Советы наступали со стороны Свислочи. Немцы отступали в Лапицкие горы, установив пушки за местечком, на Новичанском пастбище. Полицаи повыгоняли из хат баб и мужиков – рыть противотанковые рвы по обе стороны гродненского шоссе, между Грабшевой мельницей и заливными лугами в Разбойнике. Командовал голенастый, как цапля, немчур, седой уже, в шапке, похожей на седло, с кобурой на животе. Он забавно говорил по-русски: «Давайт, баби, давайт!..»
Жгло солнце. С полей тянуло запахом переспелого жита. В заречье пукали из винтовок, в кустарнике строчил пулемет. Со стороны Большой Берестовицы катился орудийный гром, там же кружились самолеты, скрываясь время от времени в облаках, белых, как клубы дыма. Горели хутора.
Болесь, сын Антоли, получил от полицая в морду, когда вдруг завопил и замахал над головой лопатой. Этот обалдуй и шагу не мог ступить, чтобы не упороть какую-нибудь несуразицу. И если бы не полицай, который дал ему в морду, схлопотал бы Болесь от немца пулю. (Как потом выяснилось, Болесь растревожил своей лопатой осиное гнездо.)
— Шпионишэн?! – гергетнул немец, услышав вопли Болеся, но полицай замахал руками:
— Найн, найн, даст ист идиоттен!
Однако немец, цепляясь сапогами за кустики полыни, направился к помертвевшему Болесю. Подошел, неожиданно ласково потрепал его по плечу, глядя в вытаращенные по-заячьи, полные ужаса глаза Болеся, изучил его переносицу, на которой от укуса осы набухала багровая шишка, и расхохотался: «Гут, абориген! Глюбоко копат траншей, совьецки танк надо капут!» Отошел на пригорочек, стал куда-то вглядываться в бинокль.
Женщины скрежетали лопатами поперек травяного склона, намечали траншею, а мужчины углубляли ее в рост человека показывая при этом выучку бывших солдат польского войска, сражавшихся с Гитлером в 39-м году. Видели, однако, что не успеют – работы не на один день. Вдруг засвистели над головой пули, и все без оглядки попадали, где кто стоял (шутили потом, уже когда пришли Советы, что Болесь не такой уж недотепа и обалдуй, если дополз до баб!).
Немчур с нашим немецким холуем-полицаем куда-то смылись. Люди межами бросились врассыпную, улепетывая от натужливого, но грозного «ур-р-р-ра!», которое ветер доносил с берега Свислочи, от орудийных бабаханий, — казалось, что кто-то бешено лупит цепами по голому гулкому току. Но никто не бросил свою лопату. Может, потому, чтобы оборониться от бандитствующих в лесах украинцев-бандеровцев, которые насиловали красивых девчат.
На рынке, возле обугленных стен торговых заведений и ларьков, — горели в сорок первом, когда бежали от немцев те, первые, советы, — остановился военный грузовик, из кузова которого два франтоватых немчика стали раздавать местечковцам сахар. Второпях взвешивали по килограмму каждому – за помощь германской армии. Один из них, разбитной и веселый, приговаривал: «Иван цвай раз полючать нах дупа!» И подмигивал молодкам.
Вскоре подъехал к грузовику стрекочущий мотоцикл, мотоциклист передал немчикам какой-то приказ и умчался по тракту в Лапицкие горы. Немчики подняли борт грузовика, торопливо накрыли кузов брезентом, залезли в кабину и рванули вслед за мотоциклом.
Советы пришли назавтра, на рассвете. Но пока тот рассвет наступил, всю ночь громыхала немецкая техника, да так, что от грохота отваливалась замазка на окнах и закладывало уши. А в самую рань со стороны местечковых появилась бойкая русская разведчица с пистолетом в руке и трое запыленных, усталых солдатиков. Болесь, дурень, как раз в это время высунулся из хаты во двор и наткнулся на разведчицу с солдатиками. Разведчица подступилась к нему с пистолетом: «Немцев нету?» Болесь, вместо того, чтоб ответить, стал испуганно озираться по сторонам, как воришка в чужом огороде. К счастью, выбежала на выручку Болесю Антолька, запричитала: «Нету, таварышка, нету, каб их холера взяла! Каб Сталинко их на рога поднял!» – «Хватит, бабушка! – грозно успокоила ее разведчица. – Стихни!»
Убитых свозили мужики возами в пустой конец православного кладбища. Искали также убитых немцев, да не нашли. Кто-то видел, что двоих подстрелили, но свои унесли их с собою.
Тут стало известно, что идет бой за Белосток. Привозили оттуда раненых. Раненые эти, между прочим, говорили, что в России, как и здесь, теперь не будет больше колхозов. Сердобольные бабоньки кормили раненых, мужчины угощали чаркой. В местечке воцарился праздник, как осенью на Спас: играли на гармошке, молодежь разучивала «В лесу прифронтовом» и «Темную ночь», возобновились подзабытые за время оккупации мордобои на танцах, за девчат. У кого хозяйство, точили серпы, вязали на гумнах перевясла, брели в поле.
Праздник кончился, когда комендант местечка – тщательно выбритый, застегнутый на все пуговицы шинели капитан Саша – объявил мобилизацию местечковых хлопцев: «Пойдете брать Варшаву и Берлин!» Матери – в слезы! Кто-то из отцов скумекал, что слезами ничего не добьешься, надо подход искать. Подход нашелся сам собою: щеголеватый москвич Саша захаживал к дочке вдового Крота, который жил на Шведских Окопах и беден был как церковная мышь. Девчина не решалась, а может, и не хотела дать капитану от ворот поворот. Ей, миловидной хохотушке, и втолковали однажды всем миром, что может судьбу свою устроить, если поводит за нос этого Сашу, намекнет на взаимность: «Абяцанка—цацанка, а дурню радасць!»
— Не будь дурехой, проси у него сахарку, пусть приносит, да побольше, — втолковывали девице. – У кого мешок сахару в такое лихолетье, к тому, считай, все на поклон придут. Будешь как пани! А хлопцев одного-другого выручишь от войска – они тебя подарками завалят на твоей свадьбе...
Играли на главной для голытьбы струнке:
— Прикидывайся шляхтянкой, тебе не трудно – похожа! У русских от шляхтянок голова кружится. Вот и требуй от него модные тряпки, наряды всякие, что солдатня с немок снимает в Восточной Пруссии!.. Пока то да се, то и поляки вернутся сюда, и турнут Сашку в евоную Москву. Только гляди, чтоб он с пузом тебя не оставил!..
Местечковцы, зная жизнь, не во многом ошиблись, строя планы, как выручить сыновей, спасти от фронта: не всех забрили! Комендантом, правда, капитан Сашка пробыл не долго, но старый вдовый Крот не жаловался: дочку, сделавшую удачный аборт, после войны взял в жены настоящий шляхтич из лесных краев, из Почапка. Венчаться ехала Кротичанка белокрылым ангелом, в застланной коврами бричке, запряженной тройкой буланых. Не столь уж и облезлый для своих лет жених был похож, как показалось Болесю, на вора, забравшегося в чужой малинник...