По земле видна тень бегущего человека. Слышно его простуженное дыхание. Перед его глазами мелькают — прошлогодняя стерня, немецкая каска, брошенная винтовка. И вдруг — резкий, лихорадочный стук пулемета и разрывы пуль, надвигающиеся на тень бегущего, и слова сознания: «Упасть! Упасть! Нет, нет! — Отпрыгнуть в сторону…» И стон, хриплый, утробный.
Камера, словно повторяя движение этого человека, резко склоняется к его босым ногам, потом к животу, и мы видим — из-под скрещенных рук появляются струйки крови.
Так он медленно падает на бок, скорчившись, прямо себе под ноги.
Он видит свои босые ноги, а за ними и небо, и быстро разрастающееся облако, и показавшееся на мгновение солнце, которое плеснуло ему светом в глаза. И сразу наступила темнота.
Он лежит в поле. Молодой красивый парень, в выгоревшей гимнастерке, с оборванными погонами, с вывернутыми на груди карманами. Слева видна дырочка и темный силуэт ордена Красной Звезды. Подпоясан он солдатским немецким ремнем с пряжкой. Темные пятна расплывшейся крови на животе. Он бос, на ногах — весенняя грязь.
Лицо его мертво.
Но вот слегка шевельнулись ресницы. И он медленно открыл глаза. Этот вначале туманный, неосмысленный взгляд постепенно яснеет, и мы слышим трепещущий голос жаворонка. Жизнь возвращается к этому человеку. И, словно наслаждаясь пением птиц, он блаженно улыбается.
Прямо над ним, в небе — жаворонок.
В кадре — только земля с обнаженными и местами обрубленными, видимо, лопатой, корнями. Слышен жаворонок. К нему примешиваются другие звуки: вначале неясный мужской говор, потом позвякивание солдатской ложки о котелок, щелкание затвора автомата.
— И этот паек рассчитан на три дня…
— Ребята! Посмотри на Костю — он не жрет, а все прячет в мешок…
— Он будет жить вечно…
— А что, как ты?.. Всегда сожрешь перед атакой, а потом — по другим мешкам…
— А это я смерть задабриваю…
— Я не хочу с ней иметь дело…
— Интеллигент! Она тебя не спросит. Что, спросила тех, что лежат там, плашмя, в поле после нашей атаки?..
— О, о! — слышен возглас всеобщего восторга.
— Горячий харч!
— А что сегодня?
— Все поедите!..
— Опять шрапнель…
— На такой жратве и до половины поля не добежишь…
— Точно. По нужде назад полезешь…
— Буди лейтенанта…
— Пущай еще подремлет.
— Да ведь атака скоро.
— Товарищ лейтенант, харч прибыл…
Он повернулся на бок, и мы видим, что он лежит в нише траншеи, а в небольшом окопчике напротив него сидят солдаты.
Это старый солдат Голанога. Он мастерит самодельную зажигалку «катюшу», ординарец Костя укладывает вещмешок, здоровенный пулеметчик Иван нежно протирает тряпочкой свое оружие.
Перед ним на патронном ящике дымят четыре котелка.
— Эх, сейчас бы бабоньку круглую, — нежно говорит он. Резкий вой снаряда и все мгновенно прижимаются к стене траншеи.
Взрыв, летят комья земли, пыль.
Но вот она рассеивается, и мы видим, что солдатские котелки полны земли, два из них опрокинуты. Солдаты стряхивают с себя землю.
— Товарищ лейтенант, — вползает на четвереньках в окоп молоденький солдат, — вас к себе ротный, на рекогносцировку… Лейтенант встает из ниши, и в этот момент Голанога про-
тягивает ему «катюшу».
— Это вам, — говорит он, — спичек не напасешься.
— Спасибо, — благодарит лейтенант. — Люди готовы к атаке?
— Готовятся, — отвечает старый солдат.
— А мы всегда готовы, — говорит Иван, уплетая мясную тушенку.
Лейтенант пробирается вслед за молодым солдатиком по траншее. Время от времени они прижимаются к земле, когда слышится вой снаряда и взрыв.
Солдаты в траншее деловито готовятся к атаке.
Вот пожилой солдат, выбросив из сумки противогаз, набивает ее патронами.
Кто-то чистит автомат.
Кто-то набивает диск патронами. Кто-то ест.
Кто-то переобувается.
И все это видит лейтенант мимоходом.
Траншея петляет то влево, то вправо, словно лабиринт.
Это был глубокий, без единого кустика овраг. По дну его протекал ручей, вокруг него была грязь. Ротный — капитан Орловец — сидел на склоне оврага у рации и, держа в руках цигарку, послушно отвечал в трубку:
— Да. Ясно. Слушаюсь… слушаюсь… слушаюсь.
Заметив подошедшего лейтенанта, он прикрыл рукой трубку и недовольно проворчал:
— Можно, Климченко, и побыстрей, когда вызывает командир роты.
Потом он еще некоторое время слушал трубку, а все настороженно смотрели в его сторону.
Чуть ниже его расположились курносый глазастый связист, молчаливый, хмурый с виду лейтенант Зубков и подпоясанный, в новой шинели, с новыми погонами лейтенант Иваницкий.
Положив трубку в телефонный ящик, Орловец, коротко посмотрев на своих подчиненных, спросил:
— Вы знаете, почему мы сорвали атаку?..
Все ждали его ответа. Только Климченко недовольно поморщился.
— Третий взвод отстал и залег, — Орловец сделал паузу, посмотрев на лейтенанта. — Второй растянулся, как кишка, третий вообще устроил бег на месте. Вы командиры или пастухи, черт вас побрал?!
Климченко, который не смотрел на него, вдруг поднял голову и, запинаясь от волнения и обиды, выпалил прямо в лицо ротному:
— А вы что кричите? Мы что, во рву отсиживались? Или струсили? Фриц вон — подойти не дает…
Капитан злобно взглянул на лейтенанта:
— Ты что? — выдавил он угрожающе и в то же время будто недоумевая от дерзости подчиненного. — Ты что, митинговать вздумал?
Лейтенант поднял воротник своего иссеченного осколками полушубка, из дырок которого торчали серые клочья шерсти.
— А то! Хватит на чужом горбу в рай ехать! — запальчиво проговорил Климченко и отвернулся.
Ротный сполз с обрыва на каких-нибудь три шага и, перепоясанный ремнями, стал напротив взводного.
— Это кто едет! Я еду? Да?
— Да и вы не прочь! — бросил лейтенант.
Ротный, посмотрев на двух других взводных, которые делали вид, что рассматривают травку под сапогами, уже сдержанней сказал:
— Придержал бы язык, болтун! Климченко вскинул голову.
— Ага! Правда глаза колет!
— Ах, правда? — вскипел Орловец. — Так и я тебе скажу правду! Твой взвод — самый худший! Самый разболтанный. Он сорвал темп наступления… Залегли, понимаешь, когда еще бы рывок, и вы в немецких траншеях…
— Или на том свете! Я же говорил — не подавим пулеметов, которые бьют нам с фланга, — не пройдем. Не пройдем и сегодня.
— Стратег! — Орловец оглянулся на взводных и даже на телефониста, ища у них поддержки, но по их глазам он понял, что они на стороне Климченко. Здесь ротный вдруг вспомнил про цигарку и начал искать в кармане спички. Достал, чиркал, но они не зажигались.
— Умники. Вот заставлю одним взводом высоту брать. Тогда и запищишь, — ворчал он, ломая одну спичку за другой.
Тогда Климченко достал «катюшу», высек искру и подал этот «инструмент» Орловцу.
Капитан прикурил, глотнул дыма, окинул взводного испытующим, но уже незлобливым взглядом и вытащил из-за пазухи карту.
— Ладно, — сказал он мягче. — На том и точка. И чтоб мне ни-ни… Я здесь командир, а не пастух. Понятно? Ну, чего надулись, как суслики? Давай ближе, говорю.
Лейтенанты придвинулись.
— Климченко прав, — сказал Зубков, глядя прямо в глаза Орловцу. — Не накроем фланговых крупнокалиберных пулеметов — не пройдем.
Разложив всю в подпалинах полу шинели на земле, Орловец расстелил на ней карту и сказал:
— Огонька попросим. Эй, Капустин, свяжи с батареей. Солдат закрутил ручку телефона.
— Так, все, точка. Слушай задачу. Ударим снова… И главное — только вперед!.. — сказал капитан Орловец.
Без единого выстрела все разом высыпали из оврага и бросились на высоту, на которой оседали клубы дыма и пыли. Только что закончилась артподготовка. Был только слышен беспорядочный топот полсотни пар ног.
Сжав в руке пистолет, с ремешком, одним концом прикрепленным к поясу, Климченко бежал вместе со всеми.
Впереди него бежало несколько солдат.
«Шасть-шасть… шасть-шасть», — мяли струхлевшую прошлогоднюю стерню старые валенки, ботинки с сизыми и черными обмотками, запыленные грязные «кирзачи». У кого-то поблизости в вещевом мешке настойчиво лязгал пустой котелок.
— Не мог закрепить, дурак, — оглянулся Климченко.
Люди бежали по обеим сторонам от него, расширенные глаза их настороженно скользили по высоте, сипло дышали простуженные груди, болтались на ветру ремни автоматов.
Ветер стлал по стерне длинные пряди пыли.
Рота выбегала из-за пригорка на пологий открытый склон. Климченко и люди, что бежали около него, пригнулись, они уже видели изрытую траншеями высоту — всю от леса до покатого косогора под самой деревней, на котором еще рвались наши снаряды. Но вот и там все стихло.
Климченко уже видел над бруствером длинный ряд глубоко надвинутых на голову касок. В тот же миг ветер донес ослабленный расстоянием вскрик:
— Фойер!
Прежде чем в пространстве погас этот вскрик — тишина взорвалась громом «Ура!».
И тут же первые очереди разорвали упругий воздух. Запели пули. Один из солдат, бежавший впереди лейтенанта, тонко не по-мужски вскрикнул и упал.
Климченко склонился ниже, оглянулся и тут же выпрямился — в пяти шагах от него бежал ординарец Костя.
В этот момент каска на голове бойца вдруг дернулась, наверное, сбитая пулей, одним краем осела на ухо, парень толкнул ее рукавицей на место и коротко, одними глазами, улыбнулся…
И здесь с фланга ударили крупнокалиберные пулеметы.
Разрывы легли в цепи бойцов. Двое из тех, что бежали впереди лейтенанта, упали и суконными комками шинелей застыли на стерне. А оставшийся среди них пулеметчик Иван вдруг остановился, выронил пулемет, обхватил лицо руками и с криком бросился назад.
— Вперед! — крикнул лейтенант, но в это время колючие клубки разрывов взметнулись перед ним. Климченко упал. Над головой пели пули. А перед лицом лейтенанта, в траве, бегали муравьи. Двое из них, не поделив какое-то зернышко и ухватившись за него, тянули каждый в свою сторону. Стрельба стихла и лейтенант осторожно поднял голову.
Сквозь не осевшую от разрывов пыль он увидел, как в траншее напротив засуетились зеленые каски. Немцы убегали. Климченко, вскинув пулемет, выстрелил три раза. И сразу же откуда-то из-за спины его полетела в траншею граната и глухо там лопнула.
Лейтенант оглянулся.
Шагах в десяти Костя стрелял из автомата.
К нему бежали наши бойцы. И здесь опять пронесся стук крупнокалиберного пулемета. И солдаты попадали на стерню.
— Вперед, — крикнул Климченко Косте и, когда тот начал подниматься, то лейтенант рывком вскинул свое тело с земли, преодолел последние метры, отделявшие его от траншеи, взлетел на бугорчатый, усыпанный гильзами бруствер, выстрелил в загадочный зев траншеи и сразу же сунулся в нее сам.
И тут же он натолкнулся на фигуру в каске, казалось, без лица, с одной только худой кадыкастой шеей. Климченко выстрелил и на мгновение увидал недоуменные глаза падающего
немца. Впереди была пустая траншея. В этот момент сзади, наверху разорвалась граната и тут же возник стон:
— Братцы! Братцы! Бра…
Лейтенант резко повернулся на этот крик, как вдруг навстречу ему брызнуло землей и, падая на спину, лейтенант увидел падающее к нему в траншею лицо Кости с помутневшими, неживыми глазами.
Костя упал прямо под ноги Климченко. На спине его дымился разорванный вещмешок, из которого вывалились галеты и банка мясной тушенки, пробитая осколком гранаты.
Лейтенант поднял голову и увидел вверху, на фоне неба, там, где только что был Костя, молодого в расстегнутом мундире с безумными глазами немца. Он вдруг улыбнулся и опустил автомат. Перед лицом Климченко мелькнул сапог и приклад немецкой винтовки. И наступила темнота.
Климченко с усилием открыл глаза, приподнял голову и увидел…
Прямо перед собой чью-то согнутую спину.
Хлястик с оловянной пуговицей и черный кожаный ремень под ним. Вторая пуговица была оторвана, а вместо нее осталось проволочное, залепленное землей ушко.
Ниже хлястика — сумка.
А под мышками этого человека — ноги лейтенанта. Так нелепо впрягшись, немец тащил Климченко по траншее.
Лейтенант рванулся, пытаясь высвободить ноги. Немец сразу же остановился, оглянулся: на его густо заросшем щетиной немолодом лице отразилось переходящее в испуг удивление: нижняя губа его оторвалась от верхней и на ней, наискось прилепясь, дымил желтый окурок сигареты.
— Майн гот! — сказал немец и, встретившись взглядом с Климченко, выпустил из рук его ноги. Сапоги лейтенанта глухо ударились о дно траншеи. Почему-то оглянувшись, немец стал снимать с груди автомат. Однако автомат был на коротком ремне, он цеплялся за воротник, и солдат, набычив голову, с усилием стаскивал его поверх зимней, с длинным козырьком, шапки. Климченко провел правой рукой по боку — кобура была пуста.
Немец потянул курок автомата.
Вверху над ними плыли тучи, и стебли бурьяна на бровке часто-часто мельтешили от ветра. И здесь лейтенант услышал немецкую речь.
Солдат опустил автомат.
Через плечо лейтенанта переступил испачканный землей сапог, щеки Климченко коснулась пола шинели.
Немцы о чем-то говорили. Они расплывались в глазах лейтенанта, словно тени в неспокойной воде. Но вот солдат, склонившись над ним, сказал:
— Вставайт, рус! Вставайт!
Ответа не последовало, и тогда солдат подхватил его, поставил на ноги и толкнул в спину.
Его вели по траншее, которая напоминала о только что закончившемся бое. Развороченная снарядами… трупы… носилки… раненые… солдат выкрикивал в телефон одно и то же слово.
Климченко поднял голову. В небе пел жаворонок.
Лейтенант шел по неглубокой, в пояс, траншее, тяжело переставляя ноги. Впереди его шел офицер, сзади — солдат с автоматом.
Климченко замедлил шаг и взялся обеими руками за голову. Остановился. «Шнель!» — толкнул его в спину солдат.
Мимо них проходили шестеро солдат-связистов, обвешанных катушками с кабелем, сумками и оружием.
Они уступили офицеру дорогу и, минуя пленного, разглядывали его настороженно враждебными взглядами.
Они шли по дороге. В неглубоком, но широком овражке, возле мостика с высохшим ручьем, стояло несколько беспорядочно расставленных, крытых брезентом машин. Машины, видимо, находились тут давно, земля возле них была вытоптана и густо залита маслом. Рядом валялось несколько бочек, и солдат в комбинезоне, откинув в сторону руку, нес к машине канистру.
Два других, наклонив бочку, наливали в ведро бензин. Офицер спросил что-то у солдата с канистрой. Тот поставил ее, вытянулся и ответил.
Климченко, конвоир и офицер направились туда, где под обрывом землянки чернели двери.
Офицер прошел вперед, открыл выкрашенные под дуб, видно, снятые в каком-то доме двери с крохотным, врезанным в верхней филенке окошком и зашел в землянку. Следом, подталкиваемый конвоиром, вошел Климченко, и дверь, скрипнув, захлопнулась.
Он ступил на шаткие, наспех настеленные доски пола и в лицо ему ударил жаркий свет накаленной железной печки, которая стояла тут же, справа, у входа.
На застланном шерстяным одеялом столе лежали бумаги. Рядом мигала стеариновая плошка.
Молодой, с приятным, даже красивым лицом, офицер подскочил к вошедшему и щелкнул каблуками. Они заговорили о чем-то, а Климченко огляделся.
Сзади сквозь филенчатое окошко проникал свет пасмурного дня. Вместе с огоньком в плошке он скудно освещал переднюю стену землянки, в несколько рядов оклеенную одним и тем же плакатом — широколицый красноармеец что-то хлебал из котелка, глуповато при этом улыбаясь немцу в каске, стоящему рядом с такой же неестественной, деланной улыбкой на лице.
А немцы переговаривались уже втроем. Солдат-конвоир снял с плеча сумку Климченко и подал вошедшему вместе с ними офицеру. Тот вытряхнул все на стол.
Обложка командирского удостоверения. Комсомольский билет.
Удостоверение о наградах. Расчетная книжка. Справки о ранениях.
Тут же был портсигар, письма, карманные часы и другие мелочи, которые месяцами лежали в его карманах и сумке.
Офицеры бегло листали документы. Наконец начальник что-то приказал, раза два прошелся по землянке, прогибая половицы, и, взглянув на Климченко, вышел.
Конвоир с автоматом также последовал за ним и стал за дверью. Сквозь чистое протертое стекло лейтенант увидел его печать с погоном, козырчатую шапку, дальше был виден край кузова машины-фургона с маленьким решетчатым окошком.
Офицер встал из-за стола и указал жестом на табурет, что стоял на середине землянки.
Климченко подошел, и в это время над его головой вспыхнул свет. Лейтенант в этот момент наклонился к табурету, голова у него закружилась, все поплыло перед ним и он упал.
Солдат держал перед носом Климченко какой-то пузырек. Климченко пришел в себя и сидел на табурете, широко расставив ноги. Офицер стоял напротив. Потом он прошел за спину лейтенанта и, дотронувшись до разбитой в кровь головы Климченко, что-то сказал солдату. Тот вышел и тут же вошел с санитарной сумкой.
Климченко сидел, низко опустив голову. По доскам вокруг табурета тяжело ступали поношенные сапоги солдата.
Руки немца бесцеремонно поворачивали его голову, пролязгали ножницы, и на пол упали светлые спутанные пряди волос.
Климченко только раз вздрогнул, когда рану обожгло лекарство. Санитар проворно обмотал голову бинтом и вышел.
— Ну, так лучше? — просто, чисто по-русски и даже будто с сочувствием спросил немец.
Климченко удивленно поднял брови, исподлобья глядя на офицера.
— Ты не удивляйся. Я русский. Как и ты. Москвич. На Бутырке жил, — сказал он.
Климченко смотрел на него уже с явным любопытством.
— Познакомимся?.. Чернов. К сожалению, не Белов. Можешь называть меня Борисом… Ты же не комиссар. А немцы уважают достойных противников. Строевых командиров. Работяг войны. Специалистов. Ты с какого года?
— Там же все написано, — кивнул на стол Климченко. Чернов взял комсомольский билет, заглянул в него:
— Ну вот, почти одногодки. Конечно, здесь все написано. У нас, то есть у вас, на этот счет полный порядок. Как говорят, ажур, — и он начал ходить по землянке, иногда останавливаясь и бросая Климченко какой-нибудь вопрос:
— Да. Все написано. И где родился, и где крестился, и был ли за границей, и имел ли колебания. Все знаю. Сам был такой. Куришь?
— Не хочу.
— Послушай! И зачем эти бессмысленные жертвы? Сколько их уже понесла Россия? Революция, коллективизация, тридцать седьмой год. Из твоих никого не посадили?..
Климченко молчал, глядя на Чернова.
— …Ты думаешь, если был Сталинград, так уже и все?.. Скоро, я тебе точно говорю, скоро немцы введут такое оружие, что сами побежите за Урал, если не одумаетесь. Орденишко за что получил?
— Что ты от меня хочешь?
— Я не хочу, чтобы тебя расстреляли… Ты должен выступить по радио…
— По радио?..
— Да. По звуковещательной установке. Несколько слов к конкретным лицам. Это подействует. Это всегда действует.
— Я не предатель.
— Зачем такие слова?.. Ведь жизнь дается человеку только один раз.
Климченко молчит, а потом отрицательно поводит головой: «нет».
— А ты подумай, подумай. Ведь для тебя сейчас главное — выиграть время, а значит — жизнь.
— Нет! — твердо сказал Климченко.
В это мгновение стукнула дверь, и в землянку стремительно вошел высокий офицер. Вместе с Черновым они остановились у стола и о чем-то заговорили. Чернов подавал ему документы Климченко, что-то объясняя. Потом он и Чернов подошли к лейтенанту. Заметив на груди Климченко орден «Красная Звезда», офицер вновь сказал что-то Чернову и, достав портсигар, хотел уж было закурить, как вдруг протянул его лейтенанту. Тот посмотрел сначала на сигареты, а потом на немца с пренебрежительной улыбкой. И тут же получил сильный удар в челюсть от Чернова.
— Отказываться у немцев не принято, — услышал он над собой его голос. И перед лицом лежащего на полу Климченко упала догорающая спичка. Тогда лейтенант с трудом приподнялся и сел на пол. Офицеры, закурив, смотрели на него. Потом длинный бросил Чернову какую-то фразу и вышел.
— Не сердись, — примирительно, будто ничего особенного не произошло, сказал Чернов. — Это так: для порядка. Иначе… сам понимаешь: начальство! Садись! Садись сюда, ну…
— А ты, земляк, — порядочная сволочь! — сказал Климченко, садясь на табурет.
— Ну к чему такие слова? Приходится. Служба. Так что иногда лучше ударить.
— А ты зря стараешься.
— А ты зря отказываешься! Ведь все можно сделать и без тебя.
Чернов порылся в документах:
— Вот смотри. Командир отделения Голанога Иван Фомич. Ефрейтор Опенкин. Вот тут твоя пометка — посовет. с ротн. как сообщить о смерти жены. На этом тоже можно умно сыграть. Красноармейцы… Имя и отчество не проставлено. Плохо. Не любишь людей, а им сегодня, — и он постучал по столу пальцами, — на наши пулеметы идти. Всего двадцать два человека. Вот и выбывшие отмечены. Командир роты тоже известен — Орловец. А до него был Иржевский. Вот здесь и адрес госпиталя… Кто скажет, что все это было у тебя в записной книжке, а не в голове?.. Я даю тебе возможность выиграть время, а значит, и жизнь. Я понимаю тебя… все могло быть, скажем, и наоборот — я на твоем месте. Так что надо поступать в зависимости от обстоятельств. Ты ж видишь — я с тобой откровенен.
— А что я должен говорить? — спросил Климченко, взявшись за голову, но в то же время глядя на список в руках Чернова.
— Надо прочесть эту бумагу, — встал тот из-за стола и подошел к лейтенанту. — И добавить эти фамилии. — Он оставил листовку Климченко, а сам вернулся к столу.
Климченко взял листовку и начал ее читать, а Чернов положил список на стол, потом, что-то подумав и видя, что лейтенант занят изучением листовки, быстро спрятал листок в карман. И начал выставлять на стол закуску.
«Дорогие граждане! — читал Климченко. — Однополчане! К вам обращается бывший командир…»
А голос Чернова совсем доброжелательно гудел:
— Пойми же — какой смысл умирать из-за какого-то дурацкого принципа.
Климченко смотрел из-за листовки на стол, где лежали его документы.
— …Живем только раз, — говорил Чернов, расставляя на столе закуску. — Вот давай это дело и замочим. Как-никак людей от смерти спасаем… это скорее смелый взгляд на вещи, на сущность жизни.
Климченко прыгнул, схватил лежащие на столе документы, бумажки и, отскочив к выходу, раскрыл дверцу печки и бросил все в огонь. Чернов в это время доставал бутылку коньяка из ящика в углу землянки и не успел ему помешать.
Открылась дверь и вошел солдат с автоматом. Климченко стоял у печки и смотрел на Чернова.
— Идиот! — выдавил он с презрением. — Вот на таких дураках они и выезжают.
Он налил одну, вторую рюмку коньяка и, подойдя к Климченко, сунул рюмку ему в руку.
— На! Выпей! Выпей! Можешь поверить — это твоя последняя выпивка, если не одумаешься.
— Нет! — бросил коньяк Климченко.
Тогда Чернов заорал, и в землянку ввалились два немца. Они схватили лейтенанта, завернув ему руки за спину.
Чернов подошел к нему.
— Климченко! Это все! Опомнись!
— Сволочь!
— Ну что ж, прежде чем ты помрешь, ты не раз пожалеешь, что отказался. Я тебе такое устрою, что смерть тебе покажется раем. Ну?..
— Трус!
И в то же мгновение лейтенант получил бешеный удар в левую щеку, в правую, в подбородок. Тело помимо его воли стремилось сжаться, свернуться в малюсенький тугой комок, чтобы как-нибудь выдержать безжалостные удары — в голову, в лицо, в живот, в грудь…
Чернов бил яростно и молча, как можно бить только за личную обиду, за собственные неудачи, за непоправимое зло в жизни, вымещая все на одном человеке.
Климченко лежал в углу какого-то «газен-вагена». Глаза закрыты. Лицо черное от побоев. Ночь. Сквозь маленькое решетчатое окно черноту разрезает рассеченный решеткой луч полной луны. Где-то там, в поле, трещит коростель. И тихо, откуда-то издалека, к этому голосу птицы начинает примешиваться нежная, задушевная мелодия русской песни. Лицо лейтенанта тронула улыбка. Звук песни то уходил, то возвращался снова. И вдруг послышался голос — кто-то говорил по радио:
— …Голанога Иван Фомич… я к тебе… как к бывалому солдату… и ты, Круглов, и ты, младший лейтенант Телушкин… плюньте Орловцу в лицо — он только перед начальством выслуживается… а их не сломишь… не выдержала, Иван Фомич, твоя женка, померла, а ведь не от доброй жизни… вот и мать мне об этом пишет…
Первые секунды, не понимая, что происходит, Климченко с напряжением вслушивался в голос динамика. Потом он вскочил, дернул раз, второй решетку и начал исступленно бить в двери машины. Железо громко брякнуло, а Климченко бил и бил по нему. Потом, обессилев, подошел к окошку. Двое часовых с автоматами с любопытством смотрели на него.
— Хальт! Шиссен будэм делайт! — сказал один из них.
А он смотрел на них из-за решетки с бешеной ненавистью. Динамик вдали еще звучал, но напряженно и тяжело дышавший лейтенант ничего не слышал, кроме глухого стука своего сердца. Но вот остался только этот стук. Там все стихло, как вдруг ночь прорезали далекие очереди пулемета.
Немецкие солдаты видели, как пленный отошел от окна и начал вновь колотить в кузов машины. О чем-то переговариваясь, они с удивлением смотрели в сторону, откуда неслись тугие, тяжелые удары об металл.
В будке-кузове уже посветлело, серая мгла расступилась, и на пол из окошка легло пятно робкого утреннего света: ярко заблестела под дверью щель.
Климченко спал. И несмотря на то, что лицо его избито, было в нем что-то ребячье, что-то милое, мальчишеское.
Он лежал на полу у самой двери, откинувшись на спину в угол. А там, за железным кузовом машины, нарастал говор людей, вокруг затопали шаги, откуда-то приехала и остановилась машина. Щелкнул замок — засов.
Климченко открыл глаза.
Дверь раскрылась, и в кузове стало совсем светло. Тогда он поднялся и отступил к выходу.
Перед дверью стояли и смотрели на него два немца — один в каске, с автоматом на груди, другой с непокрытой головой, в мундирчике, без шинели. За ними толпились по-разному одетые и разные по возрасту немцы, которые, одинаково притихнув, с нескрываемым злобным любопытством смотрели на него.
Взгляд Климченко только на секунду задержался на этой группе немцев. Тут же он увидел Чернова.
Нисколько не похожий на вчерашнего, холодно сдержанный, в высокой офицерской фуражке и подпоясанной шинели, он стоял возле входа в землянку и, засунув руки в карманы, глядел на лейтенанта. Рядом было еще два офицера: тот, вчерашний, высокий, и другой — широкий, в шинели с черным воротником.
Увидав все это, Климченко рванулся из машины к Чернову. Его тут же схватили, скрутили. Но лейтенант как мог рвался, выкручивался, отчаянно сопротивляясь силе вцепившихся в него четверых солдат.
— Абшнайден кнопфе! — приказал Чернов.
И еще два солдата пошли к лейтенанту. Один из них на ходу достал нож. Климченко рванулся, но его крепко держали.
Кто-то из солдат схватил его за ноги. Солдат с ножом быстро срезал лейтенанту все пуговицы на брюках. И сразу все отскочили.
Брюки сползли вниз, и лейтенант вынужден был нагнуться, подтянуть их и так держать.
Немцы хохотали.
А Чернов, расстегнув кобуру, достал пистолет и что-то сказал солдатам.
Те, взяв наизготовку автоматы, подошли к лейтенанту, который стоял, низко опустив голову.
— Пшель! Пшель! — сказал солдат, указывая дулом автомата дорогу.
— Что, боишься? — спросил Чернов, проходя вперед. — За мной!
Они спускались в узкий, длинный овраг, закрытый туманом. Климченко был бос. Погоны вырваны. Орден отвинчен. Карманы на груди вывернуты. На голове белела повязка.
Впереди шел Чернов, сзади лейтенанта — два солдата.
На склонах оврага стыли клочья тумана, низко нависало матово-серое небо. В поисках пищи куда-то пронеслась стайка воробьев.
Чернов спрыгнул в траншею — она была неглубокой — и быстро пошел, оглядываясь по сторонам. Вдали раздалось несколько выстрелов и вверху с тугим жужжанием, замирая вдали, пронеслись пули.
Вот они встретили группу солдат с поднятыми воротниками и натянутыми на уши пилотками. Они прижались к стенам траншеи, почтительно пропуская офицера… В руках у них были плоские алюминиевые котелки, видно, с завтраком.
Под враждебно-любопытными взглядами притихших солдат Климченко шел, по-прежнему придерживая брюки.
Один из солдат протянул навстречу лейтенанту ложку с кашей, но, столкнувшись с его взглядом, испуганно убрал руку.
Траншея упиралась в пулеметную ячейку.
Из ячейки выглянул молодой пулеметчик — небольшого роста, ладно сбитый крепыш в длинной, выпачканной глиной шинели.
Чернов подошел к нему и что-то сказал. Пулеметчик встал и окликнул кого-то.
— Ну, иди! — просто сказал Чернов.
Климченко с удивлением посмотрел на него и, видя, что и Чернов, и пулеметчик уступили ему проход, решительно шагнул вперед. Он слышал, как в это время по траншеям передавалась какая-то команда.
Но траншея здесь была довольно-таки глубокая, и он сорвался, ударившись о бруствер подбородком. Тогда ему кто-то протянул солдатский ремень. Климченко оглянулся. Это был молоденький пулеметчик.
Лейтенант подтянул брюки, опустил гимнастерку и подпоясал ее ремнем. Потом, напрягшись каждым мускулом, он вскочил грудью на бруствер и вылез из траншеи.
Впереди распростерлась притуманенная необъятная ширь русского поля, близкий у подножия высоты овраг.
Климченко встал, распрямился и смело шагнул вперед. И тут же за его спиной раздался лязг взведенного затвора пулемета. Этот звук заставил на секунду его сжаться, но он не остановился, а продолжал твердо идти вперед с распрямленной грудью. Но чем дальше он шел, тем больше недоумение рисовалось на его лице. Ветер тугой волной толкал его в грудь, лохматил волосы и концом бинта хлестал по щеке. Лейтенант на ходу сорвал его и отбросил в сторону.
Цепляясь за жнивье, повязка запрыгала по ветру.
Тогда Климченко остановился и повернулся лицом к немцам. Вдоль всей траншеи над бруствером торчали, шевелились каски, стволы винтовок, короткие дула автоматов.
— Рус, шнель! Дом, дом, шнель! Рус, пуф! пуф! — и солдатский хохот и говор.
И тогда он вновь пошел вниз, к своим, к оврагу.
Впереди, в стерне, головами к немецким окопам, лежали убитые в бою наши солдаты.
Лейтенант побежал.
И здесь раздался громовой голос радиовещательной установки:
«Внимание! Внимание! Солдаты! Не стреляйте! К вам идет лейтенант Климченко. Пусть Орловец сам решит, как с ним поступить».
Все это настолько ошеломило лейтенанта, что он замедлил шаг, остановился и потом в растерянности обошел по стерне безвыходную замкнутую петлю.
Чернов, видя остановившегося в поле Климченко, нагнулся к пулеметчику и что-то пояснил. Тот поднял пулемет выше фигуры лейтенанта и дал очередь.
Пули пропели над головой Климченко. Они как бы пробудили его оцепенение, и он устало побрел в сторону своих.
Он шел, низко опустив голову, глядя на свою тень, как вдруг эту тень разорвали фонтаны пулеметной очереди.
— Не стрелять! — донесся до него истошный крик Орловца. Климченко поднял голову — по всему берегу оврага и траншей и окопчиков торчали шапки и каски наших автоматчиков.
Он медленно брел к своим.
Вот он увидел чьи-то руки на свеженарытой земле, пустые гильзы, клочок газеты, прибитый ветром в бурьяне.
Дойдя до склона, он несколько боком, чтоб не свалиться, сошел вниз. Рядом были люди, но он не видел их, они все молчали, из-под ног сыпался и шуршал по обрыву гравий.
А вот в поле его зрения попали знакомые валенки Орловца — с темными старыми подпалинами, и он, вздрогнув, поднял голову: напротив него стоял командир роты. За ним — настороженные лица солдат.
Орловец сделал шаг вперед и сильно ударил Климченко в ухо. Тот упал.
— Командир… советский командир… с немецкой пряжкой… — зло выплевывал слова капитан.
Климченко медленно, с трудом встал и ударил в ответ ротного. Ротный повалился на землю и, потирая щеку, удивленно смотрел на лейтенанта.
— Пристрелить его! — крикнул кто-то.
Ротный обернулся на этот крик. И в его взгляде было удивление.
Климченко же расслабленно опустился на землю, защемил меж колен лицо и выдавил из себя нечеловеческий, полный отчаяния и боли стон:
— Братцы мои!
Кругом гневно загудели бойцы:
— Я же говорил…
— Это все они, сволочи!
— Все равно ЧП.
— Ти-хо! — прокричал ротный, отряхивая штаны. — Молчать! Коли ни черта не понимаете!
— Ну, если возьмем высоту, — сказал кто-то из солдат.
— Возьмем! — тихо, но уверенно проговорил рядом с Климченко Голанога. — Что ж, сынок! Что теперь сделаешь! Стерпи! Закон. Как-нибудь…
Климченко вскочил и вырвал из его рук автомат. В следующую секунду он, будто обезумев, бежал по склону из оврага туда, вверх, к высоте.
За ним побежал один солдат, второй, третий, четвертый и еще целая группа.
— Отставить! Стой! Назад! — летел им вслед голос Орловца. — Климченко, назад! Все назад!
И люди остановились. И пошли обратно к оврагу.
Ротный стоял и слушал торопливый говорок своего ординарца, который указывал рукой на овраг.
Климченко шел к ним, волоча за собой автомат. Но то, что он увидел в следующий момент, заставило его остановиться — из оврага поднимался офицер в белом полушубке в сопровождении двух солдат из комендантского взвода.
— Особый отдел, — сказал сзади Голанога.
Солдаты, бежавшие вместе с Климченко в эту стихийную атаку, остановились за его спиной.
Орловец о чем-то говорил с офицером в белом полушубке.
Тот отстранил капитана, достал пистолет, ступил два шага навстречу Климченко и сказал:
— Солдат прошу разойтись!
Но никто не сдвинулся с места.
— Лейтенант Климченко, отдайте оружие.
— Постойте, — бросился к особисту Орловец, — мы сами разберемся — у нас через десять минут атака…
— Трибунал решит без нас…
— А ты человек? Ты что, сам не соображаешь? — вновь разгорелся ротный.
— Взять его! — приказал офицер солдатам.
Те нехотя вышли вперед и остановились — солдаты взвода Климченко окружили своего командира.
— За что? — крикнул он, стараясь протиснуться сквозь их плотный строй к особисту. Но солдаты его не пускали.
— За что? За что? — кричал он.
— Уходите! Я здесь командир! — преградил офицеру дорогу Орловец.
Офицер, говоривший до этого строго и по-казенному, вдруг взвизгнул:
— Порядка не знаешь? Сдать оружие!
И, стараясь оттолкнуть Орловца с дороги, он ухватил его за погон, нитка лопнула, пуговица отскочила, и погон оказался в руке особиста.
Оскорбленный Орловец начал судорожно расстегивать кобуру. Но в это время между ними стали солдаты.
В небе гулко прошелестели снаряды и разорвались на высоте.
— Атака! Все по местам! — заорал Орловец.
— Ты еще за это ответишь! — с глухой яростью проговорил офицер и, вздрогнув от очередного залпа, повернулся и пошел к оврагу. За ним потрусила его охрана.
— И отвечу! — не поворачивая головы, твердо проговорил Орловец.
Перед ним стоял только Климченко.
— Пойдешь в атаку? — спросил ротный.
— Пойду!
— В таком виде?.. Ну, брат, быстро!.. Приказ знает Голанога. Лейтенант быстро, по-военному повернулся через левое плечо и, сверкая голыми пятками, побежал в гору, к траншеям.
— Советский командир, — с улыбкой сказал Орловец и потом твердо добавил: — Советский! — и пошел вслед лейтенанту.
Высота была укутана разрывами снарядов.
Рота поднялась и плотной волной пошла в атаку с криком:
«Ура!». Вместе со всеми бежал Климченко.
А кругом его — солдаты, которых сегодня не остановишь.
На земле видна тень бегущего человека. Слышно его простуженное дыхание и стук многих солдатских сапог. Перед его глазами мелькают — прошлогодняя стерня, немецкая каска, брошенная винтовка. И вдруг — лихорадочный стук пулемета и разрывы пуль, надвигающиеся на тень бегущего, и слова сознания: «Упасть! Упасть! Нет, нет! — отпрыгнуть в сторону…» И стон хриплый, утробный.
Камера, словно повторяя движения человека, резко склоняется к его босым ногам, потом — к животу, и мы видим — из-под скрещенных рук появляются струйки крови.
Так он медленно падает на бок, скорчившись, прямо себе под ноги.
Он видит свои босые ноги, а за ними — и небо, и быстро разрастающееся облако, и показавшееся на мгновение солнце, которое плеснуло ему светом в глаза. И сразу наступила темнота.
Он лежит в поле. Молодой красивый парень, в выгоревшей гимнастерке, с оборванными погонами, с вывернутыми на груди карманами. Слева видна дырочка и темный силуэт ордена Красной Звезды. Подпоясан он солдатским немецким ремнем с пряжкой. Темные пятна расплывшейся крови на животе. Он бос, на ногах — весенняя грязь.
Лицо его мертво.
Слышна песня жаворонка.
И, словно поднимаясь вместе с птицей над полем, мы видим, что не только Климченко был убит в этом бою. Их много. Все они лежат головами к высоте и напоминают издали неубранные с осени снопы.
В поле, среди павших в бою, ходят санитары с носилками. Пятеро солдат также ищут кого-то.
Вот они остановились возле Климченко.
Камера все ниже и ниже опускается к ним.
Один солдат встал на колени и приложил голову к груди лейтенанта. Потом сказал что-то солдатам. Они медленно снимают каски. Почтив так память своего командира, они сбрасывают с себя плащ-палатки, расстилают их одну на другой и, встав на колени, осторожно перекладывают Климченко.
Они берутся за концы этого нехитрого последнего солдатского ложа и, подняв убитого, медленно несут его в гору, на высоту, до которой он так и не успел добежать.
Мы видим удаляющихся от нас четверых солдат, пятый ждет в стороне, держа в руках автомат лейтенанта. Так они медленно уходят за склон, словно входят землю, за которую он и другие, что лежат в поле, отдали в этот день жизнь.
Последующие титры.
Конец.