Старая, как этот мир, и новая, как завтрашний день, история — первая любовь. Каждый испытал и испытывает это одно из самых дорогих человеку чувств, и никогда и ни на ком оно не остановится, будет вечно волновать все новые и новые молодые сердца, всегда греть человеческую душу.
У Вити Шпака тоже было оно, первое восторженное и ошеломительное чувство. Возникло оно, правда, трудно определить когда: неожиданно, готовилось, может, всем его детством. Сначала он осторожно, деликатно изведал что-то волнительное в первом классе к маленькой, тоненькой девочке Олечке из соседней деревни. Ему очень нравились ее головка, красиво причесанные русые волосы, белые ленты на коротких косичках, всегда чистенькие платьица, белые воротнички и манжетики, а также ее приятный почерк. Позже, в пятом классе (в новой школе, где не было Олечки), он почувствовал волнение, когда появилась в классе новая ученица Таня —дочь приезжего колхозного агронома. Таня удивила его не красотой, не опрятностью, как Олечка, а трепещущим блеском больших глаз, милой улыбкой и каким-то неожиданным для девочки озорством: она свободно вела себя на уроках, еще более раскрепощенно — на перерывах: смеялась, шутила, носилась как вихрь, дралась с мальчишками, была сторонницей походов в лес или на озеро, кажется, не могла посидеть без движения, без разговоров ни минуты. Но и с Таней вскоре разошлись его пути-дороги: в седьмом классе их семья переехала в другой район.
Другое, более глубокое, нежное, тревожное, короче, взрослое чувство хлынуло на него в десятом классе. Вот это чувство уже смело можно назвать первой любовью.
Обыкновенно, как читал Витя, испытавшие многое в жизни писатели пишут о своей или чьей-то чужой юношеской любви примерно так: есть в классе (в училище) красивая «она» и ее, молоденькую красавицу, любят, считай, все юноши. Тайно и страдальчески влюблен и «он» — тихий, спокойный, стеснительный, в некоторой степени, как говорят, добродушный увалень. «Она», конечно, выбирает не «его», а другого — ловкого, смелого, хотя в конце концов неизвестно, что дальше, уже во взрослой жизни, происходит, или, бывает, узнает, что через десяток — другой «она» уже без бывшего очарования, обыкновенная из обыкновенных, вызывает в душе «его», человека уже известного, семейного, только сочувствие или сожаление, светлую и грустную память о своих молодых годах, о той молодой своей любви.
Витя Шпак в десятом -классе не был тихим да слишком уж стеснительным. Наоборот, из всех шестнадцати юношей-ровесников он выделялся подвижностью, резкостью и даже, может, везением. У него была хорошая память, способности — учеба шла легко, без напряженности и зубрежки; на уроках физкультуры он был вообще первый- ловкость, сила помогали ему быстрее всех бегать, прыгать, метать тяжести да проворно заниматься гимнастикой. Короче, все это да еще кампанейский характер делали его душой класса, школы. Наверное, он нравился многим своим сверстницам, но ему ни одна из них не припала к душе. О любви он только мечтал или читал в книгах. Правда, по какой-то странной, даже не совсем объяснимой причине он тогда вел себя странно: свои мысли о любви прятал, а с чужой любви смеялся. Может, даже из своеобразной зависти. В конце концов он был за это наказан.
Может, даже судьба отомстила ему и за Иру Ломако. Та, как видел он, как знал весь класс, была самоотверженно в него влюблена. Она с очарованием смотрела и слушала, как он, к слову, отвечал на уроках, показывал ловкость и умение на физкультуре, побеждал, везде имел успех, краснела, даже вспыхивала, как красный помидор, когда заговаривал с ней, и на уроках писала ему записки, упрекая, что он холодный, безразличный к ней и слишком внимательный к другим, приглашала его на свидание. Он не хотел встречаться с ней, отвечал на записки резко и неуважительно.
«Ира, выбрось чушь из головы,— обыкновенно писал ей одно и то же.— Во-первых, вот что, дорогая: на кого хочу, на того и смотрю. Во-вторых, прежде чем тратить время на глупости, учи лучше алгебру и тригонометрию, либо можешь иметь в аттестате тройку...»
Ира, получив такой ответ, опускала голову и тихо плакала. Он не жалел ее. Наоборот, даже потешался: так тебе, толстушка, и надо. Но Ира не отступала от своего. И в классе, и вечером в клубе, куда они, уже не таясь, ходили в кино и на танцы.
И вот неожиданно под самый конец учебного года, в апреле, появилась в школе Долгопол. Она была уже не ученица, но еще и не учительница: в прошлом году, как вскоре все узнали, окончила в этом же районе, за километров двадцать, десять классов, поступила на заочное отделение в пединститут. Сюда, в школу, ее прислали пионервожатой.
Когда Долгопол первый раз зашла по какому-то делу в их десятый класс, все не только удивились, но и оцепенели. Девчонки, кажется, позавидовали: перед ними была еще, считай, их ровесница, но уже не ученица, не подросток, как все еще считались, а самостоятельный человек. Тот, кто уже работает вместе с учителями, бывает среди них на педсоветах, слушает и говорит свое, кто получает зарплату и сам распоряжается собой. Она не была выше Иры Ломако и других десятиклассниц, но, имея всего на год больше, была уже оформленная — на гордо вскинутой ее головке была красивая модная прическа, плечи покато округлились, грудь привлекательно возвышалась, ноги выглядели стройными и легкими. И в завершение всего она имела уже немного сдержанную, игривую походку Одним словом, она уже больше, чем ученицы, набрала женственности. Наши все парни при ней тоже затихли, не могли отвести увлеченных взглядов.
Долгопол, почему-то смутившись от стольких цепких глаз, от его, Витиного, настойчивого взгляда, вспыхнула краской. Наверное, совсем не ожидала такой встречи, душой почувствовала, что теперь было у десятиклассниц к ней, растерялась от своего преимущества и, ничего так и не сказав, выпорхнула из класса.
На следующем уроке Витя был потерянный, невнимательный. Он мало слушал, о чем говорили ученики, учитель, а если его подняли и о чем-то спросили, так он и не знал, что ответить.
«Я все хорошо заметила,— вскоре подбросила ему записку Ира Ломако,— Ты увлекся Долгопол. Ты из-за нее потерял голову, рассудок. И даром. Она ничем не лучше наших девочек. Может, только тебе одному кажется, что она необыкновенная...»
Он на этот раз ничего Ире не ответил. И это, кажется, больше ее обидело, принесло страданий, чем тогда, когда он отвечал и отвечал грубовато.
Не выдержав, на последнем уроке Ира прислала еще одну записку. Там было всего одно слово, но какое: «Дурень!!!»
За несколько дней Виктор уже знал, у кого Долгопол на квартире, что она делает днем и по вечерам.
Почти весь светлый день она была в школе, возилась с учениками младших классов. Кажется, только и мелькали из класса в класс ее синяя юбка, белая блузка и красный галстук на шее, и нельзя было задержать на ней глаз. Вот стоит почти рядом, вот уже далеко либо совсем нигде не видно. Вечером, даже поздней ночью, она сидела на своей квартире за столом и что-то писала — наверное, готовилась к летней экзаменационной сессии в институте.
Виктор начал приходить по вечерам к дому, где жила Долгопол, прятался около забора и тайком наблюдал за ней — за мочкой уха с золотой сережкой, за полными губами, за вздернутым носиком и высоковатым лбом, который время от времени немножко морщился в задумчивости Он любовался, а она читала, писала и, кажется, каким-то образом чувствовала, что кто-то на нее смотрит: сначала несколько раз подымала голову и подолгу смотрела в окно, в серый апрельский вечер, а потом поднималась, подходила к окну, отодвигала еще дальше занавеску и внимательно, приложив ладони к лицу, всматривалась в темноту — он тогда должен был или с замиранием сердца затаиваться, или отскакивать и с тревогой ждать: выйдет на улицу или нет? Нет, не выходила, возвращалась и опять садилась за стол.
Вскоре, через неделю, уже все ученики старших классов знали, что он влюбился в новую пионервожатую; наверное, слухи дошли и до нее — она начала решительно избегать его. Он же, наоборот, начал ходить за ней, как говорят, следом — старался встретить ее на коридоре или на улице, увидеть в каком-нибудь классе, заговорить, попросить, чтобы она разрешила чем-нибудь помочь.
Она, краснея, коротко, одним словом, отвечала, отказывалась от его помощи и тут же стремилась исчезнуть, не видеть его.
Он страдал, порой даже хотелось плакать. Его еще не закаленное сердце не выдерживало неожиданного половодья чувств. Хотел серьезно поговорить с Долгопол и с большим страхом боялся этого разговора. Писал ей дома, на уроках тьму записок, но все рвал: казалось, пишет то туманно, то слишком откровенно, совсем не теми словами От растерянности, бессилия даже потерял бывшую свою дерзкость и подвижность, стал растерянный и неуверенный в себе. Если бы кто раньше сказал, что может такое случиться с ним, не поверил бы. А теперь и сам убедился: любовь — не только возвышенное чувство, но и большая тяжесть, великое страдание. Она все переворачивает в душе, изменяет рассудок.
Одноклассники, видя его мучения, притихли в заинтересованном ожидании, что же будет дальше. Ира Ломако была в школе и вне школы печальная,, даже заплаканная Ее, может, не только давило гнетом его безразличие к ней, но и доводило до отчаяния его такая слепая влюбленность к новой пионервожатой, подкашивала ее молодая ревность, которая не знает берегов.
Вскоре напряжение, страдания взорвались болью — на школьном майском вечере, когда окончилась торжественная часть, небольшой концерт и начались танцы.
В их школе учителя не остерегались налаживать для учеников старших классов танцы, приглашать деревенскую молодежь — своих выпускников или даже незнакомых молодых людей. Они считали, что надо учеников смолоду учить танцевать старые и новые танцы, культурно вести себя в обществе. Он, Виктор, всегда был спокойный, что на школьные вечера приходили и чужие, но сегодня один неожиданный гость вывел его из себя. Лучше было бы, если бы он не только не явился сюда, а вообще не жил бы на этой земле...
Танцевали в просторном спортивном зале. Играл школьный оркестр, которым руководил учитель пения, танцевали учителя, ученики, гости. Подзадоренные, осмелевшие кружились в вальсе или топтались в танго, кажется, самые стеснительные и неумелые, а он, Виктор, как говорили, хороший танцор, не веселился, стоял в уголке зала возле сложенных матрасов и с учащенным сердцебиением, с кипящей ревностью бросал тяжелые взгляды на неожиданного гостя — высокого смуглого брюнета в модной черной курточке, с маленькими черными усиками,— который или стоял возле Долгопол, что-то смело, даже развязно нашептывал ей на ухо, и та счастливо улыбалась, или раз за разом приглашал только ее на танец. Короче, от Долгопол не отходил ни на шаг. Он, как сказали ему, был из одной деревни с ней и сегодня прикатил сюда на мотоцикле. Может, самого черт принес, может, и она пригласила.
Виктор ни на минуту не отводил от них своего взгляда. Долгопол же даже ни разу не посмотрела в его сторону, будто ничего не видела. Или ему казалось, или так было на самом деле, но сегодня она была сказочно красива — в белых туфельках, лиловом платье, с завивкой, легкая, подвижная. Стесняясь, он не мог осмелиться пригласить ее на танец. Да и мешал этот долговязый, нахальный парень.
Когда заиграли дамский вальс, Долгопол уже сама пригласила своего знакомого и вышла с ним на круг. От ревности, страданий у Виктора больно сжалось сердце. Чтобы не видеть эту счастливую парочку, он надумал тихонько оставить зал и пойти домой. Но будто почувствовав это его намерение, тут как тут около очутилась Ира Ломако. Это приглашение было совсем некстати, но деваться было некуда, должен был пойти танцевать. Заметил: использовав удобную минуту, когда остановились и затоптались на месте, Долгопол вдруг не только посмотрела, но и задержала на нем взгляд, будто интересуясь, будто удивляясь, кто же пригласил его на белый вальс. Правда, вскоре опять стала безразличная, улыбаясь, преданно смотрела в глаза своему партнеру и, кажется, совсем близко прижалась к нему.
Виктор танцевал молча, стараясь не смотреть на Иру. А она, конечно, готовилась к этому вечеру: была в новеньком голубом платье, с новой, вроде бы хорошей прической, даже легкая, ловкая, несмотря на свой приличный, на свои годы, вес. Она изредка поднимала голову, пробовала поймать его взгляд, но тут же опять опускала глаза: он не обращал внимания на нее, был в мыслях с другой, с той, что кружилась вблизи.
— Витя,— наверное, чувствуя, что танец вот-вот окончиться, решила заговорить Ира.— Очнись! Разве не видишь: над тобой смеются. Ты из-за нее потерял не только разум, но и ослеп да оглох! Она — гордячка, выскочка, но ничем не лучше других. Она совсем обыкновенная. Да, видишь, у нее уже есть парень...
Он молчал, зная, что Ира говорит правду, но эта правда не утешает, а, наоборот, ножом режет сердце.
— Хочешь, я поговорю с ней? — неожиданно уже не с упреком, а с сочувствием промолвила Ира. Опять посмотрела ему в глаза, губы ее задрожали.— Ну, чтобы она так не гордилась, не вела себя богиней... Чтобы не смотрела на тебя будто на ребенка... Чтобы...
— Не надо,— попросил он, уже не ища глазами той, что выбила его из равновесия.— Прошу тебя: не вмешивайся... Понимаешь?
— Да, все понимаю...—тихо промолвила она, и с уголка ее левого глаза выплыла и потекла по лицу слеза. Ира не вытирала ее. Может, не хотела, чтобы кто-нибудь заметил ее это движение рукой. Только поймав момент, дотронулась лицом к его плечу.— Только вот не понимаю: почему есть счастливые и почему есть совсем несчастные... Да почему вы, парни, такие... Или не видите ничего, или...
Виктор ничего больше ей не сказал — не хотел, даже остерегался ее чем-нибудь обидеть. Кажется, впервые всем сердцем почувствовал: Ира — внешне непривлекательная, скучная, а на самом деле она, наверное, хорошая в душе, отзывчивая. Не она, а он перед ней виноватый. Да, к сожалению, изменить ничего нельзя, либо не прикажешь сердцу: люби Иру, а не Долгопол. Только молча решил твердо: никогда не будет огорчать ее, одергивать, не глумиться. Сам увидел уже: нелегко, даже очень трудно, когда не только не уважают, не ценят твои светлые порывы, но и безразличные к ним или, еще хуже, насмехаются, сознательно третируют.
Больше он не танцевал. Более не старался следить за Долгопол, хотя все равно, мимо своей воли, заметил, когда она с долговязым пошла из зала. Вскоре вышел и он. Не хотел идти вслед, но будто сами повели ноги.
На школьном дворе никого уже не увидел, услышал только мотоциклетный гул, что быстро отдалялся от школы, да увидел свет, длинным лучом пронизывающий небо над деревней, заборы и тоже подающийся вперед и вперед. Виктор с отчаяния побежал следом за звуком и светом, чувствуя необыкновенную горечь, а также и тревогу. Кажется, в эту ночную минуту, когда долговязый увозил Долгопол, он теряет что-то самое дорогое в своей душе, отдает его без боя, вообще, он трусоватый, никчемный человечек, достойный если не презрения, то сожаления.
Догоняя, он уже не слышал мотоцикла, либо заглушал все звуки своим топотом по булыжнику, но видел, что вот светлый луч повернул с этой улицы, блеснул в темное небо, осветил другую улицу, ту, где квартировала Долгопол.
Там, на Песках, вскоре свет и погас. Значит, тот довез свою землячку к ее квартире и остановил мотоцикл. Виктор сдержал бег и пошел обыкновенным ходом, чтобы в чуткой тишине те счастливцы не услышали его шагов.
Большая деревня, считай, уже спала. Только кое-где по-синему — от включенных телевизоров — светились окна и скупо горели обтянутые абажурами лампочки — в тех избах, знал, где есть маленькие дети.
Сердце его учащенно билось, казалось, сдавливало горло. В ушах звенело от напряжения. По знакомым контурам - высокой избе, дощатому забору, побеленным столбам — определил, что подходит туда, где жила Долгопол. Скоро совсем замедлил ход, пошел почти на цыпочках.
Мотоцикл стоял не возле улицы, а за забором, в улочке, что спускалась вниз. Как слышно было из разговора, смеха, там, на лавочке возле большого куста сирени, сидела эта парочка. Виктор остановился, замер.
Он хорошо знал: подслушивать некрасиво. Но в эту минуту не мог просто взять и отойти от этого забора, оставить гостя один на один с Долгопол.
— Слушай, да ты уже нашла себе поклонника...— услышал он насмешливый голос.— Хорошо видел: один белобрысый, с потемневшим пушком под носом юнец весь вечер не спускал с тебя влюбленных глаз, ежиком смотрел на меня...
— Не сочиняй,— ответила ему Долгопол.— На вечере были одни дети.
— Тот ежик — уже не зеленый ребенок. Уже по-взрослому пялится...
— Ты ревнуешь?
— Нет, но...
— Не надо... Я же ждала тебя...
— Да?
— А ты что, сомневаешься?
Больше он ничего не услышал. Наступило долгое молчание. Догадался: тишина эта не случайная. Долгопол и долговязый целовались.
«Значит, она его любит»,— горько подумал Виктор и тихо пошел отсюда. Но домой не направился, долго бродил по темной деревне, растерянный, даже ошарашенный, ожидая той минуты, когда с Песков уедет этот проклятый гость.
«Добрый день, Нина Андреевна!
Вы, конечно, удивитесь, когда получите это письмо. Во-первых, оно не издалека, а из нашей деревни, во-вторых, Вам пишет ученик.
Я не знаю, Нина Андреевна, как все Вам рассказать о том, что у меня на душе. Да осмелюсь признаться: я - Виктор Шпак. Мой отец работает на тракторе, а мать — на ферме. Я, как знаете, учусь в десятом классе и учусь неплохо, троек и двоек не имею. Когда кончу школу, хочу поступать учиться на агронома, чтобы опять вернуться в деревню жить, работать здесь. Да и наш директор совхоза, Валович, говорит: «Можешь сейчас ехать в город и учиться там, а можешь уже в этом году пойти к нам на работу и учится заочно». Как Вы, Нина Андреевна, посоветуете мне?
Я, Нина Андреевна, знаю, что у Вас есть друг, тот, что приезжал к нам на вечер на мотоцикле, но я все равно хотел бы писать Вам письма. Согласны ли Вы на это? Если согласны, то можете не подписываться своей настоящей фамилией, а назваться, скажем, Мишей. Наша почтальонша может прочитать крадком письмо и рассказать все, так лучше пускай она ничего не знает.
Я очень жду Вашего ответа, как соловей лета. Буду очень рад, когда Вы мне напишете. Всего Вам хорошего. В. Ш.».
«Витя!
Я получил твое письмо, которое очень взволновало меня. Я ждал его. Почему? Да многое уже было видно. И не только мне одному.
Я не знаю, что тебе ответить. Ты спрашиваешь, дам ли я согласие на нашу переписку, но я за этим вопросом вижу другое, большее. Я понимаю, кажется, почему ты хочешь писать именно мне.
Я знаю: ты — хороший ученик. Почти отличник. Ты, как говорят учителя, очень способный, обязательно поступишь в вуз, будешь и там как следует успевать. Но теперь ты — еще ученик. Ты еще не должен относиться ко мне так, как относишься теперь. Мне тот, кого вы называете Буслом, дал уже замечание: «Миша, к нам дошли слухи, что у вас роман с учеником. Если это так, то это — пятно и на вас, и на школу. Вы должны немедленно прекратить это безобразие». Так вот я, Витя, прошу тебя: не смотри больше так на меня, не преследуй меня и не пиши мне писем: ты ставишь меня в очень неловкое положение.
Что касается моего друга, о котором ты говоришь, то действительно: да, мы дружим. Уже несколько месяцев. Он студент, из хорошей семьи. Он мне нравится.
Послушай меня, Витя. Я по-дружески советую тебе обратить внимание на Иру Ломако, которая тебя очень любит. Она — очень порядочная девушка.
Тоже всего тебе хорошего. Не обижайся. Миша».
Прошел теплый май, а вслед за ним — и горячий июнь.
Витя Шпак был подавлен, с нарушенным спокойствием, может, даже с неохотой сдал экзамены. Позже успешно выдержал испытания и в институте, стал студентом.
Осенью пережил настоящий удар: Долгопол вышла замуж за того долговязого и уехала из их деревни. Значит, все, на нее он уже не мог рассчитывать. Никогда. Но не так легко было вырвать ее из своего сердца. Осталось только глубоко в душе затаить свою любовь, пережить да мужественно победить свою такую большую неудачу, такой потрясший удар судьбы.
Позже, как случается в жизни, пропавшая из поля зрения Долгопол начала понемногу забываться, любовь к ней угасать. Постепенно, особенно на старших курсах, он, бывало, вспоминал о ней как о какой-то детской забаве. Ира Ломако тоже перегорела, через года четыре после окончания школы вышла замуж, получила в городе квартиру и, говорят, зажила счастливо.
Потом он узнал: у Долгопол не сложилась жизнь. Она пожила со своим долговязым совсем недолго, родила дочь, а потом разошлась. Ему говорили, что сожалела, что в свое время отвергла его, что ошиблась в том красивом, но пустом ветрогоне.
Эти новости уже ничего не могли изменить в жизни Виктора Шпака: на последнем курсе института он женился. Только позже, когда пожил семейной жизнью, поработал агрономом, разное увидел в жизни, спотыкался не раз и падал, то иногда с особенным чувством вспоминал и Иру Ломако, и Долгопол. Вспоминая бывшую одноклассницу, упрекал себя, что в свое время не умел ценить человеческое добро, а вспоминая молодую пионервожатую, чувствовал молодое волнение да искренне считал, что настоящую любовь испытал именно тогда, когда сам был совсем молодой.