порядке, тихо... Бери, будь здоров!
Деревяка первый поднял чарку, чокнулся и медленно выпил все. Зубрей колебался — пить или не пить? Хозяин кивал головой, чтоб выпил да скорей закусывал.
— Бери вот огурчики,— пододвигал тарелку Деревяка.— На базаре еще дорогие, не докупишься, но я, брат, считай, что задаром достал. Сын мой на базё... Отходы, так сказать... Испортились или мыши погрызли — есть же процент порчи. А эти отходы славные. Ге-ге-ге...
Зубрей молчал, закусывал.
— Так, говоришь, попереживал немного, не поспал эту ночь? Ге-ге-ге...— Деревяка раскраснелся, блеснул глазами, как-то притворно захохотал.— Знаю, что служака ты образцовый. Но не переживай. Все будет хорошо, говорю. И обход тебе будет, и зарплата не перестанет идти, и люди довольны будут. Мало чего случается: и ветром выворачивает, и в грозу разбивает. Найдешь свидетелей, составишь акт — и все... Лесу хватит, да и он не твой. А государство от одной сосны не обеднеет.
— Так можно, дядька, если послушать вас, и весь строительный лес втихую вырезать,— сказал Зубрей.— Может, вы не знаете, но я-то хорошо знаю, что его и так намного меньше стало.
— Ты поменьше, друже, все близко к сердцу принимай, поменьше беспокойся,— Деревяка махнул рукой.— Л мотоцикл ты ладный купил,— и насмешливо прищурил глаз: — Говоришь тут мне про совесть да бережливость, а сам, вишь, грошики в лесу нашел.
— Не занимаюсь я этим, дядька,— недовольно возразил Зубрей.— Телушку в прошлом году осенью продал и недавно вот купил...
— Такая беда, если б и загнал машину-другую кому
надежному, подзаработал бы немного. Жить же надо. Петрович тоже что-то скоро «Москвича» купил. Приехал сюда с чемоданчиком, а теперь всего уже не только на своей легковушке, но и на грузовике не вывезет...— ехидно, с хитринкой проговорил он, но, видя, что его не хотят поддержать в разговоре на такую тему, сказал как бы безразлично: — Хотя это не наше дело, все мы хотим хорошо жить. Побольше купить и много не тратиться.
— Не хочу я, дядька, этого. Таким хлебом долго не проживешь,— остановил его смех Зубрей.— Так покажите ту бумажку.
— Ишь ты, умеешь вытягивать, холера! — закивал головой Деревяка.— Мало тех ста граммов. Я и сам это знаю. Я, брат, умею с людьми жить, понимаю,— усмехаясь, он расстегнул пуговицу на кармане, вынул и положил перед Зубреем десять рублей.— Эта бумажка нужна? Гы-гы-гы. Других бумаг не имею.
— Я не торгую чужим добром.— Зубрей как от огня отшатнулся от него.— Не надо мне ваших денег. И нехорошо вам, старому человеку, забираться в лес, лгать и чернить Петровича.
— Умеешь вытягивать, холера! Гы-гы-гы! — Деревяка положил на стол еще одну измятую, порванную с боков бумажку — пятерку.— Даром что молодой, а дело знаешь. Начальство хвалит, но на мотоцикле ездишь и, видать, дома в чулке кое-что лежит. На, бери,— взял деньги, сложил вместе, нюхнул их, шутливо причмокнул и протянул Зубрею.
— Не хапуга я, дядька...
— Все мы не хапуги, но все стараемся грести под себя...— Деревяка встал, держа деньги,— Не бойся, ни одна живая душа не будет знать... Бери, да еще, может, договоримся с тобой на какой-нибудь пенек или участочек луга.
— Вот вы какой, дядька! Сами украли и хотите...
— Хочу, брат,— Деревяка как-то по-свойски, размашисто, думая, что сумел втянуть Зубрея в свою компанию, протянул руку, чтоб положить в его карман деньги.
Зубрей отступил от него.
Деревяка растерянно взглянул на него, словно не веря, что даровых денег не хотят брать, снова подошел к лесничему. Зубрей забрал с вешалки фуражку и подался к выходу. Хозяин поспешно выбежал за ним.
— Ты что? — говорил он, стараясь забежать наперед.— Не шутишь? Бери. Права помогу достать...
— Права я и без вас достану. И акт напишу,— сказал Зубрей, не оглядываясь.— Что же это будет, если все вот так?..
— Послушай,— Деревяка снова хотел перегнать его и не дать открыть калитку, но Зубрей прибавил шагу и вышел со двора.
— Я все сказал.
— Можешь писать,— теперь уже злобно, сквозь зубы, процедил Деревяка.— Но не накажешь ты меня своей бумагой: есть кому заступиться. А у тебя, дурака твердолобого, пожар может случиться или порубка большая — уйдешь из лесу, только слово кое-кому шепну или заявление напишу... Другого кого, пограмотнее, поставят... Или медальку захотел получить?
Зубрей молчал: да и что было говорить? Он и так много сказал. Завел мотоцикл, сел на него и уехал. Деревяка еще что-то кричал, пугал, но скоро его голоса не стало слышно.
Вскоре Зубрей проехал деревню, повернул за ней на выгон, чувствуя, как дохнуло в лицо свежей росой, и через некоторое время оказался в молодом, а потом и в старом, еще теплом после жаркого дня лесу — своем обходе, в котором уже было темновато, только светлой лентой выделялась мощеная дорога.
Он устало взглянул на лес и особенно остро почувствовал, что в нем не стало большой старой сосны.