epub

Леонид Дранько-Майсюк

Европа - детство. Элегия

1
2
3


 

1

 

Антарктида - смерть, Азия - старость, Америка - зрелость, Африка - юность, Австралия - отрочество, Европа - детство...

Такой «возрастной» образностью определял части света прапорщик Хахалин, начальник телеграфной станции, на которой я, двадцатилетний солдат, служил с ноября 1976-го по май 1978 года.

Станция эта терялась в глубине олеографически неинтересной саратовской степи и только потому имела право на существование, что каждое утро на ее пороге появлялся всегда в добром расположении духа (злиться этот человек просто не умел) прапорщик Хахалин.

В школьные годы мой милый начальник сочинял стихи, и очевидно, что занятия версификацией пробудили в его смиренной душе способность к метафорическому мышлению.

Перед тем же, как на всю жизнь стать военнослужащим, мой романтичный командир немного поучился на геофаке, поэтому география была его любимой наукой.

Солдаты называли добродушного прапорщика географом, и каждый, кто хотел к нему подластиться (а сделать это было совсем просто), как бы невзначай заводил разговор на географические темы.

Так вот, географические определения прапорщика Хахалина нравились мне чрезвычайно, они представлялись достаточно ярко из предазиатской печальной степи.

Правда, старость Азии, юность Африки и отрочество Австралии казались немного приблизительными образами.

Однако же то, что Антарктида - смерть, Америка - зрелость, а Европа - детство, не требовало лишних доказательств и разъяснений.

И правда, разве антарктическая ледяная пустыня - не правдивый облик смерти?

Разве американское технопространство - не достоверное свидетельство зрелости?

А разве европейское моцартианство - не зеленый сад, по которому бегают и паясничают гениальные неслухи?

Я был уверен, что все это так.

Уверен и сейчас.

Поэтому (согласно «системе» Хахалина!) и в свои нынешние сорок три утверждаю: Европа - это детство; Европа - не Старый свет, а Детский мир.

Основное его звучание - простодушная колыбельная; самый знаменитый воевода - девочка Жанна д'Арк; наиболее запоминающееся скульптурное изображение - бронзовый мальчик, который пытается вытянуть из пятки болезненную занозу; а главные литературные герои носят в душе следы неизбывной детскости.

Кстати, в двадцатом столетии все эти бесконечно занудные гамлеты и донкихоты обязательно бы стали апологетами обаятельной бессмысленности, невинной бестолковости и сознательно-глуповатых на бумаге каракулей, - это значит, овладели бы, благодаря все той же неизбывной детскости, эстетикой дадаистов.

Представляю себе дадаиста Гамлета и дадаиста Дон-Кихота!

Забыв обо всем на свете, они вдоволь бы наигрались с деревянными лошадками Тцары и Бретона, высадили бы не одно окно, перевернули бы не один стол, разбили бы не одну вазу и лампу, уверенные, - за такие шалости никто их наказывать не будет...

 

2

 

Как я понимаю, детское - значит, открытое, а вовсе не инфантильное. А Детский мир - совсем не то, что детский лепет.

Вообще, про «детский мир» нельзя говорить плохо, поэтому я сознательно идеализирую Европу.

Палитра моя намеренно - поле светлых красок.

Несмотря на всех существующих и несуществующих неронов; на все долгие религиозные войны; на все мучительные инквизиции и революции; наконец, несмотря на две мировые войны, - философия моего любимого континента по-прежнему остается в тонкой географичности, которая утоляется воздухом миниатюрных двориков и игрушечностью расстояний.

Неслучайно же Мандельштам обращал внимание на знаковую игрушечность Европы, когда писал про голландцев, которые на ходулях журавлиной поступью пробегают свою маленькую страну.

Неслучайно, что от Пиренеев до Альп, от Арденн до Апеннин бусинками рассыпаны малюсенькие державы - Андорра, Лихтенштейн, Люксембург, Монако, Сан-Марино, как неслучайно и то, что любимое европейское развлечение вечно блудливого дьявола - ажурное платьице Эйфелевой башни.

Виноградники Европы охраняются не сторожами, а желтыми розами: замки, как младенцы, туго спеленуты густым успокаивающим плющом, и даже вино в твой бокал льется по младенческой мерке - три пурпурные капли.

Младенец, крошка, малыш, наконец, наречие «мало» - наиболее достоверный лексический портрет Европы, а ее гербом (для меня здесь нет никаких сомнений) является - колыбель.

Под таким шатким, но выразительным геральдическим знаком изнеженные властители любят подурачиться, попроказничать. Они весело размахивают белыми крокетными молотками, а торговцы каждый вечер на последней банкноте вырученных денег, согласно своему цветасто-кукольному представлению, рисуют яблочное личико улыбчивого креза.

Властители и торговцы доверчиво, широко открыли в мир ворота своего притягательного двора, и через те ворота в европейский двор идут и идут взрослые воспитатели с Востока и из азиатской дали, с Юга и из африканской шири. Они строго воспитывают озорных белолицых автохтонов своим анархическим присутствием, минаретным тоскливым криком, хищной лаской мусульманских глаз.

А что же европейские воители и священники?

Да то же самое!

И они никак не могут удовлетвориться уже привычными игрушками.

Они чудачествуют - вернее, защищают и прославляют культ Детского мира.

Воители беззаботно штурмуют в картонном космосе фортификационные макеты*, а священники прячут под сутаной в потайных карманчиках маленькие в виде крестиков конфетки и, отвернувшись, чтоб никто не увидел, начинают ими лакомиться.

* Правда, иногда, к сожалению, случается так, что «картонный космос» превращается в реальную страну, а «фортификационные макеты» - в разбомбленные города этой страны.

Тем временем европейские спортсмены исступленно мордуют кожаную тыкву мяча...

Те, что победили, как маленькие озорники, обнимаются, с радостным визгом и криком падают друг на друга. А те, что проиграли, - горько плачут. И тут уже никакая мама их не успокоит...

Европейские же мессалины в несдержанном стремлении к невероятно-похотливым утехам жаждут превратиться в нимфеток, а европейские казановы, разуверившиеся в своих манерных любовницах, завидуют мальчикам, которые умеют сами себялюбить.

А европейские старики?

А старики, эти музейно ухоженные дедушки и бабушки, очутившись в пенсионном омуте, вообще теряют рассудок, присущий зрелым летам. В коротких, до подагрических колен, штанишках (по одежде и слеповато-шаловливому виду - дети наоборот!) они бросаются сломя голову носиться-путешествовать по всему миру. И тогда в отелях старательным арабским или турецким горничным хочется кормить их с ложечки и качать на руках.

Как с погремушками, которые очень дорого стоят, эти выпестованные филемоны и бавкиды играются с парижами и мадридами, амстердамами и римами, звучно стучат ими о стол, швыряют на пол и вишнево розовеют в своем заливисто-радостном смехе.

С таинственной для них погремушкой Минска они обходятся, кстати, более трепетно.

Можно сказать, учтиво.

О стол ею не бьют, на пол не сбрасывают и меньше розовости напускают в свое дорожное блаженство. А заливистого смеха так почти и не слышно.

В Минске европейские старики, как в чужом палисаднике.

Здесь они находятся в постоянной тревоге и напряженности.

Здесь они становятся еще большими детьми, чем были до этого.

И только здесь их начинает целовать истинная беспомощность...

Вот они, оглядываясь и не выбиваясь из медлительной толпы, идут по Немиге, а я смотрю на них и вспоминаю наблюдение Кузьмы Чорного: «В моменты сильных душевных потрясений и напряженной смены событий или жизненных обстоятельств... старики становятся как дети...»

 

3

 

«...Америку открыли давно, а Европу еще не открыли.

Представляете?!

Ее забыли открыть!

Нас ожидает великое географическое открытие.

Появится новый Колумб, можно сказать, Антиколумб, так как он приплывет из Америки и ступит на берег Европы, чтобы искренне убедиться в очевидном: колонны Парфенона - моложе небоскребов Нью-Йорка, а печатный станок Гутенберга - моложе Интернета...»

Это из моего недавнего письма к чудесному прапорщику Хахалину, который, называя Европу детством, возможно, тем самым неосознанно утверждал: Европа - это всего только гениальное начало.



Пераклад: Вікторыя Салаўёва