epub

Витаут Чаропка

На круги своя

I
II
III
IV
V
VI
VII


I

 

Осень. Изо дня в день тянется тоскливая вереница дождей. Им хорошо, им привольно. Кто их остановит? Разве что зима, но до нее еще далеко. Когда же она доберется до нас? А пока льют дожди. Люди попрятались по домам, тупо читают газетные сказки о счастье. Я шагаю по дороге, ведущей из города. По обеим ее сторонам молчаливо стоят деревья. Они нарядились кто в желтый, кто в багряный бархат листвы, хотя некоторые по-прежнему гордятся тусклой зеленью прошлого. На рябинах — червоные мониста. Праздничное убранство деревьев режет взгляд, привычный к унылым дождям. Дождь течет по лицу, капли воды стекают по плащу. Сегодня я пустился в далекий путь, я покинул свой дом.

Жил-был человек. Этот человек — я. Был как все люди, живущие в городе. Так же утром спешил на работу, работал; так же суетился по пустякам, чего-то добивался, что-то говорил — был плоть от плоти, частичка тех, среди которых жил. Но однажды поутру проснулся и подумал: «Совсем недавно я был в восторге от переливчатых мыльных пузырей, я так хотел коснуться их. Какими чудесными они казались мне, как заманчиво сияли». А пузыри лопались в моих ладонях — и вот их уже нет как нет. И незаметно годы мыльных пузырей сменились безотрадными годами школьных учителей. И словно только что впервые я взял в руки букварь — миг, и уже перевернута последняя страница школьной науки. Настали годы первых поцелуев, им на смену пришли годы первых разлук, а там подоспели годы утрат. Стремительно мчатся бешеные кони времени. Лишь мелькают перед глазами верстовые столбы жизни. И спрашиваю себя: «Ради чего я живу, в чем смысл моей жизни, что такое истина?» И решил человек, то есть я, найти ответ на свои вопросы. Припомнил я тогда чьи-то слова, вычитанные в какой-то книге, что гораздо проще жить, забыв обо всем, приятнее не носить цепей, страшно только разгневать богов, хорошо бы после драки помахать кулаками, да после драки кулаками не машут.

Возможно, мне следует сбросить узы, узы прошлого, и пуститься на поиски истины, не боясь гнева богов?

 

II

 

Много раз я пытался найти ответ на вопрос, что такое истина, в чем смысл жизни. «Да ну тебя, не спрашивай, я и сам толком не знаю, и самому хочется понять», — чаще всего отвечали мне. Встретил я и того, кто предупредил меня: «Слушай, человече, был я когда-то бородат, с гривой нечесаных волос. Бродил я по белу свету, сеял слова мудрости, призывал к ответу фарисеев, защищал бедных. Но однажды подстерегли меня на узкой дорожке. Кто-то крикнул: «Поучите его жить!» И сбили с ног. Долго дубасили, наставляя на путь истинный. И видишь — я отрекся от своего прошлого. Живу и думать не думаю о смысле и об истине не тужу, не ищу нехоженых путей. И тебе советую». Мне бы послушаться — не послушался.

Пути-дороги, стежки-дорожки, перекрестки. Через угрюмые леса, через боры, через дубравы. По стежкам, по дорогам. Облака над головою, дожди из туч. Города и веси. Надписи на стенах: «Здесь был Вася». Забегаловки, звуки свистелки. Звездное небо. Люди. Исповедь и недоверие. Молчание. Разговоры.

— Смысл жизни? Гм... Смысл жизни? Не знаю. Живу как живется.

— Счастье, говоришь. Его каждый по-своему понимает.

— Жизнь не имеет смысла. Ну какой смысл в нашей жизни?

— Истина, смысл, счастье, любовь — все это сказки для дураков. Никому-то мы не нужны: ни друзьям, ни родственникам, ни Богу, ни дьяволу.

— Половину жизни мы поднимаемся в гору, и вот, наконец, очутившись на вершине, не успев перевести дух и стереть пот со лба, уже спускаемся вниз, где нас ждет день смерти.

— Мы сами во всем виноваты, потому и смирились, что за нас решают другие.

— Эх, поднял я бокал за свое здоровье, да только бокал бездонный.

— Нас уже не влечет зов странствий. Не волнует костров ночной огонь. Не по душе нам вольный ветер. Лишь деньги — истина и смысл.

— Играл с жизнью, как ветер с флагом. Рубил правду-матку в глаза — остались пни. Всех девушек, что мне улыбались, клялся любить до смертного моего часа. Хотел стать знаменитостью, а стал никем. Вот и живу для слова «престиж».

— Мне бы сыночка дождаться. Где он скитается, родненький. Может, повстречал его? Васей зовут.

— Собирал я мудрость людскую по крупицам, да мудрее не стал. Мечтал о Синей птице, хотел счастье найти. И отправился я искать эту птицу. Где и как, сам не знаю, напился горькой водицы под зловещее карканье воронье. Что говорить о Синей птице. Не поймал я ее, не поймал даже синицы. Вот и последние журавлиные клины пролетают.

— Ко мне пришла мудрость. Я уж понапрасну не мучаюсь. И ломаного гроша не стоит любовь. Когда женщина уходит к другому, я спокойно ее отпускаю: «Прощай, дорогая, будь счастлива». Ее предательство меня не волнует. Знаю, что любви нет, и, значит, она меня не любила, и, значит, я ее не любил.

— Что было, то было. Грязной водой сплыло, прозвенело копейкой, растаяло сладкой конфетой, сгорело дешевой сигаретой, смылилось, словно мыло.

— Вчера был ты ростовщиком, что давал нищему грош под проценты, а завтра ты — бедняк, пропивший этот грош. Вчера ты — святость, а сегодня — грех, вчера ты смех, а завтра — плач... Жизнь, что день и ночь, что отливы и приливы, зима и лето, боль и наслаждение. И этот обман зовется человеком. Ты вечный дух, дух противоречий: утверждения и отрицания. Все попытки укротить дух конституциями, кодексами, заповедями не что иное, как суета сует и томление духа. С каждой новой встречей я удалялся от истины, истина, как мечта, все отодвигалась от меня, звала за собой, вела все дальше и дальше по дорогам земли.

 

III

 

И вдруг я увидел девушку, чьи синие глаза — как отрицание сомнений. Солнечные лучи играли ее волосами. Мой ангел-хранитель. И лгали те, что говорили о любви: «Любовь — это товар. Всё теперь товар. Послушай. Со всех сторон: купи — продай. Все — средство наживы. За бесславие и то хоть грош, да отсчитай, а за любовь тем более. «Любовь? Не все ли равно, кого обнимать, не все ли равно, кого любить? В ночной тьме на кровати не разглядеть ни линии носа, ни изгиба бровей. И глаз не увидишь. Не все ли равно, хороша она или нет, не все ли равно, платишь за любовь или покупаешь ее за наивность». Нет, обман все это.

И я подошел к девушке.

— Я знаю, кто ты, — сказал я.

Девушка глянула на меня своими прекрасными глазами, и нежная улыбка родилась на ее губах.

— И кто же?

— О, ты прелестная и несравненная. Ежеутренне ты просыпаешься и печально смотришь в окно, там, в сером мареве дней обретаются люди. Твое имя достойно того, чтобы рыцари писали его на своих щитах. Твоя красота должна вдохновлять поэтов. Твои глаза должны запечатлеть художники. Но ты опоздала. И никто тебе не поможет, кроме меня.

— А ты романтик. И нравишься мне, — ответила девушка.

Вечером я был у нее. София — это божественное имя носила девушка.

— Ну, чего ты сидишь? Налей мне вина и забудь о своих глупостях: истина, смысл, счастье, — говорила мне девушка. — Ты встретишь мудреца, и он растолкует тебе, зачем нам дана любовь и колдовской дым сигарет, бокал вина и то, чего нет. — А затем добавила: — Люблю твои губы и тоску в глазах.

Нежно положила свои руки мне на грудь, тихо шепнула:

— Не грусти, все ерунда, кроме любви, не забивай голову пустяками.

И рук ее тоненькая нить обвила меня, и не разорвал я этой нити.

Ничто не изменилось за тысячи лет. Все повторилось.

А утром мы расстались.

— Не уходи, — прильнув ко мне, грустно попросила София.

— Не могу, любимая. Я вернусь к тебе.

— Неразумный, ты идешь по жизни, ищешь ее смысл. И никогда ничего не поймешь, и никогда не отыщешь того, что ищешь, ведь нужно читать книгу, а не комментарии к ней. Ты словно ветер, дующий в паруса корабля, на котором мореходы возращаются домой. Ты можешь наслаждаться своей силой, но никогда не познаешь радости и одиночества людей, плывущих на корабле. И однажды ты оглянешься: жизнь прожита, а ничего не произошло. Ты растратил дни на поиски смысла жизни. О, ты возненавидишь свою глупость, весь мир, людей и отомстишь жизни за свой обман — ты назовешь ее бессмысленной.

Умолкнув, София с надеждой заглянула мне в глаза. Я видел чарующую синь ее очей, я видел в них муку. Я был благодарен этой девушке за любовь, за то, что понял, каково быть любимым, но я не мог остановиться на середине пути.

— Останься, — тихо, не веря, что я исполню ее просьбу, сказала София. Но я не послушался ее.

 

IV

 

И снова пути-дороги, стежки, перекрестки. Небо над головой. Города и веси — надписи на домах: «Здесь был Вася». Встречи. Исповеди. Недоверие. Молчание. Слова.

— Нужно забыть о прошлом. Мне не нужны воспоминания. Все сжечь дотла. Да, сжечь. И стать иным: равнодушным и безразличным. Раздавать множество обещаний, но никогда ничего не исполнять. Всех называть друзьями, но никому в беде не помогать. Как я буду жить? А просто, как и многие, живут себе, поживают и не грустят. На нет и суда нет.

— Что жизнь прожита по-собачьи, сразу и не поймешь. Иначе и быть не может, коли пропадаешь ни за грош. Двери перед носом захлопнули. И не ожидал. Мило так говорили: «Прощай». Видимо, я и сам виноват. Насильно мил не будешь.

— Сколько ни наваливалось бед, сколько ни выпадало испытаний, бывало, что день казался ночью, а весна — зимой, да все же я верил, надеялся и любил.

— Раньше мог, а теперь через не могу. Раньше — черный ворон, а теперь — белый лунь. Раньше смех, а теперь плач. Раньше — вскачь, а теперь — потихоньку. И отлюблю все, что сердцу мило. Раньше не мог, а теперь смогу.

— И было то, что есть, а есть — то, что будет, а будет то, что было.

Это лишь присказка, а сказка впереди. В сказке Иванушка-дурачок царевичем обернется и царевну под венец поведет. Это сказка, а в жизни было то, что было, а есть то, то есть, а то, что будет — то и будет.

— Если не о чем жалеть, значит, нечего было жалеть. Мы носим убеждения, как одежду. Наша обнаженность пугает сильнее, чем немота. А я был похож на всех и не похож на самого себя. В одиночестве своего «Я» меня называли человеком. Но когда пришли называющие себя моими учениками, и называющие себя моими соратниками, и те, кто назвал себя моими последователями, и просто бродяги и любопытные, «Я» растворился в общем «Мы», а «Мы» были толпой. И каждый ощущал себя лишним и хотел быть богом. Каждый что-то злобно выкрикивал, и никто никого не слышал. Из толпы, словно из кокона мотылек, вырвался кто-то, но крыльев у него не было, и руки его связало время, и рухнул он нам под ноги.

Нечего жалеть, если ничего и не было.

Многое я услышал, но, к сожалению, никто не дал мне удовлетворительного ответа.

В чем смысл жизни? Люди говорили — в счастье. Однако я заметил странное обстоятельстиво: счастье представлялось им некоей бутафорией, украшающей сцену, где разворачивается спектакль под названием «Жизнь». Я наперед знал, кто и как мне ответит. Торговец скажет, что для него смысл — выручить побольше денег, военный — дослужиться до генеральского звания, писатель — издать очередную книгу, крестьянин — получить добрый урожай, девушка — удачно выйти замуж, спортсмен — победить на состязаниях и т. д. Все чаще и чаще думалось о печальном и тоскливом. Живу на свете совсем не так, как все люди. Чего ищу? Что, мне больше всех нужно? Столько дней потерял на бесконечных дорогах. И сам не знаю. Устал. Давай, человече, собирай в мешок свои ошибки — единственное приобретение — и домой. Вернусь я — с чем? А ни с чем, так и не нашел то, что искал.

 

V

 

— Ты кто?

— Я смерть. Ты меня не видишь, но я существую, а значит, я — сущность. Я прошлое и я нынешнее, я будущее. Я наставник и я судья, я мститель и я милосердие, я надежда и я разочарование. Я владею миром. Я смысл жизни. Я его счастье, его любовь.

Смерть, я, кажется, знаю зачем я здесь. Конечно, все было тебе в угоду. Меня, молодого, здорового, чье тело так жаждет жизни, — ты положила на операционный стол, чтобы я понял, насколько я хрупок и беззащитен перед тобой.

— Как вы переносите новокаин? — спрашивает у меня врач.

— Нормально.

В щели между повязкой, прикрывающей рот, и белой шапкой я вижу его глаза. Я уже смирился с беспомощностью, мне не было стыдно за свое обнаженное тело. Медсестра подает врачу шприц. Я закусил губу. Только бы выдержать. Зачарованно смотрю на иглу. Укол поначалу не ощущается, но иголка глубже входит в опухоль, и острая боль, словно ток, пронзает меня. Я вцепился в стол и терплю.

— Ах, мать... — выругался хирург. — Дай другой шприц!

«Опять будут колоть, — с ужасом соображаю я. — Скорей бы все кончилось».

Сестра протягивает врачу второй шприц. Он спокойно пробует поршень, и из кончика иголки брызжет фонтанчик серой жидкости... Опять меня колют, и опять боль. Но чувствуется, как уплотняется опухоль, и боль, становясь глуше, утихает. В руках хирурга скальпель. Что-то горячее, влажное течет по ноге... Гной. Врач выжимает его из опухоли вместе с кровью. Через несколько минут все кончено, рана промыта, перевязана.

С трудом слезаю со стола. Натягиваю портки, благодарю эскулапа и выхожу. Словно пьяный, пошатываясь, топаю по коридору. В конце его возле окна громко разговаривают больные. В кресле-каталке дымит махоркой старик. Вдруг он хватает костыль, прислоненный к стене, и кричит: «Царь был не такой! Что ты, молокосос, знаешь. Вот как огрею сейчас, пошел вон!» Я доплетаюсь до своей палаты, стелю постель и ложусь. С соседней койки поднимается дед. Опираясь на палку и спинки кроватей, он медленно направляется к двери. Сделав шаг, он останавливается. На давно не бритом лице страдальческое выражение. Кажется, что пергаментно-желтая кожа на его скулах туго натянута от боли.

— Тяжеленько мне, сынок, — выдохнул старик и с мукой глянул на меня выцветшими слезящимися глазами.

Да и мне нелегко. Я беспомощен, как и этот старый человек. Мы помечены одним знаком — вон из окна видать — могильные кресты. Старик вышел из палаты, и я остался в одиночестве. Вспомнилась София. И хотелось, чтобы со мною была она, чтобы ее нежность вернула меня к жизни.

Уже три дня я лежал в больнице. Мне ежедневно делали перевязки, юные медсестры-студенточки делали мне уколы, ежедневно я принимал множество таблеток. Рана заживала, а на третий день я ходил. Врач уверял, что дня через четыре я выпишусь. Чего, по правде сказать, я ждал с нетерпением. И завтрак по часам, и чистая постель, и покой не избавляли меня от ощущения некоей предопределенности. Там, за стенами больницы, среди здоровых людей, я никогда не задумывался о смерти. Там, в будничных заботах, тревогах, и радостях, смерть представлялась чем-то далеким и призрачным. А здесь я был поставлен перед ее неизбежностью, перед ее существованием и ее приближением, пусть даже не ко мне, а к старику, что лежал в одной палате со мной. Но, кто знает, может, и ко мне... Я старался поменьше бывать в его обществе, чтобы не видеть, как он мучается, не слышать, как тяжко, с хрипами, дышит. Однако это мне не удавалось. То ли от спокойной размеренной жизни, то ли от слабости, то ли оттого, что я пил снотворное, меня все время клонило ко сну. Веки наливались свинцом, и глаза сами закрывались. А сны были приятные. Мне снилась София.

На пятую ночь меня разбудил старческий голос. Казалось, сосед зовет меня, но похоже, он просто бредил.

— Сынок, сынок, — бормотал старик, он задыхался, словно его душили.

— Что такое? — я оторвал голову от подушки и посмотрел в темноту, туда, где стояла его кровать.

Старик продолжал бормотать.

— Сынок, сынок, прожил я в ожидании жизни. Да так и не жил.

Я встал и подошел к нему.

— Жить, — неожиданно ясно и твердо выкрикнул старик, чуть слышный хрип вырвался из его горла и постепенно затих.

Вот так и расстаются с жизнью.

— Старик умер, — сообщил я медсестре.

— Нашел время, — недовольно ответила она. — Он еще вчера должен был умереть. А сейчас вот хлопот с ним не оберешься. — Она зевнула, прикрыв рот ладонью, и вышла из-за стола.

— Опять покойник, — откликнулась вторая медсестра, совсем молоденькая. — И всегда-то в мою смену.

Хлебнув спирта, я помогаю перевезти умершего в морг.

Медсестрички смеялись и шутили. Я понимал, что и смех, и шутки — натянутые, так одинокий человек наедине сам с собой громко разговаривает сам с собой, чтобы подбодрить себя, избавиться от чувства страха. Мы катили каталку по едва освещенным коридорам. И этот долгий путь через ночной двор, эта тусклая луна в лохмотьях туч — все напоминало некое таинство. Хотелось что-то сочинить. Это что-то начиналось было словами: «Утром я жду появления солнца, а над землей поднимается его тень — луна». Больше ничего не приходило в голову. Ночью особенно слышны голоса и шаги. Лишь время шагает бесшумно и слепо. И неотвратимо. Оно уже все знает наперед. Мы выходим со двора, сворачиваем и катим покойника вдоль низких кирпичных строений. Возле одного из них останавливаемся. Над крыльцом мрачно горит фонарь. Медсестра, та, что совсем молоденькая, по ступенькам поднимается на крыльцо, звенит ключами, отпирает замок. Вот она тянет на себя обитые железом двери; те с трудом поддаются. Вдруг медсестра вскрикивает: «Снова ноги!» — и как от чумы сбегает с высокого крыльца вниз, к нам. Прямо в проеме дверей торчат ноги покойника. Фонарный свет падает на сморщенные обнаженные ступни.

— Нужно откатить каталку, освободить вход, — говорит медсестра, та, что молоденькая.

— Нет, я не пойду, не дай бог, — торопливо говорит один из больных.

«Иди, ты жаждешь познания», — слышу я чей-то голос. И поднимаюсь на крыльцо.

— Там, прямо за дверью, выключатель! — кричит мне вслед медсестра.

Я толкаю каталку с покойником вглубь морга, вхожу, шарю рукой, ищу выключатель. Мне не жутко, мне любопытно. Только холод, царящий в морге, вызывает озноб. Нахожу выключатель и щелкаю им. При свете лампочки вижу тесную комнату, окрашенную в черный цвет. На каталке, загораживающей вход, лежало тело старухи. А около стены на железном столе лежала София. Ее нежное тело покрылось трупной желтизной. По животу тянулся наспех зашитый шов.

Глаза Софии закрыты, а на губах застыла наивная детская улыбка. Руки свешивались со стола. Ногти ее длинных пальцев аккуратно покрыты алым лаком, словно сегодняшним утром она, ничего не зная о близкой смерти, занималась ими. На запястье левой руки висела цветная бирка.

Ну что? Ты целовал это тело, а теперь с ужасом и омерзением смотришь на него. Твоя любовь материальна. И от нее ничего не осталось. Вот и любовь бессильна передо мной, смертью. Как и все в жизни. А то, что вы, люди, думаете, химера. Разве слова, из которых составлены красивые фразы, есть духовность, разве имеет какой-либо смысл тайна моего существования. Жил человек, радовался тому, что жил, любил, а сегодня его нет. И все, о чем думал, говорил, мечтал, — исчезло, и теперь все утратило смысл. Люди, обладающие здравым рассудком, хотят прожить годы, что дала им Я, смерть, в свое удовольствие, не забивая себе голову несбыточными мечтами. Они знают, что смертны. Лишь Я делаю жизнь осмысленной. Я оправдываю рождение человека. И не жизнь люди любят, а себя, потому что понимают: мой безжалостный приговор делает их беспомощными. Они хотят подменить меня, доставить себе как можно больше наслаждения и удовольствия.

В моих ушах звучал голос разума, а на столе лежала женщина, как никто одарившая меня теплом, нежностью и любовью. Она расплатилась со мной за безразличие и жестокость человечества. Тонкая нить ее рук некогда защитила меня от всех катаклизмов мира. Сейчас я снова никто, смешной искатель истины, один-одинешенек среди чужих и незнакомых, никому не нужный. Клетка, растворенная в бесконечном месиве жизни.

— Чего ты стал? — буркнул больной, вошедший в морг. — А, хороша, хороша. Жаль, рано умерла.

Я молча вышел.

В ту ночь я не спал. Вместе с больным, который помогал везти покойника в морг, я пил спирт, что нам дала медсестра. Больного звали Вася, и он поведал мне о заморских чудесах, виденных им собственными глазами подчас скитаний по белу свету... Я не слушал его. Я хотел напиться, но не пьянел. Воспоминание о Софии мучало меня. Не помню, почему мы заговорили о смысле жизни. И Вася рассказал мне, что далеко-далеко, на краю земли, живет мудрец, ему две с половиной тысячи лет; он-то и должен знать, в чем смысл жизни. На следующий день я покинул больницу. Я отправился к мудрецу.

 

VI

 

Спустя несколько месяцев я добрался до жилища мудреца. Посреди лесной поляны, в окружении седых от старости высоченных дубов приютилась заросшая мхом хижина. Два небольших окна, как два глаза, смотрели на меня. На двери висела табличка, на которой было выведено: «Мудрец». По высоким приступкам я поднялся на крыльцо, постучал в дверь. Никто не ответил. Толкнул дверь, и она распахнулась. В сенях валялись весьма разнообразные предметы: конская сбруя, сломанная мебель, музыкальные инструменты, обувь, книги, картины. На всех вещах лежал слой пыли. В углу висела паутина. Я вошел в светлицу. Вся комната была заставлена книжными шкафами. Прямо под ногами были разбросаны чулки, штаны, рубашки. На кровати, стоявшей справа, возле стены спал человек. У окна, занавешенного черной шторой, за мраморным столом с телефоном, сидя в резных дубовых креслах, играли в карты двое: один в камзоле и шерстяных носках, другой в военном кителе и ботфортах, на ухо съехал парик с косичкой. Они не замечали моего прихода.

— Валет, дама. Твой дурак, — сказал человек в камзоле и, откинувшись на спинку кресла и положив нога на ногу, довольно улыбался. Под носом зашевелились подкрученные усы.

— Сам дурак, — отрезал второй.

— От дурака и слышу.

Я робко кашлянул, чтобы привлечь внимание. Но на меня и не посмотрели.

— Слава Богу, что он одумался и родился только ты, — верещал человек в камзоле.

— Иди ты, знаешь, куда? — сердился человек в кителе, тасуя карты.

— А я не хочу, — человек в камзоле стукнул кулаком по столу...

— Не знаешь куда руки девать? — засунь их в ящик из-под картошки и вышвырни на улицу.

— Вместе с твоим кривым носом, — передразнил приятеля человек в кителе.

Сколько бы продолжалась эта ссора, не знаю, но я прервал ее.

— Достопочтенные господа, прошу прощения, что перебиваю ваш диспут. Я хотел бы узнать...

Слова мои были услышаны. На миг замолчав, игроки окинули взглядом мою фигуру с ног до головы.

— Кто там? — дружно спросили они.

— Я к мудрецу.

— А-а-а, — в один голос разочарованно протянули они.

— Есть тут такой. Утверждает, будто он мудрейший из мудрейших на всем свете, самый многогранный человек, — заметил тот, в камзоле, так, как в деревнях говорят про местных чудаков или дурачков, снисходительно и насмешливо.

— А-а, не объясняй, — перебил его человек в кителе, — все знают, что ты тугодум. Вам нужен мудрец, да вот он — спит, — он указал на кровать.

Ну наконец достиг цели, сейчас мудрец мне растолкует все, что так меня волновало.

— Эй, хватит дрыхнуть, поднимайся! — окликнул мудреца тот, что в камзоле.

Человек на кровати натянул на голову одеяло.

— Да его из пушки не разбудишь. Развалился, как бык на пастбище, — хмуро заметил тот, в камзоле.

— Щас я его как миленького подниму, — отозвался второй игрок в карты. Он набрал номер, и через мгновенье под подушкой мудреца глухо затрещал звонок. Этого оказалось достаточно, чтобы тот очнулся. Из-под одеяла высунулась голова. Худая рука нырнула под подушку и вытащила телефонную трубку.

— Ах, прекрасно себя чувствую, — оживленно закричал в трубку мудрец. — Только-только с улицы! Знаешь, милый друг, пробежишься и так бодро себя чувствуешь. Работал до поздней ночи, и с утра работал. Да-да, трудился. Ни минуты покоя.

— Да угомонись ты, знаем, как ты работал, пробурчал в трубку человек в камзоле.

— Ах, это ты! Анафема! Анафема! — разочарованно закричал мудрец и сунул трубку под подушку. — Не дали сон досмотреть, — он закрыл глаза и, словно вспомнив нечто приятное, улыбнулся доброй улыбкой.

— Что, снова летал? — ехидно поинтересовался тот, что в кителе.

— Ага, снилось, будто лечу я над морем. И такое оно красивое. Солнце золотой ладьей плывет по волнам. Чайки кричат. Дельфины... А тут ты, аспид. О Боже, нет покоя старому человеку...

— Хватит, к тебе пришли, — сурово перебил мудреца тот, в камзоле.

— Ко мне? — поспешно переспросил мудрец и повернул голову в мою сторону. Из-под седых бровей смотрели серые задумчивые глаза. Глубокие морщины изрезали тонкое лицо. Белоснежные, зачесанные назад волосы открывали выпуклый лоб. Под подушкой снова затрещал телефон. Мудрец торопливо схватил трубку.

— А, это ты, рад слышать. Хвораешь? Нужно менять бочку на квартиру, а не жить вне общества. Тебя не понимают? Ну, это ты им расскажи. Они только и ждут, чтобы избавиться от тебя. А я им говорю, что у меня чахотка, что жить осталось всего ничего. Но когда-нибудь они возмутятся. Ждут, ждут, а ты все не помираешь. Господин, это уже наглость. Это более, нежели наглость — прожить с чахоткой еще сто лет. Кто? Гераклит? А, того, кого звали Черным? Нет, нынче не те времена... А я как плазма, что-то неопределенное по форме, кажется, легко взять рукой, а не ухватишь, обожжешься... Ну хорошо, хорошо... Ну пока... — Мудрец сунул трубку под подушку.

Он сбросил с себя одеяло и сел на кровати. Белое исподнее обтягивало сухопарое тело. Мудрец рассеянно скользнул взглядом по полу, по разбросанной одежде.

— Ну-с, молодой человек, что вас привело ко мне? — он склонился, поднял чулок и стал натягивать на тощую волосатую ногу. — Говорите.

И я рассказал ему все. Слушая меня, мудрец напялил зеленые шелковые панталоны, латаный-перелатаный халат с выцветшим от времени изящным восточным узором.

— Мудрость. Истина. Смысл. И мне хотелось бы знать, в чем мудрость жизни, — угрюмо сказал старик, проведя рукой по длинной серебряной бороде. — Я прочел все манускрипты, все книги, написанные со дня сотворения мира. Казалось, я обретаю истину. А она, как Жар-птица, выпорхнула из рук. Лишь горячим крылом коснулась моей головы мудрость. И каждая новая книга рождала у меня сотни новых вопросов. Пока я не понял, что книга — только протокол, где слегка намечены человеческие чувства, тень настоящей жизни, которая продолжается в бессмертии. Да что там говорить, — мудрец махнул рукой. — Прежде человек знал смысл жизни, и это как-то оправдывало его появление на свет. Ему нужна была мудрость. А ныне... Прав был старик Гегель, идеалист. Никто не хочет взваливать на свои плечи бремя великой мудрости. Нынешние мудрецы говорят: «А», а вот до следующей буквы «Б» и не идут. Всё убеждают, что «А» они проговорили громко и выразительно. Или вот еще послушай... — Мудрец, сгорбившись, потопал до радио, что висело на стене, щелкнул выключателем.

Ровный голос диктора сообщил:

— Последние достижения наших социологов. Они выяснили, что у трудящихся кожгалантерейной фабрики имени «Нашего Будущего» дни рождений заключены во временные параметры, имеющие численное выражение от единицы до тридцати одного.

Мудрец выключил радио, удрученно посмотрел на меня и добродушно улыбнулся.

— Дама. Валет, — играли в карты те, за мраморным столиком.

— Дурак!

— Сам дурак.

— От дурака и слышу.

— Да неужели я не найду ответа? — в отчаяньи воскликнул я.

Мудрец поманил меня пальцем. Я подошел.

— Я тебе помогу, — зашептал он мне на ухо и, взяв за руку, вывел из комнаты. — Это мои ученики, — сказал мудрец, когда мы очутились в сенях. — Я им не доверяю. Они считают меня сумасшедшим, а себя гениями. Хотя сумасшедшим легче жить.

Он пошарил среди разбросанных вещей и вытащил из-под разломанного стула, обтянутого рогожей, бутылку желтого стекла, в которой булькала некая жидкость.

— Вот, — заговорщицки зашептал он, прислушиваясь к голосам, доносящимся из-за двери.

— Это я дурак?

— А что, не видать? — слышалось из комнаты.

— Так вот, это эликсир. Тысячу лет я отдал, чтобы создать его. Выпьешь живительную влагу — и у тебя вырастут крылья.

— Крылья?

— Да, да, крылья. Как у ангела.

— А зачем мне крылья?

— Здесь, на земле, ничего нельзя понять, потому что мы не в состоянии подняться над земной суетой, над бездной тьмы, а с небес ты увидишь белый свет как на ладони. А можно подняться в заоблачные выси, заглянуть туда, за границу бытия. Там встречаются день и ночь, солнце и луна. Там и до богов близко. Будь я помоложе — непременно бы взлетел, да... — мудрец развел руками, — старость. А ученикам я не доверяю. Бери. — Он протянул мне бутылку.

Я взял. Мудрец положил мне руку на плечо.

— Помнишь, у писателя: «Красота спасет мир». Гениально и актуально. Взрастить красоту в себе, видеть ее в другом человеке, в природе, в любом предмете. Каждодневно удивляться красоте, радоваться ей, беречь. — Он замолчал и по-стариковски часто задышал. Я видел его тоскливые глаза, морщины возле них. Вокруг его греческого носа дрожали морщинки. Странный это был человек. Совершенно не похожий на мудреца: шут, а вместе с тем мудрец. Мы простились. Он вышел из дома и долго стоял, глядя мне вслед. А когда я оглянулся, он помахал мне.

 

VII

 

На следующий день я выпил эликсир, обжегший горло. Спустя почти час я ощутил необычайную легкость; тело словно утратило вес. Ноги без труда оторвались от земли. Неведомая сила овладела мной, несла вперед, и казалось, что я лишь по привычке переставляю ноги.

Ночевал я в стоге сена. И мне снилось, что я лечу над землей. Это было удивительное ощущение, ужас и радость, восторг и наслаждение. Дыхание прервалось, ветер бил в лицо. Было холодно, но я не замерз. А утром проснулся и не поверил своим глазам: за спиной — сложенные крылья! Неужели? Я осторожно дотронулся до них и ощутил под пальцами бархатистую мягкость перьев. Я расправил крылья, взмахнул ими раз-другой и почувствовал, что ноги оторвались от земли. Я взлетел.

Я летел над землей. Я видел все, что происходит на ней. Я видел, как встречаются влюбленные, как преступники грабили на больших дорогах, как короли гладили по головкам детишек и посылали их отцов на войну, как плачут бедняки, как веселятся богатеи, как рождается человек и как он умирает, я видел, как разбиваются, падая наземь, птенцы, как в пущах охотятся на зверя, как морская пучина поглощает корабли, как горят деревни, я видел одинокие фигуры поэтов и женщин, ждущих своих сыновей и мужей с поля брани, я видел таинственные ритуалы чернокнижников, как люди закладывали свои души дьяволу, как обрывается на половине слова песня, как жгут на кострах еретиков и собираются на свои шабаши ведьмы, я видел, как рати осаждали города; я многое видел, и непросто мне было все осмысливать, понимать, приходить к какому-то выводу. Однажды я увидел бродягу, лежащего на обочине. Он бродил по белу свету, не выбирая путей-дорог, и вот, устав, свалился. Оказалось, это знаменитый Вася, который всюду побывал. А далеко от того места, где он лежал, в его родной деревеньке, в его родном доме все думала о сыне старушка-мать. И пожалел я старушку, опустился на ее двор, набрал кружку воды из колодца. Я напоил бродягу, и он пришел в себя, вспомнил свою Родину, свернул на дорогу, что вела к ней. Это был первый случай, когда я помог людям; потом я не раз выручал их из беды. То помогал узнику убежать из тюрьмы, то нес радостную весть за сотни верст, то предупреждал об опасности, то доставлял оружие повстанцам, то выносил раненых с поля боя, то тушил пожары — всего не упомнишь. Время от времени я забирался в заоблачные выси; здесь я наблюдал, как летят на небеса души умерших. Меня принимали за ангела и радовались, что до рая уже рукой подать. Иногда возникало искушение хоть одним глазком заглянуть в рай, но разве я, смертный, мог... Не умер ли Равин Симон Бек Аззи, который видел рай? И я боялся, что и меня ждет такая же участь. Помог случай. Как-то пролетала мимо душа маленького ребенка. Выбилась из сил, а я, точно ангел, подхватил ее и понес к вратам рая, где сам апостол Петр с ключами встречал души. Неподалеку от врат я отпустил ее, а сам устремился вдоль высокой кирпичной ограды, окружающей рай. Осмотрелся — вокруг ни души, ни воинства архангела, ни святых, ни божьих угодников — и перелетел через нее. Ни на земле, ни на полотнах великих художников, ни во сне не видел я подобной красоты. Все многоцветие мира предстало перед моими глазами. Что там наша осень с ее убранством в сравнении с райскими красками! Как в калейдоскопе, цветы и травы, древесная листва, переливаясь, складывались разными узорами. Фонтанами били источники. На все лады пели птицы. Ручные звери, ничуть не боясь, подходили ко мне. Я шагал по этой сказочной планете и не верил, что я в раю, что это реальность. Я увидел старую, с грубой корой, раскидистую яблоню. Среди свежей яркой зелени виднелись румяные крупные яблоки. У меня просто слюнки потекли. Но стоило протянуть руку к ближайшему яблоку, как ветка, на которой оно висело, поднялась вверх. Правду говоря, я почти не удивился: рай все-таки. Удивило меня другое. За спиной я услыхал мелодичный женский голос: «Не рвите».

Оглянулся и увидел женщину необычайной красоты. На ней была белая туника, оставлявшая обнаженными смуглые руки, шею, ноги до колен. Светлые волнистые волосы ниспадали до пояса. Изумляли нежные глаза, синее райского неба.

— Кто вы? — спросил я.

— Я охраняю Древо познания добра и зла. А ты, сорвав его плоды, прогневил бы Бога, — ответила она.

— Откуда мне знать, что это не простые яблоки?

— Ты что, первый раз в раю?

— Да, первый. Я человек.

— Человек? — шелковистые брови изогнулись дугой.

— Откуда у тебя крылья?

— А это неважно.

— Вам следует как можно быстрее покинуть рай. Если Бог узнает... Идемте, я провожу.

И она повела меня за собой. Мы вышли к селению, застроенному удивительными хрустальными домами с мансардами, острыми шпилями, куполами.

— Кто живет в этих домах?

— Души.

— Но почему здесь такая неживая тишина?

— А к чему шум? Это не на земле, где люди суетятся, ищут чего-то, им не до себя. Душам это не нужно, они прислушиваются к себе, постигают Божью мудрость и счастливы.

— И вы тоже счастливая?

— Да. Я мечтала об этом. На земле я пребывала в добродетели и чистоте, я служила Господу Богу в монастыре и дала обет — твердо и неколебимо веровать во все, чему учил Господь Иисус Христос, — и сдержала его.

А мне стало жаль ее. Она не испытала ни радости, ни горечи, ни разочарования, ни наслаждения, ни страданий, ни любви... Многого из земной жизни она была лишена.

— Разве это счастье? — сорвалось у меня с языка.

— А что, по-вашему, счастье? — нечто похожее на любопытство заметил я в женских глазах.

Я задумался.

— Счастье... Родиться и прожить жизнь среди людей, — я замолчал. Пожалуй, я сказал уж чересчур просто, но вдохновенных слов так и не нашел, — той жизнью, какой живут люди.

Она улыбнулась:

— Ну какое это счастье.

 

И я покинул рай, вернулся на нашу грешную землю. По дороге повстречал душу мудреца.

— Ну что, обрел истину? — прокричала она издали.

Что я мог ответить? Мне было стыдно признаться в тщетности своих поисков, и я сказал первое, что пришло в голову:

— Истина в кринице, с которой все начинается, — в жизни!

Мы разминулись. Душа мудреца полетела к вратам рая, а я — в нашу юдоль скорби. Я жалел лишь о том, что впопыхах не успел спросить у души мудреца, как мне избавиться от крыльев.



Пераклад: Т. Зарицкая