На протяжении всего ХХ века в мировой исторической науке одна за другой создавались исторические школы и направления, претендовавшие на универсальное объяснение всемирной истории. Истории писались и переписывались, облекались в различные тексты, претендующие на место “объективной истины”. То, что история является неотъемлемой составляющей идеологии, факт общепризнанный и бесспорный. “Создатели” истории, то есть, интерпретаторы “исторического факта”, неизбежно являются исполнителями идеологического заказа. История же не просто структурная единица “надстройки”, это определенный инструмент властного аппарата, с помощью которого реализуется “спускание” вниз подконтрольного сознания. Как пишется история, каким инструментарием она создается, определяется доминирующей властной группой. Такое положение вещей настолько укоренено в общественном сознании, что даже трудно представить существование институализированной формы истории “маргинальных” групп.

Надо отдать должное феминистским исследователем, буквально “выбившим” место под солнцем для истории “угнетенных”. “Женская история”, “историческая феминология” закрепились в академическом пространстве, великодушно вернув женщин истории.

Гендерная история – очередной альтернативный проект по реконструкции прошлого, открывающий новую проблематику, свежий взгляд на старые проблемы, обозначивший иные перспективы исторического познания. Это замена концепции единой и универсальной Истории идеей множественных историй, где гендер, как утверждает Джоан Скот, существенная категория исторического анализа.

Какова роль полов, гендерных групп в историческом прошлом, как происходило конструирование половых ролей и идентичностей в различных обществах и периодах, какое значение они имели и как действовали для поддержания и легитимации существующего социального порядка, как гендер работает в человеческих социальных отношениях? Такие проблемные вопросы ставят перед собой гендерные историки.

Издание “Гендерные истории Восточной Европы” стало результатом более чем двухлетнего труда. Статьи, вошедшие в сборник, впервые представлялись и обсуждались в ходе международной конференции “От “Истории” к истории: гендерный подход к исторической науке в странах переходного периода”, проходившей осенью 1999 года в Минске. Конференция и последующее издание книги стало неким коммуникационным процессом на постколлониальном пространстве. Именно как постколониальная представлена территория Восточной Европы на страницах издания. Это постколониальный дискурс “угнетенных”, где Восточная Европа наравне с женской историей репрезентируется как то, что было и остается непонятным Другим. Концептуализация идеи “Восточной Европы” отвечает стремлению авторов произвести “иную реальность”, назвать, детерминировать, описать другой мир, культуру. Рискуя, подобно ориенталистам, создать “соответствующую” картину существования Восточной Европы, авторы “дают имя территории”, описывают ее в западной парадигме исследований, отталкиваются от западной научной традиции, пользуются западной терминологией. В предисловии к изданию Елена Гапова и Альмира Усманова подчеркивают неизбежность обрастания дискурса “Восточной Европы” политическими и идеологическими коннотациями. Противоречивые размышления авторов на темы “географии и истории” во многом объясняются происхождением гендерных исследований “оттуда”, и бинарная оппозиция “западной” и “восточной” истории, представленная, опять же, в западной парадигме знания не всегда уместна. Тем не менее, книга вышла в свет хорошо подготовленной, осмысленной и сильной.

Сборник “вживил” женскую тему в изучение прошлого. Это возвращение женщины истории Восточной Европы выразилось в репрезентации гендерно-маркированного опыта переживания реальности, определения и самоопределения женщин в структуре пол/раса/класс, описаниях моделей повседневных практик существования. История женщин, как история маргинальной, вытесненной группы, вывод в публичное пространство “домашней” истории, сделали возможным познание общего через частные практики.

Настоящее соцветие разнообразных проблем, заявленных авторами, как нельзя лучше отражают современное состояние гендерных исследований в нашем регионе. В сборнике благополучно соседствуют матерые теоретические работы с пока еще недостаточно зрелыми попытками разобраться, где начинается “гендер” и в каких местах он пересекается с историей. Можно сказать, что это достаточно удачная попытка представить современный гендерный дискурс во всей его полноте и разнообразии.

Вопрос “Что есть гендерная история?” является исходной точкой данного исследовательского проекта. Именно определение женской/гендерной истории, путь ее развития, анализ современного состояния составляют первый блок сборника. Карен Оффен, основательница Международной федерации исследований женской истории, наметила основные тенденции в развитии женской истории в различных регионах, “текущие проблемы”, методологии, противоречия в подходах и определениях. “Женская история”, “феминистская история”, “гендерная история”… Использование этих категорий, по мнению Оффен, всегда детерминировано определенным позиционированием в академическом дискурсе. Создание женской/гендерной истории обусловлено важностью “внести свою лепту в официальную летопись наших обществ” (ст22), иными словами, стремлением восстановить историческую справедливость, разделив женский и мужской субъекты истории. Миссия эта движется “на всех фронтах одновременно”. В женской и гендерной истории развиваются новые направления, способные открыть и заполнить существующие лакуны в историческом познании.

Продолжая тему актуальности и востребованности гендерной истории, Андреа Пето выделяет особенности политического развития Восточной Европы, раздробленность национальных и государственных образований региона в качестве одного из основных столпов для осмысления и уразумения как всей истории женщин Восточной Европы целиком, так и истории отдельных наций. Исключая национальные истории из сферы своих интересов, феминистские историки не смогут войти со своими трудами в академический мир. Даже “новое знание” (гендерная история) должно развиваться в определенной последовательности и отталкиваться от локальных, исторических констант.

Достаточно серьезные методологические проблемы ставит Альмира Усманова. Гендерной истории, разместившейся в паутине междиципинарного гуманитарного знания, как “относительно автономной и оригинальной модели познания”(ст.39) стоит побеспокоиться о способе реализации и репрезентации этой модели. Недостаточно поместить Женщину в историю, наделив “угнетенных” правом говорить. Академическое письмо гендерной истории также “легитимный инструмент власти и подавления”, заключающий голос угнетенных в рамки “нормы”. Возможно ли услышать в тексте “голос”, распознать в письме реальный женский опыт? Визуальные исследования, как альтернатива письменной истории, по мнению Альмиры Усмановой, обладают рядом преимуществ, ограждающих познание от властных конструктов вербального языка. В силу большей автономности визуального языка, его меньшей цензурированности – визуальные медиа и изобразительные искусства зачастую предоставляют больше информации для размышлений историков, нежели письменные документы. “Визуальный поворот” в рамках гендерной истории позволяет расширить возможности репрезентации женского опыта различных исторических периодов путем вскрытия установок коллективного бессознательного общества, “провести сравнительный анализ визуальных репрезентаций мужчин и женщин той или иной эпохи”(ст.50).

Статья Альмиры Усмановой побуждает к критическому прочтению некоторых последующих текстов. Довольно распространена ситуация, когда “опыт”, как категория устной истории жизни, становится цензурируемым, структурируемым исследователем. Попадая в позицию “официального представителя”, зачастую исследователь пропускает опыт “другого” через призму собственного культурного конструкта. Элла Хорнунг (“Интерактивное конструирование гендера в браках во время второй мировой войны в Австрии”), расценивает воспоминания офицера вермахта Отто Т. как глубоко идеологизированные, его интерпретация войны осталась в рамках нацистской пропаганды. Автор (по ее же словам) ставит себя в “позицию моралистки”, тем самым заведомо избирает, прореживает, ограничивает опыт, формируя выгодную для исследователя направленность.

Истории “маргинальных” групп, созданных “профессиональными представителями” (по Спивак), глашатаями “униженных и оскорбленных”, также несут на себе печать “культурного империализма”. Навеянное фильмами Эмира Кустурицы полуэтнографическое исследование Зорицы Мржевич пронизано негодованием по поводу угнетенного положения цыган в Сербии. Для нас же (в данном случае, белорусского читателя) масштабы проблемы остаются непонятными. Два процента рассеянных по бывшей Югославии цыган, указанные в статье, не дают представления о том, какую нишу они занимают в социальной структуре общества. Мржевич делает упор на описания случаев насилия по отношению к цыганскому народу, “живописных” картин домашнего насилия внутри цыганской семьи. Цыганская женщина, по ее мнению, подвергается двойному подавлению: как представительница угнетенного народа и как представительница угнетенного пола. Автор дает нам возможность прочесть “голоса” цыганок, но, как следует из статьи Альмиры Усмановой, их голос опосредуется патриархальной структурой языка, а сама Мржевич становится “Старшей сестрой” (Спивак) несчастных цыганских женщин.

Место “угнетенности”, нищеты в общественном дискурсе зависит от политических склонностей заявителей дискурса. Включение женских образов в изображение нищеты отвечает, по мнению Дитлинд Хюхткер, описанию существующего социального порядка. Статья “Непристойность женщин” и “низость евреев”: нищета в описаниях Берлина и Галиции в XIХ в.” основывается на анализе и сравнении существующих в источниках XIX века общественных дискурсов бедности, в которых женщины и евреи представлены низовыми в социальном и культурном плане группами. Описания нищеты – часть типичного дискурса различия эпохи модернизационных процессов XIX века. Образ женщины, воспроизводящий/отражающий/иллюстрирующий нищету, символизирует “непристойность” старого порядка. Введение нищеты в дискурс “определяющей и созидательной группой” соответствует стремлению распространения нового порядка.

Риторика феминизации бедности и, как следствие, практики насилия по отношению к маргинальным слоям общества нашла отражение в статье Снежаны Рогач и Сергея Шимуковича “Секс-торговля: столетняя традиция?”. Текст, основанный на определенной исторической фактуре, по большому счету выстроен из домыслов и интерпретаций авторов, предпринявших “оценочный” экскурс в историю. Раздробленная, перемешанная локализация фактов, использование терминов “секс-торговля”, “работорговля”, “насилие” затрудняют понимание, о чем же в действительности идет речь. С позиций современных моралистов исследователи видят решение проблемы в изменениях законодательной базы, обеспечении женщин “достойным” трудом и заработком. Такие меры, по их мнению, способны исключить секс-торговлю из реальности. Невозможность же структурных изменений властных отношений без целостной деконструкции культуры авторами не выделяется в качестве важного условия решения проблемы.

Женщина как субъект права помещена в центр анализа “карательных практик” в статье Ирины Дунаевой. Каждое совершенное преступление имеет социальную и гендерную маркированность, наделяющую “преступного” индивида особым статусом в системе наказания. Общественное установление называет преступность “политической”, “экономической”, “женской”… Детоубийство, аборт – “преступления страха и стыда” - в патриархальной традиции предполагают исключительно женскую ответственность за их совершение. Рима Праспальяускене, анализируя судебную практику расследований и наказаний женщин, убивших своих новорожденных детей, заостряет внимании на том, что такой “ преступный выбор” женщин в первую очередь был обусловлен социальным окружением, в котором они жили.

Регулирование рождаемости – необходимое условие существования социальной системы. Доброхна Кальве обращается к исследованию дискуссии об абортах в Польше в межвоенный период (1918-1939). Различные взгляды на материнство, обязанности женщин и их права в общественной полемике представлены сторонниками и противниками контроля за рождаемостью через легализацию аборта. Введение проблемы аборта в дискурс соответствовало формированию в Польше новой идеологии “либерального государства”, неустанно критикуемой консервативными католическими кругами. Участники полемики пересекались по вопросам законодательства об абортах; контроля за рождаемостью и его связи с проблемой абортов; материнства и его роли в жизни женщин; проблеме самосознания женщин и роли женщин в обществе. Однако, в этом властном дискурсе о женщине не было самой Женщины с ее видением контроля за рождаемостью и аборта.

Вхождение Женщины во властный дискурс началось с традиции женского политического участия. “Феминизм до феминизма” - так озаглавлен раздел сборника, рассматривающий развитие женского движения в дореволюционной России, классовые и гендерные контракты в имперский период, характер русского феминизма ( статьи Рашель Дж. Ратчилд и Натальи Новиковой), общность исторического дискурса патриархальной культуры о закреплении женщины в приватном пространстве и попытки его деконструкции (Крассимира Даскалова “Дискурсы о женщинах в болгарской культуре на рубеже ХХ столетия”).

Женщины, вытесненные из публичной сферы, помещены в рамки гендерных стереотипов, гендерных символов нации. Памятники Староместской площади в Праге стали предметом анализа Синтии Пейсис, которая видит двустороннюю связь между значением гендера в конструировании национальных символов и воспроизводством гендерных идентичностей посредствам национальных символов. Гендерный и национальный символизм свидетельствует о том, “как национальные лидеры представляют свою нацию и каким образом это связано с реальными гендерными контрактами”(ст.125).

Соотнесение женских образов с частной сферой, а мужских – с публичной – основа не только визуальной репрезентации гендерных отношений. В истории повседневности женщине прежде всего отводится место “у домашнего очага”, творящей быт, в отличие от мужчины, творящего историю. История жизни белорусских провинциалок начала ХХ века в описаниях Оксаны Ященко – это история обыденного существования в рамках частного пространства, условный выход из которого был доступен только представительницам “местных примадонн”. Но и публичное для женщин ограничивалось участием в социальных мероприятиях, что также было “традиционно женским занятием” и легитимировалось патриархальным укладом.

Участие женщин в социальной деятельности, по мнению автора статьи “Социальная работа и политическая власть в переходный период: попытка сравнения” Бертеке Ваалдейк, несмотря на свою “традиционную женскость”, имеет прямой политический выход. Роль голландских женщин-социальных работников в голландском обществе и политике изменилась на протяжении довоенного и послевоенного периодов. Из подчиненного положения под мужской властью в церкви и в частных организациях женщины-социальные работники в послевоенные годы вошли в национальные дебаты о голландском обществе. Их голоса были услышаны и стали приниматься во внимание.

“Женский вопрос” - вопрос включения женщины в публичное пространство – имеет классовые, национальные, расовые особенности выбора пути его решения. Различая “национальные проекты” в Советской Белоруссии и Западной Беларуси, Елена Гапова в своей работе демонстрирует различные пути решения “женского вопроса” в рамках этих проектов. В свою очередь, Архивные исследования Ильи Куркова гендерных отношений в деревне (1921-1928) открывают “неизвестные страницы” истории реализации советской модели “гендерного равенства”.

Тема женского участия в политических процессах таких, как война, изменения политического/государственного строя, пропущенная через призму опыта переживания “сдвигов реальности”, пожалуй, стала центральной в сборнике и нашла отражение в многочисленных статьях, объединенных в блоках под разными названиями. Весь раздел “Гендер и война: вспоминая о разном”, статья Анн Рош, Мари-Клод Таранже “Жанр устной истории и гендерные исследования: женщины рассказывают о миграции” дополняет “официальную” историю Второй мировой войны реальными судьбами и образами.

Также, как в “экстремальных” условиях войны, конструирование, воспроизводство гендерных идентичностей в условиях формирования нового социального устройства отвечает интересам господствующей идеологии.

Трансформация идентичностей на постсоветском пространстве представлены в дополняющих друг друга статьях Татьяны Журженко и Марины Рубчак об опыте современной Украины.

Предметом статьи Татьяны Журженко является “изменение механизмов формирования женских идентичностей под влиянием идеологии свободного рынка и практики рыночной либерализации” (ст.364). Кризис сознания постсоветской женщины, повлек за собой изменение стереотипов. Отталкиваясь от понятий идеологии и идентичности, автор объясняет возникновение новых женских идентичностей вместо универсальной “советской идентичности” стимулирующим влиянием массовой культуры.

Перестройка раздробила целостную “советскую идентичность” работающей/рабочей женщины. Новая формация, именуемая “свободным рынком”, процесс классообразования, требовали новой легитимирующей надстройки. Формированию классового общества, в случае с постсоветским пространством – выделению среднего класса, сопутствует формирование особых типов маскулинности и женственности. Идеология среднего класса вытесняет/закрепляет женщину в частном пространстве, предполагает, что мужчина не должен быть бедным.

Автор определяет трансляцию идентичности “домохозяйки” в современном украинском обществе как отвечающую потребностям национального дискурса. Роль гендерной идентичности в производстве национальной государственности подобна ее роли в формировании новой классовой структуры. Нация также формируется через определенные идеи о мужественности и женственности. Идеи мужественности и женственности в дискурсах нации и класса совпадают. Интересам возрождения украинской государственности служит обращение к традиционным ценностям, популяризация идеи возвращения женщины в приватную сферу “как способ укрепления собственно женских позиций”(ст.376). “Облагораживанию” идентичности домохозяйки способствуют задействованные механизмы СМИ.

Идентичность “деловой женщины”, также пришедшая на смену советской идентичности, связана с двойным притеснением ее носительниц. С одной стороны – столкновение с неустойчивой экономической ситуацией, отсутствием полноценного законодательного обеспечения экономической деятельности, вынуждают женщину-бизнесмена (точно также, как и мужчину) работать в символическом “поле народного противозакония” (Фуко), постоянно рискуя оступиться. Кроме того, “невписывание” в рамки патриархальных институализированных стереотипов определяет практику дискриминации женщины в мужской деловой среде. Однако, несмотря на подобный прессинг, идеологический аппарат современной социально-политической системы использует идентичность деловой женщины в качестве легитимации существующего порядка. То есть, проекту рыночной экономики выгодно иметь под рукой образ преуспевающей женщины-предпринимателя. Кроме того, женское предпринимательство в Украине оказывается составляющей “национального архетипа”, возросшего на идее особой миссии женщины как в семье, так и в бизнесе либо политике. Эта особая миссия остается в рамках “естественных” функций женщины сохранять, оберегать, кормить.

И “домохозяйка”, и “деловая женщина”, по мнению автора, западные модели женской идентичности, “окультуренные” производством национального украинского дискурса. Западные модели идентичности сталкиваются с иной классовой структурой общества (отсутствие среднего класса), иной формой экономики и потребления (“экономика выживания”). Поэтому их существование опосредовано локальными повседневными практиками и, по мнению Журженко, “не имеют опоры в повседневной жизни современной Украины”.

Мариан Рубчак также склонна утверждать, что нынешняя украинская “женственность” соответствует идеям национального возрождения и становления сильной государственности. Идентичность женщины, как спасительницы Украины, противопоставляется российской традиции представления женщины в негативном свете.

Формирование идентичности через процесс потребления освящаются в работах Сергея Ушакина и Анеле Василюте. Процесс потребления определяет “потребительский стиль” по средствам которого конструируется идентичность. Различным социальным группах свойственны свои модели потребления. “Активное потребительство” нового русского мужчины (Ушакин), ограниченные потребительские возможности пенсионеров (Анеле Василюте), “мода” в стиле потребления женщин и молодых людей, одним словом, уровень и структура потребления людей является выражением классовой позиции, пола, возраста, деятельности индивида. По сему, изменения в системах потребления ведут к изменению, воспроизводству иного типа идентичности.

Такова матрица вопросов и проблем гендерной истории, заданная и предложенная для обсуждения авторами и издателями книги.

Как говорится в коротенькой аннотации, сборник адресован “историкам, социологам, культурологам и широкому кругу читателей, интересующихся гендерной проблематикой”. Однако, смущает откровенная “кастовость” некоторых текстов, да и в целом, общей направленности издания. Ни историки, ни уж тем более “широкий круг читателей” не владеют активно задействованной в статьях терминологией, и не для всех являются доступными обращения к таким метрам, как Фуко либо Лакан. С одной стороны, это может быть объяснено подчеркиванием “отдельности” и несводимости гендерной истории к “привычной” исторической методологии. Более того, это похоже на стремление “особенно” позиционировать себя в академическом пространстве, попытку отмежеваться от “популяризированного” гендера и остаться в рамках научного сообщества, где все друг друга понимают.

Надо заметить, авторы немало рискуют, назвав издание “Гендерные истории Восточной Европы”. Именно термин “истории” (а не “история”) подразумевает некоторую двусмысленность. Издатели, конечно же, имели в виду локальное разнообразие и множественность работ, подходов, интерпретаций. Однако более “широкому кругу читателей” “истории” видятся не как нечто значительное, глобальное, а скорее как небольшие познавательные рассказы различного содержания, не обладающие легитимными полномочиями “трансляции истины”. Вспомните “Женские истории” Оксаны Пушкиной. Именно такая созвучная аналогия неизбежно приходит на ум.

Тем не менее, авторы проделали громадный труд. Став особым типом дискурса, т.е. особым способом организации социальной реальности, гендерная история выступила и как идеология, т.е. как способ организации политического действия и инструмент социальной мобилизации. Этот сборник претендует на положение образца женской акции, направленной против дискурса патриархальной культуры, обретение статуса политического поступка, акта преодоления властных взаимоотношений и стереотипов традиционной культуры.

Исследования, помещенные в сборнике, доказывают, что появление и проявление гендера в истории через стереотипы, нормы, идентичности, не универсально, а культурно детерминировано. Региональные, политические, национальные, расовые, социальные особенности и принадлежности обнаруживают различные традиции существования пола.

“Гендерные истории” стали серьезным свидетельством зрелости гендерных исследований на постсоветском пространстве. Тексты не сведены к доказательствам женской исключительности, они не перевернули “Историю”, поменяв субъекта с мужского на женский. Исследователей нельзя упрекнуть в попытках представить историю, написанную женщинами, как более точную и обективную. Направление, заданное изданием, предполагает анализ развития гендерной истории и ее роль в изменении парадигмы исторического познания, включение в контекст изучения истории исследования положения “женщины Восточной Европы”. В целом же, “Гендерные истории” рассчитаны на вовлечение как академической, так и более широкой публики в новое направление исторических исследований, расширение ареала распространения знаний об исторической и национальной обусловленности конструирования гендера.