Руки и письмо — длинный узкий конверт со странным адресом: «Родителям Ивана Терешки, погибшего в Альпах. Деревня Терешки у Двух Голубых Озер. Белоруссия, USSR».
Письмо в руках у почтальона — беленькой девчушки с тяжелой сумкой на плече. Ее окружает группа колхозниц в низко повязанных платках с граблями на плечах. Они только что встретились на полевой дороге.
— Кто ж его знает! Где только наши Иваны не поклали свои головоньки, — говорит пожилая женщина.
— Где она, эта страна, — Альпы? — говорит другая.
— То ж не страна. Тo горы Альпы, — замечает третья, помоложе
— Может, это Пилипёнок? — говорит еще кто-то. — За столько лет ни слуху ни духу.
— Или кривого Змитрока меньшой.
— Плохо, коли в деревне усе Терешки. Ды скольки Иванов. Ищи теперь. Если б адрес правильный — другое дело.
Девушка-почтальонка останавливается у низенькой калитки. Во дворе, орудуя топором, что-то мастерит худенький со вздернутой бороденкой старичок в неподпоясанной рубaxe. На стук он выпрямляется и вскидывает голову.
— Не ваш это, дядька Пилип?
Старик втыкает топор, идет к калитке, берет конверт и крутит его в руках.
— Мне? Может, и мне. Сколько этих квитков разных! А что там написано?
— Да вот, наверно, об Иване. Где ваш Иван погиб-то?
— Иван? Да под энтим, чтоб ему ни пепла ни дыма, — Берлином, — говорит старик и достает закурку. — Значит, как их армия хварсировала, значит, этот, чтоб ему высохнуть, Одар, так он, значит…
— Тогда нет, деду. Не вам, — обрывает его девушка. — Тут сказано, который погиб в Альпах.
— В Альпах?.. В Альпах — нет, — почти обиженно говорит старик и недоуменно глядит вслед девушке.
Почтальонка останавливается у плота. В огороде, склонившись над грядками, копается женщина.
— Тетка Пелагея! Ваш дядька где похованый? Женщина распрямляется, поправляет платок на голове.
— А тебе што? Где ни похованы — не уваскресне.
— Во письмо тут.
Женщина вздрагивает:
— Письмо? Ой, божечки! Ой, святые! Ой!..
Она устремляется к улице.
— Ды не от него. Где он похоронен, скажите.
Женщина останавливается.
— Ды на Украине ж. Под городом Ильвовом.
— Тогда нет! Это не ваш дядька. Другой.
Почтальонка стучит в дверь. Никто не открывает. Еще постучав, она недовольно говорит про себя: «Этой бобылки никогда не застанешь» и сбегает с крыльца. Тут же на углу сталкивается с пожилой женщиной — маленькой, высохшей, какой-то неизъяснимо скорбной, одетой во что-то темное. Тяжело ступая босыми ногами, она несет на спине огромное рядно с травой.
— Добрый день, тетка Борисиха, — говорит почтальонка.
Женщина, тихо поздоровавшись, опускает на мураву свою ношу, поправляет платок на голове.
— Вашего старшего, кажись, Иван звали, — неуверенно говорит девушка.
Женщина устало опускается на крылечко.
— Иванка. Ага ж, — скорбно говорит она.
— А где он погиб, вы не знаете?
— Кто ж его знает. Как пошел на службу, началась эта окаянная, так и все. Ни одного письма, никакой весточки…
— Ой, теточка, — вдруг заволновалась почтальонка. — Тогда он! Это он! От него это… Вот письмо… О нем тут пишут.
В глазах у матери благоговейный испуг, почтальонка торопливо разрывает конверт. С улицы во двор заходит и уважительно останавливается в трех шагах знакомый старичок, подходит кто-то из подростков, несколько женщин.
— Он, он! Ей-богу, он, — говорит почтальонка и разворачивает лист лощеной бумаги…
На раскопанной земле — несколько пар ног в колодках. Полосатые брюки, напряженные руки с ломами. Внизу под ломами шевелится огромная сигара бомбы. Слышно трудное дыхание людей, топот колодок, наконец ломы окончательно выворачивают бомбу из земли. Люди распрямляются, вытирают лбы, обессиленно откидываются к стенкам глубокой, в рост человека, ямы. Они все в полосатом с мишенями на груди и спинах. Их тут пятеро: сильный, коренастый, с решительным лицом, бывший моряк Голодай, щуплый чернявый, с нервным лицом, Жук, пожилой, в недавнем прошлом колхозный бригадир, Янушко, высокий чахоточный Сребников и 25-летний, крепкий и рослый, хотя и исхудавший, Иван Терешко.
Они были гефтлинги, точнее флюгпункты, — люди, лишенные всякой надежды выжить на этом комбинате смерти, и единственное, что еще беспокоило их, — это желание в последний раз попытаться добыть свободу или, в случае неудачи, покинуть этот свет, посильней стукнув дверями фашистского рейха.
Это в яме. А над ямой — полуразрушенное помещение цеха, из разбитой в проломах крыши падают вниз лучи солнца, поодаль снуют люди в полосатом — мужчины и женщины, они на тачках, носилках и вручную разбирают завалы — результаты ночной бомбежки. Начальственно поглядывая по сторонам, прохаживается офицер эсэсовец. Это командофюрер Зандлер.
В яме у всех на усталых лицах — ожидание и настороженность, говор сдержанный, взгляды осторожные — рядом опасность.
Голодай откидывает ломик, берет из угла ключ. Налегши всем телом и тихо крякнув, он повертывает взрыватель; Жук, оглянувшись, опускается на колени возле — движения их то-
ропливы и четки. Повернув несколько раз ключом, Голодай вывинчивает неисправный взрыватель. Тут же Жук выхватывает из-под куртки новый и ввинчивает его в освободившееся отверстие в бомбе.
— Ну, теперь ахнем! Этот сработает! — кинув злой взгляд на товарищей, негромко говорит Жук.
— Помолчи! — бросает Голодай. — Не кажи гэп раней часу. Оба встают на ноги.
— Ничего, братцы, ничего, Теперь уж или так, или этак, — вытирая лоб, говорит Янушко.
Сребников, содрогаясь, кашляет; нахмурив брови на суровом лице, молча стоит Иван.
Голодай о полосатые штаны вытирает ладони и бросает на людей строгий, вопрошающий взгляд.
— Кто ударит?
Все на секунду смущенно прячут глаза, видно, это очень трудный вопрос, а умирать никому не охота.
— Значить, добровольцы вычхались. Всем жить хочется?
До мамы!
Все молчат.
— Ну что ж!.. Тогда потянем.
Окинув взглядом развороченную землю, он хватает какуюто соломину и, отвернувшись от остальных, быстро ломает ее на 5 частей. Выставив коротенькие кончики, зажимает в кулаке жребии.
— Ну, кто первый?
Четверо, притихнув, подаются к нему. Первым решительно выдергивает жребий Жук, важно тянет Янушко, спокойно, почти безразлично берет Иван — у них у всех отрезки одной длины. Последним нерешительно тянет Сребников — и сразу видно, жребий его.
Все, облегченно вздохнув, отворачиваются, пряча неловкие взгляды от Сребникова. Голодай широким жестом хватает из угла ямы кувалду на длинном черенке и ставит ее перед
Сребниковым.
— Так что по справедливости. Без обмана. Да тебе уж все равно загибаться. Так хоть с пользой, — говорит Голодай.
Сребников сосредоточивается, будто вслушиваясь в себя, перестает кашлять и, повертев в руках черенок кувалды, тихо опускает его.
— Не разобью я, — тихо, тоном обреченного, говорит он.
Все, снова притихнув, хмуро глядят на него. Голодай меряет его злым взглядом.
— Ты что?
— Силы мало. Голодай зло ругается.
Жук с досады плюет под ноги:
— Вот тебе и ну! Убежали называется!
— Дела! — говорит Янушко. — Как теперь быть? Тяжелым нахмуренным взглядом смотрит на Сребникова
Иван, что-то про себя решая. Потом молча делает шаг вперед.
— Дай сюда! — и берет из рук Сребникова кувалду.
Нет, он тоже не стремился умереть — жаждал жить, но, оказывается, в жизни бывают моменты, когда недостает накопленной с годами выдержки, чтобы пережить одну минуту неловкости.
Голодай поднимает удивительный взгляд.
— Иван! Ну молодец, — он пожимает его плечо. — Кажись, ты из Белоруссии? Так? Слышите, вы? — громким шепотом обращается он к остальным. — Повезет кому, чтоб запомнили… Каменное доселе лицо Ивана неестественно оживляется, видно, чтобы побороть неловкость, он приглушенным голо-
сом прикрикивает:
— Ну, чего стали? Берем! Чего ждать?
Все вдруг оживились, берут ломики, подступают к бомбе, чтобы взять ее и выносить из ямы. Голодай в последний раз вполголоса напоминает:
— Значит так: под стеной бросаем и — в стороны. Он бьет!
— Да уж понятно. Лаги давайте! Жук, где лаги? — громко говорит Иван и выглядывает из ямы. И тут взгляд его вздрагивает, медленно выпрямляясь, Иван становится во весь рост. Поодаль пристально глядит сюда, заложив за спину руки, Зандлер.
— Ком! — кивком головы зовет он Ивана.
Иван тихо про себя ругается и вылезает наверх. Сзади, растерянно притихнув, замерли товарищи.
Зандлер стоит на освещенном через пролом в потолке квадрате. Торопливо простучав колодками, Иван останавливается в трех шагах перед ним.
— Ви ист мит дер бомбе?1
— Скоро. Глейх! — сдержанно отвечает Иван.
— Шнеллер гинаус траген!2
Они еще несколько секунд напряженно глядят друг на друга — загадочно-мрачный эсэсовец и сдержанный, готовый ко всему Иван. Из ямы торчат настороженные головы хлопцев. Потом немец, ступив ближе, ставит на пол ногу в запыленном сапоге.
— Чисту! — говорит он и дергает за козырек фуражки. Иван секунду медлит, а потом опускается на колени и натягивает зажатые в кулаках концы рукавов. Начинает чистить.
На сапоге появляется блеск. Немец закуривает. Искры из сигареты сыплются Ивану на шею. Он едва сдерживает в себе гнев. Но вот сапог готов. Немец убирает его, чтобы подать вперед второй.
В короткий этот перерыв Иван бросает взгляд между сапогами вдаль и что-то заставляет его вздрогнуть. Поодаль, опустив на землю носилки, остановились две женщины, в огромных черных глазах той, что помоложе, гнев и презрение к нему, униженно стоящему на коленях.
Между тем у его колен уже второй сапог немца. Иван промедлил, и Зандлер бьет его носком в грудь. В бешеном внезапном порыве Иван вскакивает и сбивает немца кулаком в челюсть. Зандлер летит на бетонный пол. Подпрыгивая, катится его фуражка.
Широко расставив ноги и сжав кулаки, Иван стоит, еще, видимо, не осознав, что он наделал. На полу не спеша садится Зандлер в запыленном и блестящем сапогах, тянется к фуражке, стряхивает к нее пыль, надевает. Затем поднимает на Ивана угрожающий взгляд и, решительно дернув за язычок кабура, вскакивает.
Иван понимает: конец, и головой вперед бросается на врага.
В этот момент грандиозный взрыв сзади накрывает все пылью.
Иван вскакивает в еще не осевшей пыли, сверху падает земля и куски кирпича. Рядом на полу, тщетно стараясь встать, копошится Зандлер, его сапог шаркает по полу. Иван хватает из-под бока кусок бетона и бьет немца в спину. Тот дергается и затихает. Иван выхватывает из его руки пистолет и бросается в вихревое облако пыли.
Сейчас же он падает, споткнувшись, вскакивает, переваливается через какую-то глыбу, встает, растеряв колодки, перепрыгивает железную ферму, обрушенную взрывом, взбегает на сильно покосившийся простенок. Вверху пыль оседает, ее разгоняет ветер, Иван взбегает на самый верх развалин, балансируя по бетонному брусу, добегает до края обвала. Впереди в трех шагах утыканная острыми шипами стена внешней ограды, и дальше — мирные в зелени черепичные крыши домиков, а вверху на склоне лес и над ним — серые громады Альп.
Иван зажимает в зубах пистолет и прыгает. Ему удалось ухватиться руками за шипы, он тут же перебрасывает свое тело на другую сторону стены, на секунду повисает на руках и обрывается в бурьян. Потом бежит вдоль сетчатой проволочной ограды, перебирается через нее и мчится по колючей шлаковой дорожке.
Сзади крики, стрельба, лай овчарок.
Иван мчится по дорожке к окраине мимо домов, мимо испуганных ребятишек. Выскочившая из огорода девушка вскрикивает и в испуге роняет на дорожку поливашку.
Но вот и окраина. Иван прорывается сквозь пыльную стену насаждений и падает в траву. Перед ним на склоне лужайка.
Тихо. Солнечно. Жарко. В полуденном зное тихо шевелятся ромашки, колокольчики. Иван оглядывается, утирает рукавом вспотевшее лицо и бросается по лугу в ближний распадок, к лесу.
Выбиваясь из сил, он едва одолевает пригорок. Но вот уже распадок. Иван оглядывается. Сзади крик, лай, автоматные очереди — там разбегаются. Он бежит вдоль ручья вверх к лесу.
Только бы достичь леса, спасительной хвойной чащи, только бы успеть скрыться, прежде чем появятся преследователи — это намерение в те несколько минут отмежевало от него все его прошлое и будущее, сосредоточив всю его волю на жажде спастись. Но добежать до леса он не успел.
Уже совсем близко первые елочки, как вдруг сзади из-за пригорка прорывается лай. Через бугор, мелькая в траве спиной, мчится овчарка. Иван бросается к ближайшей елочке и вскидывает пистолет.
Между тем собака замечает его и заливается громким лаем. Он направляет пистолет к ближнему каменному выступу и ждет. Собака уже хорошо видна — с поджатыми ушами, вытянутым хвостом, раскрытой клыкастой пастью. Иван, при-
гнувшись, стреляет, но мимо. Собака мчится. Она уже совсем близко, Иван торопливо стреляет второй раз, и коротенькая радость пронзает его — собака отчаянно взвизгивает, взвивается в воздух, ударяется о землю и бьется всем телом в траве — в двадцати шагах от него. Иван хотел было кинуться дальше, но из-за пригорка выскакивает вторая — огромный в подпалинах волкодав, басовито гавкая, мчится на него. Сзади в траве, дергаясь, тянется ременный поводок.
Иван торопливо прицеливается, нажимает на спуск, но выстрела нет, пистолет заело, он бьет по затвору ладонью. Но волкодав уже рядом и, басовито рявкнув, прыгает. Иван едва успевает увернуться, волкодав, задев ветки, проносится мимо, сразу же изворачивается в воздухе и бросается на человека. Иван вскидывает навстречу руки.
Это был сильный прыжок, пистолет летит наземь, оба падают и катятся по склону. Короткая, но отчаянная борьба. Иван хватает собаку за ошейник и удерживает ее пасть, волкодав рвет лапами, трещит одежда, Иван перебрасывает собаку через себя и сильно давит коленом, другой рукой держа его переднюю лапу. Собака рвется, Иван чувствует, что долго так не удержит, и снова всем телом надавливает на собаку. Та, однако, отчаянно дергается и вырывается из-под него.
Волкодав отскакивает в сторону и распластывается на траве, казалось, готовый вот-вот прыгнуть снова. Опустив наземь руки, стоит на коленях Иван. Оба озверело смотрят друг другу в глаза, боясь пропустить первую попытку к прыжку. Так проходит минута, и Иван, отпрянув в сторону, хватает камень. Собака не двигается. Иван делает шаг в сторону, поняв, что волкодав искалечен, тот, однако, угрожающе заворчав, подается за ним, волоча зад, но вскоре замирает. А Иван смелее бросается в сторону и вверх к елке, подбирает в траве пистолет и, оглядываясь, обессиленно бежит в лес.
Он бежит по крутому склону в лесу вдоль pyчья. Лес еловый, негустой, склон усеян скалистыми обрывами и камнями. Вскарабкавшись на одну из круч, Иван перезаряжает пистолет, затвор выбрасывает патрон, Иван наклоняется, чтобы подобрать его и замирает — сквозь журчанье ручья слышится говор. Иван, оставив патрон, бросается наискось по склону вверх, пролезает сквозь чащу молодняка и, опустившись на четвереньки, замирает.
Тихо. Только шумят деревья, в небе надвигается взлохмаченный край тучи — будет дождь. Иван вскакивает, чтобы бежать дальше, как слышит долетевшее издали:
— Руссо!
«Кто это? — подумал он. — Эсэсовец? Нет! Это не эсэсовец. Значит, гефтлинг? Но не хватало еще забот — тащить с собой какого-нибудь доходягу». На двоих сил у него не было.
Он склоняется ниже, оглядывается по сторонам, вскакивает и бежит дальше. Лицо его все в поту, полосатая одежда изодрана. В руке пистолет. Вдруг он слышит: в стороне затрещали мотоциклы — это погоня. В то же время он явственнее слышит: сзади кто-то бежит. Иван бросается за дерево, вскидывает пистолет. Мотоциклы трещат ближе. Иван сжимается за деревом, зажатый между двумя опасностями.
На прогал из ельника ниже того места, где затаился Иван, выскакивает тоненькая фигурка в полосатом. Метнувшись по склону взглядом, она замечает его за комлем дерева.
— Руссо!
Женщина! Иван удивлен и раздосадован. Мотоциклы ревут уже совсем близко. Иван, не зная куда податься, кидается под скалу в неглубокую нишу. Прижавшись к скале, расставляет ноги, вскидывает пистолет. Слушает.
Внизу в двадцати шагах из-за обрыва появляется она — в шароварах и куртке, на ее голове копна коротко остриженных волос, черные глаза ее с нескрываемой беспечной радостью увидели его.
— Чао!
Мотоциклы, обдавая их грохотом и треском, проносятся над головой. Она, однако, будто безразличная к опасности, оборачивается и быстро говорит что-то тому, кто следует за ней. Иван переводит взгляд — внизу испуганно бросается в ельник кто-то в полосатом. Девушка же вскакивает на обрыв, одевает колодки, которые до этого держала в руке, и, оглянувшись, бежит к нему. Иван бросается навстречу, хватает ее за руку, ругается. Одна колодка с ноги девушки отскакивает в сторону.
— Ой, клумпес! — вскрикивает девушка и, вырвав руку, бросается за колодкой. Вверху трещат мотоциклы. Иван в два прыжка настигает ее, хватает за руку и, не сдержавшись, ладонью бьет по лицу.
Упав под скалой, она из-под локтя бросает на него удивленный взгляд, одевает на стопу колодку и, неумело картавя, повторяет его ругательство. Мотоциклы уже промчались.
Это было так неожиданно, как и его пощечина, и показалось ему таким необычным, что в Иване будто сдвинулось что-то, сместилось — человеческое на минуту озарило его заскорузлую от страданий душу.
Иван от удивления широко раскрывает глаза.
— Ого!
— Ого! — повторяет она, будто передразнивая, и капризно поджимает полные губы. В черных глазах ее, однако, озорство и ни тени страха. Он в злом недоумении оглядывает ее.
— Ты куда бежишь?
— Вас?
— Вас, вас! Куда бежишь?
— Руссо бежишь — их бежишь.
Он, исподлобья вперив в нее взгляд, с полминуты молча старается понять ее. Ее густые, сросшиеся над переносьем брови высоко вскинуты.
— Ты знаешь, куда я бегу? Русланд бегу. Поймают, мне будет пуф! А тебе это! — он касается пальцем шеи и указывает вверх.
В ответ она только пренебрежительно фыркает. Недоумение его сменяется злостью.
— Смелячка! Расхрабрилась! Ну беги! Только без меня! Я тебе не помощник.
— Конэчно! — дружелюбно улыбается девушка и легко вскакивает на ноги.
Иван бросается дальше по склону.
Начинается дождь. Небо в тучах. Лес тревожно шумит.
Иван, не сбавляя темпа, лезет и лезет вверх между стволов и камней. Одна штанина его разорвана, колено в крови.
Сзади все тихо. Девушка, то отставая, роняя с ног колодки, то снова догоняя его, бежит сзади. Он, однако, не оглядывается.
Он старался быть безразличным к ней, если бы она отстала совсем, возможно, вздохнул бы с облегчением, но все же, пока она шла за ним, не мог и прогнать ее.
Одежда их скоро намокает. Вокруг мокрые камни. Мокрые ветви елок. В туго натянутой лесной паутине дрожат капли дождя.
Но вот Иван натыкается на дорогу. Широкая бетонированная магистраль. Иван останавливается, глядит в одну сторону, в другую. На дороге пусто. Сзади останавливается девушка. Придерживаясь за верхушку елочки, вытряхивает колодки. Он оглядывается и окидывает ее недовольным взглядом. Потом быстро идет к дороге.
Возле дороги он останавливается и подает ей, руку: «Иди сюда!» Она молча протягивает свою. Они быстро выбегают на мокрый бетон. В кювете она стучит колодкой. Он бросает:
«Скидай!» И они перебегают дорогу босиком.
За дорогой опять подъем.
Крутой склон. Осыпь. Иван первый взобрался на нее и остановился под густой сосной. Устало оглянулся. Ниже лезет она. На середине обрыва одна ее колодка спадает с ноги и катится далеко вниз. Девушка вскрикивает: «Парка мадонна!» и замирает. Потом, взглянув на него, спускается вниз за колодкой. Он пытается вытащить из пятки занозу и ждет. Девушка подбирает колодку и лезет вверх.
— Брось ты их к черту! — говорит он.
— Нон брось! — говорит она, шевельнув своей маленькой ножкой.
Добравшись до него, она в изнеможении опускается рядом.
— Руссо очень, очень фурьёзо? Как это дойч? Бёзе? — говорит она.
Иван все ковыряется в пятке, заноза не дается его пальцам.
— Будешь бёзе! Когда жареный петух клюнет! — говорит он и добавляет: — Какой я бёзе! Я — гут.
— Гут?
Она, пригладив руками мокрые волосы, придвигается к нему.
— О, дай!
Она легонько и просто берет его стопу, недолго колупает там пальцами, потом наклоняется, коснувшись ее зубами. Прежде чем он успевает выдернуть ногу, в ровненьких белых ее зубах уже чернеет воросинка занозы.
Иван удивленно потирает ногу. В глазах у него впервые появляется нечто хорошее к девушке.
— Ловкая, — одобрительно говорит он.
— Лёф-ка-я! — игриво повторяет она. — Что ест лёфкая?
— Как тебе сказать? Ну в общем, гут.
— Гут?
— Я. Гут.
— Ду гут. Их гут! — радостно заключает она и смеется. 0н, однако, хмурится.
— Кто это бежал за тобой?
— Бежаль, да? Гефтлинг. Тэдэско-гефтлинг.
— Что, знакомый? Товарищ?
— Нон товарищ. Кранк-гефтлинг.
Указательным пальцем она притрагивается к своему виску.
— А, сумасшедший, — догадывается он.
— Я, я.
Иван с полминуты глядит вниз, что-то думает, потом бросает: «Ладно. Черт с ним!» и встает.
Мрачная бесприютная ночь застает беглецов в каменистом, заросшем редким кривым сосняком ущелье. Они устало пробираются по его склону. С одной стороны громоздятся почти отвесные скалы, с другой обрыв исчезает в туманной пропасти. Сеет мелкий дождик, вокруг туман и тишина.
Вслушиваясь и вглядываясь, Иван идет впереди. Вдруг он слышит, как сзади стукнуло что-то, с обрыва сыплются камни.
Он оборачивается. Девушка лежит на обрыве и не пытается встать.
Он немного ждет, отдыхиваясь, потом идет к ней. Он понимает, что это она от усталости, и по пути находит пристанище под нависшей вверху скалой.
— Что, все? Пойдем отдохнем немного, — говорит он. Она не поднимается.
— Ну, шлауфен, понимаешь?
Он притрагивается к ее плечу, но она тяжело дышит и не поднимается. Опираясь на руки и низко склонив голову, она будто не слышит его.
Он, злясь, стоит над ней, потом хватает ее под колени и подмышки и поднимает, чтобы перенести в более укрытое место. Но она внезапно вздрагивает всем телом и вырывается из его рук. Он, минуту помедлив, в злом нетерпении машет рукой и идет под скалу один. Там отбрасывает из-под ног камни и, устало опустившись, натягивает на затылок ворот куртки. Через минуту он уже спит, уткнув лицо в колени.
Тревогой охвачен мир. Предгрозовые сумерки. Иван бежит в густой траве-бурьяне — жестком и корявом. Оглядывается. Сзади — лай собак и немецкие выкрики. Он падает. Вскакивает. Впереди стоит лес.
Крики немцев усиливаются, собачий лай уже совсем рядом. Но вот-вот, совсем близко, и лес. Иван бежит. Падает. Ползет. Когда же опять вскакивает, оказывается, что лес будто отодвинулся от него и черным силуэтом виднеется едва не на горизонте.
Иван бежит. Сзади бегут собаки. Мчатся мрачные тучи в небе — догоняя и опережая его.
Вот-вот он достигнет леса. Он уже весь обессилел и страшен. Вот уже осталось несколько десятков шагов. На светловато-небесном фоне отчетливо виднеются вершины деревьев. Но когда он опять вскакивает после короткой передышки, лес опять уходит вдаль. Впереди голое поле…
В напряженной безысходности видения его меняются, и вот уже другая картина — он, оборванный, грязный дистрофик, открыв дверь, стоит на пороге немецкого дома, и во все глаза жадно глядит на протянутую к нему руку немца-бауэра. В ней хлеб. «На», — говорит немец, Иван протягивает руку, но немец в жилетке и шапке с козырьком отступает на шаг и открывает дверь в следующую комнату. Иван невольно идет за ним, в комнате на накрытом скатертью столе — завтрак: кофе, масло, бутерброды. Иван подается к столу, однако немец шагает дальше, вместо шапки на его голове уже фуражка гестаповца и на ногах сапоги со шпорами, но Иван не замечает этого. Немец раскрывает следующую дверь — там в полумраке над ярким светом из-под абажура большой, роскошно сервированный стол с вином, хрусталем, фарфором. Иван помутившимся взглядом впивается в яства, но тут же замечает на краю стола руки — пальцы с перстнями, он поднимает взгляд — в сумраке у края стола немцы в форме.
Раздается злорадный громовой хохот, Иван содрогается, и от несносности переживаемого видения меняются.
Он уже в лагере. Разбежавшись, легко и воздушно прыгает через внутреннюю проволочную ограду и попадает в длинный узкий коридор между двумя проволочными заборами. Сзади раздаются крики, сбоку — собачий лай, Иван бросается в другую сторону, бежит в тесном коридоре, преследуемый лаем. Но впереди немцы. Он бросается назад, но там собаки, потом снова вперед, там все ближе подбегают немцы. Иван запутывается в колючей проволоке, которая обволакивает его ноги, руки, тело, колючки ее вонзаются в тело, рвут одежду, Иван неистово рвется, но только еще более застревает в ней.
А немцы и собаки уже рядом. Он просыпается.
— Ха-ха-ха! — беспечно раздается звонкий девичий смех.
Он вскидывает от колен голову, ощупывает шею, она прячет за спину стебелек, которым, пощекотав, только что разбудила его. Он недоуменно трет ладонью шею и широко раскрывает заспанные глаза.
В горах погожее летнее утро. Ущелье на той стороне сияет всеми цветами гор, безоблачное небо, кажется, звенит от чистой утренней голубизны.
— Баста шляуфен. Марш-марш надо! — улыбаясь, говорит она.
Он вскакивает, готовый идти дальше, делает несколько гимнастических движений, чтобы согреться. Она, пристукнув колодками, кидается за ним. Он останавливается.
— Ты куда пойдешь?
Она, не понимая, поводит бровями.
— Марш-марш куда? Туда или туда? Куда бежала? — начиная раздражаться, спрашивает он.
— О, Остфронт! Рус фронт! Он удивленно смотрит на нее.
— Си, си! — подтверждает она. — Синьорина карашо тэдэски пуф-пуф.
— Глупости! — говорит он.
— Вас? Что ест глупост? Руссо будет синьорина училь русски шпрэхен?
— Посмотрим.
— Посмотрим ест карашо? Согласие, я?
Он оглядывает свою полосатую одежду, с треском срывает винкель и номер. Она сразу же берется сорвать свои. Но нашивки держатся прочно, она ничего не может сделать своими тоненькими пальцами и обращается к нему:
— Дай.
— Не дай, а на, — небрежно поправляет он и поворачивается к спутнице. Остро оттопыренные бугорки под ее волглой курткой заставляют его нахмуриться. Она, уловив его взгляд,
спохватывается и, оттянув складку, подставляет ему винкель. После короткого колебания он сильным рывком срывает ее нашивки и сует их под камень.
— Грация. Спасибо.
— Ты где по-русски училась? — спрашивает он.
— Италия. Рома училь. Лягер русска синьорина Маруся училь. Карашо русски шпрехен, я?
— Хорошо.
— Понималь отшень лючше карашо, — словоохотливо поясняет она.
Он, однако, думает о другом.
— Где Триест — знаешь?
— О, Триесто — Италия, — живо отзывается она.
— Знаю, что Италия. Но где, в какой стороне?
Она бросает взгляд на горы и уверенно машет в одну сторону.
— Там. Дорога Триесто.
«Дорога! — невесело подумал Иван. — Ничего себе дорога!» Но выбор у них был небольшой, и, если уж посчастливилось вырваться из ада, так глупо было бы спасовать и дать повесить себя под барабанный бой на черной удавке.
— Так вот: я в Триест. К партизанам, — объясняет он. — А ты как знаешь.
— Си, си! — охотно соглашается она. — Руссо Триесто, синьорина — Триесто.
Он окидывает ее недоверчивым взглядом и говорит:
— Ну, посмотрим. Они трогаются в путь.
Крутой каменистый склон распадка. Впереди лезет она. Он за ней.
Колодки ее скользят, на середине склона она снимает их и берет в одну руку, другой хватаясь за колючие твердые стебли травы.
— Руссо, — говорит она. — Ты ест официр?
— Никакой не офицер. Пленный.
— Пленни, плени. Я понималь. Кто до война биль?
— Колхозник.
— Что ест кольхозник?
— Не понимаешь, а спрашиваешь, — грубовато упрекает он. — Ну вроде бауэра. Форштей?
— А, понималь: ляндвиршафт?
— Вот, вот. Колхоз.
— О, я очень люблю кольхоз! — оживленно говорит она. —
Кольхоз карашо. Ля вораре — компани. Отдых — компани.
Карашо компани. Руссо кольхоз карашо. Правилно я понималь?
Он не успевает ответить, сдвинутые ее ногами, на него сыплются земля и камни. Он отскакивает в сторону. Она вверху озорно смеется, припав к склону.
Он со злостью:
— Тише ты!
Она спохватывается и ладонью закрывает рот.
— Пардон.
— Пардон, пардон. Тихо надо! Что разошлась?
У него это получилось чересчур грубо, она стреляет на него выразительным взглядом и поджимает губы.
— Мой имя ест Джулия. Синьорина Джулия.
Он строго оглядывает ее — ну и что!
Эти слова для него мало что значили. Он думал: «Кто она? Какая-нибудь европейская гуррен, как их называют немцы? Бездомная бродяжка суетных итальянских городов, опаленная безжалостным огнем войны? Вряд ли из нее получится надежный товарищ в этом его четвертом побеге», — думал Иван, утешаясь только той мыслью, что в спутники себе он ее не выбирал.
Они выбираются из распадка на край каменистого обрыва и останавливаются. Тут привольно, с одной стороны поднимается громада гор, с другой в сиреневой дымке далеко виднеется долина. Огромный склон порос горным сосняком.
— Баста! — запыхавшись, говорит она. — Немножко отдыхай.
Они садятся на камни, оглядываются, вдруг она вскакивает, что-то заметив внизу.
— Руссо! Мэнш! Челёвэк!
Вдали по тропинке снизу идет человек. Иван пригибается, достает из-за пазухи браунинг, потом трогает ее за плечо (сиди тут) и, пригнувшись, идет в сосняк.
Он быстро идет по сосняку, на склоне на ходу вынимает магазин и пересчитывает патроны — их пять, шестой в стволе.
Тропинка неожиданно появляется в десяти шагах впереди, он оглядывается вверх, вниз — нигде никого. Тишина. Он прячется за камень вблизи и начинает ждать.
Человек появляется из-за поворота, на спине его — ноша, он быстро идет, шаря глазами в сосняке, Иван сжимается и постепенно поворачивается за камнем, ругаясь в душе оттого, на что он вынужден теперь пойти.
Когда человек проходит его, Иван вскакивает и в несколько широких шагов достигает тропы. Австриец оглядывается и, замахав руками, почти кидается к парню. Иван вскидывает пистолет.
— Гер гефтлинг! Гер гефтлинг, — бормочет австриец. — Во цу ди пистоле! Эсэс!1
Иван и верит и не верит тому, что говорит этот пожилой уже толстяк в кожаной куртке на плечах и тирольской шляпе на лысой голове.
— Эсэс! Дорт эсэс! Штрейфе!2
Австриец взволнован, пот ручьями льется по его немолодому лицу, в груди, словно гармонь, удушливо скрипит и свистит на все голоса. Иван оглядывается и закусывает губу.
— Где эсэс?
— Дорт, дорт! Их метхэ инен гутмахен!3 — горячо говорит австриец, держась за лямки мешка.
— Ду нэйн люген?4 — спрашивает Иван.
— О найн! Найн! Их бин гутэр мэнш!5 — заверяет австриец и, сменив тон, произносит по-русски: — Я биль рус плен Сибир.
В его встревоженных немолодых глазах мелькает что-то теплое, как воспоминание, и Иван понимает: он не обманывает.
— Ду вэр? Ворум гир?6 — строго спрашивает парень и за рукав тужурки бесцеремонно дергает австрийца с тропинки.
— Их бин вальдгютер. Дорт ист мэйн форстей7.
Иван бросает взгляд вверх, но дома там не видит, зато в сосняке замечает полосатую фигуру Джулии.
— Руссо! Руссо! Бежаль! Руссо! Иван, не обращая внимания на ее предостерегающий крик, хватает мешок на плече у австрийца.
— Эссен?8
— О, я, я! — подтверждает австриец и опускается на колени. — Брот9.
Дрожащими пальцами австриец расстегивает молнию мешка. Иван запускает туда руку и выдергивает буханочку хлеба. Австриец не протестует, только как-то обмякнув, покорно повинуется его решительным движениям. В это время к ним подскакивает Джулия, Иван бросает в ее руки буханочку, а сам снова делает поспешный шаг к человеку.
— Снимай!
Он дергает его за рукав тужурки, австриец будто не понимает, на лице его — растерянность.
— Шнеллер! — бросает Иван.
— Шнеллер! Шнеллер, руссо! — торопит его из сосняка Джулия. И австриец с непонятной тоской в глазах снимает с себя тужурку. Иван почти вырывает ее из его рук — он понимает, конечно, что это черная неблагодарность, если не хуже. Но иначе нельзя.
Он бросается в сосняк, где его нетерпеливо поджидает Джулия, и в последний раз оглядывается. На тропинке растерянно замерла старческая фигура в подтяжках.
1 Господин заключенный! Не надо пистолет. Эсэс! (Нем.)
2 Эсэс! Там эсэс! Облава! (Нем.)
3 Там, там! Я вам желаю хорошего! (Нем.)
4 Ты не врешь? (Нем.)
5 О, нет, нет! Я честный человек! (Нем.)
6 Ты кто? Почему здесь? (Нем.)
7 Я лесник. Там мой дом (нем.).
8 Съестное? (Нем.)
9 Да, да! Хлеб (нем.).
Они опять ошалело бегут вверх.
Сосняк оканчивается, они выбираются на травянистый пологий косогор у верхней границы лесов. Вверху присыпанный снегом хребет. Подъем упирается в крутую, почти отвесную скалу.
Беглецы сворачивают в сторону и бегут вдоль этой стены. Все время его точило сомнение в отношении австрийца, от которого теперь можно было ждать разного. Но что Иван мог сделать? Разве он грабитель с большой дороги — зачем бы ему останавливать этого человека, направлять на него пистолет, отнимать хлеб? Зачем бы ему пойти на это, если бы не фашизм, не война, не плен с тысячью мук и унижений. Они вынудили его и на это унижение, и оттого он еще более ненавидел их.
Наконец впереди в стене узкая расселина. Продравшись через заросли рододендрона, они вбегают в эту расселину. Это глухое дикое место: мрак, клочья травы, кости внизу; вспугнутая людьми, вглубь ущелья бросается какая-то птица.
Иван останавливается, поджидая спутницу. Она устало подходит к нему, на ее оживленном лице теперь — испуг и ожидание.
— Парка мадонна! Ми уходиль, да? Он нетерпеливо:
— Давай быстрей!
— Что есть бистрей?
Он не отвечает, она подбегает к нему и оба по камням торопливо пробираются дальше.
— Много карашо фатэр! Комунисто фатэр! — оживленно говорит Джулия, имея в виду австрийца.
— Какой там коммунист! — бросает он. — Человек просто.
— Си, си, человек. Бене человек.
Она вырывается несколько вперед, и он впивается взглядом в буханочку у нее под мышкой. Она, почувствовав этот взгляд, оборачивается.
— Эссен? Хляб, да?
И, на ходу быстро отломив край буханки, протягивает кусок ему. Он берет и сразу же проглатывает, только раздразнив тем свой голод. Джулия, поняв это, останавливается, приседает и на коленках отламывает от буханки больший кусок. Крошки она бережно собирает с полы куртки и бросает себе в рот.
Иван нерешительно берет, подумав, разламывает на две части и, будто взвесив эти части в руках, одну протягивает ей. Она, усмехнувшись, берет.
— Данке. Нон: грацие — спасибо!
В глазах у нее признательность. Он, вслушиваясь, быстро жует на ходу.
Они быстро пробираются по расселине дальше. Джулия впереди. Оба глотают слюну. Вдруг она резко поворачивается к своему спутнику.
— Руссо! Давай все-все манджаре! Согласие, си?
В глазах ее прежняя озорная живость, пальцы впиваются в обломанную буханочку. Иван почти в испуге бросается к ней и вырывает хлеб.
Джулия удивленно вскидывает брови, а Иван быстро завертывает хлеб в тужурку — дальше от глаз. Вдруг она громко смеется.
— Ты что?
— Руссо правилно! Джулия нон верить хлеб. Слово — верить, любовь — верить. Хлеб — нон верить. Джусто руссо!
Смеясь, она подходит сзади и легонько касается ладонью его лопатки. Он от неловкости поводит плечами.
— Ладно! — бросает он, намереваясь прыгнуть с камня. В это время сзади тишину вспарывает первая длинная очередь.
Оба в испуге замирают в расселине, при этом она жмется к нему и он не замечает того, сам прижимаясь к скале. Сзади доносятся очереди, крики. Пули, однако, сюда не долетают и тогда испуг у беглецов проходит, уступив место недоумению.
Иван бросает на камни тужурку и быстро карабкается по отвесному склону вверх, чтобы выглянуть из расселины. Джулия, оставаясь внизу, широко раскрытыми глазами следит за ним.
Кое-как вскарабкавшись по скале, он видит, как на опушке сосняка возле усадьбы лесничего мечутся несколько мотоциклов, которые из пулеметов бьют вверх по склону. Иван продвигается несколько выше и в сторону, и тогда ему становится видно, что немцы стреляют по одинокой фигуре в полосатом, которая то бежит, то падает, чтобы тут же снова вскочить. Иногда человек оглядывается, иногда вроде кричит.
— Руссо! Руссо! Что смотришь? Руссо! — нетерпеливо притопывая на камне, спрашивает Джулия.
Иван, однако, не отвечает, он все следит за беглецом, пока тот не падает в траву и не затихает стрельба. Тогда он спускается вниз и бросает Джулии:
— Капут.
— Капут? — широко раскрыв глаза, не понимает девушка.
— Кампаниё твой.
— Кранк-гефтлинг?
— Ну.
— Ой, ой!
Он хватает у ошеломленной Джулии тужурку, она проворно подбирает в руку колодки и они бросаются по камням вверх.
Медленнее, чем прежде, они все пробираются тесной, как коридор, расселиной. Становится холодно, небо вверху закрывает низкая наволочь туч, которые, цепляясь за острые вершины утесов, быстро несутся вверху.
Иван устал, но еще больше устала Джулия, и он то и дело испытующе поглядывает на нее.
Силы их заметно сдавали, но Иван думал, что как-нибудь перейдет хребет, лишь бы только не напороться на какую нелепость — вынесет, стерпит все: на свободе — не в лагере.
Вот только Джулия… С виду она старается казаться бодрой, но несвойственная ее порывистой натуре медлительность движений выдает ее усталость.
Наконец расселина упирается в скалистый тупик, надобно выбираться наверх.
Иван, найдя доступное место, сворачивает на склон. Взобравшись на середину склона, он останавливается, поджидает Джулию и подает ей руку. Потом молча тащит ее до самого верха.
Наконец они выбираются на голый каменистый склон, сразу же их обволакивают порывистая промозглая мокредь, словно сырым паром, она окутывает все вокруг. В грудь бьет сильный высотный ветер.
Они останавливаются. Джулия опускается на выступ скалы. Иван выкладывает на камни хлеб и с тужуркой подступает к спутнице.
— О, нон, нон! Я тепло.
Усталые глаза ее сразу оживляются, она протестующе вскидывает руку, ветер отчаянно треплет ее короткие волосы. Иван, не обращая внимания на ее протест, накидывает на ее плечи тужурку. Она сразу же зябко закутывается и втягивает голову в плечи. Он опускается над общипанной буханочкой.
— Ильпано! Хляб! — с голодной несдержанностью говорит она и сглатывает слюну. Иван осматривает буханочку, прикидывает и острым кремневым черепком начинает отрезать ломоть хлеба. Джулия с радостным умилением на лице покорно следит за движениями его грубых пальцев, которые делят кусок хлеба на две пайки.
— Хорошо?
— Си, си. Карашо.
Но Иван еще подравнивает куски и бросает девушке:
— А ну отвернись!
Она понимающе исполняет его команду.
— Кому?
— Руссо, — с готовностью говорит она и живо поворачивается к нему и хлебу.
Берет свою пайку Иван. Чуть живее хватает свою Джулия.
— Гра… Спасибо, руссо, — говорит она.
— Не за что.
— Руссо, — торопливо жуя и кутаясь в тужурку, говорит Джулия. — Как ест твой имя? Иван, да?
— Иван, — несколько удивленно подтверждает он. Она, закинув голову, хохочет.
— Иван! Джулия угадаль. Как ето угадаль?
— Не трудно угадать.
— Все все руссо — Иван? Правда?
— Не все. Но есть. Много.
Она обрывает смех и запахивается в тужурку, незаметно для спутника поглядывая на остаток буханочки. Он замечает этот ее красноречивый взгляд и берет буханку, чтобы спрятать ее за пазуху. Но вдруг Джулия вскрикивает, он бросает на нее взгляд — она испуганно смотрит мимо него вдаль. Иван, вздрогнув, быстро оборачивается.
Поодаль среди разорванной ветром в тумане прогалины, опершись на расставленные руки, сидит на скале страшный в изодранной полосатой одежде гефтлинг. У него лысый череп, тонкая шея, глубоко запавшие глаза, которые, будто остановившись, глядят на них. Наверно, он видит в их руках хлеб и неуклюже подпрыгивает на месте.
— Брот! Брот! Брот!
Крик его обрывается, и он совсем уже человеческим полным отчаяния голосом требует:
— Гип брот!
— Ге, чего захотел! — саркастически усмехается Иван. Сумасшедший, выждав несколько секунд, с неожиданной злобой кричит:
— Гип брот! Гип брот! Их бешайнэ гестапо!1 Гип брот! Иван поднимается на ноги.
— Ах, гестапо! А ну марш отсюда! Ну, живо!
Он угрожающе двигается к безумцу, тот соскакивает со скалы и с удивительной ловкостью отбегает дальше.
— Гип брот — никс гестапо! Никс брот — гестапо!2 — кричит он.
— Ах ты, собака! — кричит сквозь ветер Иван, стоя меж камней. Ниже, выжидая, стоит сумасшедший.
— Гип брот!..
Иван выхватывает пистолет и щелкает курком.
— Пистоле! — в испуге вскрикивает немец и бросается вниз. Иван закусывает губу. Сзади к нему подбегает Джулия.
— Дать он хляб! Дать, Иван, хляб! — испуганно говорит она. Немец тем временем отбегает, приостанавливается, оглядывается и быстро шагает вниз.
— Иван, дать хляб! Дать! Нон гестапо! — тревожно требует девушка.
Иван с минуту зло колеблется, проклиная в мыслях этого выродка. Но делать нечего.
— Эй! — кричит он. — На брот!
Немец, ухватившись за скалу, останавливается, оглядывается, сквозь ветер доносятся его слова:
— Никс!.. Ду шиссен! Их бешайнэ гестапо!3 И, не оглядываясь, подается вниз.
— Пошел к черту! — кричит Иван. — Никс шиссен! На вот!.. На…
Иван действительно отламывает от буханки кусочек и поднимает его в руке. Рядом напряженно ждет Джулия. Немец останавливается, но, помедлив немного, опускается на выступ скалы. К ним он подходить боится.
— Ах ты, собака! — кричит Иван, теряя терпение. — Ну и черт с тобой! Иди в гестапо! Иди!
— Иван, нон гестапо! Нон! — тормоша его за рукав, упрашивает Джулия. — Дать немножко хляб. Нон гестапо.
Иван зло:
— Черта с два ему хлеб. Пускай идет!
— Он плохой гефтлинг. Он — кранк!
Иван, не ответив, кладет за пазуху остатки буханочки, пистолет и идет к прежнему месту вверх. Джулия, оглядываясь, молча идет следом. На них налетает серая мгла, она окутывает камни, в промозглом тумане исчезает и сумасшедший. Заметив на лице девушки тревогу, Иван бросает:
— Никуда он не пойдет! Врет все.
Он успокаивает ее, однако сам уверенности в том не испытывает и все оглядывается. Они уже отправляются в путь в обход огромного скалистого выступа, как Иван возвращается и кладет на камень, где они сидели недавно, кусочек хлеба.
— Ладно! Пусть подавится, сволочь! — будто оправдываясь, зло говорит он. Джулия согласно молчит, видно, она слишком хорошо знает, что такое предательство.
1 Дай хлеба! Дай хлеба! Я донесу в гестапо! (Нем.)
2 Дай хлеба — не буду гестапо! Не дашь — гестапо! (Нем.)
3 Нет! Ты будешь стрелять! Я донесу в гестапо! (Нем.)
Ветер гонит и гонит бесконечные космы тумана, куртка на Иване становится волглой, дрожь то и дело сотрясает его тело.
В это время впереди появляется тропка. Не очень приметная и неровная, она куда-то ведет наискось по склону.
Иван и Джулия торопливо выбираются из камней на нее и оглядываются. Внизу среди прядей тумана мелькают мрачные скалы, пропасти, кое-где проплывает сизая даль. Вверху же в высоком затуманенном небе горит освещенный солнцем густо заснеженный хребет. Собственно, хребтов там два: дальний могучий и широкий, похожий на огромную неподвижную медвежью спину, и ближний — зубчатый, чуть присыпанный снегом.
Грозное великолепие гор очаровывает и пугает, Иван переводит взгляд на Джулию и впервые ощущает тихую радость оттого, что перед этой грозной стихией он не один, что с ним друг, спутник, пусть себе и женщина.
Они бодро направляются по тропинке через голый скалистый косогор.
В то время на том месте, где Иван оставил корку, появляется безумец. Пригнувшись, он ищет что-то среди камней, потом находит, жадно съедает. Еще недолго шарит руками по камням и, ничего больше не найдя, бросается вверх по следам беглецов.
Иван и Джулия идут по тропинке, Они поднялись еще выше, вверху появляется солнце. Клочья облаков преображаются и ослепительной белизной сияют на склонах гор. По скалам и безднам быстро несутся черные лоскутья теней и рядом — яркие пятна света. Ветер, не утихая, рвет одежду, пузырем надувает продранные Ивановы брюки.
Джулия близко подходит к Ивану.
— Иван, — говорит она, делая ударение на «и». — Ты не имель зло Джулия?
— А чего мне злиться?
— Ты нон бёзе?
— Можешь не бояться.
— Нон бояться, да? — улыбается она.
— Да.
Однако улыбка скоро сбегает с ее лица, которое становится сосредоточенным и усталым.
— Джулия руссо нон бояться. Джулия снег бояться. Иван бросает тревожный взгляд вверх на хребет. Вслух, однако, он говорит:
— Куртка у тебя есть. Чего бояться? Манто не жди. Джулия вздыхает и, помолчав, вспоминает с грустью:
— Рома Джулия много манто имель. Фир манто: черно, бело…
Он настораживается и замедляет шаг.
— Что, четыре манто?
— Я. Фир манто. Четири.
— Ты что — богатая? Она смеется.
— О, нон богата. Бедна. Политише гефтлинг.
— Ну, не ты — отец. Отец кто твой?
— Отэц?
— Отец. Ну фатэр. Кто он?
— А, ла падре! — догадывается она. — Ла падре коммерсанто. Директоре фирма.
Он тихо присвистывает — ну и ну! И резко оборачивается к ней.
— Фатэр фашист.
— Си, фашисто, — просто соглашается Джулия. — Командор милито.
Он отступает на шаг, чтобы оглядеть ее ладненькую, неказисто одетую фигурку, и, кажется, впервые чему-то в ней удивляется. Она же покорно и преданно глядит на него, сцепив в рукавах тужурки руки и привычно постукивая по тропке своими неуклюжими клумпес.
— А ты что ж… Тоже, может, фашистка? — со сдержанным подозрением спрашивает он. В ее глазах мелькает упрек.
— Джулия фашиста? — удивляется она и с сознанием собственного достоинства объявляет: — Джулия комунисто.
— Ты?
— Си, я!
— Врешь, — после паузы говорит он.
— Комунисто. Си. Джулия комунисто, — упрямо твердит она.
— Что, вступила? И билет был?
— О, нон! Нон латесаро. Формально нон. Моральменде комунисто.
— А, морально! — он машет рукой и обгоняет ее. — Морально не считается.
— Почему нон читается?
Иван отвечает не сразу. Кажется, несколько утратив вдруг вспыхнувший к ней интерес, он идет впереди.
— У нас тогда считается, когда билет в кармане.
— А, Русланд! Русланд я понимайт. Русланд Советико. Русланд свобода..
— Вот именно.
— Советико очень карашо: эмансипация, либерта. Братстко. Да?
— Ну.
Лицо ее, несмотря на усталость, теплеет, по тропке она подбегает к Ивану и обеими руками берет его за руку выше локтя. Он, сторожко оглянувшись, придерживает шаг.
— Это очень, очень карашо. Джулия очень уважаль Русланд. Русланд нон фашизм. Нон гестапо. Очень карашо. Иван счастлив твой Русланд. Скажи, Иван, как до война жиль. Какой твой дэрэвня? Слюшай, тэбе синьорина, дэвушка, любиль? — вдруг спрашивает она и испытующе заглядывает ему в глаза.
— Какая там девушка! Не до девушек было.
— Почему так?
— Так?
— Плёхо жиль? Почему?
— Так всякое бывало, — уклоняется он от ответа на этот вопрос.
— Ой, неправда говориль, — лукаво скосив на него глаза, говорит она. — Любиль много синьорино. Я знай.
— Куда там!
— Какой твой провинция? Какой место ты жиль? Москва? Киев?
— Беларусь.
— Беларусь? Это провинция такой?
— Республика.
— Република? Это карашо. Италия монархия. Монтэ — горы ест твой република?
— Нет. У нас больше леса. Пущи. Реки и озера, — отдаваясь воспоминаниям, охотно говорит он. — Моя деревня Терешки как раз возле двух озер стоит. Когда в тихий вечер взглянешь — не шелохнется. Словно зеркало. И лес висит вниз вершинами.
Ну просто нарисованный. Только рыба плещется. Щуки — во! Что эти горы!
Солнце опять скрывается за серым туманом облака, на гладкий косогор с протоптанной наискось тропинкой надвигается стремительная тень, дымчатые влажные клочья быстро несутся поперек склона.
Ощутив грусть воспоминаний, Иван омрачается лицом. Джулия медленно высвобождает его руку, удерживая шершавые пальцы.
— Иван, твой мама карашо?
— Мама? Хорошая.
— А ла падрэ? Отэц?
Его лицо подергивается печалью.
— Не помню.
— Почему? — удивляется она и приостанавливается. Их руки вытягиваются.
— Умер отец. Я еще малый был.
— Морто? Умиор? Почему умиор?
— Так. Жизнь сломала.
Она деликатно высвобождает пальцы, заходит сбоку, ожидая ответа. Но он не говорит больше ничего, уйдя в себя.
— Иван, обида да?
— Какая обида?..
— Ты надо счастливо, Иван! — не дождавшись его ответа, говорит она. — Твой болшой фатэрлянд побеждай Гитлера война. Это болшой счастье. Си Иван?
— Да. Конечно, — соглашается Иван. — Это конечно!
Вечереет. Быстро темнеют горы внизу, исчезает серебристый блеск дальнего хребта. На фоне слегка просветленного неба чернеет гигантская вершина с меньшею рядом. В седловину между ними ведет тропинка. Там перевал.
Путники очень устали. Джулия, приотстав, едва плетется по склону. Холод все усиливается. Буйствует ветер.
— Иван! — говорит она, делая ударение на «и». — Иван! Иван оборачивается и поджидает, пока она не нагонит его.
Ноги его окоченели, все тело содрогается от холода.
Подходит Джулия.
— Иван! Очен очено уставаль… Он переступает с ноги на ногу.
— Давай как-нибудь. Видишь, хмурится.
Из-за двух вершин, переваливаясь, оседает на склоны густая туча. Небо гасит свой блеск, исчезает единственная крошечная звездочка над хребтом, все вокруг — скалы, косогоры, ущелья и долины заволакивает сумеречная мешанина облаков.
— Почему нон переваль? Где ест переваль?
— Скоро будет. Скоро, — обнадеживает Иван, сам не зная, как еще долго добираться до седловины.
Они снова идут, но уже очень медленно. На крутых местах он оборачивается, подает ей руку и втаскивает наверх.
Дует сильный ветер, крутит, рвет из всех направлений.
Вовсе темнеет. Громады скал сливаются в непроглядную массу, небо черной беспросветностью смыкается с горами.
Иван теряет тропинку. Поняв это, пробует нащупать ее ногами, потом ощупывает камни руками. Потом, подождав Джулию, бросает ей: «Постой тут», а сам отходит в сторону и ищет среди скал. Джулия покорно и молча опускается на камни.
Он долго ходит так, но тропинки нет. В воздухе вокруг замечает какое-то мелькание, вытягивает руку и понимает — это пошел снег. Снег быстро обсыпает камни, и Иван замечает под ним беловатую кривизну тропки.
— Эй, Джулия! — негромко окликает он девушку. Но она молчит. Тогда он, выждав с минуту, недовольно возвращается назад и застает ее беспомощно сжавшейся на холодном камне.
— Джулия!
Она не отзывается, и в Иване появляется недоброе предчувствие.
— Ты что?
— Баста, Иван! — тихо говорит она, не поднимая головы, мелко дрожа всем телом.
Он полминуты молчит. Потом отчужденно:
— Как это баста? А ну вставай.
— Нон вставай.
— Ты что, шутишь?
Она молчит.
— А ну поднимайся! Скоро перевал.
Она молчит.
— Ну ты слышишь?
— Финита! Нон Джулия марш! Нон!
— Понимаешь, нельзя тут оставаться. Закоченеем к утру. Видишь, снег, — мягче говорит он.
Однако его слова уже никак не воздействуют на девушку. Иван, поняв это, умолкает. Потом, подумав, вытаскивает изза пазухи помятую краюшку хлеба и, отвернувшись от ветра, бережно отламывает от нее кусочек.
— На вот хлеба. Съешь.
Вдруг оживившись, девушка вскидывает голову.
— Хляб?
Она быстро съедает кусочек мякиша и просит:
— Еще хляб?
— Нет. Больше не дам. На перевале.
Она сразу съеживается и замыкается в себя.
— Нон перевал.
— Какой черт нон? — вдруг кричит Иван. — А ну вставай! Ты что надумала? Замерзнуть? Или в лагерь вернуться?
— Нон лягер!
— Нон, нон! Так замерзнешь же, чудачка! К утру станешь сосулькой. Слышишь?
Джулия молчит.
Ветер сыплет снежной крупой, небо без всякого просвета, тело содрогается от стужи.
— А ну встать! — вдруг зло командует Иван. — Встать! Джулия, помедлив, ослабело поднимается на ноги и, хватаясь за камни, медленно бредет за ним к тропке. Вдруг сильный порыв ветра стегает их по лицам и сильно толкает в грудь. Они задыхаются, а Джулия падает.
Иван пытается помочь ей встать, но девушка не встает, сильно кашляет. Наконец, отдышавшись, садится на камень и решительно говорит:
— Джулия финита! Аллес! Иван идет Триесто! Джулия нон Триесто.
— И не подумаю! — бросает Иван и, отойдя на пять шагов в сторону, прислоняется к камню.
— А еще говорила — коммунистка! — упрекает он. — Паникер ты!
— Джулия нон паникор! — с обидой говорит она. — Джулия партыджано!
— Партыджана, партыджана! Какой ты к черту партыджана? Трусиха ты!
— Нон трусиха. Нон паникор. Силы малё. А ты через силу.
Джулия молчит.
— А ну вставай. Молчание.
— Ну какого черта молчишь! Замерзнешь же, дура. Молчание.
Он, промерзнув, вскакивает, босыми ногами озабоченно шагает по тропе туда и назад, потом решительно останавливается напротив.
— Так не пойдешь?
— Нон, Иван.
— Ну что ж! Пропадай, — с деланным равнодушием говорит он и требует: — Давай тужурку.
Она снимает с себя тужурку, кладет ее на камень, потом сбрасывает с ног колодки и составляет их рядом. Он застывшей ногой отодвигает колодки в сторону.
— Оставь себе. В лагерь бежать, — говорит он, натягивая на себя тужурку. — Что ж, прощай!
— Чао! — покорно говорит она, сжавшись на камне. Отчегото Ивану становится не по себе, но он пересиливает себя и торопливо, почти бегом взбирается на крутизну. Однако он не в состоянии справиться со своими невольными чувствами, что-то гнетет его, бунтует в нем, и он оглядывается. Она темным пятнышком едва сереет на снегу. Тогда он, чего-то не одолев в себе, сбегает вниз. Джулия испуганно вскидывает голову:
— Иван?
— Я.
Она настораживается, видимо, о чем-то догадываясь.
— Почему?
— Давай клумпес!
Она покорно вынимает из колодок ноги, и он быстро насовывает их на свои ступни. Затем торопливо скидает с себя тужурку.
— На, надевай.
Она быстро запахивается тужуркой, он помогает, придерживая рукава, потом трогает ее за локоть.
— Иди сюда!
Она упрямо отстраняется, испытующе заглядывая ему в лицо
— Иди сюда!
— Нон!
— Вот нон мне еще!
Он хватает поперек ее дрожащее тоненькое тело, рывком вскидывает на плечо. Она, как птица, стремясь вырваться, тре-
пещет, что-то говорит, но он, не слушая, закидывает ее за спину, руками перехватывает под коленки. Она вдруг притихает, чтобы не упасть, обхватывает его за шею и замирает. Вскоре он чувствует, как горячая капля катится ему за воротник.
— Ну ладно. Как-нибудь!..
Он и сам задыхается, но не от ветра, а от чего-то незнакомого и доброго, что вдруг наполняет его, и быстро лезет вверх по тропинке. Она не шевелится.
Снежная крупа уже густо обсыпала шершавые камни, деревяшки скользят на тропе, на слишком крутых местах, чтобы не упасть с ношей, Иван старается идти боком.
Перевал уже близок, впереди возвышаются пестрые склоны вершин. Ветер по-прежнему шалеет в своей неуемной ярости. Вокруг все стонет, воет, гудит.
Мелкими шажками Иван взбирается все выше. Джулия молча прижимается к его спине. Пальцы ее, сомкнутые у него на груди, тихо вздрагивают. Он, однако, выбивается из сил и, взобравшись на очередную крутизну, прислоняет ее к скале.
— Ну как? Замерзла?
— Нон, нон.
— А ноги?
— Да, — тихо говорит она. — Ноги да.
Не оборачиваясь, Иван нащупывает ее окоченевшие босые ноги и, подхватив горсть снега, начинает растирать их. Джулия вздрагивает и пытается вырваться, но Иван удерживает их.
— Ну что? Щекотно?
— Болно! Болно!
— Потерпи. Я тихо. Постепенно Джулия притихает.
— Ну как, тепло?
— Тепло. Тепло. Спасибо.
— На здоровье.
Он все еще тяжело дышит, стоя к ней спиной.
— Хлеба хочешь?
— Нон! — поспешно отвечает она. — Джулия нон хляб. Иван эссен хляб.
— Так? Тогда побережем. Пригодится.
Он намеревается идти дальше, пригибается, берет ее под коленки.
— Ну, берись.
Молча, с готовностью она обхватывает его за шею.
— Иван, ты вундершон1!
— Ну, какой там вундершон.
— Руссо аллес, аллес вундершон! Да?
— Да, да, — соглашается он.
Они идут дальше, вдруг она за его спиной спрашивает:
— Правда Иван хотель пугат Джулия? Да? Иван нон бросат?
Он с уверенностью, в которую был готов сам поверить, отвечает:
— Ну конечно.
— Тяжело много, да?
— Что ты! Как пушинка.
— Как ето — пушинка?
— Ну, пушок. Такое маленькое перышко.
— Ето малё, малё?
— Ну.
Гибкие тонкие пальцы ее вдруг бережно гладят его по груди, и от этой неожиданной ласки он слегка вздрагивает.
— Ты научит меня говорить свой язык?
— Белорусский?
— Я.
От неожиданности такой просьбы он засмеялся.
— Обязательно. Вот придем в Триест и начнем.
1 Чудесный (нем.).
Наконец вершины вырастают по обе стороны от тропинки, которая, еще попетляв в камнях, заметно устремляется вниз. В ветряной ночной темени сыплет редкий снежок.
— Перевал! — радостно восклицает у него на спине Джулия.
— Перевал, да.
— О, мадонна!
— Ну а ты говорила — капут. Видишь, дошли. Она вдруг рвется с его спины.
— Данке! Грацие! Джулия будэт сам.
— Ладно, сиди!
Остановившись, он не отпускает ее.
— Нон сиди! Иван усталь!
— С горы легко.
Она, чтобы не упасть, обхватывает его шею, припадает щекой к настылому его плечу и пальцами шутливо треплет его небритый шершавый подбородок.
— О, риччо — ёж. Колучо!
— В Триесте побреемся.
— Триесто! Триесто! — с подъемом подхватывает она. — Партыджан Триесто. Триесто Иван э Джулия тэдэски тр-р-р, тр-р-р! Фашисто своляч!
Они быстро спускаются вниз, местами Иван, еле сдерживая себя, бежит по тропе. Джулия на его спине испуганно вскрикивает:
— Ой, ой! Иванио!
— Ничего, держись!
— Ой, ой!
Ветер тут почти стихает. Прекращается снегопад. Вокруг запорошенные снегом скалы. Склон становится заметно положе, чем на той стороне перевала. Иван идет ровнее и молча, стараясь только не сбиться с тропы.
Джулия на его плече затихает, и он, окликнув ее, догадывается: она спит.
Он долго идет вниз, оберегая ее сон. Однажды в его колодку попадает камешек. Иван никак не может вытряхнуть его и прихрамывает.
Еще ниже снега становится меньше, он тает. Откуда-то снизу веет сыростью, из близкого ущелья доносится шум потока.
Под утро он спускается в зону лугов.
Снежные пятна вокруг исчезают, будто растаяв. Стихает ветер. Теплеет. Появляются клочья тумана. Иван теряет тропку и идет по траве, которая все густеет и становится все выше, до колен.
Тогда он понимает, что совершенно лишился сил. Джулия спокойно спит у него на спине. Чтобы не разбудить ее, он осторожно опускается на колени и бережно ложится вместе в ней на бок.
Она не просыпается.
Тихий спокойный летний день. Белорусский пейзаж. Высокое небо, в котором громоздятся, переворачиваясь, кучевые облака.
Иван водит Джулию по родной земле. Он в белой сорочке, она в лагерной одежде. Они идут полем, дорогой через высокую рожь. Поют жаворонки, волнуются хлеба. Симфония покоя и радости плывет над краем.
Потом идут по бескрайнему лугу, вдоль речки. Плывут облака, низко над водой склоняются ивы, бежит, бежит стремительная речка…
Потом дубовая роща. Вековые дубы-великаны гордо простирают в небе свои кроны. Толстенные стволы. Могучие сучья…
Потом сосновый лес, пронизанный косыми лучами предвечернего солнца. Потом тихое лесное озеро с опрокинутым небом и вершинами деревьев. Джулия радостно восхищается, смеется, но смех ее затихает, будто отдаляется…
Иван тревожно оглядывается. Джулия отстает, он зовет ее, но она становится прозрачной, тает, как дым в зное. Он в тревоге бросается к ней, но она исчезает, Иван зовет ее, кричит — вокруг никого. Он просыпается.
Горы пробуждаются от ночи, светлеют вершины, яркими разноцветными красками загораются склоны. Расправляются соцветия маков, под солнечным лучами бриллиантами вспыхивают капли росы на цветах. Теплое солнечное утро.
Лежа в чаще маков, Иван раскрывает глаза, недоуменно глядит на ближний, низко склоненный к лицу цветок, с полминуты вслушивается в басовитый голос шмеля и вдруг вскакивает на колени. Ошеломленным взглядом он осматривается вокруг, широко раскрывает глаза — огромный солнечный склон безмятежно и торжественно сияет широким разливом альпийских маков. Крупные, лопушистые, нетроганные ногой человека маки, миллионами цветов переливаясь на слабом ветре, раздольно устремляются вниз, на самый край этого прикрытого горами луга.
Удивленный столь неожиданной красотой природы, Иван, однако, оборачивается — рядом лежит тужурка, Джулии нигде не видно. Он бросается к тужурке — под ней обкрошенный остаток буханки и пистолет; колодок же поблизости нет.
Иван сгребает тужурку, хлеб, пистолет и бросается по траве вниз.
Пробежав какое-то расстояние, он вдруг останавливается, оглядывается — сзади в росистых маках пролегает заметная тропка его следов. Тогда он бегом возвращается назад. Действительно, от того места, где он только проснулся, заметен шнурок спадов — он ведет куда-то в сторону, к распадку. Иван устремляется туда.
Он смятен, почти испуган, не знает, что предположить, он не хочет потерять ее. Скорым шагом он преодолевает колючие заросли рододендрона, усыпанные большими цветами, и тогда слышит шум водопада. Он взбегает на небольшой пригорок перед распадком — впереди из почерневшего от сырости каменного желоба хлещет водяная струя. Вокруг в туманном мареве висят мелкие брызги, и в стороне от них мерцает разноцветное радужное пятно. Иван взбегает выше и вдруг, тихо ахнув, опускается на траву. В полусотне шагов под дождистой россыпью водопада спиной к нему стоит на камне и моется Джулия.
Не в состоянии сдержать в себе чего-то застенчиво радостного, Иван медленно ложится на землю, поворачивается, над ним начинает кружиться небо, горные цепи и земля, от предвкушения чего-то счастливого он тихо про себя смеется и начинает машинально рвать цветы, складывая их в букет. Лежит так, качаясь в траве, пока вблизи не слышатся ее шаги. Тогда он вскидывает голову — под водопадом уже никого нет, — Джулия, натягивая на ходу полосатую куртку, спешит туда, где недавно оставила его. Иван, не окликнув ее и тихо смеясь, берет тужурку и идет следом. Она добегает до измятых маков и в растерянности бросает взгляд вниз, в сторону, потом все же что-то заставляет ее оглянуться.
— Иван! — с испугом и радостью вскрикивает она, всплескивая руками, и бросается к нему. Обеими руками она обхватывает его за шею и, повиснув на ней, влепляет ему возле рта поцелуй.
Он растерянно, почти с испугом смотрит на нее, а она, легко оттолкнув его и засмеявшись, на вытянутых руках откидывается в траву. Глаза ее сияют озорным радостным смехом, не застегнутая на палочку-пуговицу распахивается куртка и в обнаженном треугольнике на груди становится виден маленький крестик. При виде его у Ивана легко вздрагивает одна бровь, она замечает это и торопливо поправляет куртку.
В нем недолго, но неукротимо борются два чувства к ней: ошеломляющая притягательность и непонятная настороженность по отношению к безудержности ее порыва, он ненадолго нахмуривается, но она, вдруг заметив у него цветы, вскакивает:
— Иван! Это ест твой сюрприз? Да? Сюрприз?
Он и сам только сейчас замечает в своих руках букет маков, она, выхватив их у него, окунает в них свое лицо, потом, все так же смеясь, бросает букет на землю и быстро-быстро начинает рвать вокруг себя маки.
— Джулия благодарить Иван. Благодарить очен, очен…
— Не надо, что ты!..
— Нон не надо. Очен очен надо! Надо Иван!..
Нарвав их много, она бросается с целым красным ворохом ему на грудь, он неловко принимает, не выпуская из рук тужурки с хлебом, и Джулия, прикоснувшись к ней, вскрикивает.
— Хляб?
— Ага! Давай вот поедим, — словно обрадовавшись перемене темы их отношений, говорит Иван и опускается в траву.
Джулия с готовностью садится рядом.
На разостланной тужурке Иван старательно делит хлеб на две части, остаток граммов в двести засовывает в карман тужурки. Одна часть из двух нарочито получается крупнее, да еще с горбушкой, и Иван, окончив дележку, пододвигает ее девушке.
— Это тебе, это мне.
Она протестующе вскидывает смоляные брови.
— Нон! Ето Иван, ето Джулия, — говорит она и передвигает пайки.
— Нет, наоборот! — упорствует он.
Джулия берет свою пайку, но вдруг, схватив с нее добавку, сует ее в руки Ивану. Иван не соглашается, начинается возня со смехом, и вдруг они почти сталкиваются, борясь руками.
Джулия хватает его за плечо, чтобы не упасть, и он отшатывается. Она же, озорно взмахнув ресницами, прикусывает губу и начинает поправлять на груди куртку.
— Бери ешь. Это же твоя, — говорит Иван, пододвигая ей корку.
— Нон!
С озорным упрямством в глазах она принимается грызть свою горбушку.
— Бери!
— Нон!
— Ну и упрямая!
Вскоре они съедают каждый по своей пайке, одинокая корка продолжает оставаться на тужурке.
— Будешь? — спрашивает он.
— Нон будэшь. Ето Иванио.
— Тогда давай так: пополам.
— Что ест пополам?
— Немножко Джулии, немножко Ивану.
— Карашо.
Он разламывает корку пополам и оба с наслаждением сосут кусочки.
— Гефтлингон чоколядо, — говорит она.
— Да уж. При такой жизни и хлеб — шоколад.
— Джулия бежаль Наполи — кушаль чоколядо. Хляб биль малё, чоколядо много, — говорит она, все щуря свои черные глаза.
— Бежала в Неаполь? — не поняв, переспрашивает Иван.
— Си. Рома бежаль. От отэц бежаль.
— От отца? Почему?
— А, уна, една историй, — неохотно говорит она, рассматривая корку. — Отэц хотель плёхой морито. Русски ето муж.
— Муж?
Иван хмурится, она, заметив это, с лукавинкой в глазах бросает на него понимающий взгляд.
— Нон морито! Синьор Дзангарини не биль муж. Джулия нон хотель синьор Дзангарини.
Иван с еще не миновавшей настороженностью спрашивает:
— А почему не хотела?
— То биль уно секрето.
— Какой секрет?
Она искоса бросает смешливый взгляд на Ивана, который дергает пальцами пучки травы.
— Маленько секрето. Джулия любиль, любиль… Как ето русско? Ун джованатто — парень Марио.
— Вот как!
Иван бросает на ветер траву.
— Карашо биль парень. Джулия браль пистоль, бежаль Марио Наполи. Наполи гуэрра — война. Итальяно шиссен дойч. Джулия шиссен. Партыджано итальяно биль мало, дойч тэдэски мнёго. Мнёго итальяно убиваль. Мнёго концлягер. Джулия концлягер.
— Что, против немцев воевали?
— Си. Да.
— А где же твой Марио? Она вздыхает.
— Марио фу уччизо.
— Убили?
— Си.
— Плохо.
Оба помолчали. Иван, однако, превозмогает свою скованность, смотрит на Джулию. Заметно опечаленные ее глаза под его взглядом теплеют, короткая грусть в них исчезает и она смеется.
— Почему Иван смотри, смотри?
— Так.
— Что ест так?
— Так есть так. Пошли Триесто.
— О, Триесто!
Она легко вскакивает в траве, он также встает, размашисто перекидывает через плечо тужурку. Среди огромного поля маков они идут вниз.
Солнце припекает все больше, коротеет, суживается тень от Медвежьего хребта напротив, на дальнем подножье гор дрожит пепельное знойное марево.
— Триесто карашо! Триесто партыджано! Триесто море! — говорит Джулия и, видимо, от избытка радостных чувств, запевает:
Ми пар ди удире анкора,
Ля воче туа, им медзо ой фьори Пэр нон софрире,
Пэр нон морире
Ио ти пенсо, о ти амо…
Он, идя рядом, слушает, вдруг она обрывает мотив и говорит:
— Иван! Учит Джулия «Катуша»!
— «Катюша»?
— Си. «Катуша».
Ра-а-сцветали явини и гуши, По-о-пили туаны над экой…
Иван смеется.
— Почему Иван смехно?
— Расцветали яблони и груши, — отчетливо произносит он. — Поплыли туманы над рекой.
Выслушав, она понимающе кивает головой.
— Карашо! Понималь.
Раа-сцветали явини и груши…
— Вот теперь лучше. Только не явини, а яблони, понимаешь? Сад, где яблоки.
— Да, понималь.
Она поет «Катюшу», поет усердно, перевирая слова, хотя мелодия у нее получается неплохо. Он идет рядом, вслушиваясь в ее голос, ему хорошо, ласково, очень тепло на душе, но эта его хорошесть никак не может совместиться с тем их положением, о котором он не имеет права забыть.
Становится жарко, и он срывает с себя полосатую куртку, обнажив солнцу широкие крутые плечи. Джулия обрывает пение, заулыбавшись осматривает его и гладит по лопатке.
— О, Эрколе! Геркулес! Руссо Геркулес.
— Какой Геркулес! Доходяга. Она берется за его руку.
— Сильно корошо pyссо! Почему плен шёль?
— Шел! Вели, так и шел.
— Надо биль фашисто!
— Бил, пока мог. Да вот…
Подняв локоть, он поворачивается другим боком, и на ее подвижном лице отражается испуг.
— Ой, Санта Мария!
— Вот и Геркулес.
— Болно? — спрашивает она, касаясь его синего шрама на боку — следа ножевого штыка.
— Уже нет. Отболело.
— Ой, ой!
— Да ты не бойся, чудачка! А ну сильней!
Он берет ее пальцы и надавливает шрам. Она испуганно вскрикивает и прижимается к нему. Иван придерживает ее за плечи. Нечаянная эта близость заставляет его замкнуться. Пересилив себя, он говорит:
— Это вот что! Надо… Надо быстрее идти. Понимаешь?
— Я. Си, — соглашается она, с какой-то пугливо затаенной мыслью глядя ему в глаза.
Они спускаются по лугу от верхней его границы к середине. Вокруг маки, душистые незабудки, скопления желтой азалии. Они находят землянику и набрасываются на нее. Долго едят сочные крупные ягоды.
Ползая на коленях в траве, Иван вдруг оглядывается, с лукавой улыбкой на губах к нему подходит Джулия. На измазанной земляничным соком поле ее куртки несколько горстей ягод.
— Битте, руссо Иван! — жеманно предлагает она.
— Не надо. Зачем? Я наелся.
— Нон наелся. Эссен!
Захватив в горсть ягод, она почти насильно заставляет его съесть, потом ест сама. Так она шутливо кормит его. Наконец ягоды съедены. Он встает и поднимает брошенную в маках тужурку.
— Айда?
— Айда! — задорно отвечает она. Они опять идут вниз.
— Земляника — это хорошо, — говорит он, нарушая их тихое согласное молчание. —Я до войны не одно лето ею кормился. Земляника да молоко. И ни крошки хлеба.
— О, руссо — веджитариани! — удивляется она. — Джулия нон веджитариани. Джулия любиль бифштекс, спагетти, омлет.
— Макароны еще, — добавляет он и оба они смеются.
— Я, я, макарони! А руссо — землянико.
— Бывает. Что же поделаешь! Когда голод прижмет, — невесело соглашается Иван.
Джулия настораживается.
— Почему голяд? Русланд как голяд?
Она замедляет шаг, удивленная невольным его признанием, а он несколько медлит на ходу, потом говорит:
— Ты что же думаешь: у нас голода не бывало? Ого, еще какой! В тридцать третьем, например. Траву ели.
— Как траву?
— Какую траву? Вот эту самую, — нагнувшись, он срывает горсть травы. — С голоду и отец умер.
Джулия удивленно останавливается, строгое лицо ее мрачнеет, испытующе-подозрительным взглядом она смотрит на Ивана. Он, опечаленный невеселым воспоминанием, тихо идет дальше.
— И Сибирь биль! Плёхой кольхоз биль? — с каким-то вызовом в неожиданно похолодевших глазах спрашивает девушка.
Остановившись, он внимательно смотрит на нее.
— Ты что? Кто тебе сказал?
— Один пляхой руссо сказаль. Ти хочешь сказаль. Я зналь.
— Я?
— Ти! Говори!
— Ничего я тебе не скажу.
— Биль несправьядливост?
— Какая несправедливость?
— Невинни люди Сибирь гналь?
— В Сибирь?
Бросив взгляд в её колючие глаза, он быстро идет вниз, понимая, что надо что-то ответить: солгать или сказать правду.
Но лгать он не умеет.
— Как раскулачивали — гнали.
— Нон правда! — вдруг вскрикивает сзади Джулия. Он оглядывается — в ее глазах горечь, обида и самая неприкрытая враждебность.
— Нон правда! Нон! Иван — Влясов!
Она вдруг громко вхлипывает, Иван бросается к ней, но
Джулия останавливает его категорическим гневным «Нон!» и бежит по склону в сторону.
Отдалившись от него метров на двести, она взбирается на голую плешину-взлобок и опускается на землю.
— Ну и ну! — говорит себе Иван, в растерянности затоптавшись в траве. Джулия сидит поодаль, отвернувшись от него.
Ну конечно, она что-то слышала о том, что происходило в его стране в те давние годы, возможно, ей представляли это совсем в ином свете, нежели было на деле. Только как теперь объяснить Джулии это, чтобы она поняла и не злилась? Разве соврать?
Но нет! Он не станет ей врать. Он скажет все, как было, и, если у этой девчонки честное сердце в груди, она поймет, что никакой он не власовец, и как должно отнесется к нему и к его достойному уважения народу. Иван это понял с отчетливой ясностью, и ему стало легче и спокойнее, будто решилось что-то и осталось только дождаться результата.
Иван, постояв, нерешительно идет к ней, но Джулия, заслышав его шаги, вскакивает и отбегает еще дальше по склону, где прячется за камнем, торчащим из травы. Он взбирается на взлобок возле того места, где только что сидела она, и, бросив под ноги тужурку, опускается наземь.
Становится жарко. Солнце полуденным зноем обжигает голые Ивановы плечи. В траве суетится луговая мошкара. Иван, изредка поглядывая на камень, начинает ковыряться в земле, на душе у него тяжело, он никак не может сообразить, что надо сделать, чтобы вернуть недавнее ее расположение к себе. Чувствует, что в чем-то сам допустил оплошность, и готов корить себя за несдержанность в разговоре, за излишнюю откровенность. Видимо, надо было смолчать.
Из травы под руки Ивану выползает большой черный жук, парень хочет отбросить его, но только притрагивается пальцами, как слышит сзади незнакомые шаги. В мгновение ока он выхватывает пистолет и оборачивается.
Это сумасшедший немец. Он подкрался очень близко и теперь настороженно стоит в траве, умоляюще глядя на Ивана.
— Привет! — иронически улыбнувшись, говорит Иван, опустив пистолет. — Живем, значит?
Немец страшен, почерневший от пота и грязи, с искаженным выражением нечеловечески худого лица, в расстегнутой куртке и в клочья изодранных штанах. Иван молча несколько секунд вглядывается в него.
— Брот! — тихо, но с отчаянием в голосе произносит сумасшедший.
— Опять брот? — удивляется Иван. — Ты что — на довольствии у нас?
Немец делает несколько нерешительных шагов к Ивану.
— Брот!
— Ты же собирался в гестапо. К своему Гитлеру.
— Никс Гитлер! Гитлер капут!
— Капут? Тогда другое дело. Давно бы так.
Вряд ли понимая его, сумасшедший, растопырив костлявые руки, настороженно ждет.
— Ладно. Несчастный ты фриц!..
Запустив руку в тужурку и не вынимая буханки, Иван отламывает маленькую корку хлеба. Увидев ее в его руках, немец оживляется, глаза его загораются, дрожащие кисти рук в коротких оборванных рукавах тянутся вперед.
— Брот, брот!
— Держи! И проваливай отсюда!
Иван бросает корку сумасшедшему, тот, не поймав, опрометью бросается наземь, хватает ее вместе с песком и травой и, оглядываясь, бежит по склону.
Иван, сжимая пистолет, провожает его невеселым озабоченным взглядом.
— Зачем отдаль хляб? — вдруг раздается над ним голос Джулии. Иван, вздрогнув, оборачивается.
— Зачем отдаль хляб? — с напряженностью на лице опрашивает Джулия. — Ми нон идет Триесто. Аллес финита? Да?
— Ну что ты! — поняв ее тревогу, говорит он. — Я только корку отдал.
Она недоверчиво хмурит лоб, уставившись в него, и Иван достает из тужурки кусок хлеба.
— Вот только корку, понимаешь?..
Джулия молчит, однако лоб ее постепенно разглаживается.
— Ми идет Триесто?
— Пойдем, конечно. Откуда ты взяла, что не пойдем?
Девушка вдруг почти падает наземь рядом с ним и садится, оперев руки на колени. Лицо она прячет в рукавах куртки. Он думает, что она вот-вот заплачет, но она не плачет — преодолев что-то в себе, она поднимает голову.
— Руссо! Ти кароши, кароши руссо! — говорит она. —
Джулия плёхой!
— Ладно, не надо, — с неловкостью говорит он.
— Очен, очен, — не слушая его, говорит она. — Иван нон бёзе Джулия?
— Ничего! Все хорошо…
Сидя рядом, он осторожно берет ее маленькую ладонь.
— Нон бёзе, Иван! — она взглядывает ему в глаза. — Нон бёзе Джулия. Иван знай правда. Джулия нон знай правда…
— Ладно, ладно.. Ты это, вот что…
— Джулия будэт очен очен уважаль Иван. Любит Иван…
Его рука в ее ладонях едва заметно вздрагивает.
— Ты это, пить не хочешь? Воды, а?
Она вздыхает и умолкает, глядя на него и тая в глубине своих широко раскрытых глаз бездну тепла к нему.
— Вода? Аква?
— Да, воды, — вдруг радуется он, что нарушил очень непривычный для него разговор. — Там ручей, кажется. Айда!
Он быстро вскакивает. Поднимается она. Обнимает его руку выше локтя и щекой прижимается к ней. Он другой рукой гладит ее волосы, но она как-то внутренне настораживается, и он опускает руку.
Они не спеша идут к краю луга.
Ручей неглубокий, нo очень бурливый. Широкий поток ледяной воды бешено мчит по камням.
Иван и Джулия входят в него, пьют из горстей, потом Джулия выходит и садится на берегу. Иван моется. Трет свои шершавые с отросшей бородкой челюсти.
— Я страшный, небритый? — спрашивает он девушку. Та сидит задумавшись и не отвечает.
— Говорю, я страшный? Как старик, наверно? — повторяет он свой вопрос.
— Карашо.
Иван втихомолку поглядывает на Джулию, которая опять будто ушла в себя — задумалась и умолкла. Он старается понять, что происходит с ней.
Умывшись, Иван набирает в пригоршни воды и брызгает на девушку. Джулия вздрагивает и улыбается, он тоже улыбается навстречу — сдержанно, но во все лицо.
— Испугалась?
— Нон.
— А чего задумалась?
— Так.
— Что это так?
— Так, — покорно отвечает она. — Иван так. Джулия так. Он выходит из ручья на траву.
— Быстро ты наловчилась по-нашему-то. Способная, видно, была в школе?
— О, я биля вундеркинд, — шутливо, говорит она и вдруг, всплеснув ладонями, ойкает: — Санта мадонна! Ильсангвэ!
— Что?
— Ильсангвэ! Кровь! Кровь!
Он нагибается — на его мокрой голени от колена течет узкая струйка крови, это открылась царапина-рана.
— О, Иванио! — Джулия на коленях бросается к нему. — Где получаль такой боль?
— Да это собака. Пока душил, ну и деранула.
— Санта мадонна! Собакя!
Ловкими пальцами она начинает ощупывать его ногу, стирать потеки крови. Он садится в траву. Джулия, приподнявшись на коленях, приказывает:
— Гляди нах гура. Нах гура.
Он послушно отворачивается, она что-то рвет на себе, и в ее руках появляется белый лоскут.
— Медикаменто надо. Медикаменто.
— Какой там медикамент! Заживет, как на собаке.
— Нон. Такой боль очен плёхо.
— Не бол. Рана это. По-русски рана.
— Рана, рана. Плёхо рана.
Он, оглядевшись, срывает несколько листков похожей на подорожник травы.
— Вот и медикамент. Мать всегда им лечила.
— Нон медикаменто, — говорит Джулия, прикладывая к ране лоскут. — Это плантаго майор, — говорит она и берет у него листки. Он вырывает их обратно.
— Какой там майор. Это подорожник. Раны знаешь как заживляет?
— Нон порожник. Это плантаго майор по-латини.
— А, по-латыни. А ты и латынь знаешь?
Джулия лукаво вскидывает бровями.
— Джулия мнёго, мнёго знайт латини. Джулия изучаль ботаник.
Она, стоя на коленях, перевязывает его ногу, а он, откинувшись в траве, тянется рукой и срывает цветок.
— А это как по-латыни?
— Перетрум розеум, — говорит она, бегло взглянув на цветок.
— Ну, а по-нашему, так это простая ромашка. А эта? — он срывает новый стебелек.
— Это? Это примула аурикулата.
— А эта?
— Гентина пиринеика.
— Знаешь, гляди-ка. Молодец.
Повязка готова, Иван пытается приподняться, но Джулия шутливо и легонько толкает его на траву.
— Лежи надо! Тихо надо!
Он с покорной послушностью подчиняется, откидывается на бок. Она поджимает под себя коленки и тихо оглаживает его голень.
— Кароши русо. Кароши.
— Хороший, говоришь, а власовцем обзывала, — вспомнив недавнюю размолвку, говорит Иван.
Джулия, вдруг посерьезнев, вздыхает.
— Нон влясовэц. Джулия вэришь Иванио. Иванио знат правда. Джулия нон понимат правда.
Иван пристально вглядывается в ее строгие опечаленные глаза.
— А что он тебе наговорил, тот власовец? Ты где его слушала?
— Лягер слюшаль, — с готовностью отвечает Джулия. — Влясовэц говори: руссо кольхоз голяд, кольхоз плёхо.
Иван усмехается.
— Сам он сволочь. Из кулаков, видно. Конечно, жили поразному, не такой уж у нас и рай. Я, правда, не хотел тебе всего говорить, но…
— Говорит, Иван, правда! Говорит! — настойчиво требует Джулия. Он срывает под руками ромашку.
— Вот. Были неурожаи. Правда, разные и колхозы были. И земля не везде одинаковая. У нас, например, одни камни. Да еще болота. Конечно, всему свой черед: добрались бы и до земли. Болот уже вон сколько осушили. Трактора в деревне появились. Вот война только помешала.
Джулия подвигается к нему ближе.
— Иван, говори Сибирь. Джулия думаль: Иван шутиль.
— Нет, почему же. Была и Сибирь. Высылали кулаков, которые зажиточные. Вроде бауэров. И врагов разных подобрали. У нас в Терешках тоже четверо оказалось.
— Враги? Почему враги?
— За буржуев стояли. Коров колхозных сапом — болезнь такая — хотели заразить.
— Ой, ой! Какой плёхой человек!
— Вот-вот. Правда, может, и не все. Но по десятке дали. Ни за что не дали бы. Так их тоже в Сибирь. На исправление.
— Правда?
— Ну а как ты думала?
Лежа на боку, он сосредоточенно обрывает ромашку.
— Иван очень любит свой страна? — после короткого молчания спрашивает Джулия. — Белоруссио? Сибирь? Свой кароши люди?
— Кого же мне еще любить? Люди, правда, разные и у нас: хорошие и плохие. Но, кажется, больше хороших. Вот когда отец умер, корова перестала доиться, трудно было. На картош-
ке жили. Так то одна тетка в деревне принесет чего, то другая. Сосед Апанас дрова привозил зимой, пока я подрос. Жалели вдову. Хорошие ведь люди. Но были и сволочи. Нашлись такие — наговорили на учителя нашего Анатолия Евгеньевича — ну, его и забрали. Честного человека. Умный такой был, хороший. Все с председателем колхоза ругался из-за непорядков. За народ болел. Ну и какой-то сволота донес, что он якобы против власти шел. Тоже десять лет дали. По ошибке, конечно.
— Почему нон защищаль честно учител?
— Защищали. Писали всей деревней. Только…
Не договорив, Иван умолкает, кусая зубами оборванный стебелек ромашки. Озабоченно-внимательная Джулия тихо гладит его забинтованное горячее колено.
— Все было. Старое ломали, перестраивали — нелегко это далось. С кровью. И все же нет ничего милее, чем родина. Трудное все забывается, помнится только хорошее. Кажется, и небо там другое, ласковее, и трава мягче. Хоть и без этих букетов. И земля лучше пахнет. Я вот думаю: пусть бы опять все далось пережить, но чтоб без войны только. Все пережил бы. Потому что сволочная она, такая житуха, бесправному да без родины.
— Руссо феномено. Парадоксо. Удивително, — горячо говорит Джулия.
Иван, сплюнув стебелек, перебивает:
— Что ж тут удивительного: борьба. Надо же было вон такую мощь накопить, для обороны, для армии.
— О, Армата Россо побеждаль! — восторженно соглашается Джулия.
— Ну вот. Видишь, силища какая — Россия! А после войны если эту силу на хозяйство пустить — ого!
— Джулия мнёго слышал Россия. Россия само болшой справьядливост. Джулия за этой мысли от фатэр, ла падре, отэц убегаль. Рома отэц деляй вернисаж — юбилей фирма. Биль мнёго гост, биль офицер СД. Официр биль Россия, официр говори: Россия плёхо, бедно, Россия нон култур. Джулия сказаль: это обман. Россия лючше Германи. Официр сказаль: фройлен комунисти? Джулия сказаль: нон комунисти — так правда. Ла падре ударял Джулия, — она прикасается рукой к своей щеке. — Пощечин это русски говорить. Джулия убегаль вернисаж. Убегаль Марио Наполи. Марио биль комунисти. Джулия всегда думаль: руссо карашо. Лягер Иван бежаль, Джулия бежаль. Руссо Иван — герой.
— Ну какой я герой! Просто солдат.
— Нон просто сольдат. Руссо сольдат герой. Само смело. Само сильно. Само… Само… — воодушевленно говорит она, стараясь подыскать русские слова. Ми видаль ваш герой лягер. Ми слышаль ваш герой на Остфронт. Ми думаль ваш Россия само сильно, само справьядливо.
— Она и есть самая справедливая, — замечает Иван. — Я вот на тракториста выучился, и бесплатно. А учителей сколько стало. Из тех же мужиков.
Пауза. Джулия задумывается.
— Ничего, — улыбнувшись, говорит Иван. — Главное — вот этого душегуба бы одолеть — Гитлера.
— Я, я. Так.
Нахмуренные до сих пор брови ее изламываются, и в глазах впервые после размолвки появляются веселые смешинки.
— Удивительно, руссо, — говорит она. — Руссо неправилно, феноменално. Джулия всегда любит неправилно, феноменално.
С затаенной улыбкой на губах она ласково гладит его ногу, потом голый бок. Иван смущенно съеживается, ощущая щекотливое прикосновение ее ласковых рук. Вдруг она наклоняется и целует его синий шрам на боку. Он вздрагивает, вскидывает руку, чтобы защититься, но она ловит эту руку, прижимает ее к земле и в каком-то безудержном порыве начинает целовать его шрамы: осколочный в плече, пулевой — выше локтя, от штыка в боку, осторожно касается губами повязки выше колена. Иван щурится, сжимается, а она все целует.
Отдаваясь какой-то непреодолимой власти ее, Иван вдруг приподнимается на локте, второй рукой обхватывает девушку наискось через плечо и, закрыв глаза, неуверенно касается губами ее разомлевших трепетных губ.
Потом сразу же откидывается спиной в траву, разметывает руки, не сразу решаясь открыть прижмуренных глаз. А когда раскрывает их, в солнечном ореоле растрепанных волос видит склоненное ее лицо и полуоткрытый, сияющий, белозубый рот.
В первую секунду она будто обмирает, хочет сказать что-то и не находит для того слов, глаза ее широко округляются и сразу же в них появляется бездна разнообразных чувств — и испуг, и радость, и вдруг вспыхнувшая нежность к нему. Преодолевая смущение, она падает ему на грудь, обхватывает его за шею, и с ее уст слетает в ласковом шепоте:
— Иванио!.. Амика!..
Распростершись на земле, Иван гладит и гладит ее узенькую, нагретую солнцем спину. Джулия, облегшись на его грудь, трется щекой о его рассеченное осколком плечо. Губы ее, не переставая, шепчут что-то непонятное, иноязычное. Вверху пьяно колеблется высокое небо, качается земля. У самого его лица горячо тлеют два больших черных угля широко раскрытых девичьих глаз. В них теперь ничего — ни озабоченности, ни страдания, ни озорства, только всевластный в своем молчании зов.
Что-то недосказанное, второстепенное, все время державшее их на расстоянии друг от друга, было преодолено, пережито счастливо и почти внезапно. Среди дремучей первозданности гор в одном шаге от смерти родилось неизведанное, таинственное и властное, оно жило, жаждало, пугало и звало…
У Ивана нет сил противостоять этому зову, и он снова нащупывает губами влажную подвижность ее рта, ощущает твердость зубов, он привлекает ее и обмирает.
Становится тихо-тихо, и в этой тишине величественно, как из небытия в вечность, льется, клокочет горный поток.
А земля все качается, кружится небо. Сквозь полураскрытые веки он близко-близко видит нежную округлость ее щеки, горячей розовостью сияет подсвеченная сзади тонкая раковина ее уха. Невольно он тянется к маленькой мочке и нащупывает ее зубами. Джулия взвизгивает в упругом трепете, ее руки быстро сползают на его лопатки…
Он обхватывает девушку, и земля с небом меняются местами.
Где-то совсем близко, будто в глубинных недрах земли, гудит, рвется шальной поток. Как рыба, недолго бьется девушка в его руках, на устах ее рождаются и умирают слова. Только они уже не имеют значения.
Земные недра, и горы, и могучие гимны всех потоков земли, согласно притихнув, благословляют великое таинство жизни.
Вечереет. Солнце уже скрылось за потускневшими зубцами гор. Погруженный в густеющий мрак, бедно, почти неуютно выглядит луг. Даль густо обволакивается туманом, сумеречная дымка подмывает далекие сизые хребты. Медвежий хребет, потеряв лесное подножие, будто подтаявший, плавает в сером туманном море.
Иван вдруг прохватывается из сна, вскидывает голову — нет, Джулия рядом. Она лежит ничком, уронив повернутую на бок голову на вытянутую в траве руку, и спит. Полураскрытые губы ее тихо шевелятся во сне. Брови слегка вздрагивают. Сонная, она преисполнена нежности и доброты.
Иван поворачивается на бок и садится, оглядываясь.
Кто бы мог подумать, что эта девчонка за два дня станет для него тем, чем не стала ни одна из своих соотечественниц — пленит его душу в такое, казалось бы, самое неподходящее для этого время? Разве он мог предвидеть, что во время четвертого побега, спасаясь от гибели, так неожиданно встретит первую свою любовь? Как все запуталось, перемешалось на этом свете, неизвестно только, кто перемешал это — бог или люди?
Надо бы идти, но она спит так покойно и сладко, что он не решается нарушить этот ее сон. Он начинает вглядываться в ее лицо, стараясь постичь тайну этой загадочной девичьей души. По ее рукаву ползет божья коровка, он снимает ее. Потом осторожно поправляет на ее шее перекрученную тесемку с крестиком. Опять вглядывается в ее чернобровое красивое лицо.
Надо бы идти, но он отводит от ее головы низко нависшие бутоны маков и сам тесно пристраивается к ее боку.
Снова будит его уже Джулия. Наверное, от холода она, завозившись, прижимается к его спине, обхватывает его одной рукой и шепчет незнакомке, чужие, но теперь очень понятные ему слова. Он обнимает ее, и губы их смыкаются.
Становится совсем уж темно. Черными в полнеба горбами высятся ближние горы, вверху ярко сверкают звезды, рядом ровно и мерно клокочет поток. Ночные тени смутно блуждают по ее лицу; трепетно ласкают Ивана ее нежные руки.
— Джулия! — тихо зовет он, прижимая ее к себе. Она покорно отзывается — с лаской и преданностью:
— Иванио!
— Ты не сердишься на меня?
— Нон, Иванио.
— А если обману, оставлю тебя?
— Нон, амика. Иван нон обман. Иван — руссо. Кароши, мили руссо!
Торопливо и упруго, с неожиданной для нее силой она прижимает его к себе и тихо счастливо смеется.
— Иван — морито! Муж! Нон синьор Дзангарини, нон Марио. — Руссо Иван морито. Муж.
Он с затаенной гордостью в душе спрашивает:
— А ты рада? Не пожалеешь?
Она широко раскрывает пушистые ресницы, и звезды в ее зрачках дробятся.
— Иван кароши, кароши морито. Ми будем маленько-маленько филиё. Как это русски скажи?
— Ребенок?
— Нон! Как это маленько руссо?
— А, сын? — удивленный, догадывается он.
— Да, син. Это карашо. Такой маленько-маленько. Кароши син. Он будет Иван, да?
— Иван? Ну, можно и Иван, — соглашается он и, взглянув поверх нее на черный массив хребта, вздыхает.
Они опять забываются в объятиях.
Вдруг она, чем-то встревоженная, высвобождает его из объятий и вскидывает голову.
— Иванио! А где ми будем жить? — спрашивает она и, немного подумав, говорит: — Нон Рома. Рома отэц уф бёзе. Триесто?..
— Что наперед загадывать! — говорит он.
— О! — вдруг тихо восклицает она. — Джулия знайт. Ми будэм жить Россия. Белоруссио, Дэрэвня Тэрэшки, близко близко два озера. Правда?
— Может быть. Что же…
Вдруг она, что-то вспомнив, спохватывается.
— Тэрэшки кольхоз?
— Колхоз, Джулия. А что?
— Иванио, плёхо кольхоз.
— Ничего. Придет время, получшает.
Большой своей пятерней он ворошит ее жестковатые густые волосы. Она, уклоняясь, высвобождает голову и приглаживает ее.
— Волёс будет болшой. Джулия растет болшой кароши волёс. Болшой волёс красиво, да?
— Да, — соглашается он, думая о другом. — Красиво.
Помолчав немного, она, возвращаясь в мыслях к прежнему разговору, говорит:
— Иван будет кольхоз. Джулия будет кольхоз. Карашо!
— Да, да, — задумчиво соглашается Иван. У него заболела нога. Иван возится, устраивая ее поудобнее в траве, Джулия говорит рядом:
— Ми будэм много-много счастя. Я очен хочу счастя. Должен бить человек счастя, да Иван?
— Да, да…
Голос ее, одолеваемый сном, становится, однако, все тише, и вскоре девушка умолкает. Он тихо гладит ее, сонную, и долго смотрит в ночное небо — один на один со Вселенной. Тревожное беспокойство все настойчивее заглушает его короткое счастье.
Она безмятежно спит на боку, поджав к животу коленки. Он встает, не в силах превозмочь тревогу в себе, прихрамывая, обходит Джулию, вглядываясь в ночь, и снова садится рядом. Сильно болит нога, он ощупывает колено, оно распухло, давит повязка. Иван ослабляет ее, парня начинает пробирать дрожь. Он берет из травы куртку, закутывается, съеживается.
Что-то уже навсегда меняется в его настроении, непонятная тревога все более овладевает его чувствами.
Рядом сонно шумит поток, мерно посапывает Джулия, Иван клонится головой к земле и, кажется, под утро засыпает…
Ночной дремучий лес. Деревья без листьев, сухие голые суки торчат во все стороны. Под ногами валежник, хлам, пни.
Он мечется по этому лесу в поисках выхода, достигает опушки, но там говор немцев, смех — там засада.
Он бросается в другую сторону, бежит по лесу. На голых ветвях деревьев сидят черные совы, воронье, грачи. На другой опушке — тоже немцы.
Он бежит в новом направлении, и тут ему встречается Джулия. Спокойная и ласковая, она стоит в светлом нарядном платье с накинутой поверх его тужуркой и ждет его.
Он бросается к ней, она берет его за руку и выводит на просеку, которая превращается в великолепную аллею, усыпанную галькой.
Иван помалу успокаивается. Они идут по аллее, в конце которой мрачная арка в стене. Эта арка — вход в неизвестность — его настораживает, он замедляет шаг, но идет. Подходят они совсем близко, и тогда из арки-подъезда доносится знакомый крик сумасшедшего:
— Ву бист ду руссэ?
Он содрогается, вскидывает голову — вблизи слышится все тот же непонятный нелепый крик:
— By бист ду руссэ? Зи гейбэн фир игн брот! Зи габэн филе брот!1
Вокруг помалу светает, гор еще не видно, над лугом ползет низкое облако — клубчатые пряди тумана, цепляясь за поникшие росистые маки, ползут вдоль склона.
Иван сразу сдергивает с Джулии тужурку, девушка вскакивает на коленки, а он во все глаза вглядывается сквозь туман вниз.
— Гультс мауль!2 — доносится оттуда. — Фарфлюхтер швайнэ!..
Услышав эти слова, Джулия бросается к Ивану, вцепляется руками в его одежду, внизу в тумане мелькает несколько тусклых силуэтов людей. Иван и Джулия, пригнувшись, бросаются к ручью. В одной своей руке Иван держит руку девушки, в другой — ее куртку. Колодки их остаются в маках.
Молча они бегут вдоль ручья вверх.
Иван не выпускает пальцев Джулии. Девушка, растерянно оглядываясь, едва поспевает за ним. Стремительные клочья тумана пока что укрывают их.
«Проклятый сумасшедший, почему я не убил его? — в отчаянии думал Иван. — Все они сволочи, одного поля ягоды…»
Они минуют поворот потока, выбираются на открытое место. Иван падает на колени, оглядывается, внизу лежит луг и на нем сквозь редеющий туман становятся видны немцы. Неширокая тень их приближается к тому месту, где беглецы только что провели ночь.
Они снова бегут вверх. Немцы еще не замечают их. Иван прихрамывает, Джулия изо всех сил старается не отстать от него.
Шумно дыша, они взбираются на верхний участок луга. Ноги их по колени мокры от росы. Иван хромает все заметнее. Джулия испуганно дергает его за руку.
— Иванио, нуга?
Он проволакивает ногу по траве, стараясь ступать как можно естественнее, но это ему плохо удается, и Джулия бросается перед ним на колени.
— Иванио, надо вязать да? Я немножко вязать да? Он решительно отрывает ее руки.
— Не надо! Давай быстрей!
— Болно, да? Болно? — спрашивает она с тревогой в огромных глазах. От усталости под полосатой ее курткой бешено ходит грудь, вскинутые над глазами жесткие брови нервно дрожат.
— Ничего, ничего…
Превозмогая боль, он торопливо ковыляет дальше, Джулия, поминутно оглядываясь, бежит следом.
— Иванио, амика, ми будет жит? Скажи, будет? — в отчаянии спрашивает она. Оглянувшись, он встречается с ее взглядом, в котором столько мольбы и надежды, что он отвечает:
— Будем, конечно! Быстрее только…
— Иванио, я бистро. Я бистро. Я карашо…
— Хорошо, хорошо…
Они добегают до верхней границы луга, ищут начало тропинки, которая ведет с перевала. Но тропы нет. Тем временем облако совсем сползает с луга, заметно светлеет. Выше на крутом склоне они обнаруживают заросли горного стланика и направляются к нему.
«Черт! Неужели не вырвемся? Неужели увидят? Этого не должно быть!» — успокаивал себя Иван. Имея уже немалый опыт побегов, он понимал всю сложность такого положения и знал, что если немцы обнаружат их, то уже не упустят.
Хромая, Иван лезет вверх. Джулия не отстает. С окровавленными ступнями она лезет чуть впереди от него, и, когда оглядывается, он видит на ее лице такую решимость избежать беды, какой не замечал за все время их бегства из лагеря.
— Иванио, скора, скора!..
Она уже торопит его. Иван сжимает зубы, его нога все более наливается тяжестью и болит. Украдкой он поднимает разорванную штанину и сразу же опускает — таким нехорошим кажется ему посиневшее распухшее колено.
А тут как на беду последние клочья облака проплывают мимо и совсем открывают край луга, сдержанно зардевшийся маками. И сразу же из тумана выскальзывает одна, вторая, третья — темные, как камни, фигуры немцев. Человек восемь их устало бредут вверх по лугу, настороженно вглядываясь в склоны гор.
Дальше уже нечего скрываться…
Иван бросает наземь тужурку и опускается на одно колено. Рядом опускается Джулия. От усталости несколько секунд они не могут произнести ни слова и молча смотрят на своих преследователей.
А немцы вдруг загалдели все разом, кто-то из них вскидывает вверх руку, указывая на беглецов; доносится зычный голос команды. Посреди цепи тащится человек в полосатом со связанными за спиной руками — это сумасшедший. Его толкают в спину два конвоира. Немцы с гиканьем бросаются вверх.
— Ну что ж, — говорит Иван. — Ты только не бойся. Пусть идут!
Он надевает в рукава тужурку и достает из ее кармана пистолет. Джулия застывает в унылом молчании, брови ее смыкаются, на лицо ложится тень упрямой решимости.
— Пошли! — бросает он. — Пусть бегут — запарятся.
— Шиссен будэт? — удивленно спрашивает Джулия, будто только сейчас поняв, что им угрожает.
— Стрелять далеко.
Немцы пока не стреляют, лишь кричат свое «хальт!» Но беглецы торопливо поднимаются выше к зарослям стланика. Джулия вдруг оживляется, видно, она пережила свой страх и опять становится подвижной и бесстрашной.
— Пусть шиссен! Пуст! Я не боялся.
Оглядываясь, она подскакивает к Ивану и хватает его руку.
— Иванио! Эсэсман шиссен — ми шиссен. Ми нон лягер, да? Он решительно двигает бровью.
— Конечно. Ты только не бойся.
— Я нон бойся! Руссо нон бойся — Джулия нон бойся.
Наконец они добираются до стланика, но прятаться в нем уже поздно.
Осыпая ногами песок и щебень, хватаясь руками за колючие ветки, Джулия первой взбирается на край крутой осыпи и останавливается. Иван, с усилием занося больную ногу, карабкается следом. На слишком крутом месте у самого верха он просто не знает, как ступить, чтобы выбраться из-под кручи. Тогда она, став на колени, подхватывает его под мышки и помогает взобраться на кромку обрыва.
— Скоро, Иван! Скоро! Эсэс!
Действительно, немцы уже нагоняют их. Некоторые уже карабкаются по крутизне. Последним бредет сумасшедший. Кто-то из передних, увидев их возле стланика, закричав, выпускает длинную очередь из автомата. Выстрелы, протрещав в утреннем воздухе, гулко несутся по далеким ущельям.
Джулия содрогается, но вдруг, почувствовав себя живой и невредимой, возбужденно кричит.
— Сволячи эсэс! Фарфпюхтэр эсэс! Швайн! Никс эршиссен, ага!
Лицо ее загорается злым озорством, голос бесстрашен и звонок от негодования.
— Брось ты! — говорит Иван. Но она уже не может сдержаться.
— Гитлер капут! Гитлер кретино! Arа! Ну, шиссен, ну!
Немцы выпускают еще несколько очередей. Но беглецы значительно выше их на склоне и пули не долетают.
— Шиссен, ну кретино! — кричит Джулия.
Она раскраснелась от бега и азарта, глаза ее горят злым черным огнем, короткие густые волосы на голове ворошит ветер. Видимо, исчерпав весь запас бранных слов, она хватает изпод ног камень и, неумело размахнувшись, швыряет его вниз.
Они лезут дальше. Подъем делается все круче. Занятая перебранкой с немцами, Джулия несколько отстает. Он опускается на склон, вытянув больную ногу. Джулия опять тревожно бросается к нему.
— Иванио, нуга? Он не отвечает.
— Иванио, нуга, да?
Он молча встает, бросает взгляд вперед — там еще более крутой сыпучий обрыв. Лицо Джулии болезненно передергивается.
— Иванио, морто будэм? Нон Терешки. Аллес нон.
— Давай быстрей! Быстрей! — строго прикрикивает он и сворачивает в непролазную чашу стланика.
Они лезут стлаником. Иван все время оглядывается. На обрыве, который они только покинули, вот-вот должны показаться немцы. Вскоре там и появляется первый эсэсман, Иван торопливо прицеливается и стреляет.
В горах катится гулкое эхо.
Эсэсман юркает обратно, из-за обрыва трещит длинная автоматная очередь, однако какое-то время оттуда никто не появляется. Затем вылезает шаткая полосатая фигура. Джулия вскрикивает:
— Иванио, гефтлинг.
Широко расставляя ноги, сумасшедший взбирается на обрыв и, шатаясь, кричит противным сорванным голосом:
— Руссэ! Руссэ! Хальт! Ворум ду гэйст вэг! Зи волен брот габэн!1
— Цурюк! — кричит Иван. — Шиссен!
Сумасшедший испуганно пригибается и падает. Там — слышно — на него кричат немцы. Через минуту они все, сколько их там было, высыпают из-за обрыва.
Иван падает на колено, прислоняет ствол пистолета к шаткой ветке стланика и стреляет раз и второй. К нему испуганно подскакивает Джулия.
— Иван, нон патрон аллее! Нон аллее!
Он успокаивающе касается ее худенького плеча. Несколько секунд они, пригнувшись, на четвереньках лезут по стланику, потом во весь рост бросаются вверх к седловинке.
Падая, оступаясь, цепляясь за стланик, они добегают наконец до седловинки и почти катятся с другого ее склона.
1 Русский! Русский! Стой! Почему ты убегаешь? Они хотят дать тебе хлеба! (Нем.)
Поднявшись на ноги, Иван оглядывается. Перед ним лежит пологий склон, сбоку высочезный утес. Впереди их ожидает небольшая горная складка. Тут довольно высоко — там и сям, раскиданные над горами, плывут белые, как овечьи отары, облака, выше сплошная завеса туч закрывает снежные вершины.
Он оглядывается. Джулия сзади стоит на коленях, и губы ее почти беззвучно шепчут какие-то слова.
— Ты что? Быстрей! — торопит он. Она вскакивает и догоняет его.
— Санта Мария поможет. Я просиль очен очень, — говорит она, подбегая. Он удивляется.
— Брось! Кто поможет…
Они наискосок бегут в лощину. Немцев в седловине еще нет. Иван сильно хромает. Джулия временами опережает его и часто оглядывается. То, что им удалось оторваться от немцев, наполняет девушку неудержимым азартом.
— Иванио! Ми будет жит! Жит, Иванио! Я очен хотел жит! Браво вита!
Иван молча на бегу хмурится, понимая, что рано еще радоваться. Он беспрестанно оглядывается на седловинку и сразу замечает, как там появляется первый эсэсман.
Высокий, в подтянутых бриджах и расстегнутом мундире, он тяжело выбирается из-за обрыва. Нет, стрелять он не спешит, он с полминуты всматривается в беглецов, потом вдруг начинает хохотать.
Джулия на бегу начинает тормошить Ивана за рукав.
— Иванио, Иванио, смотрит! Он блягородни тэдэско! Он пустиль нас! Пустиль! Смотри!
Хромая и оглядываясь, Иван хмурится еще больше, он не может понять этот поступок немца. Вскоре в седловинке появляются и остальные эсэсманы, все они останавливаются. Кто-то из них, замахав автоматом, кричит вдогон:
— Шнеллер! Шнеллер! Ляуф шнеллер!1
— Иванио, тэдэски пускай нас! — с вдруг разгоревшейся радостью лепечет Джулия. — Ми жит! Ми будэт жит!..
Иван молчит. На его лице почти что растерянность. Почему немцы прекратили преследование?
«Что за напасть, что они хотят?» — думал Иван. Все это действительно казалось ему странным. Но он был уверен, что это неспроста, что немцы не от доброты своей прекратили погоню, что готовят они нечто еще худшее.
Но что?
1 Быстрей! Быстрей! Удирай быстрей! (Нем.)
Они добегают до самого низа лощины, продираются через колючие заросли рододендрона и ослабело плетутся на невысокий пологий взлобок.
Джулия, казалось, на седьмом небе от радости, она то опережает Ивана, то возвращается к нему, то и дело оглядываясь на седловину с немцами. Радость ее все увеличивается по мере того, как они отдаляются от седловины. Однако его хмурый вид наконец встревоживает и ее.
— Иванио, почему фурьёзо? Нуга, да? Нуга? — обеспокоенно спрашивает она.
— Не нога…
— Почему? Ми будет жить, Иванио… Ми убегаль…
Не отвечая ей, он пристально вглядывается вперед и живее ковыляет на взлобок. Тревога все больше охватывает его — взгляд его устремлен вдаль. Джулия взбегает на взлобок и тут также о чем-то догадывается. Оба они замедляют шаг.
Горы впереди расступаются, поперек пути беглецов необъятным простором синеет воздух — внизу лежит мрачное ущелье, из которого, клубясь, ползет к небу туман.
С вдруг похолодевшими сердцами они молча добегают до обрыва и отшатываются — склон круто падает в затуманенную бездну, в которой кое-где сереют пятна нерастаявшего зимнего снега.
Джулия со стоном падает на камни.
Джулия лежит в пяти шагах от обрыва и плачет. Иван сидит рядом, опершись руками на замшелые камни. Дальше податься некуда, пришел конец.
Казалось, все уже кончено, и он не успокаивал ее, не утешал — он не находил для этого слов.
Из пропасти несет зябкой промозглой сыростью, вокруг в скалах, словно в гигантских трубах, воет, гудит ветер.
Немцы сидят в седловине, чего-то ждут. Развлекаясь, они тычут сигаретами в сумасшедшего, тот вьюном вертится между ними и они довольно ржут, издеваясь.
— Руссе! Рэттэн! Руссе!1 — долетает оттуда истошный крик обреченного.
Выплакавшись, Джулия перестает вздрагивать, только поеживается от холода. Иван снимает с себя тужурку и укрывает девушку. Встрепенувшись от его внимания, она пересиливает себя, садится и запачканными кулачками начинает вытирать глаза.
— Нон счастья Джулия. Фина вита, Джулия, — в отчаянии говорит она.
— Руссе, рэттэн! Рэттэн! — доносится крик безумца. Джулия приподнимается на колени и вскидывает маленькие свои кулачки.
— Фашисто! Бриганти! Своляч! Нэйман зи унс!2
В седловинке примолкают, затем оттуда долетает приглушенный расстоянием крик:
— Эй, рус унд гуррин! Ми вас скоро убиваль! И второй следом:
— Ком плен! Бросай холодна гора! Шпацирен горячо крематориум!
Лицо Джулии снова загорается запальчивой злостью.
— Нейм! Нейм! Ком нейму унс! Ага, габен зи ангст!3 Немцы один за другим начинают выкрикивать непристойности. Джулия кусает губы. Иван берет ее за плечи и прижимает к себе — девушка припадает к его груди и в безысходном отчаянии, как маленькое дитя, плачет.
— Не надо, не надо! Ничего, — некстати успокаивает он, едва подавляя в себе приступ злобного отчаяния.
Джулия вскоре притихает и он долго еще держит ее в своих объятиях.
1 Русский! Спаси! Русский! (Нем.)
2 Фашисты! Бандиты! Сволочи! Берите нас! Ну! (Нем.)
3 Нате! Нате! Идите берите нас! Ага, боитесь! (Нем.)
Успокоившись, Джулия садится рядом и поправляет рукой растрепанные ветром волосы.
— Мале, малё волёс. Нон болшой волёс. Никогда. Он сидит напротив и только скрежещет зубами.
— Иванио! — вдруг оживившись, восклицает Джулия. — Давай манджаре хляб. Ест хляб!
Она достает из кармана тужурки последний кусок хлеба, разламывает его пополам и одну половинку протягивает ему.
Они съедают хлеб, и обоим становится ясно, что больше уже ничего не осталось. Заламывая руки, Джулия в отчаянии скользит взглядом по мрачным утесам. Вдруг она настораживается и что-то хочет сказать, но Иван нетерпеливым жестом останавливает ее. Ветер доносит из-за седловины лай собак.
— Иванио, собак! — вскрикивает Джулия.
Вглядываясь в седловину, Иван медленно встает на ноги, прижимаясь спиной к скале. Достает из-за пазухи пистолет.
Собачий лай становится все явственнее.
Джулия, поняв все, вдруг бросается к Ивану и начинает тормошить его за одежду.
— Иванио, нон собак! Нон! Шиссен! Скоро, скоро!
Иван, не обращая на нее внимания, вглядывается. Он спокоен и тверд. Вдруг Джулия замирает.
— Иванио, где ест бог? Где ест Мадонна? Почему нон кара фашизм?
Какой-то мускул на Ивановом лице вздрагивает.
— Будет кара! — точно очнувшись, говорит он. — Будет!
— Кто кара? Кто? Энглиш? Американи? Совет унион?
— Да! Советский Союз! — почти кричит Иван. — Он свернет головы этим гадам!
— Да, правда? Вэрнот голови?
— Да! Свернет! Уж он им не спустит! Не-эт!
— Он карашо? Лючше лючше все? Иван говори неправда вчера? Иван шютиль?
— Да! — твердо говорит он. — Я пошутил. Я соврал! Россия чудесная! Самая лучшая!
Больше он ничего не может сказать, почувствовав комок в горле. Джулия в отчаянии прижимается к нему. Глаза ее полны слез.
— Я зналь. Руссо очен любят шутиль, — сквозь слезы, но светло улыбается она.
В это время немцы пускают собак.
Пять пегих спущенных с поводков овчарок, распластавшись на бегу, устремляются по склону вниз. Иван большим пальцем взводит курок пистолета. Он собран, суров и спокоен. Джулия, как-то вдруг просветлев лицом, вскидывает голову и запевает:
Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой…
Иван тоже начинает подпевать. Над бездной ущелья, над мрачными утесами, над крутыми склонами гор несется, ширится светлая мелодия жизни. Это конец.
Камера уходит, оставляя двоих за несколько секунд до гибели, отдаляется, кадр заполняют суровые виды гор.
Песня звучит тише, она смешивается с лаем собак, потом начинает заглушаться усиливающимся лаем. Возникает музыка, это величественно — скорбный реквием, камера все ускоряет свой ход по горам, все отдаляясь от места, где остались двое. Музыка становится все мажорнее, хотя по-прежнему сурова и драматична.
И вот в кадре пейзаж меняется, горы исчезают, появляются нивы, поля, перелески, озера, и над всем этим на фоне утихающей музыки звучат величественно, скорбно, человечно слова из письма Джулии:
— Здравствуйте, родные Ивана, здравствуйте, люди, знавшие его, здравствуйте, деревня Терешки Возле Двух Голубых Озер в Белоруссии…
Это пишет Джулия Новелли из Рима и просит Вас не удивляться, что незнакомая вам синьора знает вашего Ивана, знает Терешки у Двух Голубых Озер в Белоруссии…
Конечно, вы не забыли то страшное время в мире — черную ночь человечества, когда, приходя зачастую в отчаяние, тысячами умирали люди. Одни, уходя из жизни, постигали смерть как благословенное освобождение от мук, уготованных им фашизмом, — это давало им силы достойно встретить финал и не преступить совести. Другие же в героическом единоборстве сами ставили смерть на колени, являя человечеству высокий образец мужества, и погибали, удивляя даже врагов, которые, побеждая, не чувствовали удовлетворения — столь относительной была их победа.
На экране — жизнь страны: пашут поле, идут плоты по реке, дымят заводские трубы…
Таким человеком оказался ваш соотечественник Иван Терешко, с которым воля провидения свела меня на трудных путях неравной борьбы и утрат. Мне пришлось разделить с Ним последние три дня его жизни — три огромных, как вечность, дня любви, познания и счастья. Богу не угодно было дать мне разделить с ним и смерть — рок или случай сохранил мне жизнь, которая без него поначалу казалась мне лишенной всякого смысла. Долгие месяцы моего одиночества полнились лишь тремя скорбными и счастливыми днями, прожитыми с Ним.
На экране молодежь, клуб, в скверике силуэт двоих, склонившихся один к другому.
Я бы могла описать вам, какой это был человек, но, думаю, вы лучше меня знаете Его. Я хочу только сказать, что вся моя последующая жизнь проходит в ярком свете, излученном встречей с его личностью, так же как и моя скромная общественная деятельность в Союзе борьбы за мир, в издании профсоюзной газеты, наконец в воспитании сына Джиованни, которому уже 18 лет и который готовится стать журналистом.
(Между прочим, это он перевел на русский язык мое письмо, хотя и я изучила этот язык, но, конечно, не так совершенно, как сын.) Еще в моем кабинете висит карта Белоруссии, страны, так сердечно любимой Иваном. К сожалению, я не могу найти на ней деревни Терешки у Двух Озер — надеюсь, вы мне великодушно поможете в этом. И еще — фото… хотя бы какое-нибудь: детское, юношеское, или чего лучше — солдатское.
Камера идет дальше. На экране — памятник на площади, и голуби и дети.
Иногда, вспоминая Его, содрогаюсь от мысли, что могла бы попасть в другой лагерь или не заметить его схватки с командофюрером и не побежать за Ним после памятного взрыва — пройти в жизни где-то близко от него и не соприкоснуться с Ним. Но этого не случилось. И теперь я говорю спасибо провидению, спасибо всем испытаниям, выпавшим на мою долю, спасибо случаю, сведшему меня с Ним.
Вот и все. Финита.
Прощайте, незнакомые земляки Его, прощайте, Его родные, прощайте, далекие Терешки у Двух Озер, жить возле которых очень заветно хотела и я. Не забывайте своего земляка, как не забываем его мы.
С благодарением всем — родившим, воспитавшим и знавшим Человека, истинно русского по доброте и достойного восхищения в своем мужестве.
Спасибо, спасибо за все.
Уважающая вас Джулия.