***
Белобровая опаздывала на сорок минут. Когда она вышла из института, ее сопровождали два парня.
Она оставила ребят стоять около дверей. А сама, не спеша, как по подиуму, прошлась по верхней ступеньке крыльца, осматривая площадь. Потом глянула под ноги. Увидев меня, помахала рукой и вернулась к приятелям.
Она что-то говорила. Ребята, не таясь, косились в мою сторону. В какой-то момент, все трое громко рассмеялись. Мне показалось, что вызывающе громко. Белобровая жестом оборвала смех и продолжила. Ребята опять заржали.
Белобровая оглянулась. Я постучал пальцами по левому запястью. Она передернула плечами.
Прощаясь, Белобровая привстала на носки и поцеловалась с обоими. По очереди. Последнего еще шлепнула по ягодице.
Проделов все это, она сбежала по лестнице, распахнув руки для объятий.
— Прывiтанне, любы,— она протянула губы.
— Ты памадай запэцкалася.
Я уклонился и под руку повел ее в метро. Она платком, на ходу, сняла с губ помаду. Сначала с тонкой, под черными усиками, верхней, а после, с мягкой, пухлой, порочной нижней.
— Ты нешта хмурны? — спросила Белобровая.
— Стамiуся на рабоце.
Мы спустились на станцию. Наша электричка вот-вот должна была уйти. Я дернулся бежать. Белобровая меня остановила.
— Зараз чакаць давядзецца, — сказал я.
— Нічога. Пачакаем, — ответила Белобровая. — Я як раз паведамлю, чым сёння займалася... Жадаеш?
— Жадаю.
— Ну вось, слухай. — она сделала паузу. — Учора прыехаў з армii Карась. — Опять пауза.
— Гэта адізн з тых, хто быу трэццiм у вас з Iрынай? — я подошел к краю платформы и заглянул в туннель.
— Так. Ен вучыуся з ей у адным класе. Мы, тады, файна яго з Iрынкай удзелалi.
Белобровая говорила, как Карась пришел к ней в институт. Как она прогуляла с ним пару и напилась пива в скверике “з жанчынай на лауцэ”. И как Карась рвался встречать ее после занятий, а она еле уговорила его не делать этого. И как она пьяная потащилась на лекцию. Она хотела еще что-то добавить, но приехала наша электричка. Мы вошли и, в давке, стали далеко друг от друга.
Она, с усмешкой, меня разглядывала. Я сосредоточенно изучал рекламные плакаты на стенах вагона. На “Кастрычницкай” людей стало поменьше. Белобровая подошла и одной рукой повисла у меня на плече.
— Вы выходзiце на “Маскальскай”? — спросила она.
Это была фраза из анекдота, который она рассказала в начале нашего знакомства. Я ответил по тексту.
— Натуральна не, — и добавил от себя. — Мне раней, на “Якуба Коласа”. Я западэнец.
— Аналягiчна. — Она смотрела в упор, широко раскрытыми глазами. Пришлось отвернуться.
В тринадцать лет я поскандалил с одноклассником. Одноклассник привел соседа, чтобы разобраться. Тот оказался ровесником, и при том, довольно мелким. Было нестрашно подпускать его вплотную. Все начиналось, как обычно. Пацаненок тыкал мне в лицо пальцем и повествовал о моем происхождении. На палец он натянул кольцо с ключами, которые зажимал в кулаке. Блеск метала не насторожил — расстояние казалось слишком коротким для удара. Я приглядывался, как удобнее лягнуть его в пах, когда он, не двигая предплечьем, махнул кистью... Мне повезло — половина связки застряла на переносице. А вот другая половина прошла по глазу.
"У", — думаю: "Белабровая, цябе б так, ды па тваiм вядзмарскiм вачам".
— Што гэта ты нейкі маўклівы. Пакрыўдзiу хто? — она взяла тон капризной девочки и принялась дергать меня за рукав.
— Не. Мару аб будучым,— я почувствовал, что подыгрываю. — Здаецца мы моцна спаздняемся, — я попытался освободиться.
— Не хвалюйся, — Белобровая взялась за меня и второй рукой. — Там усе так прыйдуць.
Мы приехали, вышли на поверхность и быстро зашагали к Купаловской библиотеке. Белобровая робко вложила свою ладонь в мою. Я засунул руки в карманы. Она остановилась.
— Паслухай, я нiколi, каля цябе, не адчуваю сябе жанчынай... Я не адчуваю сябе патрэбнай...
— Патрэбнай?! — я почувствовал, что теряю контроль над собой, даже испугался, что действительно, могу ее ударить. — А якой ты сябе адчуваеш, калi адразу пасля сэксу паведамляеш, як з Iрынай, удвух, трахалi малалетнiх хлапцоў?
— Скотина.
У нее задрожали губы. Казалась, что она вот-вот расплачется. Мне, почти без труда, удалось взять себя в руки.
— Ну почему скотина? Ты зауважыла, амаль зауседы, калi мы у ложку, ты падлiчваеш, колькi разоў ты была з дзяучынай на тым тыдні? Цi на пазатым? Гэта што, такая спроба выклiкаць патрэбнасць?
— Досыць.
— Першая пачала.
— Я зразумела. — она говорила тихо, но внятно. — Ты шмат чаго ад мяне вытрываў i заслугоуваеш таго, каб я завяла цябе да Акудовiча. Пойдзем.
— Паслухай, я не ставiў за мэту цябе крыудзiць. И трываў усе гэта я не дзеля таго, каб сустрэцца з Акудовічам...
— Змоукні, а? Пойдзем, кажу, пакуль не перадумала.
Мы пришли вместе со всеми. “Бимбомляповцы” сдвинули торцами два стола и вшестером уселись за баррикадой. Слушатели, по двое за парту, заняли места напротив. Их параллельные ряды голов сделали библиотечный зал похожим на класс. Когда председательствующий Акудович, неся портфель, прошел вдоль столов, мне захотелось встать. Казалось в воздухе повисло педагогично-циничное: "Добры дзень. Сядайце".
Я смотрел на молодых признанных бунтарей отечественной литературы. Кроме явной зависти присутствовало еще что-то. Потом пропало. Наверное, это было абстрактное уважение к старшим.
В общем желании выделиться “старшие” воспринимались как целое. Хотя мимика одного действительно резала глаза. Да и сидел он с краю... рядом с самодовольными улыбками, этот юноша патологически не шевелил верхней губой. Не шевелил совсем. Даже разговаривая и зевая. Я сперва подумал, что он потерял передние зубы. На вопрос: "Якiя у вас планы?" — парень отвечал в нос: "Нiчога новага. Усё безсэнсова. Жыцце нецiкавае".
После встречи Белобровая подвела меня к Акудовичу. Акудович взял мои рассказы (я выбрал самые приличные).
— Яны на рассейскай, — говорю.
— Усе роўына, — отвечает. — Праз тыдзень прыхоцце, пагутарым.
Его позвали. Он извинился и попрощался. Белобровая осталась стоять рядом. Молчит и смотрит. У меня задрожали коленки. Серая мышка, с атомной бомбой.
— Можаш бегчы, — говорит.
— А ты? — спрашиваю.
— А я застануся.
— Пойдзем разам.
— Дзякуй, ня трэба! — и смотрит. А глаза черные и глубокие — голова кружится.
Я вышел из библиотеки. Цвели каштаны. Народ уже успел разобраться по группам. “Бимбомляповцы” плелись, заняв весь тротуар. Я обогнал их по газону и вернулся на асфальт. Впереди была пустая, ночная улица с фонарями по одной стороне...
***
Дима закончил читать и свернул листы в трубку.
— Вообще, неплохо...
— Но. — продолжил за него Стас.
— Что но? — спросил Дима.
— Похоже, ты хочешь сказать но.
— Похоже, это ты хочешь услышать но.
— Тебе не понравился финал?
— Я бы сказал, излишне напыщенно-открыто. Открыто в смысле...
— В смысле кокетливо-незаконченно, — подсказал Стас.
— Точно, — Дима направил на Стаса указательный палец и сказал: ”кх”. — И еще. Что это за тяга к батальным сценам? Какой-то постоянный пресинг. У тебя везде присутствует мордобой. Попахивает... комплексами что ли?
— Попахивает бумагой. — Стас вытянул распечатку из диминых рук. — Ну хорошо, с этим и так все было ясно. А как тебе сама идея?
— А вот идея интересна. Но ты же был ярым националистом! Что ж ты, супраць роднай мовы выступаешь? — Дима раскрыл перочинный нож и надрезал пробку на бутылке, приподнял ее лезвием и выдернул зубами.
— Я не против белорусского языка выступаю. Я даже люблю свою Родину. И Быкова, и Караткевича, и “Мой родны кут” люблю. И мальчишкой я дрался под Грюнвальдом, а на следующий вечер предлагал свою саблю Калиновскому. Но эта белорусский речь в Минске, напоминает мне искусственное дыхание покойнику. Лежит он серый, язык запал, глаза закатились, а во рту блевотина. Ты затыкаешь ему нос, чтобы воздух не выходил, а от туда тоже, остывшая блевотина. Пузырями. Тебе по пальцам. А ты руками вынимаешь у него из глотки эту белую тягучую дрянь. Целуешь этого покойника в засос и вдуваешь. Вдуваешь и толкаешь в грудь. Вдуваешь и толкаешь.
— Аркадий и Борис? Поиск предназначения? — Дима поставил вскрытую бутылку на асфальт и сложил нож.
— Или двадцать седьмая теорема этики. Часть первая. Счастливый мальчик. Но только Борис, пересекал это белое поле в одиночку.
— Пижо-о-он, — Дима приложился к бутылке и передал ее Стасу.
— На себя посмотри, — Стас сделал долгий глоток. — Но все же, вернемся к нашему покойнику. Он, ведь, мертв уже! И спасаешь ты не его, а придуманный кем-то призрак и...
— Если ты такой умный, кого спасать прикажешь?! — Дима забрал бутылку. Он пил запрокинув голову.
— Живых спасать надо! Горнист. Тех, у кого руки и ноги перебиты, но кто еще работать сможет. В Латвии, десять лет назад, за русскую речь прибить могли. А теперь улыбаются и мило с тобой болтают, когда ты им в магазин свои деньги приносишь. Латыши спасали тех, кто работать мог. И на запад они бежали не по одиночке. А цивилизованно, всей страной шли. И призрак их живой остался.
— У них были другие условия.
— После освобождения от Союза, у нас, условия, были лучше.
— А до Союза?
— Не важно. Если бы, у тебя был миллион долларов, ты бы открыл здесь свое дело? Такое, чтобы рабочие места были. Чтобы народ побогаче был. Чтобы хотелось людям чего-то. Чтобы голосовали за будущие, а не за убогую старость с пенсией. Фиг бы ты чего открыл! Свалил бы ты отсюда на хрен! И забыл бы ты свой белорусский.
— Да не горячись ты так, — Дима протянул Стасу остатки чернила. — На, хлебани.
— И не предлагай ты мне эту говеную отраву! — Стас прижал горлышко к губам и прикончил бутылку. — В прямом смысле сидит она, у меня в печенках.
Стас поставил бутылку под скамейку. Дима открыл вторую. Когда она закончилась он положил ее рядом с первой. Бутылка, звеня, покатилась по асфальту. Дима хлопнул себя ладонями по коленям.
— Ладно. Вторая бутылка разошлась поспешно и в молчании. Пошли в магазин... что ли?
|
|
