Осень. Заволоченное тучами небо, ветер. В поле железнодорожный переезд с обломанным шлагбаумом и будкой-сторожкой на обочине. По грязному разбитому проселку бредет усталая колонна бойцов в шинелях с петлицами, касках, с грязными обмотками на ногах. На обочине стоит комбат — худой капитан с небритым лицом, в плащ-палатке.
— Старшина Карпенко!
Один из шагавших по дороге людей поднимает голову и выходит из колонны на обочину.
— Со взводом! — говорит комбат.
Карпенко полминуты поджидает бойцов, которые по одному сворачивают за своим командиром. Их набирается немного, и комбат говорит недовольно:
— Что, только четверо?
— Вот я пятый, — вздохнув, говорит Карпенко.
— Да-а, — озабоченно говорит комбат и оглядывается: дорога за переездом лежит пустая, батальон уходит последним, сзади могут появиться лишь немцы.
— Карпенко, получай новую задачу, — говорит комбат, — перекрыть дорогу. На сутки. Завтра, как стемнеет, отойдете за лес. А день продержаться.
— С четырьмя-то человеками? — удивляется Карпенко.
— С четырьмя, да. Хотя… — комбат кричит вслед колонне: — Свист! Ко мне!
От колонны отделяется белобрысый парнишка с подоткнутыми под ремень полами шинели и длинным ПТРом на плече.
— Вот вам бронебойщик на усиление. Последний. Отдаю, не жалко. Сам с бутылочками остаюсь…
— А шанцевый инструмент? — напоминает Карпенко.
— Ищите сами. Тут, может, что-нибудь найдется. Лопаточкито у самих должны быть. Зароетесь и стоять! Только до вечера — одни сутки.
— Ого! Целые сутки!
— А что? Тихо пока, немцы где-то застряли. Так что — ни пера, ни пуха!
Комбат подал старшине руку, и тот растерянно пожал ее, продолжительным взглядом проводил уходящего комбата. Потом повернулся к своим подчиненным.
Все пятеро смотрели теперь на своего командира. Приземистый, мордатый Пшеничный — с недовольством и озабоченностью, высокий и худой, в очках, Фишер — с безразличной угрюмостью, статный Овсеев — нахмуря красивые брови, живой Свист — в вопросом на курносом лице, как бы ожидая, а что дальше? Любопытство теплилось и на молодом, почти мальчишечьем лице Васюкова.
— Ну что? Что смотрите! — прикрикнул на них Карпенко. — Давай за работу. Всем копать. Нечего зенки пялить.
Он перепрыгнул канаву и, шастая сапогами в бурьяне, отмерил несколько шагов.
— Вот отсюда и начнем. Давай, Пшеничный, фланговым будешь. Лопатка есть, начинай.
Пшеничный положил в бурьян винтовку и вытащил из-за ремня большую саперную лопату. Карпенко отмерил от него еще десяток шагов.
— Овсеев, держи место!
Овсеев оглянулся окрест, каблуком ковырнул грунт. Карпенко прошел дальше к линии железной дороги.
— Ну, кому тут? Фишер! Хотя у него же лопатки нет! Белоручка чертов! Столько на фронте, а лопатку еще не добыл. Ждет, пока старшина даст. Теперь вот чем хочешь, а копай!
Фишер, поправляя одним пальцем очки на носу, тупо глядел в бурьян под ноги, и Свист, окинув его взглядом, подмигнул Васюкову:
— Вот задачка ученому!
— Не болтать! — оборвал его старшина. — Марш вон к тому столбику и копай.
Старшина с Васюковым подошли к будке-сторожке, старшина отворил скрипучую дверь и переступил порог. В сторожке стоял топчан и была настылая печка. Пол был затоптан случайными захожими. Сквозь выбитые окна дул ветер. Старшина потрогал холодный бок печки и по-хозяйски оглядел помещение.
— Если бы стены потолще. А то… на соплях. Одной очередью — навылет.
— Если окна завесить… — нерешительно начал Васюков.
— Некогда завешивать. Копать надо. Давай вот возле угла и рой. А я по другую сторону. В центре.
В поле вечерело, накрапывал мокрый дождь. Шестеро бойцов на переезде вгрызались в твердый глинистый грунт. Час спустя Пшеничный зарылся почти до плеч, далеко отбрасывая по полной лопате землю. Сноровисто, в распоясанной гимнастерке, копал Свист, что-то напевая про себя. Копал, недолго отдыхая, Овсеев; у самой будки со знанием дела оборудовал пулеметную ячейку старшина Карпенко. По другую сторону сторожки прилежно долбил землю Васюков. Один только Фишер тоскливо сидел в бурьяне, раскрыв в озябших руках толстую книгу.
За этим занятием и застал его старшина Карпенко, когда, набросив на плечи шинель, вылез из окопа.
— Ну что? Так и сидишь? А окоп я за тебя выкопаю? Так думаешь, да?
— А я н-ничего не думаю!
— Так какого же черта расселся? Какого черта расселся, я спрашиваю?
Фишер с недовольным видом закрыл книгу и встал на ноги.
— М-можете не кричать н-на меня. Освободится лопата, и я сделаю все, что требуется. Без ненужных эксцессов. Вот.
Старшина в упор, осуждающе поглядел на бойца.
— Эксцессов! Никаких эксцессов! Не положено по уставу. Бери вон мою лопатку и за мною марш. Поставлю в секрет.
Фишер с молчаливой покорностью надел через голову лямку противогаза, закинул за плечо винтовку и отправился за старшиной. В руке он все держал книгу, заложив ее пальцем.
Они спустились по проселку в лощинку, перешли деревянный мостик и стали подниматься по косогору с двумя березами на обочине. Достигнув берез, старшина свернул по старому жнивью в поле и оглянулся, поджидая отставшего Фишера, который на ходу снова уставился в книгу.
— Ты что — направду ученый? — смягчаясь, спросил Карпенко.
— Кандидат искусствоведения, — холодно ответил Фишер.
— Вот как! А депутатом не стал? Фишер промолчал.
— А что за книга? Не библия часом?
— Биография Челлини.
— Кого, кого?
— Челлини. Художника итальянского Возрождения.
Карпенко помолчал, деловито шагая по мокрой стерне.
— Фашиста, значит.
— При чем — фашиста! Не все итальянцы — фашисты.
— Один черт! Что итальянцы, что немцы, все фашистами оказались.
— Ничего подобного. Фашизм пришел и уйдет, а культура остается. Она принадлежит не фашизму, а народу и его истории. Вот, узнаете? — Фишер, раскрыв книгу, повернул ее к старшине. — Давид. Великого Микеланджело. Между прочим, тоже итальянца.
Карпенко с любопытством посмотрел на фотографию в книге.
— А что это он… Нагишом?
— Ну, была такая манера. Идущая от времен античности. Спартанский культ человеческого тела.
— Минометов не было тогда. Они бы им показали культ тела.
— Минометов не было, — вздохнул Фишер. — Но войн было не меньше. И крови хватало.
Карпенко прошел еще шагов пятьдесят, остановился, поглядел вперед, оглянулся на видневшийся в километре от них переезд.
— Вот тут и копай. Окопаешься и сиди. Спать ни боже упаси. Пойдут — открывай огонь и — на переезд.
Фишер кивнул понимающе и лопаткой принялся неумело ковырять землю.
— Да кто же так копает! — опять возмутился Карпенко. — А ну дай сюда!
Он взял лопатку и умело растроссировал в стерне контуры окопчика.
— Вот как надо. Кадровой не служил?
— Не довелось.
— Оно и видать. А теперь… Видно, не тебя мне надо было в секрет ставить.
— Почему? — насторожился Фишер.
— Да ну, что ты? Еще уснешь. Овсеева надо бы. Или Васюкова.
Фишер, ковыряя лопатой, промолчал. Старшина достал из кармана кисет, бумажку, начал ладить цигарку.
— Вам виднее, конечно, — сказал наконец Фишер. — Только…
— Ладно, — оборвал его старшина. — Но смотри мне! Не проворонь!
Он сунул цигарку в рот, но прежде чем зажечь спичку, замер. На востоке за лесом протрещала далекая очередь, ей ответила вторая, в темнеющее небо вспорхнули и рассыпались несколько красных ракет.
— Что такое? — удивился Карпенко. — Неужто обошли? Ах сволочи!..
И он побежал с косогора к своему переезду.
На переезде первым отрыл свой окопчик Пшеничный. Он тщательно разровнял бруствер, сделал ступеньку в стенке, наломал поблизости охапку бурьяна и, бросив ее на дно окопа, начал устраиваться на ночлег.
В это время раздался треск очередей за лесом.
Все еще копали, а Пшеничный выскочил из окопчика.
— Эй! — крикнул он товарищам. — Слышите?
— Что? — высунул голову Свист.
— Окружають, что! Или вы оглохли? Видите! Ну?
Васюков, Овсеев, Свист, бросив работу, выбрались на поверхность.
— Дела! — сказал Овсеев. — В самый раз, кажется.
— Неужели окружают? — спрашивал Васюков.
— А то что же! Факт, не булка с маком. Слышите, слышите!.. — не унимался Пшеничный.
— Ладно, хватит уши вострить! — прикрикнул на него Свист. — Где старшина?
— Фишера в секрет повел, — сказал Васюков.
— Я тут! В чем дело? — запыхавшись, заговорил старшина, появляясь из-за будки. — Чего постали, как столбы на обочине? Чего не слышали? Пулемета давно не слышали?
— А того стали — окружають! — сказал Пшеничный.
— Кто сказал — окружают?
— А что — не видать?
— Подумаешь, окружают! Ну и что? Сколько уже окружали. От самой границы. И что? Не окружили же. Вот — топаем.
— Мы-то топаем. А сколько не топают? Оттопались.
— А ты помалкивай, Пшеничный! Кому как, а тебе бы помалкивать надо. Понял?
— Что, намекаешь? На соцпроисхождение намекаешь?
— Не на соцпроисхождение. А на твою дурью башку. Понял?
Сколько уже выговоров имеешь? Полдюжины. Поступим круче. Как положено. По уставу.
— Да пошел ты! Как положено! Кем положено? Не тобой положено, не тобой и взято будет, — проговорил Пшеничный, но замолчал и отошел в сторону.
Все недобро молчали.
— Баста! Помитинговали и будет. Давай копать круговую.
Ячейки соединим траншеей.
— Слушай, командир, — сказал Овсеев, подпоясывая шинель. — А может, отойти? Пока не поздно?
— Не было такого приказу. Приказ был стоять. Сутки.
Сутки и будем стоять. Ячейку выкопал?
— Выкопал, — сказал Овсеев.
— А ну покажь!
Старшина подошел к ячейке Овсеева, спрыгнул в нее, примерился к высоте бруствера.
— Не пойдеть! Углублять надо. На два штыка, не меньше.
И траншею к Свисту. Понял?
Овсеев молча постоял и со злостью скинул ремень с шинели.
— Кажется, досталась работка!
Пшеничный еще постоял немного, вглядываясь в стемневшее над лесом небо, и спрыгнул в свою ячейку. Тут было тихо и уютно, как может быть уютно в ветреную ночь в окопе. Пшеничный устроился на охапке бурьяна, развязал вещмешок, достал из тряпицы кусок сала, горбушку хлеба. Отрезая по ломтику сало, начал жевать его с хлебом, раздраженно ворча про себя:
— И еще намекает… На соцпроисхождение намекает, хиба не ясно… Из кулаков, подкулачников… Голова дурья… Какой я ему подкулачник? Я каменщик. Рабочий, значит. А что батька был, так при чем я? Сын за отца не отвечает, вот… А он?.. Помалкивать… До войны знай помалкивай, теперь тоже. Слова сказать нельзя. Так, глядишь, молча и на тот свет отправишься…
Над его окопом появляется силуэт Васюкова.
— Дайте лопатку, а? Ваша большая, сподручнее траншею копать.
Пшеничный дожевал и ответил:
— Свою надо иметь.
— Да я имею. Но коротенькая, понимаете?
— А мое какое дело…
Помолчав, Васюков повернулся и ушел. Когда его шаги затихли, Пшеничный снова принялся ворчать.
— Все дай им! Как что — к Пшеничному. А так небось все за него… за Карпенко. А за Пшеничного никто не закинет слова. Как же — классово-чуждый элемент. Как выборы или на учебу, так классово-чуждый. А воевать вот не классово-чуждый.
Голову под пули подставлять сгодится, стало быть. Но дудки!
Пшеничный тоже не дурачок. Вы еще узнаете Пшеничного. Подождите маленько…
Ночь. Моросит мелкий холодный дождь. Бойцы роют траншею, соединяя ею одиночные ячейки. Старшина Карпенко темной тенью на фоне серого неба ходит по брустверу.
— Ну как, Васюков?
— Да вот, немного осталось.
— Давай, давай! Сегодня зароешься, завтра как у мамки за пазухой будешь. Мать где живет?
— Недалеко. Да что толку? Под немцем мать.
— Худо дело — под немцем. А батя? Воюет?
— Нету батьки. Вдвоем с матерью жили. Я за хозяина был.
— Что ж, понятно. Давай, вкалывай, хозяин. А то… сам знаешь.
Карпенко подошел к Овсееву.
— Ну, а у тебя как дела?
— Да что дела? Попалась какая-то скала, не менее того.
Долбишь и никакого сдвига.
— Плохо долбишь, значит. А ну дай сюда.
Карпенко спрыгнул в траншею и взял у Овсеева лопатку.
— Дома чем занимался? До войны, значит?
— Учился, — сказал Овсеев.
— На кого, интересно?
— Да так, — уклончиво ответил Овсеев. — Музыке учился.
— Музыке… Небось в столице жил?
— В столице, да. В Москве. А что?
— Да ничего. По проспектах гулял? Кино, театры…
— Были и театры. А как же.
— Были… А теперь вот нет. А теперь траншеи. Правда? И мозоли на руках? И трудно. И есть хочется. И грязь. И холод.
И вши кусают. А?
— Война, — вздохнул Овсеев.
— Вот то-то. Война!.. А ну еще на пару штыков. И бруствер, бруствер! Замаскировать все бурьяном, чтоб мне за десять шагов не видать.
— Да ладно…
— Что ладно? Что ладно? Ты понимаешь, что завтра будет?
— Хана будет, — просто ответил Овсеев.
— Молчок! А ну молчок мне! Будет что будет, понял? Но до вечера надо выстоять. А раз надо, то надо. Приказ!
Овсеев, трудно вздохнув, взялся за работу.
К полуночи выгнутая дуга траншеи соединила пять стрелковых ячеек, и Карпенко, в десятый раз обойдя ее, разрешил:
— Теперь можно и зашабашить! На пару часов.
Они все сошлись в будке-сторожке, прикрыли плащпалатками окна, Свист, расколов саперной лопаткой доску, разжег печку. Карпенко прилег на топчане, а остальные расположились перед огнем на полу.
— Пшеничный, а ну давай котелок, — сказал Свист.
— Для какого лешего? Варить все равно нечего, — недовольно отозвался Пшеничный.
— Давай, давай! И потряси свой сидор. Авось чего найдется.
— У меня ничего нет.
— У меня полпачки горохового концентрата есть, — сказал Васюков.
— Ну во. У меня полпачки пшена. Давай, Пшеничный, водички набери.
— Где ее тут наберешь?
— Под крышу поставь. Слышь, течет.
Пшеничный вскоре вылез из будки, прикрыв за собой дверь, а Свист тут же подхватил его вещмешок и ловко запустил в него руку.
— А ну проверим! Наверно, брешет, мурло. Так. Ремень командирский — ишь ты, форсануть захотел. Какая-то банка. Портянки сухие. Сахару кусок. О, братва, сало! Ей-богу! Повезло, горох с салом будет.
— Слушай, Свист, нехорошо так. Попросить бы надо, — сказал Карпенко.
— Ого, допросишься у него! Жмот такой…
Пришел Пшеничный, подал Свисту полный воды котелок и уселся в углу на свое место.
— Слушай, Пшеничный, а у тебя часом какого сальца кусочка не имеется? — лукаво спросил Свист.
— Нет, — коротко ответил Пшеничный.
Дрова в печке хорошо разгорелись, в будке стало теплее, печка зверски дымила, но дым никому не мешал. Все смотрели на огонь, ждали, когда закипит вода.
— Тихо, — сказал Васюков. — Вроде нигде ничего. И стрельбы не слышно.
— Завтра услышишь, — со значением сказал Овсеев.
— Завтра он даст прикурить — это точно, — сказал Свист. — Дорога. По дороге попрет.
— А может, еще где пойдет, — сказал Васюков. — переезд маленький, на что он ему.
— Переезд вшивый, а на нем, гляди, клювы сложим, — сказал с раздражением Овсеев. — Командир, ты про это не думал?
— Овсеев, — глуховатым голосом после паузы сказал с топчана Карпенко. — А ну бери винтовку и на пост.
— А почему я? Хуже всех, что ли?
— Без разговоров!
— Давай, давай, музыкант! Каши оставим, — сказал Свист.
Овсеев посидел немного, поднялся, запахнул шинель и вышел.
— Умный человек, промежду прочим, — сказал Свист. —
Все знает.
— Пусть про себя знает. И помалкивает, — сказал
Карпенко. — Нечего мне тут дезорганизацию наводить.
— А, промежду прочим, правду говорит.
— Правду? А на кой она, эта его правда? Мандража у каждого своего хватает, — зло выпалил Карпенко.
— Ладно, командир. Бог не выдаст, свинья не съест. Как-нибудь! А ну доставай ложки — кашка, наверно, сварилась.
Свист выхватил из печки горячий котелок и устроил его на полу.
Бойцы, оживившись, начали доставать ложки.
— Ну, как кашка, Пшеничный? — спросил Свист, облизывая ложку, прежде чем засунуть ее за обмотку.
— А ничего, скусная.
— Вот спасибо тебе. А то говорили — Пшеничный жмот.
— Я?
— Ты. А я говорю — добрейшей души человек. Для друзей куска сала не пожалеет. Так же ведь?
Что-то заподозрив в его словах, Пшеничный схватился за свой вещмешок.
— Ворюга ты! — сказал он, обнаружив пропажу.
— Я? — удивился Свист. — Какой же я вор? Твоим, но тебя же, дурака, и накормил. А то бы до утра с пустым курсаком сидел.
— Вор! Вор! Ну погоди. Блатняк проклятый.
— Вот съели и хорошо. А то бы завтра твое сальце какой-нибудь Гансик тоненькими ломтиками и себе на бутерброд и порезал бы. До кавы! А так вот красные армейцы скушали!
Защитники родины.
— Какой обормот тебя из лагеря досрочно выпустил? — злился Пшеничный. — Тебя бы там десять лет держать.
— У тебя не спросили вот. Прокурор мне нашелся!
— Ладно, хватит! — оборвал их перебранку Карпенко и после паузы спросил: — А за что ты в лагерь попал? Небось по пьяному делу?
— Ну почему это по пьяному? — обиделся Свист. — Что я, алкаш? Я обормот, бестолочь, это верно. Но не алкаш. Так, выпить любил, но в меру.
— Так за что все-таки?
— А, было дело. Длинная история. Но…
— В Саратове жил, — откинувшись на полу и глядя в огонь, с блаженной улыбкой на белобрысом лице говорил Свист. — Городок, скажу вам, на все пять. Волга! Простор, ширина. Четыре года как не был, душа истосковалась. На Монастырке жили. С мамашей. Учиться не любил. Дисциплина хромала. Мать, бывало, ходит по вызовам в школу, лупит меня, а что толку! Подрос, работать пошел. На шарикоподшипник. Сперва ничего, а потом надоело. Утром втулки и вечером втулки. Сегодня втулки и завтра втулки. Бросил. Однажды дружки познакомили с одним. Фамилия была Фролов. Не было печали, так черти накачали. Так ловко, сволочь, подъехал. Угощал. Денег у него уйма. Хочешь, говорит, устрою на тепленькое место? И устроил. Продавцом в хлебный магазин. Время было голодноватое, сами понимаете. А мне — лафа. Продаю месяц, второй, Фролов обучает. Он по этому делу мастер. Деньга, и правда, появилась. Много денег, не привык столько иметь, не знал даже, что с ними делать. Все не пропьешь — пол-литра всего шесть рублей стоит…
— Врешь! — оборвал его Пшеничный. — С деньгами все можно сделать.
— Что все? Что все? Что ты в деньгах понимаешь, душа копеечная…
— Ладно, хватит вам, — прикрикнул старшина. — Давай дальше.
— Ну а дальше что же? А дальше появилась в нашей компании Лелька. Девка, брат, такая, — увидишь — закачаешься! Как-то гульнули на Зеленом острове, не сдержался я — сгреб ее и поцеловал. Думал, по морде хряпнет, а она куда там — обхватила, прижалась, да как вопьется в губы — дух заняло! Ну, так и пошло. Встречаемся, милуемся, но чтоб Фролов не знал. Очень Фролова боялась. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы однажды такая история не приключилась.
Снаружи отворилась дверь, и в сторожку просунулась голова Овсеева в мокрой пилотке.
— Ну, вы меня смените сегодня?
— Сменим, сменим. Постой еще немного, — сказал Карпенко.
— Вымок уже, а они тут расселись… — Овсеев захлопнул дверь. Свист продолжал:
— Договорились с ней как-то встретиться в Липках — уже не помню в какой праздник, — прихожу, а она стоит у танцплощадки рядом с этим самым Фроловым. Почувствовал я недоброе, но вида не подал, подхожу, здороваюсь. А Фролов берет меня так под локоть и выводит на боковую аллейку, говорит: оставь Лельку, не трожь — не твоя. А чья, говорю, может, твоя? Злость во мне разыгралась, поцапались мы, хорошо я ему двинул, но тут набежали его дружки, которые, оказывается, следили за нами. Оказались в отделении, протокол и так далее. Смотрю, эта собака не свою, чужую фамилию называет, и документ у него соответствующий в кармане. Взбунтовался я — ах так, тогда ведите к главному! Позвали начальника, взял я и рассказал про все. И про хлеб, и про всю эту банду. Ничего не утаил, утаил только про Лельку. Так он ее, падла, сам на суде выдал. Судили нас после, ну и получили срок. Мне пятерку дали, Фролову червонец.
— Понятно, — сказал Карпенко. — Дали. Было за что.
— Было, кто говорит, что не было. Но все отбыл, как полагается. Теперь я человек чистый. Так думаю.
— Это еще как поглядеть, — заметил Пшеничный.
— А нечего глядеть. Делом доказал. Вон два танка под Дроздами подбил? Подбил.
— Мало что — подбил! Я, может, тоже кого подбил…
— Стоп вам, точка, — сказал Карпенко. — Васюков, пойдика Овсеева подмени. Пусть каши поест.
Но не успел еще Васюков встать, как его опередил Пшеничный.
— Я пойду. А он пусть меня сменит.
— Ну, давай ты.
Пшеничный быстро собрался и вылез в дверь. В будку вошел озябший Овсеев.
— Льет? — спросил Карпенко.
— Льет и льет, — потирая руки, недовольно сказал Овсеев. — Промок весь.
— Садись, давай. Садись вот поближе к печке. Свист, а ну подвинься. Каши вот тебе оставили.
Овсеев, постепенно отходя от холода и своего недовольства, устроился подле огня и начал выскребывать из котелка. Рядом, разомлев от жары, лежал на боку Свист.
— Насмотрелся я, знаешь, и в лагере, и на воле на разных людей и скажу вам: чудной это зверь — человек. Не знает, чего ему надо. Выкомаривается, как малое дитя, пока его красный петух в зад не клюнет. А клюнет, тогда враз ум появится. Это я о себе говорю.
— Оно так, — согласился Карпенко на топчане. — Только пропади она пропадом, война эта. Мне она всю жизнь поломала. Да разве одному мне.
— Всей стране поломала, — сказал Овсеев. — Народная трагедия.
— Ничего, уж к Москве не допустим, — сказал Свист. — Я слышал от умных людей — тактика такая. Поглубже заманиваем. Как Наполеона в восемьсот двенадцатом. А что — хорошая тактика.
— Тактика-то хорошая, — раздумчиво начал Карпенко, но Овсеев его перебил:
— Никакая это не тактика. Прет все, потому что превосходство в технике. К тому же удар внезапный и вероломный.
— Пусть так. Пусть даже вероломство. Все равно Москву не отдадим. Не можем мы отдать им Москву — совесть не позволяет.
— Слышал я, — тихо сказал старшина. — Политрук говорил. Рабочий класс их должон помочь. Должон выступить, а как же. Ну, пролетариат германский…
— Жди, выступит, когда рак свистнет, — сказал Овсеев.
— А я так думаю, должон выступить, — стоял на своем Карпенко. — Ты как, Свист, считаешь?
Свист пожал плечами.
— По науке полагается. А там кто знает.
— А ты, Васюков?
— Не знаю, товарищ старшина.
— Да, выходит, в меньшинстве мое мнение. Ну ладно, посмотрим. А пока вот на самих себя полагаться будем. — Он спустил с топчана ноги. — Что ж, часок соснуть можно. Только не всем сразу.
— Соснуть — это пожалуйста! — весело отозвался Свист. — Соснуть мы всегда могём.
Карпенко, накинув шинель, вышел из сторожки, окликнул темный силуэт часового:
— Пшеничный, ну как?
— Тихо пока.
— Ну смотри! На рассвете стучи подъем.
— Сделаю…
Карпенко обошел переезд, повслушивался, вгляделся в ночь, где сидел в секрете одинокий Фишер, и вернулся в сторожку. Здесь он свернул цигарку, прикурил от угля из догоравшей печурки и растянулся на своем топчане.
Сон его почему-то не брал, хотя он не раз смеживал веки, все виднелся почему-то его уход на эту войну, момент прощания с женой Клавкой.
…В армию его провожали в первый день войны. Он и еще трое таких мобилизованных пришли к колхозному клубу, где их ждала полуторка и провожало несколько мужчин. Все были настроены бодро, мужчины жали руку Карпенко, желая скорого возвращения, скорого разгрома врага. «Ждем писем из Берлина», — говорил его деверь, а пожилой Грибовец все порывался рассказать случай из той, «николаевской», войны.
— Значит, это как окружили мы их в фольварке, как ударили в штыки, глядим, немчики: «Капут, капут!» и все руки вверх в плен, значит, сдаются. Взял я их шешнадцать человек и пригнал по дороге к штабс-капитану нашему…
— Ну ты что! — говорил деверь. — Ты тогда с винтовочкой. А Карпенко пулеметчик, ворошиловский стрелок, глядишь, не шестнадцать — шестьдесят пригонит. Давай Карпенко, не трусь!
И вот в разгар бодрых мужских напутствий в их тесный круг прорвалась его молодая жена Клавка и с ревом повисла на его шее.
— Ванечка, родненький!..
— Ты что? Ты что — постыдись людей. Чего ты ревешь? Вернусь с победой, вот увидишь. Разгромим врага на его территории.
— Ой, родненький, ой родименький мой, не вернешься же ты никогда! Никогда же я тебя не увижу больше! — повисая на его шее, причитала Клавка, и он зло оттолкнул ее от себя.
— Замолчи! Замолчи мне! И прочь отсюда!
Она, рыдая, отошла за спины людей, а он бодро повернулся к мужчинам.
— Ну, до скорой встречи, мужики!
— Однако затянулась встреча, — сказал он про себя и спустил с топчана ноги — погасла цигарка. Осторожно ступая между спящих бойцов, подошел к печке, взял уголек, прикурил. При вспыхнувшем огоньке цыгарки увидел задумчивые, широко раскрытые глаза Васюкова.
— Чего не спишь? — спросил он шепотом.
— Так, — вздохнул Васюков.
— Вздремни часок. Пока тихо.
Карпенко с цигаркой растянулся на топчане, а Васюков закрыл и снова открыл глаза. Он глядел на мерцающие огни в печке, а перед его глазами стояли другие картины: его деревенская околица и на ней новый сруб, усыпанный щепками двор и мать, согбенную под тяжестью бревна, которое она подавала концом ему на угол сруба.
— Может, хватит на сегодня, сынок? Может, отдохнул бы?
— Не, мама, — сказал он, подумав. — Последний венец уже, надо дорубить.
— Сколько ты уже порубил, дитятка мое! На такие молоденькие плечики — такая работа.
— Кто же за нас сделает, мама? Был бы отец, а так…
— Божечка, такой молоденький… Другие вон в игры играют, веселятся, а он…
— Ничего, мама! Вот достроим, повеселюсь.
И он достраивал. Спешил до зимы закончить, чтоб перейти в новый дом. Дорубил сруб. Ставил стропила. Крыл крышу соломой. Мать помогала. По мере того, как рос дом, светлело ее лицо…
И теперь ему все чудится, все видится, как его новый дом
…горит. Пламя с дымом бушует до неба, бегает, плачет мать.
…разваливается от взрыва снаряда, разлетаются стропила и бревна, и на дворе ничком лежит убитая мать.
…как дом таранит немецкий танк, и он обваливается, а в окне, вскинув руки, застыла в ужасе мать…
Когда дверь за старшиной закрылась, Пшеничный, зло оглянувшись на нее, просипел:
— Я вам постучу подъем!
И, еще подождав немного, отошел подальше от будки, перепрыгнул кювет и вышел на дорогу. Тут он остановился, вслушался. Потом быстро пустился вниз по дороге к мостку.
Быстро шагая по лужам, он что-то зло бормотал про себя, иногда оглядываясь. На востоке уже светлел край неба, начинало светать. Дождь перестал. Пшеничный прошел по дороге к двум березам, огляделся. Сторожка едва белела вдали, впереди никого больше не было.
Пройдя еще немного, он размахнулся винтовкой и швырнул ее в бурьян за канаву. Расстегнул шинель — стало тепло. Потом достал из кармана кусок хлеба и стал на ходу жевать его, поглядывая по сторонам.
Так на его пути оказалась деревня — крайний дом, изгородь, на ней забытая мокрая тряпка. Послышались какие-то голоса, и Пшеничный замедлил шаг.
Вдруг из-за хаты появился немец, с усилием кативший на дорогу мотоцикл, за ним шел другой в длинном плаще и в офицерской фуражке. Первый поставил ногу на заводную педаль и увидел Пшеничного.
— Хальт! Хальт!
Оба они схватились за оружие, и он проворно вскинул вверх руки.
— Я плен. Плен. Рус капут.
— Капут? Я, я. Гут капут.
Немцы опустили оружие, первый подошел к нему и обшарил его карманы, заглянул в красноармейскую книжку.
— Пишенишни. Ротермеен, — прочел он и передал книжку офицеру. Тот брезгливо взял ее рукой в кожаной перчатке.
— Я сам плен. Плен, плен, — растерянно твердил Пшеничный.
— Гут, гут плен, — сказал офицер и переглянулся с другим. — Форвертс плен!
Он махнул рукой вдоль деревенской улицы, Пшеничный, не понимая, потомтался на месте, и немец несколько подтолкнул его автоматом.
— Форвертс!
Он пошел — неуверенно, в полном смятении, предчувствуя скверное. Наперерез ему со двора вышла женщина с пустыми ведрами на коромысле, увидев его и еще что-то за его спиной, она ужаснулась, и он, схватив взглядом этот ужас на ее лице, понял, что все кончено.
Когда сзади ударила очередь, он упал растерянный и смятенный — такого он не ожидал, на это он не рассчитывал…
От этой очереди прохватился из полусонного забытья Фишер.
Он совершенно окоченел в своем неглубоком, по грудь, окопчике, и то дремал, то бодрствовал, теперь вскочил и ничего не увидел — стекла очков запотели от дождя. Он долго и неумело протирал их, потом цеплял дужками за уши, и когда одел, увидел, что уже светало и что на дороге никого нет. Он подумал, что выстрелы ему приснились, и начал, притаптывая, греться в окопе, как услышал отдаленный треск мотоциклов.
На несколько секунд Фишер остолбенел в окопчике, потом дрожащими руками зарядил винтовку. Когда вдали на дороге появились мотоциклисты, он начал целиться. Но руки его тряслись, запотевали очки, ствол ходил в стороны, попасть в таком положении нечего было и думать. Но и мотоциклы двигались медленно по грязной разбитой дороге, их было три с колясками и тремя седоками на каждом. Фишер сгорбился, широко расставил в грязи локти и, затаив дыхание, выстрелил. Вскинув голову, посмотрел на дорогу. Но мотоциклисты катили себе как ни в чем не бывало. Тогда он прицелился и выстрелил снова. И снова никакого результата. И он, торопливо прицеливаясь, начал часто бить по дороге.
От его пятого выстрела там что-то случилось. Мотоциклы были уже возле берез на самом близком от него расстоянии, и передний мотоциклист остановился. Офицер, сидевший в коляске, оглянулся назад, к нему бросился другой, с заднего сиденья. Фишер заметил это и сильно дрожащими руками начал перезаряжать винтовку.
Но он не успел. Один из мотоциклов рванулся с дороги, перескочил канаву, и треск пулеметной очереди разорвал тишину. Фишер повернулся в узком окопчике, выпустил из рук винтовку и, обрушивая комья земли, сполз на самое дно.
Он уже не слышал, как возле остановился мотоцикл и молодой белобрысый мотоциклист в зеленом пятнистом комбинезоне, спрыгнув с сиденья, подбежал к окопчику. Сперва он запустил в него длинную очередь из автомата, потом подошел ближе и глянул на убитого. Фишер покорно скорчился в тесноте окопа. Немец постоял немного, брезгливо отбросил сапогом его противогазную сумку, из которой выпал черствый кусок хлеба и толстая книга в черной обложке. Потом сел на свой мотоцикл и покатил к дороге.
В поле никого не осталось, и ветер принялся листать страницы отброшенной книги. «Жизнь Бенвенуто Челлини, флорентийца, написанная им самим» — значилось на ее титуле.
Первые выстрелы на дороге подняли с топчана Карпенко, который свирепо скомандовал спящим:
— В ружье!!
Свист и Васюков, щуря заспанные глаза, вскочили с пола и бросились из сторожки. За ними бежал побледневший Овсеев. Все попрыгали на свои места в траншее, Карпенко, передернув рукояткой, зарядил пулемет. Они вглядывались в поле, где один за другим грохали одиночные выстрелы, но дорога лежала в тумане и на ней никого не было видно.
— Где Пшеничный? — крикнул Карпенко.
— Нету Пшеничного, — сказал из-за сторожки Васюков.
— Сволочь! Я так и знал…
— Командир, командир, смотри! — крикнул Свист.
На дороге возле берез появились мотоциклисты, передний вдруг остановился и один, свернув с дороги, направился по стерне в поле, к окопчику Фишера.
— Убегай! Убегай же, дурень! — стучал кулаком по бровке окопа Карпенко, но Фишер уже не убегал. Вскоре они увидели, как мотоциклист вернулся на дорогу, и вся группа поползла по косогору вниз к переезду.
— Внимание, замри! — скомандовал Карпенко и припал к своему пулемету.
Защитники переезда замерли в своих окопчиках. Свист вел за мотоциклами длинным стволом ПТРа. Дрожащими руками удобнее устраивал на бруствере винтовку Васюков. Бледный Овсеев низко припал к брустверу и не шевелился.
Мотоциклы не успели еще спуститься в ложбинку, как из туманной дали дороги появились два бронетранспортера. Мотоциклы остановились. Из переднего бронетранспортера что-то прокричали мотоциклисты, и затем оба транспортера стали не спеша спускаться по дороге к переезду.
— Свист! — крикнул Карпенко. — Начнешь с заднего! Слышь?
— Будь спок! — просто ответил Свист.
Передний бронетранспортер еще не достиг мостика, как из него вдруг вырвалось «бу-бу-бу…», и по насыпи железной дороги, брустверу траншеи, по крыше сторожки, разбрасывая землю, пробежала первая крупнокалиберная очередь. По лицу Карпенко стегануло грязью, но он даже не утерся. Он задержал дыхание, туго вперев в плечо приклад пулемета, и дал первую очередь.
Рядом звонко ударил ПТР Свиста, на броне передней машины сверкнула искра, транспортер метнулся на обочину и съехал колесами в кювет. Второй бронетранспортер рванулся вперед. И снова рядом гулко ударил из ПТРа Свист. На дороге заметались мотоциклы, и полдесятка пулеметов оттуда ударили по переезду.
Но старшина уже пристрелялся, и его пулемет длинной очередью осыпал дорогу. Минуту спустя два мотоцикла уже валялись в придорожной канаве, передний мотоциклист, свесив руки, мертво лежал на руле. Задний мотоцикл, вырвавшись из-под огня, на полном газу удирал по дороге. После нескольких выстрелов Свиста транспортер загорелся, расстилая над полем длинный хвост черного дыма. Другой стоял в канаве, завалясь в нее левым бортом. Несколько пеших немцев удирали вдоль дороги к березам.
Расстреляв по ним полный диск, старшина схватился за запасной и впервые оглянулся на своих бойцов. Свист торопливо бил зажигательными по второму бронетранспортеру, с оживлением на повеселевшем лице высунулся из окопа Овсеев. За углом поклеванной пулями сторожки часто бахал из своей винтовки Васюков. Карпенко рукавом шинели вытер вспотевший лоб.
— Ладно, стой! Перекур! Побережем патроны… И откинулся к стенке траншеи.
Нехотя оторвался от своего ПТРа Свист, поднял над бруствером голову Овсеев. За углом сторожки замолчал и Васюков.
— Свист, молодец! — сказал старшина. — От лица службы тебе благодарность.
— А ты что ж думал? — огрызнулся Свист. — Ружьецо что надо. Для меня эти коробки что семечки.
— Ладно, буде хвастать! Но горит хорошо!
— Понимаешь! — оживленно заговорил Свист. — Думал — по заднему. Но как передний смолянул из пулемета, думаю: нет, я ж тебя гвоздану, сволочь! С первого выстрела!
— А я мотоцикл подстрелил, — скромно вставил Овсеев. —Вон тот, что в канаве. Моя работа.
— Хорошо, хорошо! — глядя в поле, одобрил старшина. — А и Фишер! Гляди ты…
— Фишер не подвел. Не проворонил. Без Фишера они бы нас, тепленьких…
— Пшеничный! Ну ж, гадина!.. — ударил кулаком по земле старшина. — Вот нигде нет. Я сперва думал: заснул.
— Перебег, факт! — сказал Свист.
— Жаль, упустили! Упустили змею. Теперь…
— Теперь он нас всех выдаст, — сказал Овсеев.
— Пожалуй, выдаст, — согласился Карпенко.
— Так что надо менять позицию.
— Нет, менять не будем.
— Почему?
— Приказ, слышал? Оборонять переезд.
Осеев недовольно потоптался в окопе.
— Как бы не того, старшина.
— Может, и того. Все может… Васюков, ты как? Жив?
— Жив, товарищ старшина, — ответил из-за угла сторожки Васюков.
— Давай, пока тихо, готовься к бою. Наверное же снова попрут. Не может быть, чтобы они только раз сунулись.
Бойцы дозарядили оружие, подчистили дно траншеи. Было ветрено, ветер гнал по небу рваные тучи, между которых иногда проблескивала синева неба. На пригорке было все тихо, немцы не появлялись. Внизу догорал транспортер, и Свист, все время поглядывавший туда, не утерпел.
— Командир, давай слетаю? А?
Карпенко, лопаткой подравнивавший бруствер, поморщился.
— Может, из жратвы чего расстараюсь. А?
— Ладно. Только смотри! А то какой недобитый… Они раненые лютые… Смотри!
— Я потихоньку. Давай, Овсеев, на пару.
— Нет уж, спасибо.
— Испугался? Не трусь. Хуже смерти ничего не случится. Васюков, айда!
Васюков нерешительно огляделся, оглянулся на старшину, но тот молчал. Тогда он взял винтовку и выбрался из траншеи на бруствер.
Сначала полевая неприкрытость его смутила, но, видя, как уверенно ведет себя Свист, Васюков тоже посмелел. Они перешли линию железной дороги через мостик и направились к транспортерам.
Свист, оглядевшись, подошел к брошенному транспортеру, заглянул сзади в его раскрытые дверцы. На дороге, уткнувшись лицом в грязь, лежал убитый мотоциклист, в канаве валялся другой. Бронетранспортер еще слабо дымил, горела резина колес.
Свист, ухватившись за дверцу, вскочил вовнутрь, Васюков подался следом, но испуганно отпрянул. В бронетранспортере на обгоревшем сиденье лежал немец. Его неподвижные глаза глядели в небо, и Васюков на минуту застыл, брезгливо рассматривая убитого. Свист же, равнодушный к убитым, пошарив в кузове, бесцеремонно переступил через него и, звякая металлом, высунулся из двери.
— Васюков, держи!
Васюков взял у него новенький, нисколько не обгоревший пулемет, и Свист с охапкой снаряженных металлических лент соскочил на дорогу. Ленты он тоже отдал Васюкову, а сам подхватил с дороги автомат убитого, ногой перевернул того на спину и брезгливо сплюнул.
— Довоевались, гады!
Он слазал и в другой транспортер, который еще продолжал дымить, но вскоре, отплевываясь от дыма, выскочил обратно.
— Нигде — ничего. Вся жратва погорела.
Той же дорогой они пошли к переезду. Васюков нес пулемет и ленты, Свист шел налегке. Подойдя к траншее, они увидели, как суровое лицо Карпенко довольно заулыбалось.
— Вот это молодцы! Вот за это хвалю, — сказал старшина, перенимая пулемет.
— А вот автоматик! А правда, хорош?
— Автомат — да… Но и пулемет пригодится. Держи, Овсеев, пулеметчиком будешь.
Овсеев без большой радости взял пулемет, потрогал рукоятку.
— А почему я?
— А кто же? У меня свой есть. Свой я на немецкий не променяю.
— А вон Васюков. Принес, пусть и стреляет.
— Молод еще Васюков, — сказал Карпенко. — Ты, наверно, поопытнее?
Овсеев недовольно смолчал, и Свист на бруствере повернулся к Карпенко.
— И еще вот. Трофей. Держи, командир.
Он протянул старшине часы на белой цепочке, которые
Карпенко бережно взял огрубевшими пальцами.
— Трофей, значит? А ну — а ну… Хороши часики, верно. Но…
— А что — но, командир? Взяты в бою, законно.
— Законно то законно. Только как-то не так, Виктор.
— Все так, командир. А не хошь — дай сюда. Самому пригодятся.
— Действительно, на. Не люблю этих трофеев. От них мертвечиной пахнет.
— От часов ничем не пахнет. Другое дело от тряпок. От тряпок дустом несет.
Над полем и переездом лежала тишина, немцы не появлялись. Заинтересовавшись новым пулеметом, к Овсееву подошел Васюков.
— Интересно, стреляет как?
— Как машинка шьет, — сказал Овсеев. — «Эмга тридцать четыре», скорострельность огромная, не ровня нашему «дегтярю».
— Ты знаешь?
— В училище изучал. Пока не выгнали.
— А за что тебя из училища отчислили?
— Много знать будешь — скоро состаришься, — ответил
Овсеев и вдруг спросил: — Хошь пулемет? Могу отдать.
— А ты что?
— А я с винтовочкой. Привычнее.
— Давай.
Овсеев взял с бруствера пулемет и отдал его Васюкову.
— Заряжать знаешь как? Вот открыть крышку, сдвинуть рычаг и вложить ленту.
— Понятно.
— Давай, старайся. Пулеметчиком будешь.
Васюков перенес пулемет в свой окопчик за будкой и начал его изучать. Он открыл крышку, зарядил ленту. Потом разрядил его. За этим занятием и застал его подошедший Овсеев.
— Ну как? Осваиваешь?
— Осваиваю.
— Слушай, ты, кажется, парень того… Сговорчивый, а?
— Сговорчивый.
— Слушай, давай… драпанем.
— Куда?
— К своим, конечно. Не к немцам же.
— Ну что ты! А старшина?
— Черт с ним, со старшиной. Ты понимаешь, ведь скоро ударят и всем хана. Что нас — четыре человека! Разве удержимся?
— Так надо же. Солнце вон еще где, — показал Васюков в небо. — До вечера далеко.
— Неужели ты думаешь тут продержаться до вечера?
Подумаешь, какой-то переезд. Как будто на нем судьба всей войны решается.
— Кто знает? Может, и решается.
— Ну уж только не тут. Где-нибудь под Москвой, может.
Под каким большим городом…
— Может, от маленького больше зависит, чем от большого.
— Ну, не хочешь — как хочешь. Только перед старшиной молчок. Сам понимаешь — нельзя предавать товарища.
— Ладно.
Овсеев ушел по траншее на другую сторону будки, а
Васюков тоскливо посмотрел в поле. У него заныло под ложечкой от этого разговора с Овсеевым. В глубине души он сам не меньше его опасался за свою участь, но как он мог поступить иначе? Они были поставлены защищать переезд, чтобы на нем задержать немцев, значит, уходить с него не годилось.
Тем временем Овсеев протиснулся в траншее, взглянул на старшину, который, взвалясь на бровку траншеи, наблюдал за полем. Поняв, что за ним никто не смотрит, он боком прошел в крайнюю ячейку Пшеничного, дальше скрытого хода не было, и он выглянул над картофельным полем, изучая дорогу к лесу.
Дремотную тишину на переезде разорвал громкий голос Карпенко:
— К бою! Где Овсеев?
Овсеев метнулся было из окопчика, но услыхал, как Карпенко окликнул его, и проворно вернулся в свою ячейку.
Впереди по дороге из деревни шли танки.
Их утробное урчание все явственнее доносилось до переезда. Карпенко впился в них взглядом, Свист замер с направленным на них ПТРом.
— Три, — посчитав, сказал Карпенко. — Всего только три.
— Ну, три — ерунда. Семечки! — легко отозвался Свист.
— По одному и то не хватит. Овсеев, гранаты готовы? Васюков, подготовить гранаты.
Однако готовить не было чего, все было готово — оружие ждало на бруствере, гранаты лежали в нишах. Люди замерли в крайнем напряжении и ждали, ждали. Время тянулось мучительно долго, танки не спеша ползли по грязной дороге к месту недавнего разгрома мотоциклистов. За ними шла разбредшаяся по обочинам колонна автоматчиков.
— Эх, ярина зеленая! — бодрым голосом сказал Свист. — Слушай анекдот.
— Брось к черту, какой анекдот! — оборвал бронебойщика Карпенко. — До мостка подпустим и бей. Прицел четыре.
Возле берез автоматчики разбежались с дороги по обе стороны и на ходу стали выстраиваться в неровную, местами рваную цепь. Карпенко, сдвинув хомутик прицела, поставил его на цифру три. Глядя на него, убавил прицел и Васюков.
С середины пригорка передний из танков грохнул выстрелом — над переездом коротко фыркнуло, и сзади в поле вздрогнула от взрыва земля. Второй снаряд ударил перед траншеей, разворотив шпалы и рельсы железнодорожной линии.
— А ну, а ну! — припав к земле, приговаривал Карпенко. — А ну еще ближе.
Покачиваясь на неровностях дороги, танки спустились в ложбину. Передний танк приблизился к обгоревшим бронетранспортерам и, обходя их, слегка повернул в сторону. В это время звонко грохнуло ружье Свиста. Танк остановился. Еще ничего не было видно — ни дыма, ни пламени, но уже отскочили крышки боковых люков, и на дорогу вывалились два или три танкиста. И тогда Карпенко дал длинную трескучую очередь.
Весь этот унылый осенний простор наполнился беспорядочным визгом, треском и грохотом. Попав под обстрел, пехота поспешно залегла в поле и открыла огонь по переезду. Второй танк уже осторожнее продвигался по дороге. Он оттолкнул в сторону транспортер и, приостановившись, задвигал орудием, наводя его на переезд.
— Свист! Свист! — предостерегающе закричал старшина, но не успел его крик утонуть в грохоте боя, как мощный взрыв черной земляной тучей накрыл переезд. Когда ветер снес пыль, стали видны разлетевшиеся в стороны обломки досок, поленья, а в том углу, где была печка, курилась небольшая воронка.
— Васюков! Васюков! — крикнул старшина, и из-под обломков сторожки показалось грязное лицо Васюкова. — Живой?
— Живой, товарищ старшина.
— Огонь! Теперь только огонь. Огонь!
С переезда ударили два пулемета, звонко хлестнуло несколько выстрелов ПТР, и снова разрыв на бруствере накрыл пылью траншею. Ближе всех он пришелся к окопу Свиста, полминуты там ничего нельзя было разглядеть, потом в нем показалась обсыпанная землей фигура Свиста.
— Ох гады! Ох же подонки! Старшина! Командир, ты погляди!..
Он потрясал своим ПТРом, который теперь стал вдвое короче, перебитый осколком.
— Огонь! — свирепо требовал старшина, на секунду оторвавшись от пулемета. — Гранаты!..
Это была последняя команда Карпенки. Не договорив ее, он вдруг выпрямился, выпустил из рук пулемет и, обрушивая спиной землю, сполз на дно траншеи. С его головы со сбитой пилоткой лилась на воротник шинели темно-бурая кровь.
Овсеев пугливо скорчился в траншее, а Свист, минуя его, бросился к старшине.
— Командир! Старшина!.. Ванюша…
— Все, Свист… Я все. Не пропущай танки… — слабеющим голосом сказал старшина.
Свист вскочил в траншее. Немцы с поля перебегали в лощину, а два танка, осторожно обойдя бронетранспортеры, уже приближались к мостку. Очереди из их пулеметов секли землю, железнодорожную насыпь, бурьян, рикошетили от рельсов. Единственное место, где еще можно было задержать танки, был мостик, и Свист понял это с первого взгляда.
Он минуту промедлил, решаясь, затем несколькими рывками скинул с себя шинель и ухватил обеими руками по противотанковой гранате старшины. Васюков из трофейного пулемета бил по пехоте, а Свист перевалил через бруствер и скатился с насыпи. Потом он вскочил и в три прыжка скрылся в вырытой разрывом воронке. Сразу же над головой прошло несколько очередей, но они не задели его. Как только они отдалились, он выскочил из воронки и, пригнувшись, скатился под невысокую дорожную насыпь.
По бедру его все же хлестнуло, под насыпью он почувствовал боль и кровь, но перевязываться уже было некогда. Под насыпью он устремился к мостику, навстречу танкам. Передний из них уже взбирался на настил, на другой его конец взбежал Свист. Слабо размахнувшись с усталости, он одну за другой швырнул под его гусеницы обе гранаты и упал грудью на сырую землю дороги.
Грохнули взрывы. Танк, проломив мост, рухнул в трясину, а Свист остался лежать в 15 метрах от него, судорожно загребая под себя дорожную грязь. Но движенья его рук все замедлялись и наконец замерли вовсе…
Уцелевший танк, дав задний ход, медленно пополз в гору. За ним стала отходить пехота.
Васюков оторвался от пулемета и обоими рукавами шинели вытер с лица пот. Огонь по переезду прекратился, и он бросился к старшине.
Карпенко без движения лежал в траншее, Васюков тихонько окликнул его:
— Товарищ старшина! Товарищ старшина…
Тот не шевельнулся, тогда он приподнял его и позвал Овсеева:
— Овсеев!
Ответа не последовало.
Васюков, поразмыслив, поглядел в поле. Немцы уходили за березы в сторону деревни. На гребне пригорка начинали окапываться.
Он глянул на проблеснувшее в неба солнце — оно было еще высоко.
Васюков взял под мышки тело старшины и поволок его в конец траншеи. Возле ячейки Овсеева остановился. Та хранила следы его ног, локтей на бруствере. Но самого Овсеева нигде не было.
С гримасой обиды и отчаяния на лице Васюков огляделся и снова потащил старшину.
Он свалил его в крайнюю ячейку Свиста, вернулся, подобрал утоптанную в землю пилотку, стряхнул с нее землю и прикрыл ею лицо убитого.
В траншее было просторно и пусто. Он остался один.
— Овсеев! — позвал он еще раз, но переезд молчал. И новая гримаса обиды прошлась по молодому лицу Васюкова.
— Подлюга! Одного оставил…
Он сглотнул обидный ком в горле и, поглядывая в притихшее поле, прошел к своей ячейке. Он взял там пулемет, остаток лент и все это приволок на середину траншеи, в бывшую ячейку старшины.
Потом туда же перенес и оставленные в ячейках гранаты, ровненько разложил их в аккуратной нише Карпенко. Потом подобрал чью-то брошенную в траншее лопату и подчистил дно, подровнял разбитый разрывом бруствер. Копая, он то и дело останавливался, прислушивался и выглядывал в поле.
Немцы все отошли на пригорок, огня они не вели. И он решил максимально использовать передышку — подготовиться к новому бою.
Наконец, он все сделал — подготовил ячейку, углубил траншею. Удобно расположил два пулемета на бруствере. Подготовил диски и соединил патроном две последние металлические ленты к «МГ».
Устав сам, сел с тыльной стороны на растоптанном бруствере и поглядел в небо. Там немного прояснилось, иногда из-за туч выглядывало осеннее солнце.
Но оно было еще высоко.
Было тихо, и он сидел, поглядывая через бруствер в поле и понимая, что скоро для него все окончится. Все время он чутко прислушивался, но вокруг было тихо. И вдруг до его слуха донесся новый, сперва даже не понятый им звук. Он поднял лицо в небо и увидел в облачной выси вытянувшийся клин журавлей. Они улетали туда, где теперь было тепло, корм и солнце. Он же оставался на переезде.
И вдруг, когда журавлиный клин уже отдалился, с неба послышался тревожный, полный отчаяния крик:
— Курл!.. Курл!.. Курл!..
Вдогонку за исчезнувшей стаей, из последних сил перебирая крыльями, словно прихрамывая, на небольшой высоте летел отставший, видно, подстреленный, журавлик. От его почти человеческого отчаяния Васюков вздрогнул. Он впился в него полным отчаяния взглядом, но было понятно, что догнать стаю журавлик не мог.
Васюков схватился за голову, зажал уши, чтобы не слышать его тоскливого крика, и сидел так, пока тот не исчез из облачной выси. Когда же боец опустил руки, новые звуки появились в пространстве. Где-то шли танки.
Он взглянул в поле и снова застыл в неподвижности. По обе стороны от дороги по пригорку расползались танки, их было много, за ними разбегалась, занимая для атаки боевой порядок, пехота.
Танковый гул и грохот наполнили простор, дрожала земля, осыпались края траншеи. Гул все усиливался, и Васюков спрыгнул в траншею.
Он взял в обе руки по тяжелой противотанковой гранате и прижался спиной к дрожащей стене траншеи.
Ждать ему оставалось немного. Уходить было некуда.
Раскисшая дорога, ветер, снег пополам с дождем. Ветер рвет с головы капюшон, надувает пузырем на спине плащ-накидку, и командир роты Ананьев то и дело хватается за фуражку, чтобы удержать ее на голове. Он упрямо идет против ветра, за ним бредут бойцы. Это рота автоматчиков, колонна которой довольно-таки растянулась по грязной дороге, бойцы идут по обочинам и даже за канавой в поле.
На склоне пригорка Ананьев повернулся спиной к ветру и прошел так задом, осматривая колонну.
— Старшина Пилипенко!
Бредший по обочине командир первого взвода старшина Пилипенко не расслышал команду, и Ананьев повторил громче:
— Пилипенко! Глухарь старый…
Пилипенко вздрогнул, обернулся к бойцам, тихо подогнал некоторых и побежал к командиру роты.
Ротный, нахмурясь, смотрел вдоль колонны.
— Ванина — ко мне!
Команду передали по колонне, Ананьев проследил за тем и ждал, когда на обочине появится командир второго взвода младший лейтенант Ванин.
Но вместо Ванина из колоны выскочила Пулька — игривая молодая собачонка, она пробежала по грязи к командиру роты, испуганно тявкнула на него и повернула назад. Боец в длинной плащ-палатке, угол которой волочился сзади, прихлопнул подошвой по грязи, разбрызгав снеговую кашу, и Пулька испуганно метнулась за канаву.
Бежавший по дороге Ванин остановился.
— Ты что?
— А что она… лает!
— На дурака лает. А ну лезь, доставай!
Но боец не хотел лезть в воду, забирал в сторону, и Ванин, ступив в лужу, взял на руки мокрую Пульку.
Ананьев шагнул по дороге.
— Напрасно! Надо бы того пентюха заставить.
Ванин коротко доложил о прибытии, но ротный не ответил — из ветреных сумерек появился замполит роты лейтенант Гриневич. Отряхнув от снега мокрую палатку, спросил:
— Что случилось?
— Да вон Лоскутников Пульку в воду загнал, — сказал Ванин. — Мешала ему…
— А вообще — зачем вам собака? — подумав, сказал Гриневич.
— Как это зачем? Живое существо ведь.
— Какое существо! Хотя бы существо, а то…
— А то щенок шелудивый, — закончил за него Ананьев.
— Вот именно. Только демаскирует. На месте командира роты я бы приказал пристрелить и все.
— Пусть живет! — тихо сказал Ананьев. — Или боишься — нас переживет?
— К нам это не относится. А вот лает некстати.
— Если на Пилипенковых, то кстати. Командир взвода не командует, так хоть собачонка полает.
Устало бредший за командиром Пилипенко насторожился.
— Усэ вам Пылыпэнко! Што я буду пидгоняты кожного. Бачытэ, яка дорога?
— Бачым, какая дорога! И какой командир!
Все замолчали, после паузы Ананьев командирским тоном сказал:
— Вот что. Под носом немцы. Подтяните людей. Удвойте наблюдение по сторонам. Назначьте слухачей. Пилипенко, сменить головной дозор.
— Так мои ж от пивдня шлы. Ще ёго час не вышав, — он кивнул в сторону Ванина.
— Что — ёго! Я тебе приказываю.
— Кого я назначу? Попрыставалы уси.
— Некого назначить — сам отправляйсь!
— Как это вы рассуждаете, старшина? — повернулся к нему Гриневич. — У вас же взвод.
— Взвод! Яки цэ взвод? Двадцать человик и у тих нога за ногу чэпляется.
— Будто у одних у ваших чепляется, — сказал Ванин.
— Так у тэбэ скильки? Тридцать два. А у мэнэ двадцить три.
— Мои ночь в охранении были.
— А мои ничь копалы.
Пригибая голову от ветра, Гриневич на ходу осуждающе поглядел на старшину.
— Что ж — боевая обстановка! А в присяге как сказано: стойко переносить все тяготы и лишения военной жизни.
— Та чулы!
— Вот и плохо. Сами чули, а бойцам не внушаете.
— Что мораль читать! — сказал Ананьев, раскуривая трофейную сигарету. — Отставаки есть?
— Нэ мае, — с некоторой заминкой ответил Пилипенко.
— Проверял?
— Я?.. — Пилипенко не ответил, но было понятно, что не проверял.
— Где Чумак? — оглядев проходящий возле командиров строй, сказал командир роты.
— Тут був. Сдается…
— Був? А теперь где?..
Пилипенко молчал, вглядываясь в тени бойцов, и Ананьев сказал после паузы:
— Вот так и получается, ядрена вошь! Найти и доложить!
Пилипенко молча и покорно зашлепал по снеговой слякоти назад по дороге, и командир роты смягчился:
— Отставить! Веди взвод.
И негромко окликнул бойца, стоявшего в плащ-палатке за его спиной:
— Васюков! А ну! И заодно глянь повозку.
— Есть!
Разбрызгивая в сторону снежные лужи, Васюков побежал в хвост колонны. На его по-прежнему моложавом лице появилась уже заметная возмужалость — следствие двух лет войны и всего пережитого на ней. На плечах была плащ-палатка. На груди автомат Шпагина. Бойцы, завидя бегущего ординарца, на ходу окликали его:
— Васюков, что случилось?
— Что, Васюков, немцы?
— Ординарец, куда бежишь? Иди перекурим…
Не отвечая бойцам, Васюков бежал по обочине, выглядывая среди них Чумака. Но Чумака не было.
Разбредшаяся колонна наконец кончилась, Васюков остановился, вслушался и заметил, что сзади еще кто-то идет. Он подождал, и вскоре из сумерек вышли двое — отставший, с подоткнутыми под ремень полами Чумак и замыкающий колонны санинструктор Цветков в перешитой на офицерский манер шинели.
Цветков недовольно ворчал на Чумака:
— Тебе трудно, да? А мне вот легко с тобой? Как полагаешь? Завидя на дороге Васюкова, Цветков пожаловался:
— Надоело толкать. Прямо безногий.
— Что — пристал?
— А черт его знает. Пристал или притворяется.
Поняв затруднительность своего положения, Чумак, трудно дыша, сказал:
— Пусть бы вы шли. Я уж сам как-нибудь.
— Ну да! — сказал Цветков. — Мы пойдем, а ты — в кусты? Знаем таких.
— Не-е, я потихонечку. Я догоню. Мне бы водички глотнуть. Нету водички, а? — спросил он.
— Нет, — сказал Васюков.
— А может, у товарища сержанта есть? Во фляжечке, — сказал он, заметив на ремне у Цветкова фляжку.
— Это не вода, — сказал Цветков. — Это водка.
— А дай водки!
— Еще что надумал!
Цветков шагнул по дороге вперед, а Васюков сказал:
— Цветков, дай глоток. Может, поможет.
— Ну да! Моя, что ли, фляга? Это старшины водка.
— Обойдется старшина. Не последняя, наверно.
Цветков замолчал, размышляя, но потом отстегнул флягу и протянул Чумаку.
— На. Только глоток, не больше.
— Не, не…
Чумак остановился и, запрокинув голову, отпил пару глотков. Цветков вырвал у него флягу.
— Дорвался…
— От спасибочко, — не замечая того, сказал Чумак. — И тебе спасибочко, ординарец.
— Мне не за что, — сказал Васюков.
Пока Цветков пристегивал к ремню флягу, Чумак обернулся к Васюкову.
— У тебя кирзовки, ага?
— Кирзовки. А что?
— Так это… У меня сапоги справные, намецкие, правда. Если что, так… Пусть тебе будут.
Васюков недоуменно взглянул на его заляпанные грязью сапоги, еще не совсем понимая смысл его слов, а Цветков ухмыльнулся в сумерках.
— Тоже хохмач! Будто на фронте угадаешь. Вот врежет, так оба враз копытами кверху.
— Так я говорю…
— Да уж ты скажешь. Помолчи лучше.
— Ладно, пошли живее, — сказал Васюков.
Они быстрее зашагали по дороге, догоняя колонну, и Чумак, будто оправдываясь, говорил:
— Так я ничего… Если что говорю. Хорошие ведь сапоги, ногам сухо…
Только он сказал это, как небо над пригорком огненно вспыхнуло, в воздухе замельтешил рой снежинок, ракета поднялась ввысь и, посветив в небе, погасла.
— Ого! — сказал Васюков.
— Напоролись! — подтвердил Цветков.
Васюков, оставив товарищей, быстро побежал догонять роту, колонна которой уже остановилась на ночной дороге. В голове ее уже собрались командиры, все напряженно всматривались в ненастные сумерки.
— Да, это не дозор, — сказал Ананьев.
— Дозор был ближе, — подтвердил Гриневич.
Они помолчали, вслушиваясь, и Ананьев с досадой выругался.
— Какого же хрена тогда он молчит? Может, сигналы проворонили?
— Не могло быть. За сигналами я сам следил, — сказал Ванин.
— Разгильдяи! — нервничал Ананьев. — Сидят и молчат. А ну бери человека и дуй сам, — приказал он Ванину. Тот живо повернулся к строю.
— Кривошеев!
— Я.
— За мной!
Слегка пригнувшись, они побежали дорогой и скоро скрылись в ночи.
Некоторое время все обеспокоенно молчали, напрягая слух, потом впереди снова загорелась ракета, правда, несколько дальше, чем первый раз.
— А ну пошли! — сказал Ананьев и зашагал по дороге. За ним направились Гриневич, Пилипенко. Васюков накинул автомат поверх плащ-палатки.
Дорога спускалась вниз, они быстро шли по обочинам, пока не услышали бегущего навстречу им человека. Это был рядовой Щапа, боец из головного дозора.
Ананьев остановился.
— Ну?
— Немцы, товарищ старший лейтенант.
— Новость! Где Ванин?
— Там, — дыша паром, Щапа показал в темень. — Наблюдает. Немцы за лощинкой на бугре копают.
— Что копают?
— А черт их знает. Оборону, видно.
— На бугре?
— Да, на бугре.
— А село далеко?
— Какое село?
— Ну это… Как его…
— Рудаки, — подсказал Гриневич.
— Нет, села не видно. Вот тут, под горой, речка. Не очень чтоб. Перейти можно. А дальше бугор, а на бугре копают, — негромко и взволнованно докладывал Щапа, шепелявя из-за выбитого спереди зуба.
Подумав, Ананьев вытащил из-за пазухи карту.
— А ну заслони.
Присев на корточки, он натянул на себя полы накидки, включил фонарик. К нему склонился Гриневич.
— Так, мы тут, вроде, вот речка. А там высота, что ли. Сто семнадцать ноль.
— Да, сто семнадцать ноль, — подтвердил Гриневич.
— Хе, так за ней же станция.
— Выходит так.
— Утром Сыромятников все твердил: станция, станция. Думаю, где она? А она вон где. Вот бы захватить!
— Еще чего! — сухо сказал Гриневич.
Ананьев выключил фонарик, поднялся.
Все вдруг повернули головы — по дороге снизу кто-то бежал. Из темноты вынырнула фигура автоматчика, завидя своих, он перешел на шаг.
— Кривошеев, ты? — негромко спросил Ананьев.
—Товарищ старший лейтенант, надо ударить! Копают на бугорке, охранения с этой стороны никакого. Младший лейтенант говорит: надо ударить. Только быстрее.
Он выпали это на одном дыхании, возбужденно тыча в пространство, и это его возбуждение передалось командиру роты, который круто повернулся к замполиту:
— Ударим?
— Может, сначала разведать? — без особого энтузиазма возразил Гриневич.
— Тоже скажешь — разведать! Всполошим только. А так пока тихо.
— Ну. Пока охранения не выставили, — подхватил Кривошеев. — А ракеты ни черта не светят, снег с дождем забивает. Мы подползли к самой траншее, видно, как землю выкидывают, — дрожащим от возбуждения голосом твердил дозорный.
Гриневич несогласно и молча посмотрел вокруг.
— А соседи? Третий батальон вон где. И со вторым разрыв на два километра.
— Подтянутся ночью твои соседи. Никуда не денутся.
— Допустим, подтянутся. А патронов у нас хватит? Положим, собьем, а удержим?
Ананьев на минуту замер, размышляя, однако соблазн захватить высоту был слишком велик, и он с решимостью взмахнул кулаком.
— А — была не была! Рубанем — посмотрим! Васюков, дуй за ротой!
Гриневич смолчал, и Васюков побежал на пригорок за ротой.
Минуту спустя полсотня автоматчиков сбежала с пригорка. По обочине, радостно обгоняя строй, мчалась Пулька, пока кто-то из бойцов не сгреб ее и не упрятал за пазуху. Как только рота поравнялась с командирами, Ананьев скомандовал:
— За мной, марш!
То шагом, то бегом рота быстро спустилась с пригорка. Ананьев с Гриневичем бежали впереди. Рядом бежали дозорные и Васюков.
— Мы им сбоку зайдем. Они вправо развернулись, а мы с фланга. Ей-богу! Так в землю зарылись, ни черта не видят. Турнем, что и не пикнут.
— Ладно, — устало дыша, оборвал Ананьев. — Молчи пока. На бегу, оглядываясь, он отдавал распоряжения:
— За речкой — в цепь! Комиссар — с Пилипенко, я — с Ваниным. И бегом!
Густо сыпались с темного неба снежинки, впереди дорога упиралась в разрушенный мостик, под которым шумел ручей. На той его стороне появился Ванин. Он ловко перебежал по уцелевшей балке-бревну на эту сторону и присоединился к Ананьеву.
— Копают. Давайте быстрее!
Бойцы по бревну начали перебегать через ручей. Сначала перешел Ананьев, потом Васюков и остальные. Гриневич перешел речку вброд.
— Быстро! И в цепь! — подгонял Ананьев.
За речкой они попали на пашню, раскисшую под мокрым снегом. Близко уже были немцы. Рота кое-как разбежалась в цепь, загнув левый фланг. Ванин, щелкнув затвором, взвел ППШ, Ананьев выдернул из-под накидки «вальтер». Васюков удобнее перехватил автомат.
Перебежав пашню, цепь начала взбираться по круче на высоту. Бойцы осклизались на мокрой траве, цеплялись за редкий кустарник. На ходу Ананьев бросил Васюкову: «Гранаты есть?», и тот вынул из кармана и отдал ему «лимонку».
Впереди послышался стук, Ананьев на секунду остановился, но тут же снова полез вверх. Скоро они поднялись на вершину и замерли.
Перед ними была траншея.
В ней кто-то шевельнулся неподалеку, но Ванин из-за обрыва метнулся к нему с лопаткой, туда же бросились Ананьев с Васюковым. Но не успели они одолеть каких-нибудь двадцать шагов до бруствера, как невдалеке над полем взвилась ракета. Она осветила траншею, бегущих из-за обрыва автоматчиков и замерших в траншее немцев.
И сразу же ударил автомат.
Ананьев спрыгнул в траншею, за ним спрыгнул Васюков. Ананьев куда-то выстрелил, присел, метнул за изгиб траншеи гранату. Когда там грохнуло, Васюков бросился вперед, но командир роты дернул его за палатку и осадил вниз. Воздух над их головами пропорола горячая очередь.
— Вперед! — крикнул Ананьев. — Гранатами огонь!
Натыкаясь на повороты траншеи, задевая плечами стенки, они бежали ее ходами. Но вот рядом в траншее хлопнул красноватый огонек выстрела, Ананьев исчез, но тут же вскочил и тоже выстрелил. Впереди за поворотом метнулась серая тень, ротный впопыхах ткнул туда пистолетом, Васюков, опережая его, дал очередь. Кто-то выскочил из траншеи в поле, кто-то перемахнул через бруствер. Тут и там вспыхивали автоматные очереди, на высоте шел бой. Но похоже — немцы удирали.
Ананьев с Васюковым вскочили коленями на бруствер и выбрались из траншеи.
Впереди из траншеи бежали два немца. Ананьев выстрелил, один из них упал на колено и выстрелил в ответ, Ананьев вскинул пистолет, но выстрела не последовало, и он крикнул с тревогой:
— Васюков, бей!
Васюков тыркнул коротенькой очередью, которая тут же оборвалась — кончились в магазине патроны. Немец пустился наутек, и Ананьев зло выругался.
Пока Васюков, припав на колено, перезаряжал автомат, Ананьев бежал за немцем, на бегу подхватил брошенную им винтовку и швырнул ее вдогонку. Но вдруг немец обернулся и, увидев одного командира роты, сделал резкий поворот, чтобы броситься на него.
Но тут подоспел Васюков.
Он дал длинную очередь, немец упал. Но тут откуда-то из ночи ему под ноги ударила граната, Васюкова обдало грязью, он побежал еще шагов пять, и тут рвануло. Он упал, оглушенный. На несколько секунд он перестал ощущать себя и не мог понять, что кричит наклонившийся к нему командир роты и что вообще случилось.
Но Ананьев энергично махал рукой, подзывая кого-то, и в треске очередей прозвучала его команда:
— Стой! Рота, стой! Назад! В траншею назад! Васюков начал вставать на ноги.
Ананьев кого-то подозвал из бойцов, кто-то подобрал автомат Васюкова, поправил на голове его каску, Васюков зажимал рукой правое плечо, из рукава на снег густо капала кровь…
С помощью бойца Васюков направился назад к траншее, в которой уже хозяйничали бойцы взвода Пилипенко. Боец сначала поддерживал Васюкова, но тот сказал ему:
— Не надо, я сам.
Он соскочил в траншею. Здесь трое автоматчиков возились с убитым немцем, стараясь выбросить его за бруствер. Кто-то, узнав Васюкова, окликнул:
— Что, Васюков, попало?
— Попало, — сказал Васюков. — Не видели, где Цветков?
— А кто его знает. Под горой, наверно.
Васюков еще прошел по траншее и наткнулся на Пилипенку, который организовывал оборону. Завидя Васюкова, старшина закричал:
— Ты куды? А ну гэть на мисто, — и, спохватившись, спросил: — Цэ хто?
— Это я. Где Цветков — не видели?
— Васюков? — удивился старшина. — А дэ командир роты?
— Там, — киснул Васюков в сторону, где все еще слышались очереди.
— Тэбэ поранило, га? Дужэ? Пишлы, Цвитков блиндаж освоюе. Таки гарный блиндаж.
Они пошли по траншее, в которой валялись немецкие плащпалатки, ящики с боеприпасами, брошенные немцами лопаты. Автоматчики Пилипенко врезали в тыльном бруствере ячейки для стрельбы.
— Швыдэнько, парубки! — подгонял их Пилипенко. — Ударять мыны — траншея мамочкой будэ.
Они нашли Цветкова возле блиндажа, вход в который тот тщательно заделывал палаткой.
— Цветков! — окликнул его старшина.
— Да.
— Ось поранены.
— Кто?
— Васюков, — сказал старшина.
— Сейчас. Заделаю, посмотрим.
— Богато ранэных? — спросил Пилипенко.
— Ерунда. Три человека. Не считая Кривошеева.
— А что Кривошэив?
— Готов — что! Перевязал — только бинты испортил.
— Кривошэив? — чего-то не мог понять Пилипенко.
— Ну. Чего удивился? Что он, от пуль заговоренный?
— Так вин же так рвался сюды. Турнэм, кажа…
— Вот и турнули. Семь пуль в грудь — не шуточки. Ну заходите.
— Пидлюги! — сказал старшина и, повернувшись, пошел назад к своему взводу.
Васюков подлез под палатку и очутился в блиндаже. Следом влез Цветков, зажег спичку и осмотрелся. Потом под стеной подобрал сброшенную взрывом плошку, сдунул с нее песок и зажег.
— Ну, куда тебя?
— Да вот, в плечо.
— Садись на это вот.
Васюков послушно опустился на какой-то ящик, Цветков скинул с себя мокрую палатку и достал на поясе разведчицкий нож.
— Ты что — резать?
— А что же еще?
— Сниму как-нибудь.
Не без помощи санинструктора Васюков снял ремень, сумку с дисками, распахнул свою зеленую, английского сукна шинель. Окровавленный рукав гимнастерки Цветков располосовал ножом сверху донизу.
— Так, так, — неопределенно проговорил он, ощупывая рану. — Касательное осколочное. Две недели санбата.
— А кость как? Цела?
— Абсолютно, Васюков.
Он начал перевязывать рану.
— Не ранение, а укус комара. Первый раз?
— Четвертый, — сказал Васюков.
— Ого. Давно воюешь?
— С осени сорок первого.
— Вот как. А я гляжу — молодой… Какого года?
— Двадцать третьего.
— И я двадцать третьего. Ровеснички, значит.
Васюков вслушивался в звуки, долетавшие извне, — треск очередей там редел, кажется, бой прекращался. Из траншеи доносились сдержанные голоса автоматчиков, и вдруг невдалеке раздался коротенький собачий визг. Цветков, собирая в сумку бинты, удивленно двинул бровями:
— Пулька?
Зашуршала палатка на входе, снаружи послышался бас Пилипенко и голос Ванина, кто-то не мог влезть в блиндаж, похоже, вносили раненого. Под палатку просунулась пригнутая голова, плечи, и Цветков с Васюковым вздрогнули — в блиндаж лез немец. Выбравшись из-под плащ-палатки, он остановился, придерживаясь за стену, одна его нога была без сапога — похоже, ранена. Следом влез Ванин.
— Куда бы его? — оглядывая блиндаж, сказал младший лейтенант. — Вот, давай на шмутки. Биттэ, фриц, садись!
Перебирая по стене руками, немец запрыгал на одной ноге в угол и плюхнулся на тряпье. Пулька, замирая перед ним, настороженно урчала, готовая сорваться на лай.
— Перевязать надо, — сказал Ванин. Цветком метнул на него злым взглядом.
— Я что вам — немецкий фельдшер? Ванин круто повернулся к сержанту.
— Сержант Цветков, перевязать немца! В это время в блиндаж влез Пилипенко.
— Кого — нимця! Да вы жартуетэ!
Ванин, однако, молчал, не сводя глаз с санинструктора, и тот взялся за сумку.
— Вот, при свидетелях. По приказу старшего.
Старшина сплюнул и недовольно затоптался у входа.
— Я б ёго перевязав! Хай бы сдох, подлюка! Як нашы вид них здыхають.
Не отвечая старшине, Ванин потормошил немца, который, казалось, придремал в углу. Вдруг он вскинул лицо и сильным коротким ударом руки толкнул Цветкова, тот, отскочив к стене, едва не сшиб Пилипенко.
— Вот гад!
— Дай ему, падле!
Пилипенко рванулся к немцу, лаем залилась Пулька, искаженное злобой лицо немца враз побледнело.
— С автомата ёго!
— Тихо! — сказал Ванин и шагнул к пленному. — Цветков, бери бинт.
Он ловким выпадом сгреб немца, навалился на него и держал.
— Перевязывай!
— Я? — удивился Цветков, но приблизился к немцу, содрал с его ноги грязный носок и наспех обернул бинтами окровавленную стопу.
— От так! — сказал Ванин и встал.
— Бинты на ёго псуваты. Свайму Ивану не хватает, а ёму.
Я б ёго пэрэвязав!
— Вы бы меньше трепались, старшина, — сказал Ванин.
— А што, нэ правда?
Ванин поправил ремень.
— Мы за ним едва не до станции бежали. Он в меня весь «парабеллум» разрядил. Он в полку нужен. А вы — бинты, бинты!
— Нэ бачылы в полку такой гниды!
Цветков молчал. Ванин поднял из-под ног истоптанную шапку.
— Ладно, я пошел. Смотрите немца.
Он, пригнувшись, вылез из блиндажа, за ним выскочила Пулька.
Но вскоре в блиндаж влезло трое раненых, Цветков начал их перевязывать. Стало тесно. Васюков накинул на себя шинель и вылез в траншею.
Было темно, дул сильный ветер. В воздухе носились снежинки.
Васюков пошел искать Ананьева, чтобы проститься с ним, прежде чем отправиться в санроту.
Автоматчики уже поустраивались в чужой траншее, некоторые свернулись в своих же ячейках, другие грелись, притаптывая и пристукивая каблуками.
— Где командир роты, не видели?
— Там, впереди. С Ваниным.
Васюков прошел еще по траншее и услышал голос Ананьева. Командир роты притишенно рассуждал с кем-то:
— Конечно, могут и ударить. Но теперь пусть сунутся. Это им не в голом поле. Вот переночуешь, а утречком всех раненых — в тыл. К завтраку в медсанбате будешь.
— Нет, уже все. Не дожить мне, — возражал кто-то ослабевшим голосом.
— Да ну, брось! — мягко успокаивал Ананьев. — Не дожить, не дожить! Доживешь! Попадешь в госпиталь, быстро на ноги поставят.
Васюков пошел на голоса и из-за поворота траншеи увидел недостроенный блиндаж-яму с четырьмя бревнами-стояками по углам. В нем кто-то лежал на шинели, обвязанный бинтами, и у его ног тихо сидел Ананьев. Гриневич с Пилипенко молча стояли в траншее, возле них прислонился к стенке траншеи Зайцев, автоматчик из взвода Пилипенко.
— Кто это? — тихо спросил Васюков, указывая на раненого. Ананьев поднял голову.
— А, Васюков! Ну как?
— Да ничего, — сдержанно ответил Васюков. — В плечо вот.
— Могло быть хуже, — сказал командир роты. — Я было подумал: хана ординарцу.
Раненый слабым движением повернул голову.
— Васюков…
Васюков подошел ближе и в темноте едва узнал Кривошеева.
— Васюков, и ты тоже?..
— Да я легко, Кривошеев. А ты как? Трудно?
— Да вот попало… — выдохнул, не договорив, Кривошеев.
— Ничего, не унывай, — слабо утешил его Васюков.
В траншее трудно вздохнул Гуменюк, земляк раненого. Все помолчали, и Ананьев строго спросил:
— Ну где тот разгильдяй Цветков? Долго его ждать надо?
— Цветков в блиндаже, — сказал Васюков. — Раненых перевязывает.
— Тяжелые?
— Да нет, вроде легкие.
— Легкие! Тут вот Кривошеева спасать надо. А то перевязал и бросил. Ну погоди, доберусь я до этого Цветкова!..
— Ладно, потом, — тихо сказал из траншеи Гриневич.
— Нет уж, откладывать не буду. Я его научу родину любить! Потерпи немного, Кривошеев.
— Так я уж терплю…
— Я как чувствовал, — скорбно сказал Гуменюк. — Когда младший лейтенант позвали, екнуло мое сердце! То всегда вместях были, а тут… Земляки все же, из одного села. Вот отлучился, и надо же…
Вскоре кто-то появился в траншее, и в яму-блиндаж с сумкой на животе протиснулся Цветков.
— Почему долго ждать заставляешь? — набросился на него командир роты.
— А я с ранеными.
— А почему этого бросил? Он что тебе — легче других ранен?
— Я перевязал.
— Перевязал и все?
— А что еще? Он безнадежный! Ананьев порывисто шагнул от стены.
— Молчать! Я тебе покажу — безнадежный! Не смей так и думать! Спасти надо.
— Что я, бог? — обиженно сказал Цветков. — У него три проникающие в брюшную полость. Да в грудь навылет…
— Молчать! Чтоб мне ни слова! Он должен жить! Понял?
— А я против, что ли? Пусть живет…
Цветков подошел к раненому, развернул полы его шинели. Потом что-то ощупал там, насторожился, взял за руку и на минуту притих.
— Ну вот… Даже пульса нет. Я же говорил…
— Не может быть, — сказал Гриневич, выходя из траншеи. — Минуту как разговаривал.
— Все. Готов! — объявил Цветков и поднялся. Ананьев вскипел.
— Обрадовался: готов! Я без тебя, дурака, видел: будет готов! А вот он не должен был знать. Понял? Он должен был надеяться, что жить будет. Он же человек, а не животное…
Гуменюк тем временем, видимо, не веря санинструктору, кинулся к Кривошееву. Стоя на коленях, минуту тормошил его, потом вдруг уронил руки и заплакал.
— Ладно, — отходя от гнева, сказал Ананьев. — Пусть полежит до утра. Придет подвода — отвезем, похороним.
Он вышел из блиндажа и пошел по траншее. За ним пошли Гриневич, Зайцев и немного погодя — Цветков.
Васюков, выждав минуту, спросил у Пилипенко:
— Где второй взвод?
— Дальшэ, — махнул тот рукой.
Васюков пошел по траншее, за ним потащился Пилипенко. Вскоре они набрели на отросточек-тупичок, глубоко вдававшийся в сторону немцев. Пилипенко окликнул:
— Чумак, цэ ты?
— Ага, я, товарищ старшина.
— Ну, што чуваты?
Они подошли ближе, Чумак почтительно посторонился перед командиром взвода. На бруствере стоял немецкий МГ с заложенной в приемник лентой. Услышав их, в траншее зашевелился и встал еще один боец, это был пулеметчик Шнейдер. Узнав командира взвода, тот толково, без излишней торопливости объяснил:
— Сначала стреляли. Вон из-за того бугорка. Овражек там или кочка — черт его знает. Бил пулемет. Человек пять перебежали краем — скрылись. Теперь тихо.
Пилипенко, подумав, сказал:
— Ни черта! Воны не дурни ночь в ровы сыдить. Драпанули на станцию. Завтра поднапруть.
— Завтра дадут прикурить, — согласился Шнейдер.
— Може завтра, а може и сегодни, — добавил Пилипенко. — Нэ здумайтэ спати. Гранаты хоть е?
Шнейдер ощупал карманы.
— Есть одна.
— А у тэбэ, Чумак?
— Да нету.
— Хиба вы уси побросалы?
— Ну да! — сказал Шнейдер. — Где это он их побросал? Только в траншее взвод нагнал.
Чумак виновато переминался с ноги на ногу, и Васюков, не выдержав, достал последнюю свою лимонку.
— Вот возьмите.
Чумак с заметной опаской взял гранату — опустил ее в глубокий карман шинели.
— Сколько вам лет? — спросил Васюков.
— Мне? А пятьдесят.
— Брэша вин! Яких пятьдэсят? — сказал Пилипенко. — Мини сорок шисть, так вин хиба старший?
— Ей-бо, не брешу, — скоренько заговорил Чумак. — Чтоб мне так жить — пятьдесят. А брали меня в нестроевые.
— Так уже и в нестроеви?
— Ей бо, правду говорю. Значит так. Сначала я в транспортной роте был. Ну, старшина строгий попался, придираться начал. Перевели в комендантский. А из комендантского, как под Дроздами неуправка вышла, то к вам направили. Кто уцелел, потом назад вернули. А меня вроде забыли.
— Да не забыли, — сказал Васюков.
— Не забыли?
— Конечно. Лучшего взяли.
Чумак, видать было, помрачнел с лица, и Васюков сказал:
— Ну что ж, счастливо вам. Только не отставайте больше.
— А уж не буду, — пообещал Чумак. — А тебя что — ранило?
— Да вот. В плечо, — сказал Васюков. — Так что Цветков был прав. В санбат иду.
Чумак, сгорбившись, уныло посмотрел на него.
Взвод Ванина весь работал — углублял недокопанную немцами траншею. Командир тоже копал — раздетый, в одной гимнастерке, запальчиво похакивая, далеко за бруствер швырял комья земли. Тут же в траншее стоял его молчаливый помкомвзвода сержант Закиров.
Васюков остановился рядом.
— Что, Васюков? — сказал Ванин. — Помогать пришел? Васюков промолчал: помощник из него был уже никудышный.
— Глубже копаешь — дольше живешь, — сказал Ванин. — Пойдешь — вряд ли вернешься. А тебе же на медаль послали.
Застегнув ремни, Ванин опустился на бруствер.
— Они там не смотрят, из какой части. Шлют, где нужнее. А пехота всюду нужна. Я вот до этой части в гвардейской служил.
В разведке. А из госпиталя отдел кадров сунул сюда. Сколько ни доказывал. Так что старайся дальше санбата не ехать.
— Как постараешься?
Не ответив, Ванин бросил настороженный взгляд по траншее.
— Опять там перекур! Вот сачок! Ну я ему дам. Стремительно вскочив, он быстро пошел по брустверу.
Издали донеслось:
— Закиров, ты где Лунина поставил?
— В своем отделении был.
— Был да весь вышел. Нет его там.
Васюков остался стоять на бруствере, прислушиваясь к ночи и трудно переживая предстоящую разлуку с ротой. Двое автоматчиков колупали землю в траншее. Один сказал:
— Всыплет сейчас Лунину.
— И правильно сделает, — устало отозвался другой. — Пусть не сачкует.
Этот последний был знаком Васюкову, фамилия его была Горькавый, и Васюков прислушался.
— Ванин — командир на все пять, — говорил Горькавый. — Гонит, верно, зато и заботится. Не то что другой — лишь бы кричать. А наш на все руки мастер.
— Как он тогда часового снял! Ого! И не пикнул.
— Не гляди, что званием маловат.
— Не в званиях дело. Другой и со званием, а дурак.
— Ну не говори так. Все-таки звания и за ум дают. Дураку много не дадут.
— Не дадут? Эх ты, голова садовая! Кино не видел, ну это, как оно называется? «Фронт», во!
— «Фронт» видал, а как же.
— Какие там звания, видел? Генералы, брат. И что? Много умных?
— Ну, то кино.
— А в жизни еще похлеще. Я знаю. С августа сорок первого воюю. Нагляделся.
— Оно всякое бывает. Конечно. В армии, как в большой деревне. Хватает и дураков, и умных.
Они оборвали разговор, из сумерек показался Ванин. За ним быстрым шагом шел кто-то еще.
— Вон Васюков, — сказал Ванин.
Васюков поднялся с бруствера, к нему подошел Зайцев.
— Иди, командир роты зовет, — сказал он. — Ужинать. Васюков обрадованно молчал, и Ванин сказал:
— Давай! Вот окопаемся, и я забегу. Пока некогда.
В блиндаже было людно и накурено. На ящике, пристроенном посередине блиндажа, блестела желтая немецкая банка с отогнутой крышкой, там был мармелад. Ананьев в расстегнутой шинели, с папиросой в зубах отвинчивал обшитую войлоком флягу. Тут же сидел с унылым видом Цветков, всегда серьезный Гриневич; Зайцев, как только вошел, достал из-за пазухи полбуханки хлеба. Дальше сидело двое раненых, и в темном углу, уронив светловолосую голову, застыл немец.
— Кто это? Васюков? А где Ванин? — спросил Ананьев.
— Во взводе окапывается, — сказал Зайцев.
— Почему не пришел? Ты сказал, что я зову высоту замочить?
— Сказал. Говорит, не пью.
— Ну и дурак, — объявил ротный. — Пусть не пьет, нам больше достанется.
Он отвинтил флягу.
— Садись, Васюков. Поужинаем на прощание. Обедать уже в медсанбате будешь. Как рука?
— Болит.
— Правильно. Должна болеть. Мне когда предплечье перебило, полмесяца болело. Шестое ранение. А теперь ничего. Зажило, как на собаке.
Ананьев плеснул в кружку.
— Держи, Васюков. Выпьешь — враз полегчает. Васюков выпил. Ананьев налил еще.
— Теперь по старшинству пью я. Чтоб ты там скорее это самое… Да в роту. А пока Зайцев побегает.
Он выпил и, даже не поморщившись, налил снова.
— Теперь очередь комиссара. Или ты не будешь?
— Я не буду, — твердо сказал Гриневич.
— Вот другой чудак. А, знаю, ты пожрать метишь.
— Пожрать я не против.
— Не выйдет. Это — для закуси. Васюков, чего стоишь, иди садись рядом, — сказал Ананьев и подвинулся. Васюков сел рядом.
— Жаль Кривошеева, хороший солдат был… Ну так что? Выпить чарку не забудь, на том свете не дадут. Давай, старшина, твоя очередь.
Пилипенко молча взял кружку и сразу потянулся к самому большому куску на ящике. В это время прошуршала палатка и в блиндаж влез длинный нескладный Шнейдер.
— Товарищ старший лейтенант…
— Шнейдер, — перебил его Ананьев. — Ну-ка вот этого цуцыка допроси.
Обросший черной щетиной Шнейдер снял автомат и опустился у порога. Ананьев сгреб откуда-то с пола пачку бумаг пленного и протянул Шнейдеру.
— Вот посмотри сперва, из какой части фриц этот.
Шнейдер стал разбираться в бумагах, немец поднял голову и пристально наблюдал за ним.
— Ви ист игр намэ унд диенстград?1
Немец криво усмехнулся и молчал, будто и не слушал. На его груди поблескивало несколько немецких значков и медалей.
Шнейдер повторил вопрос, все смотрели на немца, как тот вдруг рявкнул:
— Вэк, юдэ!
Гриневич начал подниматься на ноги, Пилипенко выругался. Шнейдер вдруг сделал ошеломляющий выпад и ударил немца кулаком в лицо. Ананьев захохотал.
— Отставить! — крикнул Гриневич. — Вы что?
— А что — он? — в ответ крикнул Шнейдер и замолчал. Он был в бешенстве. Ананьев с фальшивым оживлением спросил:
— Ты не боксером был?
— Я слесарем был, — со сдержанной яростью сказал Шнейдер. Они с немцем продолжали есть друг друга глазами.
— Вы что — чепе захотели? Есть приказ по армии относительно пленных, — сказал Гриневич.
Ананьев кисло поморщился.
— Ладно, черт с ним. Загляни-ка в книжку, какая там часть? Шнейдер дрожащими руками полистал солдатскую книжку пленного.
— Триста двадцать четвертый отдельный саперный батальон. Третья рота. Командир взвода оберфельдфебель Фердинанд Гросс. Дальше тут прохождение службы. Награды. Группа крови. Адрес семьи: Дюссельдорф…
— Начхать на адрес, писать не придется. Спроси лучше, какое подразделение обороняло высоту?
Шнейдер полистал свой русско-немецкий разговорник.
— Вас фюр… Вас фюр айн абтэйлюнг? Немец повел взглядом и набычил голову.
— Может, не понимает? — сказал Ананьев. — Смотрю, из тебя переводчик, как из меня гармонист.
— Зразумие, чакайте. Кулак вин проще разумее, — сказал Пилипенко.
— А ну еще.
Шнейдер спросил еще, но пленный совершенно не реагировал на него. Тогда в тесноте блиндажа угрожающе поднялся Ананьев.
— Ты, цуцык! — произнес он таким тоном, что все в блиндаже притихли. — Если ты будешь мне в молчанку играть, то я враз из тебя отбивную сделаю. Не посмотрю и на приказы.
Но немец и на это не отреагировал.
Тогда Ананьев обернулся, взгляд его упал на кружку с водкой, которая стояла на ящике. Он схватил ее и сунул под нос немцу.
— Пей, сволочь!
Немец вдруг выхватил кружку, секунду помедлил и вдруг выпил всю водку. Кружку протянул ротному.
— Нох!
— Что?
— Нох!
— Шнейдер! — крикнул командир роты. Переводчик начал торопливо листать свой разговорник, но все в блиндаже и без того поняли жест немца.
— Еще просит!
— Еще?
Ананьев выпил в кружку все, что оставалось во фляге, и немец с жадностью снова выпил до дна. Кружку швырнул на пол.
— Смотри-ка! — удивился Ананьев. — Вот это фриц! Ну, теперь он развяжет язык. Шнейдер! Спрашивай про высоту.
Шнейдер задал все тот же вопрос, но пленный, не дослушав его, вдруг рявкнул:
— Шиссен!
Он начал срывать с себя мундир.
— Шиссен, рус швайн! Шиссен!
— Гадина, — сказал Шнейдер. — Застрелить требует. Немец истерично рвал на себе борта мундира, все в землянке со злым удивлением глядели на него, не зная, что делать. Тогда он, несколько успокоясь, будто картавя, запел на чужом языке:
Вен ди зольдатен
Юбер ди штад марширен
Офнен ди медхен Фенстер унд ди тирен…**
Голос его, однако, слабел, он уронил на плечо голову и вовсе затих.
— Пилипенко! — сказал Ананьев. — А ну тряхни его! Пилипенко сгреб немца за борта мундира и сильно встряхнул, но немец даже не встрепенулся. Похоже, он спал.
— Ах ты, обормот! — удивился Ананьев. — Да он же был пьяный. А мы еще… Только водку извели. Ну что теперь ты от него добьешься! Пусть дрыхнет пока…
— Мне разрешите идти? — спросил Шнейдер, вставая. Ананьев ответил не сразу: его внимание занимал немец.
— Смотрите там! — ответил он наконец. — Могут сунуться ночью. Чтоб не проспали.
— Не проспим.
— То-то!
Закинув за плечо автомат, Шнейдер вылез в траншею. Ананьев сел на прежнее место, подобрал длинные ноги.
— Пилипенко, давай толкового хлопца. Донесение отправить.
Старшина молча встал и двинулся к выходу. В блиндаже наступило молчание. Фляга Цветкова незавинченной лежала на ящике, хлеба остался небольшой кусок. Командир роты взял его и сразу откусил половину.
— Комиссар, — сказал он, мощно двигая челюстями. — Дайка бумажку и карандаш.
Гриневич расстегнул туго набитую полевую сумку, пошарил там, вырвал из какой-то тетради чистую страничку, из кожаного сота достал карандаш и все это протянул Ананьеву.
— Думал, пошлю пару сведений о противнике, — сказал Ананьев. — Да вот пошлешь тут! Обормот, не фельдфебель. Цветков, а ну-ка посвети, ни черта не видать.
Цветков снял с полочки плошку и на коленях услужливо склонился к командиру роты. Дожевывая хлеб, Ананьев начал писать. Он не очень бойко выводил твердым чернильным карандашом. Цветков одним глазом косил туда, при этом выражение его освещенного снизу лица как-то странно менялось.
Что-то снисходительнонасмешливое появилось в его взгляде. Спустя минуту санинструктор грубовато заметил:
— Не донисение, а донесение.
Ананьев недоверчиво на него покосился:
— Ну да? Скажи мне! Может, еще учить будешь? Цветков никак не отреагировал на эту реплику, невозмутимо добавил:
— И не занил, а занял. Занял высоту, так правильно.
Ища поддержки, Ананьев в притворном недоумении взглянул на Васюкова, потом на Гриневича. Замполит передернул уголками губ, но смолчал. Обращаясь к нему, старший лейтенант сказал:
— Смотри, он и в самом деле учить меня начинает! Ха! Будто я сам не знаю! Занил-занял. Конечно, занял! — уверенно объявил ротный.
Васюков с удивлением взглянул в тетрадь. И как раз в этот момент тупо заточенный карандаш Ананьева с нажимом исправлял «и» на «я». Наверное, это по достоинству оценил Цветков, потому что дальше уже молчал. Через пять минут старший лейтенант выпрямился и вслух, слегка любуясь написанным, прочитал:
— Вече 35004, майору Сыромятникову. Карта — трофейная. Донесение. Занял высоту 117, 0. Взял в плен обер-фельдфебеля. Уничтожено около пятнадцати немцев… — Вроде прислушиваясь к чему-то, Ананьев молча поглядел на Гриневича: — Мало пятнадцать, а?
— Откуда там пятнадцать? — подумав, сказал замполит. — Сколько трупов было? Штук восемь? Так что же ты? По правде надо.
Ананьев нахмурился.
— Да ну тебя! По правде, по правде! Все у тебя по правде! Подумаешь — трупов! А может, они с собой трупы унесли?
— Зачем фантазировать?
Ананьев глубоко, со значением вздохнул.
— Знаешь, комиссар! Хороший ты хлопец. Но есть у тебя один недостаток.
Апатичный Гриневич с неожиданным любопытством повернул лицо к ротному. В его серых глазах шевельнулась усмешка.
— Это какой же?
— Какой? Слишком правильный! Все у тебя правильнонеправильно. А я чихать хотел на это правильно! Мне — чтоб лучше! Для роты чтоб лучше! Понял?
Гриневич, нагнувшись без надобности, подобрал карту из тех, что валялись под ногами.
— Не будет правильно — не будет и лучше, — рассудительно сказал он. — Будет хуже… Ибо, кроме роты, есть еще полк, дивизия, армия. Вот так!
— Знаешь что?.. Ты это скажи бойцам, а не мне. Я, брат, с сорок первого между пуль бегаю. Потому знаю. Если бойцам лучше, так и роте лучше, и полку, и дивизии.
— Ошибаешься, командир.
— Черта с два ошибаюсь.
Гриневич, задумавшись, разорвал пополам трефовую девятку и бросил обрывки под ноги. Командиру роты он не ответил. Вокруг были бойцы, и тактичный замполит не хотел в их присутствии развивать спор.
— Вот напишу сорок семь! — вдруг сказал Ананьев. — И будет правильно. Понял? Пусть кто посчитает. Ну, да свети ты! Ни черта не видно.
— Нечем: догорает.
Плошка, действительно, догорала.
Ананьев долго держал карандаш над бумагой и сердился. Потом бросил косой взгляд на политрука и, не меняя цифры, размашисто зло подписал.
Огонек в руках у Цветкова превратился в крошечную искорку и погас. Сплошной мрак заполнил блиндаж.
— Так, — проговорил в этой темени командир роты. — Кимарнем на пересменку. Давай, комиссар, начинай первый.
— Да ну! Не очень кимарнешь тут…
Замполит не договорил, но и без того все поняли ход его мыслей. Люди здорово измотались за это наступление по слякоти, было голодновато, патронов осталось не больше, чем на один непродолжительный бой. К утру вряд ли подойдут соседние батальоны: второй завяз под Курпятином, третьего что-то вовсе не было слышно в ночи. А где-то рядом притаился противник — кто знает, что он выкинет в любую минуту.
Будто в ответ на это командир роты сказал:
— Посижу чуток и пойду во взвода. А ты, Васюков, давай, дави ухо. Привыкай. Теперь у тебя новая должность — ранбольной.
У входа послышались шаги, зашуршала палатка, кто-то невидимый влез в блиндаж и затих, ослепленный теменью.
— Кто это? — спросил Ананьев.
— Рядовой Щапа, товарищ старший лейтенант, — совсем рядом раздался знакомый шепелявый голос.
— А, Щапа! Слушай! Тебе важное боевое задание. Рванешь в Бражники с донесением. Знаешь Бражники? Ну, где нас
«юнкерсы» бомбили. Разыщешь майора Сыромятникова — вручишь. Понял?
— Понял, товарищ старший лейтенант.
— Километров двенадцать. Знаю, не спал, не ел, не отдыхал. Но — надо. Встретишь старшину — направляй сюда. Скажи: я из него душу вытряхну и новую вставлю.
— Ясно.
— Если ясно, бури документ и — аллюр три креста! Заворошилась палатка. Щапа вышел.
Ананьев вольнее вытянул ноги, откинулся спиной к холодной стене блиндажа.
— Комиссар, не спишь?
— Нет, а что?
— Знаешь, вот думаю: майор, товарищ Сыромятников. Исполняющий обязанности командира полка. Дважды орденоносец и так далее. Вызывает какого-то ваньку-взводного — у того коленки дрожат. А ты знаешь, год назад мы с ним в третьем батальоне ротами командовали.
— Ну и что? — сонно отозвался в темноте Гриневич. — Что тут такого: война, выдвижение.
— Да, вот именно: выдвижение. Говорят, не узнаешь друга, пока он твоим начальником не заделается. Редко кто останется прежним. А то — будто подменят. Сначала имя твое забудет, потом на «вы» перейдет. Такая это противная штука — выковка! Терпеть не могу. Ну, если уж начальство, старший кто-то, понятно. А то я старший лейтенант и он старший лейтенант, мне двадцать восемь и ему столько же. И один другого на «вы».
— Ты это о ком? О Кузнецове?
— А хотя бы! Стал командиром батальона, и уже он меня на «вы». Сыромятников, правда, не таков. В общем, он неплохой мужик…
В блиндаже стало тихо и темно, послышались чьи-то шаги в траншее. Где-то рядом долбили лопатой землю — за стеной глухо отдавались ее размеренные удары. В углу громко сопел немец.
— Никогда не забуду подполковника Бобранова, — снова заговорил Ананьев. — Таких командиров грех забыть. Под Невелем это было, в сорок первом. Я тогда еще старшиной ходил. Дрались, помню, двое суток, в батальоне ни одного среднего командира не осталось, бойцов — горстка. Ну, я за комбата. Семь атак отбили, а на восьмой не удержались. Танками, сволочь, сбил с бугра — гранаты все вышли, артиллерия кверху колесами. Под вечер драпанули за речку, бредем, как чокнутые, ни черта не слышим, не соображаем — одурели от усталости. И тут откуда ни возьмись из леска командир корпуса, еще какое-то начальство и наш командир полка подполковник Бобранов. Комкор выхватывает пистолет: стой! Так вашу растак — расстреляю, под трибунал отдам! И к Бобранову, давай его с грязью мешать. Накричался, в «эмку» и — здоровеньки булы. Думаю, теперь еще от командира полка будет. А наш Бобранов, как только комкор скрылся в лесу, спокойно так подходит ко мне. Дай, говорит, твою руку, герой! Молодцы, стойко держались. От лица службы тебе благодарность. И еще — чем бы тебя наградить? Вынимает из кармана часы, отстегивает цепочку и вручает мне. Знаешь, не выдержал я, заплакал, ей-богу!
— А где он теперь, Бобранов этот? — спросил Васюков.
— Месяца два командиром дивизии был. Не нашей, правда, соседней. А потом я в госпиталь загремел, а вернулся, в армии его уже не было. Говорили, будто тоже по ранению выбыл. А часики те у меня, как был без сознания, уволок кто-то. Не сберег — всю жизнь жалеть буду. Они мне дороже ордена были.
Ананьев докурил и каблуком сапога затоптал окурок.
— Ну, хватит болтать. Пойду пройдусь, — сказал он и, толкнув Васюкова, встал. — Вы тут хотя не все спите. Не курорт вам.
Но никто в блиндаже не спал. Сидели и прислушивались. Слышно было, как он вылез и прошлепал по грязи в траншее. Как только его шаги затихли вдали, Цветков потянулся руками к ящику, зазвякал чем-то, наверно, искал свою флягу.
Стало тихо и скучно.
Васюков то открывал, то закрывал глаза, чутко реагируя на звуки извне: приглушенный кашель, редкие слова; временами кто-то там прохаживался сюда-туда по траншее.
Вдруг что-то там, в траншее, изменилось. Васюков, а затем Гриневич насторожились. Рядом кто-то бежал, кого-то окликнул поблизости и стих. Но тут же на входе зашуршала палатка, человек, пригнувшись, заглянул в блиндаж:
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант Гриневич!
— Я. Что такое?
— Товарищ лейтенант! — запыхавшись, говорил боец. — Командир роты зовет.
— А что случилось?
Боец помедлил, переводя дыхание.
— Там… Немцы шурудят.
Гриневич быстро поднялся и, споткнувшись о чьи-то ноги, вышел из блиндажа.
Васюков, накинув шинель, вышел следом. В темноте задвигался Цветков, но остался на месте — видно, поудобнее устаиваясь. Насторожились раненые, поглядывая на храпящего немца…
Снегу за ночь прибавилось, им были густо запорошены бруствер и дно траншеи, на котором проступили темные пятна грязи. Вокруг посветлело, стало дальше просматриваться поле, кустарник, бурьян на взмежке. Над тускло-серым пространством висело сумрачное, без единой звездочки небо.
Бойцы из взвода Пилипенко, стоя в траншее, глядели кудато в сторону. Двое грелись: устало сопя, сосредоточенно толкали друг друга плечами. Они дали пройти Васюкову и тоже стали, вглядываясь в сумерки.
Командир роты был на середине траншеи, как раз в месте стыка позиций двух взводов. Тут же стояли Гриневич, Пилипенко, несколько бойцов и Ванин. У ног младшего лейтенанта вертелась Пулька.
— Да не там. Левее бери. Видишь, кустики, вот возле них, — показывал командир роты Гриневичу.
Гриневич, пристально вглядевшись, пожал плечами:
— Ничего не вижу.
— А ты всмотрись. Не слепой же, наверно?
К ним степенно повернулся Пилипенко, который был теперь без палатки, в шинели с зябко наставленным воротником.
— Мы тэж сперва нэ бачылы. А прыдывалися — хтось ворушится. Всим не можа здатыся.
Ананьев оглянулся, увидел Васюкова, нисколько не удивившись его тут появлению, ухватился за рукав:
— Ну-ка глянь, Васюков. У тебя глаз ватерпас!
Васюков тщательно всмотрелся в серые сумерки, в которых слабо угадывалось вдали что-то наподобие кустарника или, может, пригорок, но ничего живого там не заметил.
— Ну, видишь!
— Нет.
Ананьев нахмурился, помолчал и бросил Пилипенко:
— Тащи пулемет!
Пилипенко молча пошел по траншее и вскоре принес откуда-то РПД с примкнутым магазином. Командир роты сноровисто укрепил пулемет на бруствере.
— А ну, понаблюдайте.
Очередь обвальным грохотом разорвала ночную тишь, красноватые отблески от ствола лихорадочно затрепетали на бруствере, в траншею сыпануло горстью горячих вонючих гильз.
Выждав, пока вдали смолкнет эхо, Ананьев отнял от плеча приклад и выпрямился.
— Ну что?
— А нычого, — сказал Пилипенко. — Ни гу-гу.
— Гадство! — подумав, выругался командир роты.
Ему никто не ответил. Все стояли молча, не зная, как разгадать эту тревожную загадку ночи. Тогда от бруствера повернулся Ванин, который до этого тихо стоял возле комроты в своей коротенькой волглой фуфайке.
— Давайте я схожу, — сказал он просто, будто речь шла о какой-то мелочи. — Если что — пулеметом…
— Давай! — вдруг обрадованно сказал комроты. Гриневич возразил:
— Один? Не положено. Вдвоем надо. Ванин оглянулся.
— Пласкунов, айда!
Низкорослый и кривоногий автоматчик Пласкунов, от холода подрагивавший сзади в неподпоясанной шинели, нерешительно переступил с ноги на ногу. В одной руке он держал жестяную коробку с дисками от РПД.
— Так я это…
— Що ты? — зло гаркнул на него Пилипенко.
— Так это… пулемет.
— Не втэчэ твий кулепет. Бэри автомат и дуй.
Ванин между тем до стал из кармана гранату, точным движением вставил запал и планкой нацепил ее на ремень у пряжки.
Пласкунов все еще маялся. Вся его тщедушная фигура была воплощением тоскливой нерешительности. С трудом превозмогая ее, он снял с плеча автомат, поправил шапку и, когда Ванин, опершись коленом о край бруствера, вылез наверх, тоже начал выбираться из траншеи.
Ванин, однако, вспомнив о чем-то, шагнул к командиру роты.
— Подержите пока, а то…
— Нэ вэртайтесь! — крикнул Пилипенко.
Скинув через голову планшетку, младший лейтенант подал ее Ананьеву и торопливо сбежал с бруствера.
— Вэрнувся! От дурень, — ворчал Пилипенко.
Кто-то недоуменно спросил:
— А что, если вернулся?
— Що, що! Нэ знаешь що?
Пулька жалостливо заскулила, забегала, стараясь выскочить из траншеи. Пилипенко пнул ее сапогом: «Холера, тэбэ щэ нэ хапало!» — боец в бушлате попытался поймать собачонку, но та, взвизгнув, прошмыгнула между ног, норовя вспрыгнуть на бруствер. Гриневич негромко прикрикнул:
— Что за псарня еще? Космачев!
— Я.
— Пристрелите собаку!
— Ну что вы, товарищ лейтенант! — взмолился боец. — Как можно!
Гриневич оглянулся.
— Сидорец!
— Так слипота у мэнэ курина. У траншеи нэ бачу нычога. Гриневич, наконец, толкнув кого-то траншее, протиснулся в ту сторону, откуда доносился скулеж Пульки. Стоящие в траншее обернулись вслед уходящему замполиту. Однако выстрела, которого сейчас все ожидали, не было слышно, послышались торопливые шаги и, пряча в кобуру пистолет, появился Гриневич.
— Ну, как там? — спросил он командира роты.
— Вроде прошел… Тихо пока, — ответил, не оглядываясь, Ананьев.
— А Пулька? — робко спросил кто-то.
— Смылась куда-то… — ответил Гриневич.
Все снова стали смотреть в предутренние сумерки, скрывшие Ванина.
Еще постояли, ожидая выстрелов или криков, но вокруг было тихо.
Напряжение постепенно стало ослабевать, люди в траншее задвигались, кто-то присел закурить. Пилипенко справился о времени, ему ответили. Дольше всех в предутренний полумрак всматривался Ананьев, но и он наконец отступил от пулемета и прислонился к тыльной стенке траншеи.
— Слушай, комиссар, — начал он, оглянувшись через плечо. — Ты сходи в тот конец… как там — не позасыпали?.. А я тут у Ванина…
— Ванин скоро должен вернуться, если там… — и, не договорив, Гриневич пошел вдоль траншеи в сторону блиндажа.
— Та-а-ак… Васюков! — позвал Ананьев и, не услышав ответа, снова окликнул: — Васюков!.. Черт, только же здесь был!
— Я здесь, товарищ старший лейтенант!
К Ананьеву, запыхавшись, протиснулся Васюков. Шинель на нем была надета в один рукав, на раненое плечо была просто накинута, забинтованную руку он держал как-то неестественно, широко отставив локоть.
— Ты вот, Васюков, забирай немца, раненых и шагом марш в санроту. До речки Цветков проводит.
Васюков потоптался нерешительно, хотел что-то сказать, но Ананьев добавил:
— Давай лечись.
В голосе Ананьева Васюков, хорошо знавший своего командира, услышал несвойственные ему нотки беспокойства и ответил душевно:
— Ну что ж… Тогда до свидания.
И когда Васюков, подойдя вплотную к командиру, протянул руку для пожатия, то увидел, что Ананьев смотрит не на него, а на мордочку Пульки, высунувшуюся из-под его шинели.
— Ну, давай, пока тихо! — сказал Ананьев коротко, пожал руку и снова повернулся в притуманенной дали. Молча подал широкую кисть Пилипенко. Затем Васюков торопливо пожал холодные руки бойцов, молча проводивших его подчеркнуто внимательными взглядами.
Васюков рванул над входом палатку и влез в блиндаж.
— Подъем! Раненые, за мной шагом марш!
Раненые быстро поднялись, разобрали оружие. Вместе с
Цветковым растормошили немца и вылезли в траншею.
Обер-фельдфебель немного проспался и вроде бы протрезвел, потому что хотя и без усердия, но все же исполнял команды. Правда, идти ему было трудно, он почти не ступал на раненую ногу и прыгал на одной, перебирая по стенам руками.
Между тем начинало светать.
Небо прояснилось, на востоке стал виден край леса над пригорком, где была дорога, — из серых сумерек медленно выплывал оснеженный, неуютный простор. Было ветрено, холодно, снег, однако, не шел. Похоже, будто чуть-чуть подмораживало.
Они немного прошли по траншее, дальше надо было вылезать наверх. Цветков первым вскочил на бруствер и подал
Васюкову руку. Затем выбрался автоматчик с перевязанной головой. Вдвоем они вытащили другого автоматчика и протянули руки немцу. Обер-фельдфебель нерешительно посмотрел снизу вверх: вряд ли он понимал, куда его вели, наверно, думал — расстреливать, и только сейчас начинал кое о чем догадываться.
— Ну, что лыпалы выкатил? Давай руку!
Он протянул руку, его с усилием выволокли на бруствер. Но тут оказалось, что он совсем не может идти и сразу опустился наземь.
— Как же его вести? — ругался Цветков. — Подвода нужна. Слушай, — настороженно продолжал Цветков, обращаясь к Васюкову. — Разве Ананьев не до санроты меня посылал?
— Только до речки, — ответил Васюков.
— А от речки вы как? Вот с этим?
— Как-нибудь.
Цветков с раздражением рванул рукав немца:
— А ну, встать!
Пленный встал, санинструктор взял его под руку. Впятером они сошли с бруствера и по скользкому от снега травянистому склону направились к мостку вниз. Цветков довольно бесцеремонно волок немца, тот, часто падая на свободную руку, едва успевал за ним. Васюков с двумя автоматчиками обогнали их, скользя по пересыпанной снегом траве, сошли к речке и все по тем же балкам разрушенного мостка перебрались на другой берег. Дальше надо было дождаться Цветкова, чтобы взять у него пленного, и Васюков придержал ребят, которые с заметной поспешностью стремились в тыл. Однако провести одноногого человека по бревну было не просто, во всяком случае, Цветков на это не отважился. Подойдя к мостку, он нерешительно остановился, посмотрел в мутный водяной поток, шумно бурлящий между мокрых, оснеженных берегов.
— Ну что? — спросил Васюков.
— Не пройти. Какая тут глубина?
— Давай, не утонешь!
— Что давай? Иди помоги!
Лезть в холодную воду Васюкову не очень хотелось, но все же, одной рукой подобрав полы шинели, он вошел в речку, быстро перебежал поток, и вдвоем они взяли немца. Оберфельдфебель тотчас повис на их руках, и они с усилием приподняли его довольно-таки тяжеловатое тело. В воде он раза два прыгнул на здоровой ноге и благополучно очутился на другой стороне.
— Гадская работа! — поморщился Цветков. — В сапогах полно воды.
В сапогах у них здорово чавкало, ноги начали стыть, надо было скорее идти, чтоб согреться, но Цветков не отпустил от себя немца.
— Вдвоем поведем.
— А в роту не вернешься? — спросил Васюков.
Уже стало светло даже вдали. Васюков хорошо видел посеревшее от бессонницы лицо Цветкова, который слегка поморщился и, наверно, больше для того, чтоб успокоить самого себя, объяснил:
— Санинструктору полагается сопровождать раненых до санроты. Так что…
Он не окончил фразу, однако смысл ее был и без того ясен.
Они молча пошли по дороге, которая тут пролегала по довольно высокой насыпи. Немец при каждом прыжке сильно шлепал по грязи подошвой, Васюкову было неудобно держать его одной рукой, к тому же мешал автомат на правом плече, да и Пулька начала выказывать беспокойство.
— Брось ты ее, в самом деле, — сказал Цветков.
— Ну да! Еще убежит. А там…
Васюков не закончил фразы и оглянулся, почувствовав, что там, на высоте, что-то случилось. Немец в их руках встрепенулся, стремительно вывернувшись, и на его лице отразился короткий радостный отблеск. На высоте пронзительно затрещали автоматы, послышались крики, несколько одновременных гранатных взрывов.
По фронтовой привычке все торопливо соскользнули с насыпи и попадали на ее кособоком мокром откосе. Ниже была грязь, канава, но высокая насыпь хорошо укрывала, пули с высоты сюда не залетали. Пулька выскользнула из-под шинели и сразу угрожающе зарычала на немца. Тот опасливо отодвинулся от нее.
— Что такое? — сказал Цветков. — Что там случилось?
Васюков боком вскарабкался наверх и выглянул из-за насыпи. На склонах высоты никого не было, но на самой ее верхушке, еще затянутой утренней дымкой, уже улавливалось какое-то движение, пыль, вспышки выстрелов — там разгоралась ожесточенная схватка.
Когда Васюков опять спрятал голову и оглянулся, то оказалось, что рядом с ним один только немец да Пулька. Остальные с Цветковым, пригнувшись, перебегали за насыпью вдоль дороги, вверх на пригорок.
— Стой! Назад! — неожиданно для себя во все горло закричал Васюков.
Цветков приостановился, оглянулся.
— Назад! — снова закричал Васюков.
Цветков уныло оглянулся на раненых и неохотно полез вверх по скосу. Не успел он опуститься рядом с Васюковым, как о дорогу ударили пули. Ворот Васюкову залепило грязью, оба они сунулись головами в мокрядь, но Васюков тут же выглянул на дорогу и вскрикнул.
По склону высоты вниз, перегоняя друг друга, беспорядочно бежали автоматчики.
Сначала взвод Пилипенко, а затем и вся рота, оставив траншею, врассыпную мчалась к реке. Несколько человек уже упало, кто-то сзади пытался подняться — повозился и затих на снегу. Некоторые, коротко припадая на колено, торопливо отстреливались одной-двумя очередями. Другие тем временем безостановочно мчались вниз.
Рота рассыпалась по склону, грохали взрывы гранат; над высотой выло и трещало.
Передние из автоматчиков уже приближались к мостку, другие забирали в сторону, к кустарнику на болоте. Несколько человек с ходу, почти не задерживаясь, сунулись в воду, и тогда сзади, вдобавок к автоматному огню, ударил пулемет. Приготовленные для ночи трассирующие огненными молниями стеганули наискосок по склону, пули рикошетом метнулись в небо. У мостка кто-то упал, кто-то, наверно, раненый, пронзительно завопил в отчаянии, но тут же этот его вопль и заглох в стоголосом грохоте боя.
Но вот сквозь визг пуль и треск очередей приглушенно, как неведомо из какой дали, донесся из-за речки знакомый надсадный крик:
— Стой! Стой! Такую твою… Стой!
Васюков встрепенулся, вскочил и бросился навстречу этому крику.
— Стой!.. Стой!
Это кричал Ананьев!
Без шапки, в распахнутой шинели, с пистолетом в руке он метался между бойцами по склону, пытаясь задержать беглецов и одновременно догнать передних, чтобы с ними остановить всю роту.
— Стой! Стой!
— Сто-о-ой! — не своим от ожесточения голосом заревел и Васюков, подбегая к мостку. По его бревнам навстречу мчались двое бойцов, вид их был довольно растерянный. Крича страшным голосом, Васюков одной рукой затряс автоматом, и бойцы, кажется, что-то поняли. Метнувшись от близких ударов пуль, они торопливо упали за насыпью. Туда же бегом кинулись те, что вылезли из речки. С их мокрых шинелей ручьями лилась вода.
Два пулемета на высоте, захлебываясь, извергали потоки пуль. Очереди, каждая третья пуля в которых была трассирующей, жалили землю, снег, воду в реке, брызгали снегом и грязью.
Ананьев выскочил из речушки едва не последним — грязный, мокрый, с зажатым в руке пистолетом, затвор которого застопорился в заднем положении, выдвинув вперед тонкий вороненый ствол. Пулеметная очередь обдала его брызгами грязного снега, но он даже не уклонился от нее — одним махом взлетел на обмежек, и Васюков подался ему навстречу. Командир роты, однако, даже не взглянул на него. Темное его лицо было искажено гневом, по щекам стекал пот. Грудь и живот старшего лейтенанта были в грязи, шинель сбоку распорота. Он подбежал к насыпи и, увидев бойцов, беспорядочно залегших на откосе, с ожесточением закричал:
— В цепь! В цепь!
Его тут же послушались, несколько человек поднялись и, пригнувшись, отбежали, чтобы залечь пореже. Нисколько не укрываясь от пуль, которые взвывали вверху, Ананьев проследил за бойцами, затем оглянулся в другую сторону и крикнул:
— Васюков!
Васюков без слов вскочил с откоса и, сиганув через лужу, бросился к командиру.
— Васюков, всех — в цепь!
Не оглядываясь, Васюков помчался короткими перебежками, то и дело плюхаясь в мягкий подтаявший снег, через десять секунд вскакивая снова. Сначала с высоты по нему не стреляли, затем, наверно, все же обратили внимание на одинокого беглеца, и пулемет с рассеиванием в глубину сыпанул горстью пуль. Одна из них хлестко щелкнула под руками. Васюков с маху упал на пересыпанную снегом стерню. Последняя пуля ударила в приклад автомата, расколов его пополам, и очередь метнулась к насыпи.
Еще один бросок — и Васюков укрылся за ольшаником. Крайние в цепи автоматчиков взвода Пилипенко, расползшись по обмежку, начинали окапываться, Васюков подбежал и растянулся возле одного из них, что невозмутимо лежал, широко раскинув ноги. Кажется, он что-то жевал.
— Где Пилипенко?
Боец молча кивнул в сторону и натянул на затылок ворот шинели.
Пригибаясь за голым, местами довольно-таки густоватым кустарником, Васюков побежал вдоль цепи и вскоре вместо Пилипенко в какой-то впадине-ямке наткнулся на лейтенанта Гриневича.
Замполит был ранен и, откинувшись на локте, со страдальческим видом лежал на боку. Брюки его были сдвинуты к коленям, незнакомый боец в телогрейке, склонившись над лейтенантом, поспешно и неумело бинтовал тому бедро и низ живота. Руки плохо слушались бойца, бинт закручивался, и Гриневич раздраженно покрикивал:
— Да сильней ты затягивай! Кровью сплыву.
— Сейчас, сейчас!..
Васюков вбежал в ямку и опустился рядом.
Лейтенант коротко из-под каски взглянул на него и поморщился.
— Сволочи! — выдавил он. — Что натворили! Дразнили с одного бока, а ударили с другого.
— Командир роты приказал: всем в цепь! — сказал Васюков.
Гриневич приподнялся на локте:
— Беги, передай Пилипенко. И чтоб ни шагу назад! А то на склоне положит всех.
Васюков было поднялся бежать, как увидел поодаль старшину — громко ругаясь, тот гнал в цепь трех бойцов, которых вернул, наверно, от самого пригорка.
— Гэть! Гэть, вашу мать! Я вам покажу тикаты!
Автоматчики в цепи не стреляли, прекратили огонь и немцы.
Пилипенко устало пробежал еще немного, пока от немцев его не заслонил кустарник, затем по взмежью свернул в сторону замполита.
Однако не успел старшина добежать до впадины-ямки, как с другой стороны послышалось торопливое чавканье ног, все оглянулись — решительной походкой сюда направлялся Ананьев. Он по-прежнему был без фуражки, в наспех застегнутой на пару крючков шинели, сбоку которой непривычно болталась знакомая планшетка Ванина.
Командир роты вдруг остановился над ямкой, будто неожиданно для себя наткнулся на нее.
— Ну! — произнес он тоном, от которого у всех похолодело внутри. — Что расселись? Что расселись, так вашу мать!
Бегите дальше! Драпайте к чертовой матери!
Он уставился в какую-то точку у ног замполита и стоял так, вызывающе грозно возвышаясь над всеми. Гриневич, автоматчик, который перевязывал замполита и теперь без дела ерзал внизу, потный, усталый Пилипенко, что на беду как раз сунулся сюда, — все молчали.
— Почему драпанули? Драпанули почему? Я вас спрашиваю, старшина Пилипенко!
— Так цэ ж… обкружалы, — неуверенно начал Пилипенко и замолчал. Вскоре, однако, он уже решительнее выпалил: — А хиба мои одны драпанули?
— Ах, не твои одни! — подхватил Ананьев. — Оправдался! Выкрутился, как… Не его одни! И Ванина тоже — это ты хотел сказать?! Но Ванин на высоте остался, а ты тут! На какого же хрена тогда ты тут нужен!
Ананьев зло, раздраженно кричал.
Васюков то вскакивал, то садился — хотелось ему куда-нибудь убежать от этого командирского гнева, хотя он ни в чем не чувствовал себя виноватым. Гриневич тоже неловко застыл на боку, пытался было что-то сказать, но Ананьев никому не давал вымолвить слова. Наконец замполит вставил:
— Что материться без толку? Окапываться надо.
— Материться? — грозно сказал Ананьев. — Мало материться! Надо высоту вернуть! Поняли?
Гриневич с непроницаемой сосредоточенностью на темном, тронутом гримасой боли лице сказал:
— Вряд ли вернешь!
Ананьев не ответил и, минуту помедлив, сунул пистолет в кобуру.
Рота уже вся залегла двумя группами, на этой стороне речки не было заметно никакого движения, но позиция была тут более чем неудачная: все подходы с тыла находились на виду у немцев.
— Что ж теперь получается? — сказал командир роты, поворачиваясь лицом к высоте. — Получается, Ананьев — трепач! Донес про высоту, а сам в болоте сидит!
— Я же говорил вчера! — напомнил Гриневич. — Не надо было лезть. Пусть бы сидели, черт с ним. Приказа на атаку не было, зачем было выпендриваться!
— Ты мне про атаку не дуди! — снова загорячился Ананьев. — Атака первый сорт вышла. А вот сегодня обос…я! — закричал командир роты и повернулся к унылому Пилипенко. — Я же приказал тебе остановить взвод! Какого же ты черта сам кинулся за всеми?
— Так биглы ж!
— Видели его: биглы! И ты побежал! Ну тогда и бегай! Рядовым бегай! Я снимаю тебя со взвода! Понял?
— Знимайтэ, — покорно сказал старшина, пожимая плечами. Затем, как-то враз приняв независимый вид, стянул с го-
ловы шапку и ее подкладкой вытер с лица пот. — Така мини бида! Тьфу!
— Тебе стадом овец командовать, а не взводом! Тюфяк с мякиной!
— Та хто е.
Пулеметчик с высоты, кажется, что-то заметил на этой стороне и длинной очередью запустил через кустарник. Две пули щелкнули на краю ямы, пырснув в небо черной землей. Ананьев, однако, не шевельнулся и по-прежнему грозно стоял над ямой. Потом, не сказав ни слова, круто повернулся и стремительно зашагал к дороге.
Васюков выбрался из ямы и побежал следом.
Заняв свои окопы, немцы совершенно затихли на высоте, будто все остальное их не касалось.
Ананьев сначала бежал, а потом просто пошел скорым шагом. Васюков догнал ротного и, то и дело поглядывая на высоту, пошел сзади. Их легко было подстрелить тут, но Ананьев не бежал, и Васюков вынужден был идти за ним шагом. Так они и шли по почти открытому полю при абсолютной тишине с обеих сторон.
Уже рукой подать была насыпь у моста, когда на том месте, где Васюков недавно сидел с пленным, он увидел Щапу. У его ног лежал автомат, чем-то туга набитый вещевой мешок. Он кормил Пульку.
Ананьев тоже увидел его, но ничем не обнаружил своей заинтересованности — изредка поглядывая на высоту, дошел до насыпи, перепрыгнул лужу в канаве и по откосу взобрался к бровке дороги.
Щапа повернулся к командиру роты.
— Ваше приказание выполнил, товарищ старший лейтенант. Ананьев молча опустился на откос и, высунув голову, впервые сосредоточенно осмотрел склон высоты.
— Там второй батальон развертывается, — Щапа показал в сторону бугра за дорогой.
На дороге, на склонах высоты снега уже осталось немного: снег таял. В нескольких местах на склоне видны были трупы убитых — серые неподвижные бугорки шинелей между истоптанных снежных пятен.
— Где старшина? — мрачно спросил Ананьев.
— А там, за бугром, — подхватив вещмешок и подвигаясь с ним выше, сказал Щапа. — Повозка сломалась. Вот тут перекусить пока что.
— Он что — вещмешком думает роту накормить? — покосился в его сторону Ананьев.
— Да это пока что. Для вас.
Боец торопливо развязал лямки, достал три сухаря, банку консервов и флягу. Ананьев протянул руку и первым делом сгреб флягу.
— Дай сухаря.
Щапа с услужливой поспешностью выбрал сухарь побольше, но старший лейтенант разломал его пополам. Боец с недоумением взглянул на командира роты.
— Остальное разделишь на всех. Понял? — сказал Ананьев, протягивая вторую половинку сухаря Васюкову.
— Что делить, товарищ старший лейтенант?
— Что есть.
Лежа на боку, казалось, безучастный ко всему Ананьев отвинтил флягу и, вскинув ее, отпил несколько глотков. C виду комроты становился спокойнее, грубоватое лицо его приобретало привычное выражение твердой суровой властности.
Бойцы на откосе усердно окапывались, изредка бросая любопытные взгляды в сторону командира роты. Взводные цепочки казались чересчур коротенькими — десятка полтора автоматчиков лежало за кустарником да столько же возле насыпи. Тут же находились и раненые.
Грызя сухарь, командир роты оглядывал свои боевые порядки.
— От тебе и рота! — сказал он. — Докомандовались…
— А что, и Зайцева нет? — осторожно спросил Васюков.
Ананьев не ответил и даже не взглянул на Васюкова — он снова вперил взгляд в высоту, будто ждал кого-то оттуда.
Сжевав остатки сухаря, Ананьев осмотрел взвод:
— Так, где Цветков?
— Вон Куркова перевязывает, — сказал Щапа.
— Передай: пусть собирает раненых, этого цуцика, — ротный кивнул на немца, возле которого опять настороженно сидела Пулька, — и по канаве — в тыл.
Щапа, пригнувшись, помчался по откосу.
Васюков вопросительно взглянул на Ананьева, но выражение лица того оставалось непроницаемым.
— Если третий батальон там, — вслух про себя рассуждал Ананьев, — то тогда не все еще потеряно. Еще мы посмотрим.
Ананьев сполз ниже, сидя, подтянул на шинели ремень.
— А что комиссар? Видно, серьезно ранен?..
— Наверно, серьезно. В бедро и живот.
— В живот? — обеспокоенно сказал Ананьев. — Худо дело! Он о чем-то подумал еще и вскочил на ноги.
— Ладно. Ты побудь тут.
Но не успел он сбежать по откосу, как откуда-то издали долетел крик. Что-то похожее на протяжное «эй» послышалось вдали и исчезло.
— Товарищ старший лейтенант! — вдруг вскрикнул автоматчик на откосе.
Застыв с лопаткой в руках, он выглядывал над дорогой, и в его голосе сквозила тревога. Комроты остановился.
— Что такое?
— Гляньте.
То, что заметил автоматчик, кажется, было уже видно всем; бойцы встревоженно замерли в своих окопчиках, никто не промолвил ни слова. Ананьев поднялся на скос и упал на колено.
С высоты опять донеслось далекое, явно не нашенское «геей», и на высоте у верхней границы зяблевого участка показались двое. Они не спеша шли вниз — один почти впритык за другим. Задний при этом широко махал руками, судя по всему, подавал знак, чтобы не стреляли.
— Ге-эй! Нихт шиссен! Никс стгаляй!
Вся рота застыла в немом удивлении, видя и не веря своим глазам. Странные какие-то это были немцы. Хорошо вглядевшись, Васюков перво-наперво заметил, что одеты они не одинаково: заднего трудно было рассмотреть, а на переднем была очень похожая на нашу, серая, коротковатая, без пуговиц и без ремня шинелька. Да и шапка на нем тоже оказалась наша — зимняя, с растопыренными в стороны клапанами.
— Чумак! — вырвалось у Васюкова.
Двое на склоне остановились.
— Чумак! — испуганно прошептал автоматчик, сидевший рядом с Васюковым. И по цепи побежало страшное слово узнавания: «Чумак!.. Чумак!.. Чумак!» А Чумак стоял, уронив голову и виновато сутулясь в своей обвисшей помятой шинельке. За спиной, явно хоронясь, что-то кричал немец с автоматом на груди, в каске, с круглой противогазной коробкой на боку.
— Шнейдер! — встрепенулся Ананьев. — Где Шнейдер?
Шнейдера сюда! Пулей!
Тем временем Чумак и немец продолжали неподвижно и молча стоять на склоне. Немец так плотно жался к Чумаковой спине, что выстрелить в него, не рискуя попасть в Чумака, было невозможно. Автоматчики в цепи загалдели, каждый по-своему понимая суть происходящего.
— От гад! Предатель!
— Какой предатель? Влип он!
— Да тикать надо! Растяпа!..
— Где Шнейдер? — рявкнул, оборачиваясь к Васюкову, Ананьев.
Но Шнейдер уже бежал. Только этот длинный, нескладный человек просто, видать, не умел спешить. Бег его скорее напоминал ленивую ходьбу с прискоком — сгорбившись, он то вяло трусил, то путано сигал по мокрому полю.
— Бегом! — крикнул командир роты.
Шнейдер наконец одолел открытое болотце, перескочил через лужу воды в канаве и с какой-то неуклюжей развалкой полез на откос. Ротный несколько мягче сказал:
— Что он кричит? А ну, послушай. Шнейдер криво передернул губами.
— Что слушать! На Чумака фрица выменивает.
Ананьев сполз ниже, а затем и вовсе отвернулся от высоты. Настала трудная пауза. В цепи все притихли. Ниже под насыпью напряжено застыл пленный обер-фельдфебель, над
которым в выжидательной позе стоял Цветков.
Вдоль канавы к командиру бежал Щапа. В цепи, перебивая друг друга, галдели:
— За Чумака такого фрица? Нема дурных.
— Так что ж, Чумаку погибать?
— Тикать надо.
— Гляди, утикешь, когда на мушке держат.
— С пулемета тогда обоих. Все одно…
Три автоматчика из взвода Пилипенко принесли на плащпалатке раненого Гриневича. Лейтенант был плох и едва приподнялся с плащ-палатки, когда его опустили на землю под насыпью.
— Ты видишь, комиссар? Что делается? — не отрываясь от высоты, сказал Ананьев.
— Скверная штука, — тихим голосом сказал Гриневич.
— Ах, сволочи!
Ананьев то садился, то вскакивал и все время ругался.
— Пулемет ко мне! — наконец, приказал он.
— Пулемет — к командиру роты! — передал по цепи Щапа, и тут же появился маленький узкоглазый Батурбаев с заряженным РПД в руках. Подбежав, он взобрался на откос, и Ананьев с безучастным, каменным видом выждал, пока тот укреплял перед ним на бровке пулемет. Наконец Батурбаев щелкнул затвором, определяюще взглянув на высоту, пододвинул хо-
мутик прицела, планка которого круто поднялась вверх, — до цели оказалось довольно далеко. Пулемет был готов, боец отстранился, уступая место командиру роты.
Автоматчики умолкли. Вдруг автоматчик вскричал:
— Ты что мне его суешь? Сам не умеешь?
Батурбаев сконфуженно переморгнул узенькими щелочками глаз.
— Умею, товарищ командир. Почему не умею?
— Умеешь! — передразнил командир роты, вытягиваясь за пулеметом. Он полежал недолго, будто даже прицелился, и опять встал, опершись об откос. Его пальцы на широкой руке едва заметно вздрагивали. — А он у тебя исправный?
— А как же! Исправный, товарищ командир!
— Где же он, к черту, исправный? — закричал Ананьев. — Он грязью забит.
Батурбаев виновато сковырнул с приклада присохший комочек грязи.
— Убирай к чертовой матери свой драндулет! — прокричал Ананьев и отвернулся. Батурбаев с готовностью подхватил пулемет и сбежал вниз к канаве.
— Цветков, давай фрица!
Цветков послушно подтолкнул фельдфебеля, и тот несмело еще поднялся и с готовностью запрыгал на одной ноге, падая рукой на откос.
— Ты сдурел? — ослабело приподнял голову Гриневич. — Или выпил лишнее? Что ты делаешь?
— А что? — непонимающе сказал Ананьев.
— Как это что? Он еще спрашивает! Ты понимаешь, чем это пахнет?
— Чем?
— Я просто не знаю! — Гриневич хотел подняться, но вдруг застонал и, откинувшись навзничь, несколько секунд молчал, закрыв глаза. — Он еще спрашивает — чем!.. С ума сойти можно!.. Ты приказ два ноля девятнадцать знаешь?
— Пошел ты!.. — не очень решительно прокричал Ананьев. — У меня рота! Видишь? А вон немцы!
В цепи опять насторожились: автоматчики, перестав копать, слушали. Цветков в это время подвел немца, и тот, плюхнувшись на землю, замер.
— Ну ты подумай! — продолжал тихо Гриневич. — Было бы кого, а то Чумака! Из-за этого придурка такого гада отпускать. Надо додуматься!
Ананьев повернулся к нему лицом:
— А что, Чумак — не человек, по-твоему?
— Не о том разговор. Человек. Да какой?
— Советский, — сказал Ананьев. — Колхозник! Так что же его — на растерзание немцу?
Гриневич поморщился:
— Давай без общих слов. Давай конкретно!
— Твои же слова. Ты ими бойцам мораль толкаешь.
— Что я толкаю? — Гриневич поискал глазами автоматчика, который перевязывал его и, не найдя, позвал: — Цветков!.. Перевяжите меня. А то… Кровь идет.
Цветков торопливо подполз к Гриневичу и, откинув шинель, посмотрел на бинты. Белый бинт на животе был весь в крови. Он тронул пальцем, кровь была свежей — рана текла. Он испуганно оглянулся на ротного и полез в сумку.
— Я политработу веду… А ты за раз все насмарку!
— А воевать с кем? С кем мне воевать — ты подумал? — Ананьев вскочил на колени и рукою широко взмахнул над насыпью. — Вон, видел: взвода по двадцать человек! А вон высота, видел? Раз не удалось, думаешь, все? Ошибаешься! Приедет Сыромятников, прикажет взять. А с кем брать буду? А?
— Это не оправдание, — еще тише проговорил замполит. — Этого Чумака теперь на километр нельзя подпускать к роте…
Поодаль на откосе поднял голову Щапа.
— Товарищ лейтенант, зачем так? Жаль же Чумака.
— А ну молчи! — строго прикрикнул Ананьев. — Не твое телячье дело!
Цветков, закончив перевязку, откинулся от Гриневича и сел, отрешенно поглядывая то на командира роты, то на его замполита. На изжелта-бледном, каком-то странно-успокоенном лице Гриневича появилось подобие виноватой улыбки. Ананьев, может быть, впервые внимательно поглядел в лицо Гриневича и испугался.
— Ты что, комиссар?
— Дрянь мое дело… Видишь, Цветков и бинтов пожалел… Хотя — что ж… не удалось… довоевать.
— Сволочи! — выругался Ананьев и отвернулся.
В это время с высоты опять что-то прокричал немец, и в небо взвилась желтая ракета.
Неожиданно пленный фельдфебель вскочил с места и истошным голосом закричал, что-то требуя. Ананьев взглянул на Шнейдера.
— Что это он?
— А своим кричит. Чтоб не тянули, вели. Ведите, говорит, русские болваны обменяют.
— Ах, собака!
Все были ошарашены этим криком и возмущены. Не так тем, что он прокричал, как тоном, каким это было сказано. Похоже было, что он вовсе не пленный, а барин, случайно оказавшийся в несколько затруднительном положении.
— Ах ты!.. — хотел выругаться Ананьев, но в это время все услышали далекий голос их Чумака:
— Братцы! Не слушайте! Не слушайте! Что я — начальник какой, что ли… Да пошли они к … матери!.. Чтоб их!..
Чумак вдруг повернулся к сопровождавшему его немцу, замахнулся. Все вздрогнули, когда с высоты долетела коротенькая автоматная очередь… Чумак начал медленно оседать на землю, но еще не упал, как на скосе вскочил Ананьев.
— Ах гады! Ну погодите! Щапа — дуй во второй взвод!
— Есть! — прокричал Щапа.
— Пилипенко в третий!..
— Зараз! — радостно-взволнованно отозвался старшина.
— Приготовиться к атаке! — Я ж вам сейчас покажу болванов! Я вам покажу болванов!..
Ананьев сдвинул кобуру «вальтера» к пряжке и бросил Васюкову:
— Дай каску!
Васюков быстро стащил через подбородок мокрый брезентовый ремешок каски.
— Только там донышко криво подвязано.
— Что?
— Донышко, говорю, неровно подвязано.
— Черт с ним, с донышком.
Он привычно надвинул каску на голову.
— Жареному карасю кот не страшен! — со значением сказал он. — Понял? Смотри за комиссаром!.. Ах, сволочи, болванов нашли!..
Он взглянул вправо и влево — автоматчики вдоль насыпи в напряженной готовности ждали команды, и командир роты дернул язычок кобуры.
— Да, — спохватился он в самый последний момент и перебросил через плечо узенький ремешок планшетки. — Держи!
Правой рукой Васюков на лету подхватил ванинскую планшетку, и не успел еще сопровождавший Чумака немец добежать до своих, как комроты вскочил на бровку дороги.
— Вперед!
Автоматчики быстро повскакивали под насыпью и вдоль канавы бросились к речушке.
Гриневич, будто неживой, ровно лежал под насыпью, незряче подставив начавшемуся дождю бледное, в темной щетине лицо.
— Васюков! — тихо позвал он. Васюков сбежал вниз с насыпи.
— Ну как вы?
— Плохо, брат…
— Дать воды?
Сделав два мучительных глотка, Гриневич спросил:
— Рота пошла?
— Пошла, — облегченно вздохнул Васюков. — На той стороне уже.
— Посмотри…
Оставив лейтенанта, Васюков взбежал на откос и присел, высунув голову над дорогой. Внизу возле раненого сидела Пулька.
Дождик все сыпал, все шире расползался туман в лощине, снегу на той стороне речки осталось немного — рваные сизые пятна на мокром пологом склоне, по которому в третий раз бежали автоматчики. Ананьев то бежал, то быстро шел наискось по склону. Вот он нагнулся, торопливо перевернул на спину тело убитого, забрал его автомат. Потом минуту бежал, занимая свое место в цепи, а кто-то, кто шел позади него, надолго задержался над трупом — кажется, снимал сумку с дисками или гранатами.
Рота достигла середины склона. Уже непросто было и различать ее за мглистой завесой дождя, которая, к счастью, скрывала, наверно, автоматчиков и от немцев. Немцы молчали. Трудно было поверить, что они и во второй раз зазевались настолько, что не замечают атаки…
— Васюков! — окликнул Гриневич. — Где рота?
— Пошла, пошла.
— А почему не стреляют?
Васюков не знал, что ответить, и только пожал плечами, не отрывая глаз от высоты. Странная атака продолжалась. Все так же в дождевой дымке, в мертвой тишине плыла цепочка роты.
Верх высоты был уже совсем близко. Уже вся рота скрылась во мгле. Только пристально вглядевшись, можно было различить кое-где под самой вершиной маленький намек на движение. И по-прежнему не было слышно ни выстрела, ни крика, ни голоса — высота замерла, затаилась, молчала.
Гриневич поднял голову и напряженно вслушивался в непонятную тишину. Пулька, забравшись под палатку к раненому, высунула оттуда мордочку и тихо-тихо скулила, поглядывая вверх на Васюкова. Васюков, привстав на колени, замер, боясь произвести какой-нибудь малейший шорох, чтобы не пропустить хоть один звук с высоты…
И тут грохнуло.
Сперва показалось, что это взрыв, но тут же мглистое небо над лощиной туго вспороли пронзительные потоки пуль, вокруг защелкало, завыло — дождливое пространство в мгновение наполнилось звеняще-грохочущей сумятицей огня. Послышался крик, возможно, команда или ругань, однако на каком языке — было не понять. Автоматные очереди слились в сплошной стонущий гул, залпами заухали гранатные взрывы — они заглушили собой все.
Несколько шальных пуль тугими шлепками вошли в насыпь дороги, и Васюков, юркнув вниз, вобрал голову в плечи. Когда он снова высунул голову — все было кончено. Высота замолкла. Он не поверил, подумал, что заложило уши, замотал головой, здоровой рукой поковырял в ухе. Тишина не проходила. Все вокруг смолкло. Тогда он вскочил, поскользнулся, подмяв полы шинели, сполз до канавы.
— Кажется, взяли. А может…
— Дай пить.
Васюков поднес к сжатым зубам замполита край котелка.
— Не идут? — порывисто выдохнул Гриневич.
— Кто?
— За нами не идут?
Васюков снова вполз на насыпь, выглянул — нет, за ними еще не шли.
— Нет никого! — прокричал Васюков, стараясь придать голосу бодрость.
Вокруг было тихо, мокро и совершенно пустынно. Васюков сел боком на откос, то и дело поглядывая то на туманные склоны высоты, то на Гриневича внизу.
— Ну где же они? — опять начал напрягаться под плащпалаткой Гриневич. — А может… накрылись?
— Сейчас, сейчас. Скоро придут, — утешал Васюков, сам теряя уверенность в том, что говорил. — Может, мне сбегать туда? — предложил он.
— Нет, — сказал Гриневич сквозь стон. — Ни в коем случае. Васюков посидел на корточках у его ног и поднялся.
— Пулька!
Пулька выскочила из-под палатки и, ласково взвизгнув, подпрыгнула перед Васюковым, виляя коротким хвостом.
— Пулька, беги к нашим… К нашим, Пулька, пошла, пошла! Туда! Пошла к нашим!
Указывая рукой в сторону высоты, Васюков подтолкнул собаку. И вдруг Пулька взвизгнула по-щенячьи, отбежала немного вперед, тявкнула разок и, выбирая проталины, засеменила к высоте…
— Тошнит! — выдохнул Гриневич, встрепенулся и с торопливой решимостью произнес: — Васюков! Иди в тыл.
— А вы?
— Я уже. Все! Погляди, не идут?
Нет, ни на склонах, ни на дороге никого не было, вовсю сыпал дождь, суживая и без того ограниченное ненастьем пространство. Пульки уже не было видно.
Васюков снова опустился к раненому.
Молча минуту он вглядывался в раненого, не желая беспокоить его своим тут присутствием, но он, видно, услышал и с тихой настойчивостью выдохнул:
— Ты тут?.. Спасибо за Пульку… И это самое… Ведь мы земляки.
— Как? — сорвалось у Васюкова. — Вы разве из Белоруссии?
— Именно. Из Борисова.
— Почему же вы не сказали? — упрекнул Васюков с досадой, опускаясь подле него на колени.
— А зачем? Зачем отделяться?
Вдруг он напрягся, круче запрокинул голову и, вытянувшись, повернулся на бок.
Васюков ухватил его за плечо, не давая ему вовсе скатиться с фуфайки, и Гриневич задвигал ногами, будто пытаясь скинуть с себя палатку.
— Что с вами? Что с вами? — испуганно заговорил Васюков, но замполит уже не ответил. Потом он вдруг содрогнулся, оперся на руки и приподнялся, пристально и недоуменно взглянув в лицо солдату широко раскрытыми, но уже вряд ли что выражающими глазами.
— Лает… Там лает!.. Слышишь?
И, как подрезанный, упал навзничь.
— Кажется, я все…
— Что вы? Товарищ лейтенант! Что с вами?
— Ладно, ты иди… встречай, — вдруг внятно произнес он. — Я умираю.
— Что? — криком вырвалось у Васюкова…
И, как эхо, издалека послышался заливистый радостный собачий лай.
Он становился все ближе и ближе…
С высоты бежали три серые солдатские фигуры…
1 Ваше имя и звание? (Нем.)
** Когда солдаты Маршируют по городу, Женщины и девушки Раскрывают окна и двери. (Нем. солд. песня.)
Отличное бетонированное шоссе с густым движением в оба конца: колонны автомашин с боеприпасами, бензозаправщики, грузовики, между ними санитарные, автолетучки, специальные — «студебеккеры», «доджи», «виллисы». Рядом идут солдаты, едут верховые, навстречу ползут грузовики с ранеными в кузовах. С неба пригревает солнце, распускаются деревья. Весна.
По обочине шоссе идут два бойца. Они в распахнутых на груди шинелях, в зимних шапках, с тощими вещмешками, небрежно закинутыми за плечи. Один из них Васюков.
— Однако пригревает, — говорит он и снимает шинель. На его гимнастерке две медали «За отвагу», на погонах нашивки младшего сержанта. Другой, пожилой усатый боец, в ботинках с обмотками, размеренно топает по обочине.
— Пригревает, да. Весна-матушка, землю пахать надо.
— Скоро будем пахать. Вот доколотим гада…
— Должны доколотить. Вон какую силу собрали! Слышал, вчера говорили, на Запад кинулся. К союзникам. Нашим в плен не хочет сдаваться.
— Ничего, догоним. Теперь уж никуда не денется. Теперь наша сила. Вот бы скорее до части дойти.
— Хуже нет, чем ждать и догонять, — говорит боец. — Пока до части дойдешь, сапоги стопчешь.
— Значит, хорошо часть идет. Ходко!
Они сторонятся проносящихся мимо машин с тяжелыми минометами на прицепе, потом, хлопая вздувшимся брезентом, проходят несколько «катюш», и за ними появляется видавшая виды полуторка с несколькими случайными пассажирами в разбитом кузове. Из машины разносятся веселые звуки гармошки, и Васюков с бойцом на обочине замедляют шаг.
— Старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! — вдруг кричит Васюков и срывается вдогонку за машиной. Он машет рукой, кричит, и полуторка не сразу останавливается на дороге.
Васюков, оставив своего попутчика, подбегает к ней, лицо его горит радостью встречи, гармонист, приглушив музыку, недоуменно глядит на младшего сержанта. Трое пассажиров в кузове поворачивают головы в его сторону.
— Товарищ старший лейтенант! — радостно говорит Васюков, и гармонист вскакивает с гармонью в руках. Это Ананьев. Но он уже не старший лейтенант, на его защитных погонах по одной майорской звезде и на груди четыре ордена с золотой звездочкой героя.
— Васюков! Ядрена шиш! Живой? Васюков! Давай сюда лезь!
Васюков карабкается через борт, на него с любопытством поглядывает санинструкторша Зина, сидящая рядом с Ананьевым, снисходительно окидывает его взглядом разведчик-сержант с орденом Красного Знамени на груди и с автоматом между коленей.
— Товарищ старший… Виноват, товарищ майор! — смущается Васюков. — Гляжу, вы… Давай подъедем! — кричит он своему спутнику, но тот машет рукой: мол, езжайте, я дойду сам.
— Ну вот, видишь! А ты говорил. Встретились, значит. Ну как жизнь? — говорит Ананьев. — Садись вот на скат. Куда топаешь?
— Да в Прутвиц сказали.
— И мы в Прутвиц. Так что поедем вместе. Небось, из госпиталя?
— Из госпиталя, — говорит Васюков.
— Вот, брат, дела! Чуть не опоздали. Война-то кончается!
— Кончается.
— Ты, признайся, выписался или… дал деру?
— Я? Выписался, товарищ майор. Документ имею.
— А я, скажу по секрету, дал деру. Нога еще не шибко того… выписывать — ни в какую. Ну я и драпанул. Вот с ее помощью, — обнимает он Зину. Та слегка отстраняется. Видно, ей это приятно, хотя она и говорит неуверенно:
— Да что вы, товарищ майор?
— А ничего. Это свой парень, Васюков. Когда-то был у меня ординарцем. А теперь — в пехоте по-прежнему?
— В пехоте, — вздыхает Васюков.
— Ничего, не долго уж осталось пехоте. И артиллерии, и авиации. Главное, Берлин взят, так что… Пилипенко помнишь?
— Старшину Пилипенко?
— Ну. Все мечтал: до Берлина б дорваться! Ух, злой на них был! Не дорвался. А Ванин, тот, наоборот, добряк был, не дожил. Помнишь Ванина?
— Ну.
— За высотой, где тебя ранило, его убили. Потом уже тело обнаружили.
Идущие впереди машины начинают останавливаться, останавливается и полуторка. Из кабины, став на подножку, выглядывает старший техник-лейтенант — пожилой человек в облезшей цигейковой шапке.
— Что там еще?
— Сходи глянь! — говорит Ананьев. — Может, объехать можно.
Старший техник-лейтенант захлопывает дверцу. Из кузова соскакивает на дорогу разведчик, и оба они идут в голову колонны. Ананьев накидывает на плечо ремень гармони.
— Ко мне пойдешь! — вдруг говорит он Васюкову. — В гвардейский полк. Назначу в такую роту — не пожалеешь. Орлы — не автоматчики!
— Да я… В саперах последнее время служил.
— В саперы хочешь? Назначу в саперный взвод. Куда хошь. Все могу. Я ж все-таки замкомандира полка. Не хрен собачий. Могу своим адъютантом. Хошь?
Васюков смущенно сдвигает на голову шапку.
— Где мне адъютантом!
— Ну, смотри сам! Разведчика вон уже сагитировал. Меняет дивизионную разведку на полковую. А что? В полковой еще интереснее. И вот Зина сменила свой ППГ на санчасть. И жалеть не будет. Правда, Зинка?
Зина молча влюбленными глазами поглядывает на майора.
— Люблю кадры сам подбирать. Чтоб воевать было надежнее. Кадры решают все. Или ничего. Смотря какие собрались.
Колонна машин стоит, в небе проносятся несколько немецких самолетов, откуда-то из-за холма по ним открывают огонь зенитки. Впереди слышатся несколько мощных взрывов.
— Вот еще зараза! Не хватало перед концом всю обедню испортить! — озабоченно говорит майор.
Из головы колонны возвращаются старший техник-лейтенант с разведчиком, который на ходу говорит:
— Слезай, приехали! Впереди мост взорван.
— Вот те и раз! — говорит майор, привставая в кузове. — Давай куда в объезд. В пешем строе, сам знаешь, я не ходок. А ну, поищите, где объезд!
Все вглядываются в окрестности и видят, как впереди несколько машин сворачивают на боковую дорогу.
— А вот давай дуй за ними! — говорит Ананьев. — По проселочку.
— Куда там за ними? — не соглашается озабоченный старший техник-лейтенант. Он старший машины, остальные, кроме шофера в кабине, тут лишь пассажиры.
— Давай, давай! — понукает его майор. — Раз те едут, значит, знают куда. Не один же мост на реке. Верно?
Старший техник-лейтенант молча садится в кабину, разведчик вскакивает в кузов, и машина, пробравшись обочиной, съезжает на боковую дорогу.
— Давай шпарь смелее! — говорит Ананьев. — Куда-нибудь выедем. Не стоять же, когда война вот-вот кончится.
По ровному, обсаженному деревьями проселку машина проезжает мимо аккуратной деревни с черепичными крышами, пересекает сосновую, посаженную ровными рядами рощу. Дальше дорога идет вдоль неширокой, но полноводной реки. Моста, однако, нигде не видать, и машина удаляется километров на пять от шоссе. Наконец пассажиры из ее кузова видят, что прежде их уехавшие машины перебираются через речку вброд. Две машины уже на том берегу, третья, натужно ревя, выбирается из воды.
— Ну вот и переедем! Обязательно мост? Вброд переедем, подумаешь! — говорит майор.
Полуторка осторожно спускается по скосу к воде. На противоположном берегу реки у самой почти воды среди старых деревьев приютилась какая-то усадьба — двухэтажный под черепицей особняк, несколько хозяйственных построек. Укатанная дорога от брода поднимается к этой усадьбе.
Машина заходит в воду, погрузившись до крыльев. На подножке, раскрыв кабину, стоит старший техник-лейтенант.
— Воробей, вправо, вправо давай! — командует он шоферу, молодому парнишке в гимнастерке без карманов. — Вправо, Воробей!
— Куда вправо, влево давай! — кричит из кузова Ананьев. Воробей туда-сюда поворачивает руль, вдруг машина наклоняется и, видно, попав в подводную яму, сильно оседает правым бортом. Старший техник-лейтенант до коленей оказывается в воде.
— Воробей! Газ! Газ, Воробей!
Воробей дает газ, машина дергается и наклоняется еще больше, мотор чихает и глохнет. Наступает тишина.
— Ну вот, въехали! Черт бы тебя подрал, Воробей! — ругает шофера его начальник. — Я тебе командовал — влево!
— Я и брал влево! — слабо оправдывается водитель.
— А ну заводи! Заводи, говорю!
Воробей пытается завести, но машина не заводится.
— Что пыкаться! Толкнуть надо, — говорит разведчик и, ступив на колесо, слезает в воду. Воды здесь по колено.
— Надо толкать, — соглашается майор. — Васюков! Васюков слезает, слезает Ананьев, за ним пытается слезть
Зина, но майор прикрикивает на нее:
— А ты куда? Сиди, без тебя управимся.
— Не лезьте глубоко, товарищ майор! — говорит Зина. — Вам нельзя колено мочить.
— Да ладно!
Заметно хромая, майор заходит с заднего борта. Вместе с техником-лейтенантом все принимаются толкать машину. Ананьев командует:
— А ну! Раз-два — взяли!
Воробей наконец заводит, машина дергается, дымит, но только глубже погружается передними колесами в воду.
— Ой, ой! Вы меня не утопите? — пугается Зина.
— Не бойсь! До самой смерти жива будешь! — ободряет майор. — А ну, взяли!..
— Не лезь глубоко, Петя, смотри не намочи колено! — говорит из кузова Зина.
Минуту спустя, устав и намокнув, все распрямляются, старший техник-лейтенант вытирает рукавом лоб.
— Буксир надо. Может, еще кто подъедет. Студор, может, подъедет.
— Вот где совсем мелко, — говорит Васюков, отойдя чуть в сторону. — Надо было сюда. Тут брод. Можно перейти.
— Перейти-то можно. А машина? — недовольно говорит старший техник-лейтенант.
— Ладно! Пусть ждет твоя машина, — говорит майор. — Мы вброд. Зина, слазь!
— Петя, нога! Смотри ногу, товарищ майор!
— Что смотреть. Уже мокрая.
— Ну вот.
Зина по колесу спускается в воду, и небольшая группа идет вброд. Впереди, щупая ногами дно, пробирается Васюков с разведчиком. Старший техник-лейтенант оставляет с машиной шофера и присоединяется к идущим.
Минуту спустя все благополучно одолевают брод и вылезают на берег. Тем временем день кончается, за леском опускается солнце. Становится прохладно. Все изрядно намокли, и как только оказались на берегу, принялись выливать воду из сапог и перевертывать мокрые портянки. Зина сухим бинтом перевязывает Ананьеву колено. Тот блаженно откинулся на траве.
— Все мокро! Все мокро! Нельзя же мочить, я же предупреждала, — обеспокоенно говорит Зина.
— Ничего! Ерунда! Заживет, как на собаке. Шесть ран зажило, заживет и седьмая. Вот только как мне дойти?..
— Если машину не вытащат, придется заночевать, — говорит техник-лейтенант. — Куда же без машины.
— Васюков, а ну глянь, что там в этой хоромине? Васюков, натянув на мокрую портянку мокрый сапог, поднимается с берега.
— На, автомат возьми, — говорит разведчик. — На всякий случай. Мало чего…
Васюков приближается к парку и по усыпанной толченым кирпичом дорожке подходит к вилле. Серые, отделанные под гранит стены, узкие окна, две темные ели у входа. На углу второго этажа встроенный внутрь балкон, большое окно мансарды. Аккуратная дверь с медным кольцом закрыта, нигде никого не видно.
— Эй! Есть кто живой?
За дверью слышатся шаги, брякают запоры, и дверь открывается.
— Здрафствуйте, тофарищ!
На пороге стоит старый человек в вельветовой куртке и шлепанцах на босую ногу. На гладко выбритом дряблом лице тревога и угодливость, руки, придерживающие дверь, заметно дрожат.
— Немцев нету? Военных здесь нету? — поправился Васюков.
— Милитар? Нету, нету.
— Сейчас зайдем к вам! — громко, как глухому, говорит Васюков. — Переночевать надо, понимаешь? Шляуфен.
— А, шляуфен! Я, я. Понимаю…
Васюков бегом вернулся на берег, с которого уже поднимались его товарищи. Ананьева пыталась поддержать Зина, но он отстранил ее. На том берегу возле машины остался сиротливо сидеть Воробей.
— Отличный дом там. И какой-то старик. Говорит, можно переночевать.
Пятеро, не спеша, чтобы не обгонять майора, поднялись с берега к деревьям парка, прошли по дорожке к парадному.
Старик-немец уже дожидался их на крыльце. Разглядев впереди майора со звездой на груди, поклонился ему сдержанно, с достоинством:
— Здрафствуй, тофарищ!
— Здоров, здоров! Вот, чуть не утопли возле твоей хаты. Теперь посушиться надо.
— Я, я, — сказал немец, как будто что-то поняв. — Яволь!
— Давай, приглашай в дом.
Старик перешагнул через порог, за ним порог переступили Ананьев, Зина, Васюков и все остальные, прошли в узкую дверь.
Старик привел их в просторную комнату-зал с высокими, завешанными портьерами окнами, темной мебелью и дубовым паркетом, отчаянно заскрипевшим под их ногами. На стенах зала торчали оленьи рога, мерцали какие-то картины в золоченых рамах. На боковой стене возле двери висел огромный гобелен, изображавший бегущих косуль, преследуемых кабанами в окружении буйно разросшейся папоротниковидной растительности. В углу зияло черное жерло камина с низкой чугунной решеткой.
— Вот и добро, — сказал майор, опускаясь на широкий диван, обтянутый коричневой кожей. — Вот и посушимся. А то вон как намокли. Чертов этот ваш брод! Форштей?
— Я, я. Понимай, — подхватился напряженно рассматривавший гостей хозяин и быстро вышел из комнаты.
— Располагайся, славяне, — сказал майор. — Может, еще и подрубать тут найдется.
— Да-а! Живут же буржуи! — разглядывая убранство комнаты, сказал Васюков. — Сколько тут книг!
Огромные черные шкафы с пола до потолка были набиты толстенными книгами в кожаных переплетах.
— Действительно! — согласился разведчик. — Диван кожаный! Сколько бы сапог вышло. И бархоток заодно, — потрепал он угол бархатной портьеры.
— Ну-ну! — воспрещающе прикрикнул Ананьев. — Мне чтоб никаких шалостей! Знаешь, тебе не Орловская область. Европа.
Разведчик хитровато ухмыльнулся.
Не дожидаясь хозяина, Васюков начал хлопотать возле камина, разжег на углях несколько березовых чурок. Майор пересел в кожаное кресло, поближе к камину, протянул к огню мокрую ногу. В это время открылась боковая дверь, и в комнату вошла молодая женщина с небольшим подносом в руках, на котором лежало несколько аккуратно нарезанных тоненьких ломтиков хлеба, намазанных маргарином. Знакомый старик нес в поднятой руке зажженный карбидный фонарь. Женщина сдержанно взглянула на гостей и по указке старика подошла с подносом к майору.
— Битте, гер официр!
— Спасибо, спасибо.
— Брот, — сказал сзади старик. — Битте дойч брот.
— Ах, брот! — удивился майор и захохотал. — Брот! Я говорил — брод! А не брот.
— Брот, брот. Я понималь, — озадаченно приговаривал немец.
— Ни черта ты не понял, — сказал, перестав смеяться, Ананьев и, взяв бутерброд, поднял веселые глаза на женщину. — Ух, ты! Вот это красотка! Глянь-ка, Зина! В штанах!
Немка действительно была хороша: изящная головка с длинно опущенными на плечи волосами, стройная шея и узенькие плечи под темной кофточкой, но Ананьева больше всего поразили узкие облегающие брючки на ее стройных ногах.
— Вот это да! — восхищенно твердил майор. — Как зовут тебя? Имя тебе как?
Немка, поводя подкрашенными глазами и кокетливо улыбаясь майору, однако не понимала, и старик сказал:
— Фройлен ест Ирма.
— Ах, Ирма! Хороша Ирма. Правда, Васюков? А? Васюков взял с подноса свой бутерброд, встретился взглядом с немкой и смутился. У камина, развешивая мокрые бинты, неприязненно покосилась на Ирму Зина.
— Какая-нибудь фашистка…
Раздав бутерброды, Ирма вышла, сопровождаемая восхищенным взглядом майора, немец-старик остался.
— Что, дочка? — кивнул в ее сторону Ананьев.
— Вас ист дас?
— Ирма, Ирма, говорю, кто тебе? Дочка? Ну эта…
— Тохтер? — подсказал разведчик.
— Никс тохтер, — сказал немец. — Ирма швигертохтер, ферштейн?
— Ни черта не ферштейн, — сказал Ананьев.
— Вроде бы швагерка она, — сказал разведчик. — Жена сына.
— Ах, невестка! Понятно. Однако выбрал сынок невестку. А где сам? Сын-то?
— Во зон? — перевел разведчик.
Вместо ответа старик неопределенно развел руками.
— Понятно. В армии, где же еще ему быть. А ты кто? Буржуй, да?
Немец неожиданно понял и произнес длинную фразу, вслушавшись в которую, разведчик резюмировал:
— Он архитектор. Гражданские дома строил.
— Ах, архитектор! А я думал, буржуй, — сказал майор. — Здорово живешь.
— Я, я, — сказал архитектор. — Сдорофо!
Тем временем Васюков, жуя свой бутерброд, разглядывал гравюры на стенах, посмотрел на пирамидки фарфоровой посуды в застекленных шкафах, открыл дверь в смежную комнату и прошел туда. Это было небольшое помещение с множеством различных чертежей зданий на стенах, под стеклом на специальной подставке стояло несколько изящно изготовленных, словно игрушечных, макетов зданий, и Васюков догадался, что, очевидно, здесь был кабинет архитектора. Рассматривая макеты, он услышал сзади шаги и вздрогнул — в раскрывшихся дверях стояла Ирма.
Она тоже заметно смутилась, но быстро овладела собой и, улыбаясь, заговорила по-русски:
— Тофарищ хотель посмотрит? Посмотрит апартамент? Можно, битте, тофарищ…
Жестами она увлекла его что-то посмотреть. Из комнаты, где находились они, вело несколько дверей, очевидно, в смежные помещения, и он растерялся. Он не хотел уходить далеко от своих.
— Нет, нет. Я ничего…
— Нет? Идет тофарищ, посмотрит сюда…
— Нет, спасибо.
Показалось ему во время этого разговора, что за той дверью, откуда появилась Ирма, послышались удаляющиеся шаги, но он не стал заглядывать туда, а, выждав, прикрыл дверь и поспешил в общий зал к своим.
Едва он приоткрыл дверь, как понял, что здесь что-то случилось. Оцепенев от чего-то только сейчас случившегося, все молча сидели по своим местам. Ананьев в кресле перед камином, на диване Зина, разведчик застыл с ножом и банкой консервов в руке, на середине со странно вздрагивающими руками стоял старик-немец и с повернутой назад головой застыл старший техник-лейтенант. Все ошеломленно смотрели на только что вбежавшего в дверь мокрого по пояс шофера Воробья.
— Честное слово, что я, врать буду?! — давясь словами, говорил Воробей. — Это… Кончилось. Мир, понимаете… Капитуляция!
Майор вскочил в кресле.
— Кто сказал?
— Капитуляция, понимаете, броневики проезжали, сам полковник сказал. Сегодня в 12 часов. Передали по рации. Полковник сказал.
— Капитуляция? Мир?
— Мир? — не выдержал и, будто ужаленный, вскочил разведчик. — Мир, братцы!!
Схватив подмоченную гармошку, он принялся наяривать «барыню» и тут же пустился в пляс. Ходуном заходил скрипучий паркет.
— А не ошибка? — радостно спохватился Ананьев.
— Какая ошибка! Если полковник… Я говорю…
— Боже мой! Боже мой! — приговаривала Зина.
— В 12 часов, а? — не мог поверить Ананьев.
— Ровно в 12. По рации передали. Там у них рация. Сам слышал…
— Ну, славяне! Дождались. Ты, старик, — обратился Ананьев к растерявшемуся немцу, — мир, понимаешь? Капитуляция! Гитлер капут, понимаешь?
Наверно, только сейчас немец что-то понял и метнулся за дверь.
Разведчик, бросив гармошку, в изнеможении упал на диван. На стуле, трясясь плечами, беззвучно плакал старший техник-лейтенант.
— А ну давай стол! Пир будет, славяне!.. — скомандовал майор.
— Мир, браточки! Неужели жить будем, ха-ха-ха! — не мог уняться разведчик.
В зале горит фонарь и несколько свечек. На большом столе посреди зала оживленная Ирма расставляет фарфор. Ирме помогает майор, но он все делает неумело, и Ирма перекладывает его ножи и вилки, раздвигает тарелки. Разведчик финкой вскрывает банки свиной тушенки. Васюков режет хлеб, и Зина раскладывает его по ломтю на тарелку.
— Нет, нет, так надо! — говорит Ирма и, собрав хлеб, складывает его в серебряную хлебницу. Тем временем появляется старик с темной бутылкой в руках. Ананьев шагает навстречу.
— Что такое? Шнапс?
— Никс шнапс. Зер гуте вин! Прима вин!
— А ну, а ну! Гляди ты! Тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года. Вот это выдержка!
— Да это не выдержка. Это год основания фирмы, — говорит разведчик.
— Да ну, знаешь ты! Сейчас вот проверим! Зина, а ну! У нас тоже кое-что найдется, — говорит майор, и Зина с гордостью ставит на стол алюминиевую флягу.
— Спиритус вини! Понятно?
— Браточки, значит, жить будем! Жить будем, вы это понимаете? — не утихает разведчик. — Ох, и напьюсь же я! Старший лейтенант, а вы почему такой… кислый? — обращается он к старшему технику-лейтенанту.
— Чего же мне радоваться? Чему мне радоваться? — с надрывом говорит старший лейтенант. — У меня никого. Ни жены, ни детей. Я вот уцелел, а зачем?..
— Ладно, ты это брось — зачем? Жить будешь, новую семью заимеешь, — говорит майор. — А ну давай, рассаживайся! Батя, ты тоже садись, Ирмочка, вот сюда, рядом, ты, Зина, тоже. Давай, наливай. А что, в такие маленькие?
Все рассаживаются, старик торжественно наливает из темной бутылки по полрюмки вина каждому.
— А ну, давай! Киданем за Победу! Все-таки мы ее дождались — придавили гада. Правда, господа немцы? — говорит
Ананьев. — Ну, за тех, кто не дождался.
Все выпивают, и Ананьев недовольно зажмуривается.
— Ну, тоже мне вин! Ни в гузе, ни в роте! А ну дай нашу фляжечку. Что это за победа!
— Гут, гут вин, — говорит старик, отпив половину рюмки.
— Нормальная мадера, — говорит разведчик.
— Вкусное вино, да, — говорит Зина. Ирма живым взглядом окидывает русских, все больше задерживаясь на майоре.
Она оживлена и даже захмелела вроде.
— Гут! Гут! Карашё!
— Ерунда! Вот давайте я вам… А ну, старик, твою чарку.
Ананьев наливает из фляги старику, Зине, пытается плеснуть Ирме, но та уклоняется. Потом наливает всем остальным и себе в большой граненый фужер.
— А теперь… А теперь я вам должен сказать, — начинает
Ананьев, но вдруг замолкает и вопросительно поворачивается к Зине. — Сказать, а, Зинка?
Зина, понимающе зардевшись, пожимает плечами.
— Раз такое дело… А чего скрывать? — говорит майор и, обняв одной рукой Зину и держа в другой свой бокал, объявляет: — Мы вот договорились… Чтоб после Победы. Но вот же Победа, а? В общем, мы женимся. Правда, Зина?
Зина застенчиво подтверждает кивком головы, и все за столом шумно приветствуют эту новость. Разведчик кричит:
— Горько!
Ананьев, не заставляя себя уговаривать, обнимает Зину, та поднимает ему навстречу счастливое лицо, и они целуются.
— Браво, браво! — запоздало что-то поняв, хлопает в ладоши Ирма, старик растерянно улыбается доброй улыбкой.
Все оживлены, только старший техник-лейтенант безучастно смотрит перед собой, никак не реагируя на происходящее за столом.
— Ах, чего только на войне не бывает! — говорит разведчик.
— Все, конец, о войне больше ни звука! — обрывает его Ананьев и обращается к Зине. — Теперь будешь мне рожать ребятишек. Взвод автоматчиков, не меньше!
— И одну девочку. А как же! Санинструкторша ведь положена, — смеясь, говорит Зина.
— Согласен. Одну, но не больше. Тремя женщинами я не укомандую. Хотя бы с одной управиться.
— Вот ехала санинструкторшей, а приеду женой замкомполка. Чудеса! — счастливо хохочет Зина. — Вот подфартило!
— Не тебе одной подфартило. Победа! — говорит Ананьев и поднимает бокал. — А ну, еще раз за Победу!
Однако он не успевает выпить, как рядом вскакивает Ирма.
— Ахтунг! Айн момент!
Она бежит к двери, за ней, что-то вскрикнув и поставив на край стола рюмку, выбегает старик. Ананьев хмурится.
— Что такое? Чего они еще?
Но никто не знает, все настороженно ждут. И майор кивает Васюкову:
— А ну, глянь там!
Васюков, отодвинув стул, выходит в соседнюю комнату — кабинет архитектора. Откуда-то доносятся голоса Ирмы и старика. Васюков распахивает еще одну дверь. Сзади к нему подбегает шофер Воробей с фонариком, луч которого освещает незнакомого человека, остановившегося на ступеньках винтовой, круто уходящей вверх, лестницы. Его за руку тянет Ирма, старик что-то взволнованно говорит ей, по-видимому, возражая ее намерению.
Человек хмурится от яркого света и спускается на ступеньку ниже. В свете фонаря видны военные брюки, заправленные в короткие гетры, молодое, испуганное лицо, густая копна светлых волос рассыпалась на голове.
— Кто такой?
Что-то быстро приговаривая, Ирма тянет его за руку к выходу из комнаты, старик, замолчав, отступает в сторону, Васюков с Воробьем, все освещающим незнакомца, освобождают проход и идут следом. И Ирма вводит человека в зал.
— Майн гатте! — торжественно говорит она. — Никс, никс зольдат, никс официр — майн гатте. Пауль Шнаке!
— Муж?
Все напряженно вглядываются в незнакомца, на котором при тусклом свете свечей можно, однако, разглядеть немало примет недавнего еще военного. Но Ирма с такой доброжелательностью представляет его, что опасения русских постепенно рассеиваются.
— Ага! — говорит Ананьев. — Понятно! Драпанул, значит? Немец сдержанно осматривает собравшихся и вдруг говорит четко, но с сильным акцентом:
— Капитуляция!
— Во, молодец! Ну раз капитуляция — садись! Садись, черт с тобой. Значит, навоевался? Где воевал: пехота, танки? Авиация?
— Никс авиация. Гренадир группе.
— Говорит, в пехоте, — понял разведчик.
— А, в пехоте. Тогда давай, за Победу! За нашу победу! Над вашим Гитлером.
Ананьев наливает ему из фляги в свободный фужер, и немец, стукнув каблуками, четко произносит:
— Гитлер капут!
— Вот-вот! Наконец-то! За великий капут. И надолго. Все выпивают.
В зале в разгаре пирушка, фляга уже пуста, бутылка тоже. Разведчик играет на своей гармошке, Ананьев пытается обнять Ирму, та, смеясь, уклоняется, старик курит самокрутку махорки, которую свернул для него Воробей, и кашляет. Зина молча и ревниво наблюдает за захмелевшим Ананьевым, бледный стоит у стены молодой немец и, облокотясь на стол, сидит мрачный старший техник-лейтенант.
В разгар веселья Васюков замечает за окном мелькнувший луч света и, ничего никому не сказав, выходит во двор.
На темной дорожке недалеко от входа стоит «виллис», из него выбирается темный силуэт в плащ-палатке.
— Эй, кто здесь? — окликает Васюков.
— Капитан Сафронов, — отвечает человек. — Ты скажи, здесь мост поблизости есть?
— Моста нет, — говорит Васюков, — брод. Да ночью не проедете. Мы вот днем засели.
— От черт! — говорит капитан. — А там кто? — кивает он на освещенные окна виллы.
— Майор Ананьев. И солдаты. Вот, заночевали.
— Гнидюк, распрягай! — говорит в темноту капитан. —
Терещенко — сюда!
Из «виллиса» выскакивает автоматчик в шинели и каске и неторопливо вылезает кто-то еще в длинной шинели.
Автоматчик пропускает его вперед, и все идут к крыльцу.
Васюков распахивает дверь в зал.
Ананьев отстраняется от Ирмы и Зины, которых он пытается обнять одновременно, и недовольно глядит на вошедших. Отличив его среди остальных, капитан отдает честь.
— Капитан Сафронов. Из военного трибунала армии.
— Откуда? — спрашивает Ананьев. — С передка, с тыла?
— Из Пневница.
— Слыхал, говорят, в 12 капитуляция?
— Да ну? Нет, не слышал. Мы в 16 часов выехали, да вот с колесом промучились.
— Точно! Победа, капитан. Дай пять, поздравляю.
Ананьев пожимает капитану руку, делает шаг, чтобы пожать ее и стоящему возле автоматчика человеку в офицерской шинели. Капитан предупреждающе останавливает его.
— Ему не надо. Не положено.
— А что? Пленный?
— Нет, не пленный. Арестованный за трусость. Командир взвода, — тихо говорит Сафронов.
— Ах ты, обормот! Сдрейфил, значит? В конце-то войны?
— Именно, — вздыхает бывший командир взвода
Терещенко. — В конце и не выдержал.
— А теперь что? Трибунал?
— Теперь трибунал, — опускает голову Терещенко.
— Ладно. Вы это вот что, — говорит капитан Сафронов и что-то шепчет Ананьеву. Тот машет рукой.
— Есть там у них. В чулан какой-нибудь.
Сафронов делает знак Терещенко и ведет его через зал. За арестованным, как тень, следует часовой-автоматчик. Вдруг придирчивый взгляд капитана останавливается на молодом немце.
— А это?.. Кто такой?
Пауль подбирается и отчеканивает:
— Гитлер капут! Капитуляция.
— Это вот ее муж, — говорит Ананьев, указывая на Ирму. — Драпанул. Не дожидаясь капитуляции.
— Дезертир? А почему здесь? Надо отправить в тыл. Как военнопленного.
— Ладно. Черт с ним! — машет рукой Ананьев. — Отправить всегда успеем.
— Ну, знаете! — несогласно говорит капитан. — Тогда хотя бы изолировать.
— Оставь! Что изолировать? Завтра изолируем.
Поняв, что речь идет о муже, Ирма бросается к капитану:
— Гер официр! Тофарищ…
— Тофарищ официр! Битте, битте! — говорит старик и ставит на стол бутылку с прозрачной жидкостью.
— Что это? — настораживается капитан.
— О, шнапс, шнапс, — дрожащими руками старик открывает бутылку.
— Это дело! — говорит Ананьев. — А то принес какую-то мадеру! Ладно, брось, капитан. Давай выпьем!
Капитан, однако, пропускает Терещенко с автоматчиком в дверь и делает знак Паулю следовать вперед. Тот покорно переступает порог. Ирма и старик бросаются следом.
Спустя десять минут капитан появляется и с довольным видом потирает руки.
— Вот теперь можно и выпить, майор! За Победу! Если не провокация.
— Никакая не провокация. По рации передали. Так, Воробей?
— Так точно. Полковник-танкист сказал.
— Трудно верится, — говорит капитан, пережевывая хлеб с салом, крупными ломтями нарезанный на фарфоровой тарелке. — Здесь где-то в ближнем тылу полуокруженная группировка. В лесах эсэсовские части.
— Сдадутся и эсэсовцы, — говорит Ананьев и достает часы на цепочке. — Сколько там до Победы осталось? Всего 15 минут.
— В роще нас обстреляли. Колесо пробили. Едва ноги унесли.
— Это бродячие. Бродячих мы не боимся. Завтра они нам в плен сдадутся.
В зал вбегает Ирма, за ней входит старик. Ирма бросается к капитану и заламывает руки.
— Гер официр, гер официр! Их отшень, отшень просиль! Майн гатте Пауль… Их отшень просиль!
— Ничего не выйдет, — говорит капитан. — У нас есть порядок, который надлежит соблюдать.
Ирма начинает плакать.
— Их отшень просиль. Гер официр! Тофарищ, — умоляюще обращается она к Ананьеву. Тот вскакивает.
— Ладно, капитан! Выпусти ты его. Подумаешь, куда он денется. Вот, сколько тут осталось?.. — он снова достает часы. — Еще семь минут. Ведь Победа же, ты понимаешь.
Капитан молчит.
В это время где-то далеко за лесом взмывает в небо ракета, с ней рядом вторая, далекие очереди трассирующих рассыпаются в небе. Все в зале замирают в тревоге.
— Что это?
Схватив оружие, выскакивают на дорожку, но тревога напрасна. Слышно, как палят вдали вокруг — за рекой, в стороне дороги, где-то за парком. В разных местах в небе горят ракеты, и капитан первым догадывается.
— Это ж салют! Выбрось свои часы, майор!
— В самом деле! Славяне, а ну стрелянем! Чтоб в последний раз. Ну, раз-два — пли!
Нестройный залп звучит возле виллы, затем второй и третий.
— Ну вот! Ну вот, теперь ты веришь, капитан? Ведь Победа! Победа, ты понимаешь это?..
В свете, падающем из окон, из раскрытой двери, майор обнимает капитана, затем Зину, которая счастливо льнет к нему, Васюкова. И тут они замечают, что на крыльце одиноко стоит старший техник-лейтенант, а за темным стеклом узкого окна тускло бледнеют два лица арестованных. Все входят в помещение.
— Слушай, капитан, — говорит Ананьев, — давай сюда твоего арестанта. Черт с ним, выпьем по-братски, все равно Победа!
— Ладно! — говорит капитан. — Эй, Гнидюк, выпускай арестанта. И того… немца тоже! Черт с ними!
Тихая ночь, в зале едва светит карбидный фонарь, на столе неубранные остатки ужина. На диване, раскинувшись, спит Ананьев, в кресле Зина. На разостланных на паркете шинелях спят разведчик и шофер Воробей. Рядом ворочается и садится Васюков.
— Нет, я в такую ночь не усну.
За столом в каменной позе сидит старший техник-лейтенант.
— В такую ночь можно и не поспать. Полезно подумать. Как жить, подумать.
— Чего тут думать? — говорит Васюков. — Главное — вот, выжили.
— Мы-то выжили. А сколько не дожило. Подумать страшно! Я как подумаю, как представлю себе… Была жена, двое ребят…
— Погибли?
— В первый день. Под Волковыском на аэродроме. Отца и мать расстреляли. Брат в плену пропал. Младший. Старший под Будапештом погиб. И так, считай, в каждой семье. Ужас!
— Ужас, конечно. А все равно жить надо.
Старший техник-лейтенант молчит, и Васюков начинает бессонно бродить по залу, ступая между спящими, приглядывается то к одному, то к другому. Прислушивается. Думает и вспоминает. Через распахнутую дверь проходит в кабинет, где на кушетке спит капитан и на составленных стульях конвоир. У окна стоит арестованный Терещенко. Он устало поднимает голову.
— Тихо, — шепотом говорит Васюков. — Чего не спите?
— Не спится, — так же шепотом отвечает Терещенко. — Не до сна мне.
— Да, скверное у вас дело, — понимающе говорит Васюков, садясь на подоконник. За окном едва брезжит рассвет.
— Хуже некуда.
— Судить вас будут?
— Судить, да.
— Как же это вы струсили?
Терещенко вздыхает и отвечает не сразу:
— Понимаешь, сам не пойму. Никогда со мной не было такого. Полтора года воюю. А тут… Как наперли они, ну и… Не выдержал. Побежал. За мной бойцы. Ну и смяли нас.
— Как раз в самый конец войны?
— Вот, думаю, в этом все дело. Конец войны. Жить захотелось. И появилась надежда выжить. Вот и не выдержал.
— Теперь припаяют.
— Что делать, — разводит руками Терещенко.
Они недолго молчат, потом Васюков говорит счастливо:
— Просто не верится!.. Просто не верится, неужели жить будем? Неужели мы выжили? Никогда не думалось…
— А я думаю: почему я не погиб? Почему меня не убили под Курском? На Сандомирском плацдарме… Или еще где. Зачем было доживать до такого… позора?
— Выжили! Это ж так повезло! Такое счастье! Неужели теперь до старости жить будем? — говорит о своем Васюков.
— И искупить вину невозможно. Поздно. Даже в штрафную поздно. Вот положеньице!..
Переполненный своим счастьем Васюков бредет по анфиладе комнат, поднимается на второй этаж. Всюду тихо. В окнах светится первый рассвет, Васюков счастлив и задумчив. Он выходит через распахнутую дверь на балкон, вдыхает утреннюю свежесть. Тихо дремлют рядом вершины лип с едва распустившимися листочками, в полусотне шагов блестит река. Облокотясь на перила, он смотрит на светлеющий закраек неба и вспоминает год сорок первый — гибель старшины Карпенко в окопе, подвиг Свиста. Потом переносится в сорок третий, и перед его взором проходят лица бойцов-автоматчиков Чумака, Кривошеева, Щапы, лейтенанта Гриневича и Ананьева, старшего лейтенанта в фуражке и мокрой плащ-палатке…
Светает. Матово блестит река, восточный берег ее, однако, весь погружен в тень. Не сразу до сознания Васюкова доходит смысл какого-то движения на той стороне; слышатся приглушенные звуки моторов. Но вот он видит, как в том месте, где находится брод, появляются три силуэта, они осторожно пробираются по воде к вилле. За ними тихо входит в реку колонна солдат с оружием.
Васюков настораживается, затем негромко окликает с балкона:
— Эй! Кто такие?
Люди в реке заметно обеспокоены, доносится какая-то команда, и струя трассирующей очереди с грохотом бьет в каменную стену виллы. Балкон осыпается штукатуркой, со звоном вылетают стекла из балконной двери.
— Немцы!
Васюков стремглав скатывается с винтовой лестницы и, крикнув в зал «Немцы!», хватает чей-то автомат и опять бежит на балкон. Но передние немцы уже достигли этого берега, в реке целая колонна пехоты, и за ней спускаются к броду автомашины. Пулемет с той стороны открывает огонь по вилле.
Васюков из-за бетонного парапета балкона выпускает несколько торопливых очередей по броду, его пули с рассеиванием взбивают воду, несколько человек там падает. Но успевшие переправиться открывают с берега ураганный огонь по вилле.
Вилла тоже отвечает огнем. С первого этажа доносятся команды Ананьева: «К окнам! Занять все окна! Огонь!»
На балкон к Васюкову прибегает конвоир трибунала с автоматом и несколькими дисками в сумке.
— Ложись! — кричит Васюков.
Крупнокалиберный пулемет с того берега начинает бить по фасаду, осыпая его щебенкой. Сам Васюков распластывается на бетонном полу балкона, рядом падает конвоир.
— Вот сволочи! Откуда они взялись? — говорит конвоир.
— Видно, на запад прорываются.
Когда очередь переносится на другое место, Васюков выглядывает через парапет и видит, что несколько машин с орудиями на прицепе уже на середине реки. Он бьет по ним длинной очередью, одна машина вспыхивает, разлив по воде огненные блики. По-видимому, обнаружив их на балконе, пулемет направляет на него весь поток трассирующих, и вскоре весь балкон тонет в пыли. Щебень, крупные и мелкие куски бетона летят во все стороны, и вот уже в полу и в стенках парапета зияют крупные дыры. Когда пыль слегка сносит ветром, становится видно, как между старых деревьев парка перебегают эсэсовцы.
— Бей по тем! Не подпускай! — возбужденно кричит
Васюков конвоиру, но тот лежит, уронив голову на автомат.
Васюков переворачивает его и видит бледное, залитое кровью лицо.
— Не повезло… Эх, как не повезло нам… — говорит солдат и замирает.
Снова очередь крупнокалиберного крошит бетон, и Васюков стреляет в ответ. Потом, испугавшись, что долго здесь не удержится, бросается с балкона за дверь. На ходу он срывает с конвоира сумку с дисками и волочит ее за собой.
Внизу слышится густая стрельба, у входа рвутся гранаты, и Васюков по какой-то лестнице бросается еще выше.
Запыхавшись, он взбирается на чердак с несколькими слуховыми окошками в массивной черепичной крыше, выглядывает на переправу. Часть эсэсовцев на этом берегу и возле виллы, другая часть схлынула с брода на ту сторону. Там же стоят автомобили, два-три из них горят ярким пламенем, развевая на ветру длинные хвосты чадного дыма. Васюков выпускает меткую очередь, и несколько эсэсовцев с брода, разбрызгивая воду, бегут назад. Остальные залегают за деревьями парка.
В бое наступает заминка.
В зале не остается ничего от вчерашнего уюта, в окнах зияют дыры, потолок и стены густо побиты очередями, все засыпано битым стеклом и штукатуркой.
Босой Ананьев с автоматом в руке бросается от окна к окну, расставляя защитников виллы.
— Разведка, держи это окно! На твою личную ответственность, Воробей, это. И на угол, на угол смотри…
— Петя, ты ж ранен! — бросается к майору Зина. Ананьев, размазав на лбу кровь, отмахивается.
— Да ерунда! Касательная. Ты береги патроны! Зина, береги патроны…
Зина размеренно стреляет из-за косяка из пистолета.
В зал вбегает старик. Растерзанный вид его страшен. Воздевая кверху руки, старик в ужасе восклицает:
— Майн гот! Майн гот! Майн либе вилла!..
— Вилла? Черт с ней, с твоей виллой! Гляди, как бы самому не хана… Капитан, что наблюдаешь? — кричит майор в открытую дверь.
— Попрятались, сволочи! Что-то гергечут, а где — не видать.
— Сейчас они бросятся. На рассвете им надо переправиться, а мы мешаем. Старшой! — кричит Ананьев.
— Я, — спокойно отвечает старший техник-лейтенант, взводя курок нагана.
— Ты держи дверь! За тобой дверь. В окна они не впрыгнут. Высоко. А в дверь — да. Воробей, тоже — на дверь!
Старший техник-лейтенант идет в прихожую к запертой входной двери, за ним бежит Воробей. Ананьев оглядывается и видит в углу бледное лицо стоящего в неподпоясанной гимнастерке Терещенко.
— А ты что?
Тот пожимает плечами.
— Оружия нет? Конечно. Капитан, вооружи арестанта! — кричит Ананьев в раскрытую дверь.
— Не полагается, — отвечает капитан.
— Черт тебя возьми! — свирепеет Ананьев. — А погибать после Победы полагается?
Разведчик от углового окна говорит:
— Эй ты! Держи! — и бросает Терещенко лимонку. Тот ловит ее на лету.
— И давай к двери! Воробей, ко мне! Где Васюков?
— А вон, слышь? — указывает Зина вверх, откуда доносится приглушенный звук очередей.
— Ах, это он! Вот молодец! Надо ему кого на подмогу.
— Не перейдешь, — говорит капитан. — Все окно разнесли, лестницу тоже.
— Ах, гадство! Ах, гадство!..
Шквал огня из парка и от реки заглушает его слова. Начинается приступ.
Узкое подвальное помещение с маленьким зарешеченным окошком вверху. Горит свеча в какой-то подвеске, и тени от нее, изламываясь, колеблются по стенам. Пауль, нагнувшись, решительно извлекает из-за каких-то ящиков автомат и с силой вгоняет в него магазин. На дворе гремят выстрелы, заглушая слова и плач Ирмы, которая хватается за одежду мужа, за его руки, потом ноги. Она падает на колени, ее лицо в слезах, она пытается удержать мужа, и он, по-видимому, теряет решимость. Минуту он вслушивается, поглаживая узкие плечи жены, стрельба вроде затихает, она поднимается на ноги и безответно целует его лицо. На его же лице — напряженное внимание и ничего больше. Он весь там, наверху.
Но вот снова грохочут выстрелы, каменные стены подвала сотрясаются от нескольких взрывов. Пауль закусывает губу и отстраняет Ирму.
Однако она не отпускает его, она обхватывает его колени, и он не решается употребить силу. Он медлит, пока в паузе между очередями не доносятся зычные крики эсэсовцев:
— Форвертс! Хайль Гитлер!
— Эсэсшвайне! — теряет самообладание Пауль и решительно вырывается из рук жены. Та бросается следом, но он захлопывает тяжелую дверь…
Почти совсем рассветает, в зале пыль и дым от стрельбы. Рывками бьет из пистолета через подоконник Зина — выстрелит и присядет, выстрелит и присядет. Ананьев стреляет, перебегая от окна к окну. В одном из простенков стоит с гранатой в руке Терещенко.
— Товарищ майор! Товарищ майор! — кричит сержант-разведчик. — Становитесь сюда! Вы — сюда, я — сюда! — указывает он по обе стороны окна, и майор становится в соседний простенок. Но не успевает он направить в окно автомат, как в зал влетает граната. Ударившись о стену, она отскакивает к столу, и разведчик, коршуном бросившись к ней, успевает вышвырнуть ее обратно. Майор приседает, за окном раздается взрыв, но никто не задет осколками. Окно, однако, остается без единого стекла, с выломанной посередине рамой.
Вслед за первой влетает вторая граната, она падает наискось от окна, и ее успевает ухватить Терещенко. Эта тоже взрывается за окном. Терещенко сразу же припадает спиной к простенку.
Но вот в другое окно влетают сразу две гранаты, сержант-разведчик бросается к одной и только успевает швырнуть ее в окно, как другая взрывается в зале. Грохот и дым заполняют зал, сержант переламывается в пояснице, хватаясь рукой за спину, и тихо опускается на пол. К нему бросается Зина.
— Ах, гады! — говорит он и замолкает.
А в углу, поджав под себя ноги, медленно свертывается калачиком Воробей. Окровавленными руками он зажимает живот.
Майор бросается к выбитому окну, из которого летят гранаты, перекинув через подоконник автомат, строчит под стену, к нему подбегает Терещенко, он швыряет туда свою единственную гранату, и под окном затихает. Оба опускаются на пол, тупо глядя друг на друга и вслушиваясь. Потом Ананьев спохватывается:
— Капитан! Капитан!
Но ответа нет. На полу в простенке сидит Зина. Ее плечи сотрясают рыдания.
— Боже, что же это делается! Ведь Победа же, капитуляция, что же это такое…
— Ничего, — говорит Ананьев. — Ничего. Как-нибудь.
Подождите.
А сверху, с чердака, все строчит автомат. Это обстреливает переправу Васюков.
Ананьев вслушивается и поднимает запыленное, с подсохшей кровью лицо.
— Молодец Васюков! Давай, давай, Васюков! — тихо говорит он и кричит в коридор: — Старшой, ты держишься?
Держись, старшой!
Старший техник-лейтенант тяжелым шкафом задвигает входную дверь, ему помогает старик архитектор. Выбившись из сил и тяжело дыша, они становятся по обе стороны входа и слушают. Стрельба и разрывы гранат сотрясают дом с другой стороны. С этой вроде бы пока тихо.
— Майн гот! Майн гот! Майн либе вилла, майн унглюклих Дойчленд! — мнет на голове седые волосы архитектор. Старший техник-лейтенант говорит язвительно:
— Дойчленд вам! Вот до чего довели вы свой Дойчленд! Обормоты проклятые!
Старик замолкает, за стеной слышны голоса, и архитектор в ужасе восклицает:
— Эсэс! Дас ист эсэс! Капут! Аллес капут!
— Плохо капут, ага? А нам как было? Как вы это себе понимаете? У меня всех подчистую прикончили, это как? Как мне теперь жить? Вот меня укокошат, и весь мой род кончится. А мой род знаешь какой? Петров. Ты понимаешь — Петров я. От Петра Петровича. Ты понимаешь?
— Я, я! — кивает головой старик. — Аллес капут!
В дверь снаружи раздается оглушительный стук, потом стремительная очередь в разных местах прошивает филенки двери. Из шкафа летят щепки. Ряд рваных дыр светится на фоне рассветного утра. Старший техник-лейтенант поднимает наган и стреляет несколько раз.
— Майн гот! Майн гот! — сползая на пол, почти лишается чувств старик.
Новая очередь бьет в дверь пониже, затем раздаются удары тяжелых прикладов, и дверь выпирает, готовая вот-вот распахнуться. Старший техник-лейтенант редко стреляет, каждый раз осматривая барабан нагана. У него остается всего три патрона.
— Пауль! — вдруг испуганно восклицает старик. В прихожей откуда-то появляется Пауль с немецким автоматом в руках. Старший техник-лейтенант отскакивает в сторону, вскинув наган, но Пауль с ходу выпускает в дверь полмагазина и сам отскакивает в сторону.
За дверью все затихает.
— Караще? — говорит Пауль, обращаясь к старшему технику-лейтенанту. — Караще даль швайн эсэс?
— Молодец! — сдержанно хвалит капитан. — Наловчился. Где практиковался?
— Практик? Демянск! — произносит Пауль. — Унд Витэбск. Унд Брест. Унд Бреслау.
— Солидная практика. Ну, покажи класс!
Пауль снова бьет в дверь и, выбросив магазин, заряжает новый.
Наступает тишина, и в этой тиши четко слышатся крадущиеся шаги за стеной. Они все ближе, ближе и явственней. Пауль медленно поднимает автомат, готовясь ударить в самый нужный момент, как вдруг, взглянув в пробитую очередями дыру, испуганно вскрикивает:
— Панцирфауст!..
Мощный взрыв на пороге вышибает дверь, в щепки разносит шкаф. Все накрывает клубящаяся туча дыма и пыли, в которой появляются темные тени в касках.
Резко отпрянув от окна, Ананьев бьет почти в упор по выбитой взрывом входной двери, в которую врываются эсэсовцы. Двое из них падают, выронив оружие, и Зина, метнувшись из-за стены, подхватывает автомат. Она укрывается за косяком у двери, Ананьев стоит напротив. Терещенко отстреливается из кабинета. Все окна выбиты, зал простреливается перекрестным огнем. Этот огонь не дает Ананьеву перебегать с места на место, он загнан в угол напротив от входа. От входа его прикрывает лишь стол.
— Зина, не выходи! Зина, стой там! — кричит Ананьев и приседает: очередь из пролома густо бьет в стену над его головой.
— Петя! — восклицает Зина.
— Ничего, ничего! — говорит Ананьев, вскакивая. — Ты держись. Главное, ты держись!
Майор стреляет по входу, но, по-видимому, у него кончаются патроны, он передергивает затвор, однако выстрелов нет. Воспользовавшись его заминкой, в зал врываются двое в касках, Ананьев бросает в них автоматом, потом, схватившись за угол стола, опрокидывает его с посудой на дверь.
Однако эсэсовцы уже ворвались в прихожую и из нее прорываются в зал. Зина из-за косяка бьет по ним сзади, двое падают, автомат из рук убитого отлетает к стене, и Ананьев бросается за ним. Не дотянувшись, однако, до оружия, он падает на колено и хватается рукой за плечо. Между пальцев его бьет кровь.
— Петя! — восклицает Зина, бросаясь из своего укрытия к раненому.
— Стой! — кричит Ананьев, но поздно. Ворвавшийся из разбитой прихожей эсэсовец почти в упор стреляет по обоим из автомата. Ананьев сразу сникает, а Зина еще находит в себе силы обернуться.
— Ах, гады вы! Гады!..
На ее лице боль и отчаяние, ненавидящий взгляд устремлен в пьяное, заросшее щетиной лицо эсэсовца, глаза которого щурятся в ненависти, а руки уверенно поднимают автомат. Почти со сладострастием на лице он разряжает его в девушку, которая покорно опускается на широкую грудь майора. В этот момент из кабинета врывается Терещенко, они встречаются взглядами, эсэсовец перекидывает ствол автомата, но Терещенко опережает его, и эсэсовец тяжело грохается спиной на паркет.
В зал врываются еще несколько эсэсовцев. Отстреливаясь, Терещенко уходит в глубину помещения…
От сильного толчка в спину Пауль падает на ступеньки крутой каменной лестницы, ведущей в подвал, пытается встать, но, сбитый сапогом, падает снова и сползает до низа. За ним спускаются несколько эсэсовцев, среди которых два офицера, увешанных наградами, в касках, с автоматами в руках.
В подвале несколько тише, чем наверху, выстрелы здесь слышатся глуше. Эсэсовцы включают фонарики, направив их на окровавленное лицо Пауля.
— Дас ист зольдат? — сквозь сжатые зубы спрашивает офицер.
— Никс зольдат, гер обершурмфюрер. Дас ист цивильмайстер.
— Цивильмайстер? Дас ист швайне! Дас ист верротэр! Эргёген! — приказывает эсэсовец солдатам, и несколько немцев быстро пристраивают веревку на двери. Другие заламывают руки Пауля.
— Верротэр!
— Игр дас ист верротэр! Игр вердербен штурцен Дойчлянд! — кричит в отчаянии Пауль. Где-то раздается стук в дверь, и слышится голос Ирмы:
— Пауль! Пауль!
Двое эсэсовцев отпирают дверь, из которой вырывается Ирма. Поняв, что здесь происходит, она бросается к мужу.
— Пауль!!
Пауль, однако, почти не реагирует, он ждет, когда эсэсовец закрепит веревку, и спокойно дает накинуть на себя петлю.
— Будьте вы прокляты!
Рыдая, Ирма в отчаянии бросается к одному эсэсовцу, к другому, пока офицер не обрывает ее ругательством. Двое эсэсовцев уволакивают ее в темный подвал, где она затихает вскоре.
Остальные торопливо вешают Пауля.
Тем временем с крыши виллы все трещат выстрелы, и пули взбивают воду реки. Несколько машин горит в броде, несколько застряло на глубине, остальные не могут объехать их. Под огнем с чердака эсэсовцы пытаются перетащить машины, но теряют дорогое для себя время…
Преследуемый эсэсовцами, отстреливаясь, Терещенко перебегает из комнаты в комнату в поисках лестницы наверх. В кабинете, заваленный опрокинутой мебелью, лежит капитан. Он контужен, ранен, но жив. Терещенко пробегает мимо, едва уклоняясь от пуль эсэсовцев, ухватившись за обломанные перила разрушенной винтовой лестницы, подтягивается и скрывается на втором этаже. Подбежавшие эсэсовцы стреляют вслед, потом подтаскивают к лестнице столы, чтобы взобраться следом. Терещенко тем временем спускает им на головы буфет с посудой, закупорив тем узкий лестничный проход, и взбирается выше. У него уже немецкий автомат, но он бережет патроны и стреляет лишь в крайних случаях.
Пробегая мимо разбитых окон, он оглядывается на переправу, в которой возятся с машинами эсэсовцы, не преминув дать одну-две короткие очереди по ним. Наверху, слышно, постреливает автомат Васюкова. Однако эсэсовцы скоро прорываются по винтовой лестнице на второй этаж, и Терещенко едва успевает проскользнуть в люк, ведущий на чердак к Васюкову. Наверное, последней пулей он ранен, и только перевалившись за край люка, обнаруживает это. Пуля вошла в бок, его гимнастерка без ремня скоро набухает кровью.
Васюков под разбитой черепицей кровли, пригнувшись, бросается навстречу Терещенко.
— Что? Что там? Терещенко машет рукой.
— Все?
— Все, да.
— Так, ничего, — после паузы говорит Васюков. — Вот бинт, на, перевязывайся. Сможешь перевязаться?
Терещенко кивает головой.
— Давай! А я их огоньком! Не любят огонька, сволочи! А ну, еще вам…
Он, наскоро прицелясь, стреляет очень короткими очередями, а Терещенко торопливо перевязывает себя под гимнастеркой. Потом, схватившись за автомат, приподнимает люк и едва успевает увернуться от очереди.
— Сволочи!
Хорошо, однако, бетонная балка перекрытия защищает его от пуль снизу, которые крошат ее в щебенку. Но балки этой хватит ненадолго. Наконец в стрельбе наступает пауза, Васюков лежит возле дыры в крыше, не спуская глаз с переправы. Но и на переправе наступает заминка. Бросив застрявшие машины, немцы убрались на тот берег и скрылись за стоящими в колонне автомобилями и в прибрежном кустарнике.
— Как же нам продержаться? Нам бы еще часок, — говорит
Васюков. — Должны же наши услышать. Должны подойти.
— Подойдут, да, — говорит Терещенко. — Когда только?
— Вот в том и задача — когда? А где твой капитан? — спрашивает Васюков.
— Кто его знает? Погиб, наверно.
— Чудно! — после паузы говорит Васюков. — Чудно, право. Хотя чему удивляться?
— Вот, думаю, как же мне быть? Если капитан погиб, как же мне быть?
— Ничего! Был бы сам живой. Тут, знаешь, не так-то просто. Ах, сволочи, сволочи! Вот тебе и Победа! Это ж надо!..
Внизу почти во всей вилле распоряжаются эсэсовцы. Офицер отдает распоряжения, кто-то куда-то убегает, прибегает снова. Они здесь в безопасности от огня с чердака, но те за рекой отрезаны и не могут под огнем форсировать брод. В кабинете архитектора, придя в себя, поднимается из-под мебели и обрушенной штукатурки капитан, прислушивается. Ему видны ноги и спины стоящих в зале эсэсовцев, и он, с трудом поднявшись среди обломков мебели, взбирается на подоконник. Оконная рама вышиблена взрывом, он переваливается через подоконник и срывается на той стороне. Недолго лежит, прислушиваясь, но, кажется, его не заметили. Тогда он, зажимая рану в боку, шатким шагом бежит по парку от дерева к дереву — прочь от виллы. Ему удается незамеченным отойти далеко, уже его прикрывают комли толстых деревьев, уже вот-вот близко сосняк. Но путь к нему преграждает сетчатая ограда виллы из проволоки, капитан, шатаясь и падая, бежит вдоль нее, но ограда аккуратная, дыр в ней нигде нет. И высокая. Перелезть ее у капитана нет сил.
И тут его замечают от виллы. Два эсэсовца уже бегут через парк, капитан бросается в другую сторону, бежит, бежит. Но силы у него на исходе, а эсэсовцы уже рядом. Они уже на расстоянии выстрела, и он останавливается.
Ухватившись за ограду, он отдыхает, потом поворачивается к преследователям, которые, поняв его беспомощность, не спешат разрядить свои автоматы.
— Ну! Ну, что ж вы, сволочи! Стреляйте, ну!
И оба враз вскидывают стволы автоматов. Капитан медленно сползает к подножию сетки.
На чердаке возле дыры в черепице лежит Васюков. Возле люка скорчился на боку Терещенко.
— Погибнем мы, а? — говорит Терещенко.
— Может, и погибнем, — говорит Васюков. — Дурное дело нехитрое. Но пропустить их нельзя. Знаешь, что они натворить могут!
— Пропустить нельзя, — соглашается Терещенко.
— Сильно болит?
— Да, болит. Дышать трудно.
— Терпи как-нибудь. Может, еще выдюжим.
— Мне надо выдюжить. Ты понимаешь? Мне надо выдержать.
— Я понимаю…
— Потому что как же я? Так и погибну трусом? Нельзя ж мне погибать трусом. У меня братишка. Пятый класс кончает. Сколько гордости за меня.
— Смотри! Ты смотри, что это? — говорит Васюков, что-то заметив. — А, это ж они фаусты тащат!
Он быстренько прицеливается и бьет несколькими очередями по реке. Один там падает с фаустпатроном, но трое других, пригнувшись под тяжестью оружия, перебегают на эту сторону и скрываются под речным обрывом.
— О, черт! — говорит Васюков. — Сейчас врежут!
И действительно, почти тотчас слышится выстрел фауста, и одновременно мощный разрыв на углу сотрясает всю виллу. Обрушившись с конца крыши, вся разом ссыпается черепица, чердак заволакивает пылью, из которой ближе к люку бросается Васюков. Со лба его густо капает кровь.
— Попало, кажется.
— Что, ранен? — пугается Терещенко.
— Ложись, ложись! Сейчас еще врежут.
Они припадают к полу чердака за бетонной балкой и ждут. Действительно, скоро снова щелкает выстрел, и взрыв, кажется, еще большей силы обрушивается на восточное крыло здания. Крыша почти вся лишается черепицы, что-то загорается на нижних этажах, и дым с пылью поднимается к небу.
— Так! И еще будет один! — говорит Васюков.
Но третий взрыв задерживается, Васюков напряженно ждет, рукавом вытирая лоб. Кровь все плывет, заливая глаза, и Терещенко рвет на себе конец бинта.
— Дай перевяжу. А то кровью сплывешь, что тогда я?
— Себе оставь, — говорит Васюков.
— Без тебя мне он не нужен.
Кое-как Терещенко перевязывает голову Васюкову. Пыль слегка оседает, обнажая поломанные стропила, из-за которых видны вершины деревьев. Васюков ползком подбирается к краю чердака.
Немцы спешно форсируют реку, по грудь в воде обходя застрявшие машины, и он снова стреляет. Дав две-три очереди, отскакивает к люку, в который бьют чем-то тяжелым снизу, и в смятении смотрит на своего товарища.
— Что?
— Все. Патронов нет.
— У меня тоже.
Наступает тягостная пауза, немцы стараются выбить люк, оба защитника лежат возле него, истекая кровью. Кажется, задвижка люка вот-вот отскочит и на чердак ворвутся эсэсовцы.
— Как же не рассчитал я? Как же не рассчитал? — сокрушается Васюков. И вдруг, ощупав брючный карман, восклицает:
— Есть! Один…
Он вытаскивает один патрон и торопливо засовывает его в ствол автомата. Терещенко тоскливо следит за его приготовлением.
— А я… как же?
— Ты?
Люк уже почти сбит с петель, скоро здесь будут эсэсовцы. Но один патрон нельзя разделить на двоих, и Васюков, вскочив, стреляет под люк в щель, в которую уже пролезают чужие пальцы. Люк захлопывается. И наступает недолгая пауза.
Но пауза почему-то затягивается, снизу доносятся какието крики, топот бегущих ног, и первый отдаленный разрыв радостным эхом раскатывается в утреннем небе. Васюков отрывается на руках от пола, приподнимается. Оглушенный, он не сразу различает новые звуки в пространстве, а различив их, обрадовано кричит Терещенко:
— Наши! Ты слышишь — танки!
Он встает на колени и выглядывает за край чердака — немцы, бросив машины, бегут по берегу, бегут через парк между деревьев от виллы. И первые тридцатьчетверки, прорвавшись к реке, осыпают их градом пуль. Заметавшись возле проволочной ловушки, эсэсовцы пытаются выбежать из нее, многие падают, другие пытаются взобраться на сетку, но валятся, сраженные танковыми очередями.
Васюков рывком открывает люк и скатывается по лестнице вниз. За ним сползает Терещенко.
Он с трудом преодолевает лестницу, разбитый, заваленный рухлядью кабинет, зал с засыпанными пылью телами убитых. Он останавливается на каждом взглядом и выходит на разбитое фаустпатроном крыльцо.
Первая тридцатьчетверка, преодолев реку, взбирается на крутой берег. Заметив Васюкова, танкисты откидывают люк, и кто-то там появляется в черном шлеме, машет ему.
А Васюков, утирая залитый кровью и потом лоб, стоит, прислонившись к иссеченному пулями гранитному косяку, и пытается улыбнуться сквозь слезы.
Сзади из вестибюля выползает на ступеньки Терещенко.
За рекой над аккуратным сосновым леском поднимается красный диск солнца.
Наступило утро. Первое утро Победы.