БЕЛАРУСКАЕ МЫСЬЛЕНЬНЕ: ГЕНЭАЛЁГІЯ, КАНТЭКСТ, ПЭРСПЭКТЫВА

СЭМІНАР

пэрсаналіі
бібліятэка
спасылкі
рэдакцыя
сувязь

Николай Кацук

(размышления о "ленинской диалектике и метафизике позитивизма")

Проблема. Размышление вызвано к жизни известным текстом Э.В.Ильенкова, поводом к чему послужило желание ознакомиться с философской экзотикой (уже философской экзотикой). Впрочем, от этого желания пришлось немедленно отказаться – по-видимому, в силу значительной непрозрачности советского философского дискурса.

В частности, есть ли различие и в чем оно состоит между понятием материалистической диалектики и понятием диалектического материализма (отсылка к тому, что-де бывает не-материалистическая диалектика, а равно и не-диалектический материализм, меня нисколько не убеждает). Почему эти термины используются как синонимы:

“И только материалистическая диалектика (диалектический материализм), только органическое соединение диалектики с материализмом вооружают мышление человека …” и т.д. (выделено Э.В.Ильенковым)?

Почему я вдруг воспринимаю это как тавтологию? Или точнее: вспоминая Барта, в чем необходимость функционирования этой связки по принципу алиби, т.е. обеспечивающего вненаходимость и диалектики, и материализма?

Бартовское понимание мифа как вторичной семиологической системы и совокупности побудительных коннотаций, делает возможным реконструкцию понятия “нулевой степени” в качестве основания концепции симуляции и гиперреальности Бодрийяра. Означающее мифа характеризуется обратимостью означаемого и означающего естественного языка (первичной семиологической системы), из которых то состоит. “Вездесущность означающего в мифе очень точно воспроизводит физическую структуру алиби (известно, что это пространственный термин): понятие алиби также предполагает наличие заполненного и пустого места, которые связаны отношением отрицательной идентичности”. Благодаря чему, ни буквальное, денотативное прочтение мифа, ни его понимание как обмана или ложного смысла, не уничтожает миф.“Оказавшись перед необходимостью сорвать покров с концепта или ликвидировать его, миф вместо этого натурализирует его”. Таким образом, основной функцией мифа является “натурализация концепта”, обращение к естественному, предельному основанию реальности, т.е. к нулевой степени.

Наконец, где та нулевая степень, тот предельный референт обратимости диалектики и материализма, который, как я знаю по схеме, должен быть?

Не прояснен статус этой конструкции. Нулевая степень в мифологическом (виртуалистическом?) прочтении функционирует как save file – при нарастающем количестве хаотических изменений она определяет то основание, к которому (всегда – до следующего сохранения) можно вернуться (обратиться); и остается при этом не менее вымышленной, не менее произвольной, чем последующие трансформации. В данном случае, следует, скорее, говорить об амбивалентной или фрактальной идентичности, как будто два текста копируются друг в друге, изменяя друг друга, но! оставаясь единым текстом. И, пожалуй, самое парадоксальное, что ни диалектика, ни материализм не могут мыслиться по отдельности, в противном случае получаются какие-то уроды:

“Не просто материализм, и не просто диалектика, ибо материализм без диалектики остается лишь благим пожеланием и оказывается не столько сражающимся, сколько сражаемым, а диалектика без материализма неизбежно превращается в чисто словесное искусство выворачивания наизнанку общепринятых словечек, терминов, понятий и утверждений, издавна известное под именем софистики, в способ словесного переиначивания наличных представлений”.

То есть, либо мысль является жидкостью, вырабатываемой мозгом, либо война – это мир(1). Именно так. Я настаиваю.

Материалистическая диалектика (диалектический материализм) в таком виде задают собственное пространство и собственную его размерность, которое находится по ту сторону реальности, гиперреальности и симуляции(2).

В результате, текст Э.В.Ильенкова был мною переопределен как 1) личностно проблемный (в нем не срабатывает “практическое чувство” a la Bourdie), 2) как проблемный и вместе с тем в высшей степени симптоматичный для советской философии (это постараюсь обосновать далее) и 3) как проблемный для западного канона(3), поскольку…– потому что, “потому что”.

Таким образом, обвинения в ревизионизме или в святотатстве меня нисколько не волнуют.

Метод: “наивное чтение”, что подразумевает 1) сознательное отстранение от всех контекстов, которые явно не фигурируют в тексте (например, обстоятельства жизни и смерти Э.В.Ильенкова, споры вокруг гегельянства, роль Э.В.Ильенкова в советской философии и т.д.); 2) исследование не философии, а философского дискурса, это, если угодно, не история философии, а, со всеми оговорками, социальная философия; 3) проблематизацию собственных типизаций и архива советского философствования.

В итоге мою позицию можно обозначить как “критический дилетантизм”. Приходиться жертвовать общенаучной значимостью и избегать опасности гиперинтерпретации во имя согласия с самим собой. В свое оправдание скажу: слова, мотивы, мысли исчезают в воздухе, а текст остается в истории и культуре. Тем хуже для автора.

РОЖДЕННЫЙ В СССР 

Баррикада: перманентная борьба и черно-белое самоопределение.

“За истекшие 70 лет … идейные битвы не стали ни менее напряженными, ни менее значимыми для судеб людей… Меняются имена и названия, совершенствуется, становясь все более изощренной, стратегия и тактика борьбы, но суть ее остается той же. Вопрос по-прежнему стоит так, как поставил его в 1908 году Ленин: либо последовательный (диалектический) материализм – либо беспомощные плутания в теории, плутания, чреватые печальными, а то и трагическими последствиями”.

Несколько напоминает: “Девочка, ты хочешь, чтобы тебе оторвали голову, или поехать с нами на дачу? – На дачу!” Однако, смех смехом, но ведь Э.В.Ильенкову можно верить. По крайней мере, я помню, как жил в самой лучшей стране – СССР, и вопрос стоял почти так же:

“Книга Ленина вполне могла бы называться и несколько иначе: “Материализм и идеализм”. И не только вообще, а с добавлением: “в наши дни”. Где проходит четкая граница между ними, та черта, где каждый человек вынужден делать свой выбор? (…) Вот он, этот вопрос: твое мышление, твое сознание о мире и сам мир, многосложный, запутанный и лишь кажущийся простым, мир, который ты видишь вокруг себя, в котором ты живешь и действуешь, делаешь свое дело – все равно, пишешь ли ты философские или физические трактаты, вырубаешь из камня статуи или варишь в доменной печи сталь, – каково отношение между ними?

Тут развилок путей, и разница в том, выбираешь ты правый или левый путь, ибо среднего здесь нет…”

Баррикада – (фр. barricade) в традиционном понимании – заградительное сооружение из подручных материалов, применяемое в уличных столкновениях. В общем виде, Б. – механизм эскалации структуры территории, фундированный бинарной моделью. Конструирование Б. Определяется принципом нонселекции материала, а именно: замещением легитимированной культурой “базовой” функции вещи – функцией милитаризма. В этом смысле даже мусор как девальвированная культурная ценность утрачивает собственную референтность и обретает функциональное предназначение, т.е. по сути осуществляется конвертация функции в объем (а чем больше объем, тем больше Б.). За счет этого вводится вертикальное измерение территории, т.е. производится и воспроизводится закрытое (географическое, социальное, культурное и т.п.) пространство, размерность которого по сравнению с внешним равняется N-1. Таким образом, топология Б. определяется своеобразным понижением степени и/или тотализирующей регрессией, когда культурное редуцируется к социальности, социальность – к телесности. Понижение степени внешнего пространства задает такие характеристики пространства Б., как автореферентость, секто-морфная социальность и автолегитимированность, которая проистекает из мифа о сотворении мира (ср. “мы наш, мы новый мир построим”). Такты деятельности (структурное чередование осады, разрушения, защиты и реконструкции) задают циклическую темпоральность Б. – короткое замыкание времени в ленте Мебиуса. Еще одной важнейшей характеристикой Б. является централистичная паразитарность. В отличие от границы, проводимой в периферийных и/или маргинальных областях, Б. носит онто-тео-телео-центричный характер и, чтобы произвести должный символический эффект, как правило, возникает в общих или публичных местах (топосах), где и перекрывает каналы коммуникации (тем самым Б. оказывается изоморфной тромбу, транспортной пробке, заглушке, засору и т.п.). Практика Б., обусловленная непроходимостью путей сообщения, есть практика символического насилия, проводимая по стратегии провокации (ср. “провокация – мать революции”, а революция порождает террор). Как следствие, необходимым условием воспроизводства Б. является поддержание эквивалентности сил имплозии и эксплозии (сил внешнего и внутреннего давления). Нарушение этого равновесия ведет к смерти Б. либо за счет “зачистки” территории (имплозия), либо за счет неограниченного ризоматического рассеивания (эксплозия). Ренессанс Б. и Б. мышления в ситуации гиперреальности и прецессии симулякров детерминирован ностальгией по “Глубинной Онтологии”, т.е. подлинной, настоящей, аутентичной и, главное, истинной реальности. Подобно тому, как существование порнографии свидетельствует о существовании не обремененной знаками сексуальности, так и существование Б. есть алиби деятельности – практика Б., осуществляемая как инфантильная реставрация “прямого действия” (“Action direct” как “нулевая степень” действия), является, в конечном итоге, контрастным симулякром Системы и служит ее оправданием.

“Гиперреальность”: который раз приходится констатировать, что в отношении советского философского дискурса не срабатывают выработанные Западом категории. Термин гиперреальность – крайне неудачный термин и используется только для прояснения высказанной мной идеи о собственном пространстве с собственной размерностью. По Бодрийару, гипереальное – это реальное без истока и причины, которое 1) более реально, чем сама реальность (в этом я усматриваю необходимость бинарного мышления для Западного канона, поскольку без противопоставления реальности и гиперреальности, образа и референта, реального и воображаемого непонятна сама идея симуляции (иными словами, откуда это говорится?); с другой стороны, становится очевидным необходимость “нулевой степени” – периодического (под)сохранения виртуализирующейся культуры); 2) гиперреальное операционально, оно не бытийствует, но действует (замена онтологии эпистемологией); 3) гиперреальное устраняет (видимо, post scriptum) саму идею соотнесенности знака, превращая его в пустой.

В логике Бодрийара, угоны самолетов симулятивны, т.е. гиперреальны, поскольку никто не угоняет самолет, чтобы угнать самолет – угонщик желает “попасть в телевизор”, тем не менее угон – более чем реален и операционален, и нулевой степенью выступает катастрофа и смерть заложников.

“Советская гиперреальность” (точнее, “альтернативная универсальность” советской культуры) функционирует иначе. Размышляя на традиционном советском диалекте, приходим к выводу, что Бодрийар, решая основной вопрос философии (соотношение образа и реальности) и обосновывая это некой реальной исторической “эволюцией порядков симулякров”, занимает крайне идеалистическую позицию, причем термин “сознание” у него поглощает “материю”, тем самым якобы снимается само противоречие между материей и сознанием. Это махровый идеализм в “знаково-символическом” варианте. В материалистической диалектике (диалектическом материализме) вопрос о соотношении материи и сознания был решен окончательно и бесповоротно, и все последующие рассуждения носят лишь риторический характер (например, чтобы заклеймить позором очередного реакционера). Если для Бодрийара “снятие” происходит как результирующая долгого исторического пути (впрочем, для этого ему пришлось изобрести традицию “эволюции порядков симулякров”, в противном случае он оказался бы не вписан в канон и остался бы без основания, неуслышанным), то для советской философии то, что сознание аккумулируется материей, – отправная точка любого рассуждения. Иными словами, внешнее сходство гиперреальностей, оборачивается различием между экспансией образа и экспансией материи(4). Отсюда следует ненужность и неприменимость термина “нулевой степени” к советскому философскому дискурсу(5).

Вопрос: нужно ли в целях гармонии изобрести концепт некой “предельной степени”? По видимому, нет. С другой стороны, имеет смысл провести терминологическое различие: гиперреальность Бодрийара – это образ, ставший реальностью, буквально, воплотившийся образ, ночной кошмар, сон наяву. Если вспомнить, Фуко характеризовал дискурс как угрожающую материальность, а вся христианская культура в этом смысле одержима страхом перед нигилизмом материи.

Советская философия, напротив, одержима страхом перед образом, его угрожающей аксиологичности. Своеобразный нигилизм ценности: вдруг обнаружить, что руководствуешься “ложным сознанием”, общечеловеческими ценностями, любовью, наконец.

В этом плане весьма показателен Э.В.Ильенков, который, характеризуя литературный талант Богданова (роман “Красная звезда”), пишет:

“И сотворила это чудо милосердная любовь… Но, позвольте, причем здесь любовь, как может она противостоять железной логике марсианского разума? А очень просто. Апелляция к любви и прочим возвышенным и благородным, хотя и недостаточно рациональным эмоциям вообще характерна для позитивизма, то и дело заходящего в тупик в своих рассуждениях. И вопреки рассудочному мышлению, точному, как расчеты арифмометра, и столь же бездушному, как этот прибор, возникает странная, поскольку не укладывается в привычную логику, тоска по человеческому теплу, любви и состраданию Когда фетишизированные наука и научное мышление приводят к безнравственным выводам, к оправданию насилия и жестокости, вызывающим ужас у самого адепта такого мышления, то ученый пускает слезу и начинает искать спасения в абстрактно-бессодержательных, но “гуманных” идеалах, умиляясь своему романтичному, но, увы, совершенно бесплодному благородству”.

Страх перед образом, ненаучной идеологией, которая как вирус может подорвать единственно верное учение. В итоге так и случилось. Чем является Беловежская пуща, как не материей, развоплотившейся в образе? Вдруг оказалось, что объективная реальность исторического материализма, та самая материя истории оказалась не более чем вымыслом, сном, коллективной грезой.

Материя вымысла (Запад) и вымысел материи (СССР)(6).

Однако различия на этом не исчерпываются. Дискурс советской философии построен по принципу прямого действия и обратимости теории и практики, т.е. он более чем операционален. Но прежде в основание дискурса должна быть положена идея материи, в результате чего гносеология (тем более эпистемология) становится частным случаем онтологии, и вопрос заключается лишь в адекватности отражения. А в силу того, что установка на первичность материи, точнее, на ее диалектическое понимание, существует в единственном числе(7), то право на говорение от имени бытия (адекватность отражения) становится монопольным. С другой стороны, поскольку, в данных рамках, не может быть не истинного бытия, все заблуждения идеалистической философии должны пониматься как “бессознательное” следование объективным интересам буржуазного класса.

“Действительно, ни одному слову их верить нельзя, когда речь заходит о теории познания, о логике, о методе научного мышления, ибо этой области они профессионально не знают и потому путаются, шатаются на каждом шагу, то и дело оступаясь в идеализм, т.е. в философскую позицию, по самой своей сути антинаучную, враждебную науке вообще, в том числе и их собственной специальной науке. (…)

На самом деле естествоиспытатели то и дело, на каждом шагу мыслят вопреки сознательно исповедуемой ими логике и теории познания…”

То есть, те специально-научные знания, полученные естествоиспытателями, являются объективными, но как только последние начинают рассказывать о том, как они получены – стоп.

“В силу ряда разнообразных причин это вербальное оформление то и дело оказывается философски неточным, неадекватным, неправильным”(8).

Итак, “объективная реальность диалектического материализма” является предельным и универсальным планом, на который проецируются любые “надстроечные” конструкции. Делез мог бы назвать этот план “планом имманенции”, который “независим от какого-либо наблюдателя и в котором событие, то есть концепт, становится независимым от видимого состояния вещей, где оно может совершаться”. Однако как раз это и невозможно. “Этот” план принципиально закрыт(9), будучи ограниченным исторической ситуацией живой процессуальности концептуальных персонажей. События там не совершаются, они свершились и функционируют, обеспечивая связь между концептами базиса и надстройки.

Поясню на примере, Э.В.Ильенков терпеливо объясняет читателю сущность столкновения материализма и эмпириокритицизма, Ленина и Богданова. Спор шел вовсе не о частных философских вопросах (как ошибочно и недальновидно полагал М.Горький), но “победит ли новая революция, или она опять будет утоплена в море крови – вот о чем на деле шел спор”.

“Философия диалектического материализма, материалистическая диалектика, логика развития всего марксистского мировоззрения, логика мышления, силою которой был создан и “Капитал”, и основывающаяся на нем стратегия политической борьбы революционного движения мирового рабочего класса, – вот против чего была направлена эта ревизия (…)

И история очень скоро доказала теоретическую дальновидность Ленина”(10).

Также обращает на себя внимание “временная петля”, пресловутая “проверка временем”, фундированная презумпцией, принципиальной ахроничности дискурса.

“Ленин оказался вождем этого процесса, его способ мышления обеспечивал ясное, объективное понимание сложившейся конкретно-исторической ситуации и необходимых тенденций ее эволюции, позволял уверенно ориентироваться в реальных противоречиях развития страны и мира, делать действительно разумные выводы из опыта борьбы классов и находить пути, ведущие вперед, к социализму. Поэтому и оказалась во главе, а не в хвосте стихийно развертывающегося революционного потока событий.

А богдановская (махистская) философия? Она доказала свою непригодность, свою несоизмеримость с реальным ходом исторического процесса”.

Причем в качестве иллюстрации “путанной философии” Маха–Авенариуса–Богданова Э.В.Ильенков использует литературные произведения последнего. Идея адекватного отражения объективной реальности, встраиваясь в первоначально бинарную схему базиса-надстройки, делает возможным их отождествление. Эта позиция неразличимости и позволяет Э.В.Ильенкову свободно переносится от романов Богданова к ситуации 1905-1917 годов и обратно. Вопрос: ведь это всего лишь литература, – здесь немыслим.

“Ее (диалектику – Н.К.) нужно изучать не только по отдельным произведениям, но и по реальной логике той политической борьбы, которую они (Маркс и Энгельс – Н.К.) всю жизнь вели. Ведь диалектика – это логика не только исследования, не только создания научных трудов, но и реальных дел, логика, входящая в жизнь и борьбу и реализующаяся в самых что ни на есть реальных делах, изменяющих наличный облик окружающего мира”.

Вместе с идеей научной объективности связка теории и практики становится несокрушимой перед какой бы то ни было критикой.

“Пустой знак” также оказывается не так пуст. В западной традиции идея “пустого знака” является результатом деструкции связи между означающим и означаемым (сначала: немотивированность и произвольность означающего – Соссюр; идеи децентрации, трансцендентальное означаемое, коннотативная семиотика Барта, далее: “книги о книгах” и гиперинтерпретация – Эко; в итоге: симулякр как самореференциональный знак, функционирующий по ту сторону Реального).

В советской философии напротив, при том, что референт оказывается лишним, связь остается незыблемой, даже однозначной. Примером этому может служить упоминание имен Беркли и Юма, которые не нуждаются в дополнительных негативных характеристиках(11). Эти имена говорят сами за себя, но при этом не являются симулякрами. Кто в советской философии действительно занимался разработкой их идей? Беркли и Юм – это Воображаемое, без Реального; по сути дела они имеют статус фантомов, ведь базовая установка советской философии требует проверку теории практикой. Диалектический материализм потому и оказывается единственно верным, что проверен общественно-исторической практикой, но можно ли помыслить соизмеримую марксистской практику берклианства? Однако в прагматическом ключе, в рамках советской философии им навязана иная негативная реальность, с которой они жестко соотнесены. Иными словами, они по умолчанию лишены собственной реальности.

Эти номинации функционируют в том самом замкнутом пространстве, которое специфицируется в качестве гипердискурсивного, т.е. в пространстве, построенном по принципу полного совпадения габитуса и объективной структуры (в терминах Бурдье), эпистемы и архива (в терминах Фуко), в конечном итоге – нашей теории и нашей практики.

Акцентируем различие: “пустой знак” либо принципиально открыт для любых значений (линия гиперинтерпретации), либо замкнут в собственной самотождественности-тавтологичности (линия симуляции) – “природа есть идея природы” (Бодрийар). В советском варианте, знак является пустым в той степени, в которой ему может быть инкриминирована не-диалектическая и не-материалистическая реальность.

Более простой пример – само название книги Э.В.Ильенкова. “Ленинская диалектика и метафизика позитивизма” означает выбор между “здоровьем и богатством” и “болезнью и нищетой”, но понять это можно только изнутри, т.е. будучи частью ленинской диалектики.

Э.В.Ильенков подробно разбирает так называемые “три кита русского махизма”. Это понятие “равновесия”, которое русские махисты противопоставляют противоречию. Равновесие в махизме – “статическое, полное, ничем не нарушаемое, равновесие покоя, равновесие неподвижности, состояние “взвешенности в космической пустоте”

При этом, Э.В.Ильенков, чтобы доказать полнейшую несостоятельность своих оппонентов (по сути представить их идиотами), аппелирует не к специфически философскому языку, а к языку обыденному.

[Противоположно направленные] силы иссякли и исчезли, а состояние, в которое они данную точку привели, осталось. Подобное состояние и есть равновесие. Состояние отсутствия каких бы то ни было противоположно направленных сил, будь то внешних или внутренних, физических или психических.

Аналогично, второй кит русского махизма – понятие “экономии мышления” – противопоставляется “диалектико-материалистическому пониманию истины”.

С третьим китом – “организацией”, и это признает сам Э.В.Ильенков, дело обстоит сложнее. Слишком принципиальным оказывается расхождение. А чем сложнее вопрос, тем охотнее привлекается критика литературных произведений Богданова.

Для махизма основополагающим является тезис о хаосе как характеристике бытия и мышлении как организующем начале, которое этот хаос упорядочивает.

Отсюда и богдановский социально-организованный опыт, та эмпириомонистическая картина бытия, которая конструируется мышлением из хаоса элементов первоначально неорганизованного опыта разрозненных индивидов и которую потом наивные люди принимают за сам реальный мир, за мир вещей самих по себе, как они существуют до, вне и независимо от их собственной организующей деятельности.

Э.В.Ильенков, будучи умнейшим представителем советской философии, не мог не увидеть в этих идеях идеологической диверсии.

Поэтому и социализм он [Богданов] понимает не как исторически назревший способ разрешения реальных классовых противоречий, не как революционный способ разрешения материальных, объективных противоречий между пролетариатом и буржуазией, а как некоторую математически непротиворечивую схему, накладываемую извне (т.е. волей обладающих властью) на “хаос” действительных отношений между людьми.

Подобная точка зрения делает возможным вопрос о произвольности схемы и, следовательно, произвольности самого социализма, а в дальнейшем развитии приводит к отказу от понятия материи. С другой стороны, социализм полагается исторически необходимым, соответствующим объективной реальности, существующей самой по себе.

Таким образом, Э.В.Ильенков оказывается прав в том, что социализм и теория организации Богданова взаимоисключают друг друга.

Однако парадокс в другом. В единственном примечании, сделанным редакцией в стиле, который бы оценили по достоинству дипломаты, сообщается:

Следует отметить, что А.Богданов, разработав позднее свою концепцию всеобщей организационной науки (тектологии), в которой нашли отражение его субъективно-идеалистические и механистические ошибки, вместе с тем, как отмечается в ряде современных исследований, предвосхитил некоторые идеи кибернетики и общей теории систем(12).

Это примечание демонстрирует то, что дискурс советской философии развивался за счет своего будущего, не оставляя себе места для маневра. По сути он был обречен, как змея, кусающая себя за хвост.

Ушла целая культура. К счастью или к сожалению, но так уже не пишут.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Подобную функцию интеллектуального урода и по сей день выполняет солипсизм. Все до ужаса бояться быть в нем уличенным, однако всем давно известно, что от солипсизма элементарно излечиваются ударом, например, в зубы.