epub

Генрих Далидович

Губастый

1
2
3
4
5


1

 

...Он, лосенок, проснувшись, внезапно услышал — кто- то идет сюда. Он мало еще прожил на свете, но уже чувствовал, что это топает не тот невысокий рыжеватый, но быстрый и ловкий с сильными ногами и цепкими зубами зверь, который недавно, свалив с ног, рванул его за бедро — оно теперь обливалось чем-то теплым, что сладко пахло и очень болело. Тот зверь подполз совсем неслышно, против ветра, а потом, когда он, лосенок, отстал немного от матери, неожиданно выскочил из-за кустов, сбил с ног; и конечно, это шла не знакомая уже ему длиннохвостая лиса, которая частенько близко подбиралась к ним и долго смотрела на большую, сильную мать и на него, шалуна, озорника; и не пугливый заяц-сосед, не буровато-серый, с белой мордой бродяга-барсук, которых мать никогда не боялась и не отгоняла,— они любили постоять возле них и сами уходили потом. Кто-то ступал тяжело, ломая ветки, поскрипывая, топая, а затем когда эти шаркающие шаги послышались совсем близко, кто-то, рассекая воздух, легко прыгнул сюда, к его укрытию — под густой лозовый куст,— и лосенок, открыв глаза, со страхом увидел сквозь стебли папоротника почти такого же невысокого, только другого цвета — не рыжеватого, а черно-белого — зверя, который разорвал его бедро.

Но утомленный, ослабевший лосенок не мог уже больше бежать, он только дернулся, немного проехав вперед на сложенных передних ногах и животе, и опять закрыл глаза, ожидая удара, после которого его тело снова рванут острые клыки, чувствовал, как заходится от страха сердце, цепенеет, сжимается и холодеет кожа. Зверь, который почему-то не пахнул лесом, холодным ветром, переваренным запахом дичи, а имел какие-то чужие, как бы полевые запахи, не набрасывался на него, топтался рядом, даже не прикоснулся к нему, только заливисто, аж закладывало уши, лаял. Какие-то странные звуки издавал и тот страшный зверь — закинув вверх небольшую голову, протяжно завыл,— после этого скоро прибежали откуда-то другие такие же невысокие и злые звери и разом окружили их, стали нападать; наконец, провозившись с ними так с ночи до утра, отстали от него и погнали куда-то мать. Наверно, вот так подзывает к себе помощников и этот черно-белый зверь...

И сквозь лай слышно было, как громкие шаги все приближались, тяжелели, казалось, от них начало бухать в ушах: вот шаги затихли, и сразу прекратился лай, и вначале холодная тень, а потом что-то большое, пахнувшее и лесом, дымом, и этим черно-белым зверем, и еще чем-то совсем не звериным, не диким, присело над ним, мягко шлепнуло по здоровому бедру; лосенок вздрогнул, крепко закрыл глаза, всем существом чувствуя: ну вот, и нет силы спасаться, вот и пришла смерть!.. И равнодушно подумал: что будет, то будет. От слабости и отчаяния голова его упала, ткнулась зубами в землю, заболели губы, и набилось в рот песку.

Лосенок смыкал веки, даже подрагивали брови, сжимался в комок, ожидая в любое место на теле болезненного удара; но его, удара, не было. И тогда он с трудом разомкнул веки и будто сквозь влажный туман, видимо, сквозь слезы, увидел, что возле него сидит на коленях неведомый ему зверь, держа передние ноги с длинными пальцами высоко над землей. И эти ноги, и лицо, зверя были белыми, совсем без шерсти. Длинная шерсть была только на круглой голове с высоким белым лбом.

— Ей-богу, плачет, плачет как человек....— послышалось удивленное. И лосенвк вспомнил, что и в лесу, и за лесом, за речкой, уже не раз слышал похожие на этот далекие голоса, удивлялся, какой это зверь издает их, хотелось послушать, увидеть его, но мать уводила малыша как можно дальше, больно толкала его, чтобы он никогда не стремился идти на эти голоса; и вот лосенок теперь услышал, увидел, кто издает такие звуки (услышал, но ничего не понимал, не знал, что это не зверь, а человек, и не кто-нибудь, а здешний лесник).

— Ну, и что с тобой, мой теленочек? Ножку сломал, бегая, или мамка тебя бросила?..— человек опять пошлепал его по спине, и лосенок снова закрыл глаза, задрожал, весь сжался.

Вдруг лесник, коснувшись бедра возле раны, как от огня отдернул руку, которая почему-то стала ярко-красной, вытер ее о траву.

— Так вот оно что...— воскликнул он.— Тебя порвали волки. Бедняжка ты мой...— И он быстренько встал, нарвал травы и ею, сильно прижимая, вытер бедро пониже раны, отбросил в сторону, снова нарвал травы и провел по бедру до колена — ногу обожгло, лосенок сжался от боли. Поднялись, отлетели от раны мухи.— Надо спасать тебя, теленочек мой,— сказал лесник, подсунул под живот лосенка сначала одну, потом другую руку, подтянул, вынося из-под куста, затем подкинул, поднял так высоко, что у лосенка не только обвисли длинные беловатые ноги, не доставая до земли, но и закружилась голова, и понес по высокому росистому папоротнику, который по самую грудь намочил его одежду.

Впереди побежала собака — не скачками, вытягиваясь, как бежали сегодня волки, а засеменила, часто останавливаясь и нюхая землю: там, прибегая с поля, жили мыши, рылся, выворачивая черно-желтые кочки, старый крот.

За мелколесьем, которое уже обсыхало под утренним, но очень теплым солнцем, началось знакомое поле, поросшее клевером, тут лосенок с матерью не раз лакомились вкусной травой, а когда было не слишком жарко, то и лежали, отдыхали здесь, напившись воды в речке и возвращаясь обратно в лес.

Вскоре они подошли к заросшему кустами и аиром старому руслу реки, в которой покрытая гнилью вода была невкусной, обогнули ее и оказались возле почти безбрежной новой реки, где они пили на заре или совсем поздним вечером быструю вкусную воду, за нею — в темноватой зелени, среди множества домов — слышались те, незнакомые, голоса. Они с матерью часто стояли здесь на берегу, и с большим интересом смотрели туда, гадая, что там за жизнь...

Лесник прошел по берегу и оказался возле кладки неокоренных, но гладких сверху .жердей, перекинутых с одного берега на другой. Ступив на кладку, он покачался и медленно, боком подался на другой берег, где лосенок никогда не был: страх за свою жизнь проходил, но незнакомые места со странными голосами, странным, не лесным запахом, таинственное будущее так взволновали его, что от этого волнения заслезились глаза, из них начали падать на землю крупные капли...

 

2

 

Лесник, придя домой не улицей, а широкой межой, через заранее открытые женой двери внес лосенка в хату; тут была большая печь, в которой шугало пламя и в горшках кипела вода, стоял совсем незнакомый лосенку запах, которым там, в подлеске, пахнул этот человек.

Лесник положил лосенка в угол на твердый пол, выпрямился и помахал одеревеневшими руками.

— Где ты его взял? — спросила невысокая, полненькая хозяйка.— Такой еще малюсенький...

— Подобрал в Ковалевой бору,— ответил лесник, высокий, широкоплечий мужчина средних лет.— Волк зад порвал, а матку, видать, загубили. Еще бы немного, и ему был бы конец: изошел бы кровью... Надо спиртом промыть рану и подбел приложить. Сходи ты, Маня, нарви.

— Боже ты мой, боже! — загоревала хозяйка, слушая мужа и собираясь выйти во двор.— Такой маленький, сколько еще там пожил, а уже такая боль... Пропади она, такая судьба! Хоть и дикий зверь, а как жалко.

Женщина, прихрамывая, вышла из хаты, а мужчина подошел к лежанке, поискав на ней, нащупал белую тряпку, помял ее в руках, подошел к высокому и узкому шкафчику, оттянул верхнее стекло и достал бутылку, наполовину заполненную прозрачной жидкостью. Вытащив зубами пробку, линул из нее на тряпку, которая сразу намокла, с нее упали на пол капли, запахли незнакомым запахом — намного более крепким, чем пахнет лиственный лес после дождя.

Поставив на место бутылку, мужчина подошел к нему, лосенку, нагнулся и приложил холодную тряпку к ране — бедро лосенка, казалось, обожгло огнем.

Он дико замычал, попытался вскочить, но лесник положил другую сильную руку на его спину и придержал, успокаивая: «Ну, потерпи, малыш, пожжет еще немного и перестанет!..» — и водил и водил, вытирая, тряпкой по ране и вокруг нее, раз за разом переворачивая тряпку, пряча в середину комочка кровяные пятна. Вытирал, придерживая спину лосенка, и сам почему-то кривился, щуря глаза, которые делались совсем маленькими.

Лосенок крепко-крепко закрыл глаза, задохнулся от боли, думал, что вот теперь и правда наступил конец. Но потом, совсем неожиданно, боль начала понемногу слабеть, оставляя только как напоминание о себе, щемящий зуд, теперь казалось, что раненая нога, которая дергалась, стала легкой-легкой. Мужчина гладил его по голове, по шее — и лосенок успокоился, опустил голову на твердый пол, утомленно, но с облегчением закрыл глаза, чувствуя, что опасность проходит, исчезает, а вместо нее охватывает покой, что нога стала меньше болеть, а потом вдруг захотелось есть: сегодня мать не успела его накормить из-за волков, убежала куда-то с полным выменем, из которого теперь, может, молоко брызжет на землю... От воспоминания о теплом, сладком молоке у лосенка собралась во рту слюна, часть ее он не успел проглотить, и она потекла на нижнюю губу.

— Уж не естачки ли ты хочешь? — ласково спросил лесник.— Сейчас найдем для тебя молочка, напоим, чтобы скорее набрался сил,— и отошел к белому шкафчику.

Открыл дверцы, взял с полочки кувшинчик, держа его за горлышко, покрутился, ища что-то. Потом взял миску, палил в нее молока и поднес, дал лосенку. Тот почуял знакомый молочный дух (хотя он был не совсем такой, как у матери-лосихи), но сразу ткнулся мордой в миску и гак неудачно, что свежее, как видно, недавно надоенное молоко налилось в ноздри, и ему пришлось несколько раз фыркнуть, обрызгать человека и пол.

— Да ты еще не умеешь пить из миски... Ты еще, брат, совсем слабенький,— все так же ласково проговорил лесник, взял из шкафчика бутылку и, плеская на стол, начал переливать из миски молоко.

Лосенок, сожалея, что лакомство так быстро исчезло, облизал губы, ощутив, что и это молоко вкусное, с удовольствием проглотил все, что попало в рот, еще больше разжигая чувство голода.

Лесник скоро вернулся, неся в руках бутылку с красной соской, дал ее, холодную, мягкую и в то же время твердую — и лосенок, сжавшись от неприятного резинового запаха, начал сосать и почувствовал, как молоко полилось в рот тонкой струйкой. От радости он чуть не захлебнулся, хотел вскочить, но его пронзила боль в ноге и пришлось уняться, подождать, пока станет легче, и потом уже снова начать сосать, вытягивая шею и стараясь не выпустить скользкой соски.

Он сосал и видел, как из другой, отгороженной половины хаты, открыв дверь, вошли двое заспанных босых детей — худощавый, довольно рослый мальчик лет семи и полненькая, в длинной белой рубашке девочка лет пяти. Сначала, протирая ручками глаза, они с удивлением посматривали на отца и на него, а потом оживились, заспешили к ним — у детей сразу пропал сон, широко открылись глаза, раскрылись ротики.

— Это другой теленочек? — спросила девочка нежным голоском.— Где ты его взял?

Отец ничего не ответил, только усмехнулся.

— Это не теленочек,— сказал мальчик, покручивая на остром голом плече шлейку от майки.— Это маленький лось. Так, татусь?

— Так, дети,— промолвил лесник.— И теперь он будет жить у нас, пока мы его не вылечим.

— Лёсь, лёсь,— присела возле лосенка девочка, гладя его ручкой по спине, а потом зашла с другой стороны и потянулась к бутылке.— Дай я, татусь.— И когда тот согласился, взяла бутылку и стала держать обеими руками.

Лосенок, с любопытством поглядывая на детей, высосал все молоко, даже некоторое время подержал пустую соску, она даже засвистела, а потом слиплась. Когда ее забрали у лосенка, он почмокал языком, почувствовал,

что совсем устал, сами начали закрываться глаза.

...Ночью — после того, как к его ране приложили подбел, опять напоили молоком и он уснул,— ему приснилось, что где-то поблизости ходит его мать, тихонько подзывает его — беспокойно мычит.

Он проснулся, прислушался — мычания не слышно. Только, казалось, дохнул, подул от стены ветер, пронесся между подвешенными под крышей еловыми жердочками на косовища и рукоятки граблей. Когда он успокоился и опять начал засыпать, снова послышалось жалобное мычание.

Лосенок напрягся, оперся на передние колени, чтоб стать на задние ноги, а потом уже поднять одну и другую передние, но задняя нога не уперлась, как бывало в лесу о землю, а поехала, заскребла копытом по полу. На ногу съехал со спины старый ватник, и лосенок запутался в нем и сбитой на сторону дерюжке, на которой лежал.

— Уже хвост поднял? — услышав его возню, подал голос хозяин, который в майке и трусах пришел сюда из спальни и включил свет, совсем ослепив лосенка.— Уже и сила есть? А? Это хорошо, но чтоб не наделал ты нам беды, я отгорожу тебя,— и он приподнял и принес сюда довольно высокий шкафчик.— А завтра, мой дорогой, я тебя в дровяной сарай переправлю. Там тебе будет свободнее.— Он постоял немного, погладил лосенка по спине и, выключив свет, зашлепал назад, в спальню.

 

3

 

Прошло несколько недель. Лосенок подрос, окреп, рана его закрылась — сначала затянулась твердым, толстым, бурым от крови наростом, а потом и этот нарост начал подсыхать, шелушиться и отпадать.

Ночью он спал на охапке сена под поветью, а днем гулял по двору, познакомился со всеми его жильцами. Горячо привязался к хозяину, доброму и сострадательному человеку, мирно ужился с немного строгой и ворчливой хозяйкой, подружился с общительной собакой, с озорником теленком, почти ровесником, с которым носился по двору; с котом, с курами — мелкотой — ему было неинтересно, и он без всякой злости, только ради шутки не отгонял их, а нарочно бегал за ними, несмелыми, пугливыми, видя, как они боязливо убегают, и хозяин, заметив что, в первый же раз накричал — мол, кота черт не возьмет, а вот кур не надо пугать, они и перья теряют, и перестают нестись. С большой, почти с лосиху, коровой сразу, в первые минуты встречи, никакой дружбы не получилось: он кинулся к ней, к вымени, почуяв запах молока, но та больно треснула его задней ногой, и лосенок, плача от боли, больше не подошел к ней, и корова спесиво не замечала его.

Больше всего лосенок подружился с детьми хозяина — с девочкой и мальчиком. Он не знал, кого из них больше любил. Наверно, обоих одинаково. С ними он играл, бегал по двору, брал из рук вкусный хлеб, сладкие конфетки и пряники и получил от них смешную, даже шутливую кличку — Губастый.

Придумал это имя мальчик. Он все удивлялся, что у него, у лосенка, такая горбатая морда, отвислая верхняя губа, а потом и придумала: «Губастый!» Подзывали его, как и теленка: «Теля, теля!», а прозвище дали вот такое.

Вначале так его называли дети, а потом начали называть и взрослые.

...В один из последних летних дней, в еще раннее, седое от тумана утро, к которому его рана стала твердой, зарубцевалась, уже не трескалась и не болела, только чуть-чуть саднила, почему-то с утра принес ему ведро с пойлом не босой, еще заспанный мальчик, а сам хозяин. Он был в уже намокших от росы кирзовых сапогах, старом пиджаке, на плечи которого нацеплялось много лесной паутины, и весь он пахнул сырыми грибами.

Принес по полведра пойла ему и теленку, которого сегодня почему-то все еще не выводили в поле и с которым он до этого ел из ушата свежую траву.

Мальчик всегда ставил перед ним ведро, опускал в него руку, и Губастый, ловя пальцы, лакал вкусное теплое пойло, а потом уже языком вылизывал налипшее на дно сладкое тесто. Теперь Губастый ткнулся носом в ведро, ища мягкие пальчики, облил всю морду до самых глаз и, ничего не нащупав, не смог пить, только выплескивал все наземь. Лесник молча наблюдал за этим, но пальцев своих не давал и за такое расточительство не ругался, не кричал на него. Стоял и курил, затягиваясь, морщился. Сегодня он был какой-то задумчивый, очень серьезный.

Когда теленок выпил и вылизал свою долю, лосенок тоже кое-как опорожнил ведро, лесник снял с забора свернутую цепь, надел ошейник теленку на шею, открыл ворота и повел его со двора. В те разы, когда лесник выводил теленка на пастбище, он закрывал ворота перед самым носом Губастого, которому также хотелось пойти с ними, не оставаться одному, а сегодня почему-то не спешил сделать это, и Губастый — сначала несмело, будто не веря, что ему можно выйти со двора, а потом смелее — устремился вслед.

Они отправились по цементированной дорожке, что шла возле хаты; шагая, Губастый увидел в запотевшем от тепла окне хозяйку, она смотрела печально, и даже, казалось, почему-то плакала — вытирала глаза уголком белого платка.

За другими воротами — намного большими и крепкими — почти сразу началась бело-серая мостовая, на которой Губастый чуть не упал, не умея ходить по камням. За мостовой лежал неогороженный большой — от улицы до леса — выгон, почти .весь выгоревший от солнца, местами зеленел в лощинках. Хозяин привел их на зеленый островок, по пути вырвав из земли колышек, к которому, видать, раньше привязывали теленка, и поднял камень.

Когда хозяин остановился, нагнулся и начал камнем забивать в землю расплющенный сверху колышек, петлей надев на него цепь, стал и лосенок, удивленный таким большим простором, над которым, кажется, намного увеличилось и голубое небо.

— Ну что, Губастый? — бросив камень наземь, лесник поднялся, отер о штаны руки и погладил лосенка по спине.— Ты стал уже здоровенький, так иди в свой, так сказать, дом и живи, где весь твой род живет... Ведь сейчас, пока ты еще маленький, тебе хорошо у нас, а скоро станет плохо. Уходи, пока дети спят...— сказал так и подтолкнул в зад.— Иди, зверек милый, к своим, а о нас забудь. Так для тебя будет лучше.

Губастый отошел, толкнул мордой теленка — и они, как бывало ежедневно во дворе, помчались отсюда. Но скоро теленок, рванувшись, стал: его задержала, натянувшись, цепь. Лесник, который шел за ними, замахал руками — и Губастый, совсем не испугавшись, дурашливо, словно дразня и играясь, подскочил, брыкнул задними ногами и махнул дальше, опьянев от большого простора, бежал, чувствуя, как ему всего этого до сих пор не хватало.

Сразу за выгоном начался молодой лес, который знакомо пахнул зеленью, росой, и в душе Губастого что-то дрогнуло, захотелось бежать и бежать, и он, уже ничего не помня, без оглядки миновал молодняк и помчался в глубину леса. Старый сосняк еще больше привлек чем- то знакомым, родным, и он почувствовал бесконечную радость, она переполняла его, разрывала грудь. Он пробежал дальше, ткнулся в высокую росистую траву и, внезапно сжавшись, остановился: это были колючие кусты ежевики.

Губастый торопливо подался назад, чувствуя, как огнем горят поцарапанные ноги, прошел немного, осторожно коснувшись мордой высокого и густого куста можжевельника, и снова поспешно отскочил, ощутив, как загорелась от боли исколотая ежевичником мягкая морда. Опьянение свободой прошло, и он почувствовал, что многого тут не знает, а вот лесников двор знает уже до мелочей, что лес встретил его неприветливо.

Побрел дальше медленно, боясь снова наткнуться на что-нибудь колючее. И тут он услышал, что его жалобно зовет мальчик: «Губастый, где ты, Губастый?» — и тоненько, как комар, плачет девочка; он понимал, что далеко отбежал, оставил своих друзей одних. Подумал так и затрусил назад. Выскочив из леса, увидел, что лесник держит на руках девочку и хочет унести ее домой, а девочка вырывается и плачет.

— Губастый, Губастый! — радостно закричал мальчик, босой, в коротких трусиках и майке, и быстро-быстро побежал лосенку навстречу.

Увидев это, лесник опустил на землю девочку. И она побежала вслед за мальчиком, немного комично вихляя маленькими ножками. Бежала и что-то радостно кричала.

Лосенок и мальчик столкнулись и упали, покатились наземь (Губастый упал первым, чтобы не покалечить малыша): мальчик быстро вскочил на ноги, обнял лосенка за шею, прижался, шепча: «Губастый мой, губастенький». Подбежала, бросилась к нему и девочка, тоже обхватила его шею маленькими мягкими ручками, а потом прижалась круглой щечкой — и Губастый не выдержал, заплакал от радости, что у него такие верные, милые маленькие друзья...

— Ты обманул нас,— упрекнул мальчик отца, когда тот медленно подошел к ним.— Губастый не сам убежал, это ты его выпустил, как выпустил аиста, зайчиков, диких поросят. Но Губастого мы не отпустим, он будет жить у нас. Я его буду кормить.

— И я буду колмить,— повторила за ним девочка, тоже с укором поглядывая на молчаливого, словно виноватого отца своими большими, полными слез глазами.— Ты недоблый, татусь.

— Хорошо вы поступаете, дети, и нехорошо,— поморщившись, наконец откликнулся тот.— Хорошо, любо видеть, что вы так привыкли к Губастому, но плохо, что удерживаете его. Он зверь и должен жить в лесу. Там его дом. Постель, пища, свобода. Трудно бывает дикому зверю, когда его слишком приручают люди. Горе бывает, беда. Я ведь знаю.

Губастый, ничего не боясь, поднялся, скакнул и побежал к еще одному другу — к теленку. За ним, не слушая, а может, совсем не понимая взрослых, серьезных отцовых слов, помчались и счастливые дети.

 

4

 

Губастый — так уж вышло — остался в хозяйстве лесника. Летом и ранней осенью он без привязи пасся с теленком на выгоне, бегал в лес полакомиться корой и листьями, привык к деревне, к машинам, к людям, оббегал все околицы, ночевал под поветью, и к нему привыкли, особенно дети.

На зиму его поставили в небольшой загородке в хлеву, к которому он долго не мог привыкнуть: мешало соседство с коровой и свиньями, которые не хотели с ним подружиться — пугливо хрюкали, боялись его, трудно было переносить запах навоза, тесноту загона, ему же хотелось свободы, простора, хотелось побегать, а это выпадало ему очень редко — только когда его гоняли с коровой и теленком на водопой к обмерзшему льдом колодцу.

За зиму он совсем изменился — вытянулся, стал стройным лосем с крепкими, сильными ногами, ударом копыт мог уже отбивать жерди, спина удлинилась, он потяжелел, оброс длинной густой почти черной шерстью, ощутил беспокоящий зуд на голове выше лба — там, очевидно, росли, окостеневали рога.

Весной, когда спала талая вода, стала подсыхать влажная холодная земля и ядрено запахло еще не видной молодой листвой, Губастый затосковал, не мог больше оставаться в уменьшившемся от навоза загоне, много есть, спать или тихонько ходить по двору, как ходили грузная, сытая, полинявшая корова и подросший, не такой теперь добродушный бычок-озорник, его опять, только сильней, нежели осенью, манили к себе свобода, воля, простор, лес и еще какие-то непонятные желания, манили большие, когда он почуял, что подрос, не так уж тянулся по играть с детьми, и те за зиму остыли к нему, начали бояться его толчков, от которых они отлетали, как снопы.

И он, когда оказывался во дворе, беспокойно ходил туда-сюда, терся о высокий забор, оставляя на нем побуревшую уже шерсть, а однажды подтолкнула тоска — он разогнался, стукнувшись голенью, перепрыгнул через забор и радостно побежал по знакомому выгону в лес.

...Лесник, когда солнце поднялось высоко над домом, разлило молодое тепло в синем небе, въехал во двор на повозке, вошел в хлев, погладил по шее Губастого, которому надоело одному стоять в загоне, а потом почти неслышно завязал на ней постромок и, открыв перекошенные воротца, вывел из пустого хлева во двор, привязал к телеге. Лосенок ткнулся в воз, понюхал сено, ольховые и лозовые ветви с листвой, щипнул немного, но с беспокойством и почуял, что хозяин сегодня задумал проделать над нйм что-то доселе еще неизвестное. К возу подошли хозяйка, дети, молча поглядывали на них.

Хозяин тоже молча сел на воз, потянул за вожжи, и маленький гнедой белоногий конек тронулся в путь. Постромок натянулся и потащил за собой. Губастый беспокойно, но не чувствуя еще никакого страха, нехотя пошел вперед, удивляясь, куда его ведут: спешил за возом и не мог оглянуться, увидеть, что хозяйка с детьми вышли на улицу и прощально машут руками...

В лесу лесник остановился, как-то крадучись подошел, приласкал, подав Губастому вынутую из кармана краюшку хлеба, и внезапно накинул ему на голову мешок. Губастый вначале испугался резкой темноты, ожидая внезапного удара по голове, задрожал, рванулся, но постромок перехватил горло, и он чуть не задохнулся.

— Не бойся, Губастый,— успокоил его лесник.— Ничего плохого я тебе не сделаю.— И опять тронул коня, заставив Губастого бежать вслед.

Ехали так долго. И по мягкой, и по грязной, с корнями, дороге, в одном месте перебрались через мост, Губастый тогда очень насторожился, шел боязливо, потом еще долго, часов около трех, ехали, сворачивая то вправо, то влево, опять покатили по лесу, ноги ступали по сухому мху и вереску, Губастый здесь несколько раз спотыкался о пни и ямы, наверно, вырытые дикими кабанами.

Наконец лесник остановился, подошел к нему, снял мешок, от которого вспотели голова и шея лосенка, отвязал постромок. Губастый повертел мордой, зафыркал и отошел. Лесник махнул веревкой: мол, беги, вот твой дом, в нем ты теперь должен жить!

Губастый не испугался этого взмаха, зная, что хозяин ни разу его не ударил, но отошел подальше, чувствуя недобрую перемену по отношению к себе, и стал ждать, что будет дальше. Увидев, что человек садится на повозку и уезжает, Губастый устремился за ним, не желая оставаться тут, в незнакомом лесу, один, но мужчина остановился, нагнулся, поднял толстую, с облезлой корой палку и запустил в него.

— Пошел! — крикнул он, а потом — уже тихо — сказал про себя: — Пошел, родной... Теперь не пропадешь. Это в прошлом году, когда ты был совсем маленький и я жалел тебя вместе с детьми, боялся, что не уцелеешь. Чтобы ты не вернулся, я нарочно выпустил тебя не за нашими Янковичами, а привел сюда, в Налибокскую пущу. Живи тут себе на здоровье. У нас тебе не жить. И нам забота с тобой.

Губастый, обидевшись, больше не бежал вдогонку, отстал, отвернулся и тихонько зашагал по чужому, тихому, как видно, далекому от деревень лесу, слыша, как отдаляется стук колес.. Но он теперь не прислушивался к нему, шел, куда вели ноги.

...Уже к вечеру он, не раз поев и напившись из небольшой лужицы зеленоватой невкусной воды, испугав зайца, семейку тетеревов, набрел на лося.

Тот, высокий, бурый, рогатый, стоял впереди и, подняв голову, ждал его, а потом злобно зафыркал, гребнул стройной, сильной ногой землю. Губастый и испугался и радостно устремился к своему лесному родичу, но тот, сильно раздувая ноздри, грозно опустил рогатую голову, а потом, видя, что одного его грозного вида недостаточно, бегом подался навстречу. Губастый едва успел отскочить и сторону, уклониться от острых твердых рогов, поняв, что он тут чужой, лишний, мешает, потому что бурый — хотя в лесу всего много и всем пищи хватит —тоже хочет иметь здесь постоянный харч, быть хозяином удачного места. Потому и не терпит, чтобы был еще и он, или, может, и не возражал бы, чтобы он был, но бродил где-нибудь неподалеку, в местах похуже.

Губастый вынужден был бежать из богатого листвой и травой глухого уголка, вернуться в старый лес, возле которого рос и молодой сосняк, куда его привел лесник, думая, что надо все же искать и себе лучшего приюта. Беспокойно потоптался, удивляясь и возмущаясь тем, что его тут так неприветливо встретили, а потом забился в густой папоротник и лег, попытался заснуть. Но уснуть не смог. Вначале казалось, что очень жестко лежать, и он крутился, ползал, выбирая место помягче, потом стало холодно от земли, а с густой темнотой — лес будто накрыли большим горшком — пришел страх, страх от одиночества, от пронзительного крика совы, и он горячо затосковал по теплому хлеву, по маленькой загородке, которые еще вчера были так неприятны ему, а теперь он вспомнил о них, жалел, что не там сейчас, хотел снова попасть туда. Ему не терпелось вскочить и побежать назад, к людям, и когда это сильное желание, от которого даже зашумело в голове и жаркая волна прилила к сердцу, чуть не подняло на ноги, внезапно пришла другая, трезвая, холодная мысль, при которой кровь отлила от головы и сердца: подумалось, что он может не найти туда дороги, и — главное — там он совсем не нужен.

 

5

 

Привыкая к лесу, каждую минуту отыскивая в нем себе друга, но все еще постоянно спасаясь бегством от того бурого и других крупных родичей, только с молодой смелостью урывая в их уголках немного листьев и травы, Губастый начал жить в пуще.

Понемногу он стал дичать. Может, и совсем одичал бы, вырос бы большим, сильным, постепенно завоевал бы себе хорошее пастбище, место для сна, прогулок, для семьи, прославился бы среди лосей, если бы не люди.

Губастый не мог еще совсем от них отвыкнуть. Однажды, внезапно услышав далекие голоса людей, он, взволнованный, радостный, просто одуревший от счастья, сломя голову побежал по старому лесу. Нашел, увидел женщин в резиновых сапогах, с мешками и граблями. Ожидая вкусного хлеба, даже пуская слюнки, бросился к ним, подпрыгивая от радости, но они, услышав его топот, оглянулись, завопили и кинулись кто куда. И как он ни старался

догнать какую-нибудь женщину, приласкаться, все от него бежали и истошно кричали, оглядываясь на него (лица их посинели от страха), а потом, осмелев, собрались вместе, спрятались за толстую сосну и злобно махали на него граблями, бросали в него палками, землей.

...Этих двух молодых мужчин, высокого, темноволосого с горбатым носом на широкоскулом загорелом лице, и малорослого, рыжеватого, узколицего, в высоких резиновых сапогах и фуфайках, он увидел в тот момент, когда они тихо, воровски озираясь, брели по лесу.

Он стоял в еще мокроватом душном ольшанике и щипал листву. Когда ловил ртом ветку и тянул ее к себе, зажмуривался: дерево вздрагивало, тряслось и осыпало его частыми каплями, от них у него уже была влажной спина. Увидев мужчин, несших в опущенных руках ружья, он уже не думал выбегать им навстречу, но и не собирался уходить. Рассудил: пусть идут себе на здоровье, куда им надо, а он будет лакомиться листьями.

— Говорят, что где-то тут, в этом ольховом лесочке, ходит молодой лось и не боится людей,— услышал он своим чутким слухом слегка шепелявый голос высокого мужчины.— Так что не надо и собаки, чтоб шум подымала.

— Страшновато как-то, холера,— дрожащим голосом отозвался малорослый.— Закон ведь есть строгий. И дорога близко, еще встретится кто...

— Это потому, что идешь в первый раз,— хихикнул, снимая свободной рукой мокрую паутину с лица, высокий и выше поднял ружье.— Но когда вволю поешь раз-другой дармового вкусного мяса — и вареного, и жареного, и котлеток, и шметок,— то осмелишься, опять побежишь в лес. Стой! — Он вдруг точно окаменел на месте, схватил за плечо попутчика.— Ей-богу, вон он стоит, листву жрет. Видишь?

— Где? — спросил другой, щуря маленькие, должно быть, близорукие глазки.— Ага, вижу. Ладный какой...

— По кадушке, брат, будет,— прошептал высокий, тихонько снял с плеча сумку, опустил ее вниз и взвел курок.— Так что правду говорили люди, видели-таки. Сытенький...

Губастый по-прежнему стоял и смотрел, удивляясь, что люди сами наконец идут к нему, вглядываются; он чуть-чуть все же ощутил угрожающий пороховой запах хорошо смазанных ружейных стволов, но не испугался, помнил, что еще сильней пахло и лесниково ружье, которое ни разу ничего плохого ему не сделало. Ухватил еще несколько листочков и, жуя, спокойно поглядывал на мужчин.

— Э-э, стрелок! — презрительно прошептал высокий мужчина своему спутнику.— Да у тебя руки трясутся и губы дрожат, как у зайца. Тогда я пальну. Если не положу, ты бей.— И медленно, стараясь не делать лишнего шума, стиснул губы, прижал приклад к плечу, прищурил левый глаз, поведя в его сторону стволом.

Губастый дожевал листву, роняя на землю зеленую слюну. Он хотел уйти отсюда и только начал поднимать голову, как в какой-то миг услышал сильный хлопок, его ослепило, свалило с ног, и больше Губастый уже ничего не почувствовал; его окутал глухой мрак...



Пераклад: А. Чеснокова
Крыніца: Далидович Г. Десятый класс: Рассказы и повести: Для ст. шк. возраста/Авториз. пер. с белорус. М. Немкевич и А. Чесноковой; Худож. Л. Н. Гончарова.— Мн.: Юнацтва, 1990.— 288 с., [5] л. ил., портр.— (Б-ка юношества).