epub

Генрих Далидович

Потеря

1
2
3
4
5
6


1

 

Как теперь помню: Бокути приехали в нашу деревню осенью. В хорошее, тихое и солнечное время — в самый разгар бабьего лета.

Говорили, до этого времени Бокуть-отец работал в городе, был на хорошей должности, но сам попросился, чтобы его назначили директором нашего совхоза. Вместе с ним приехали его жена и двое детей, мальчик и девочка.

Девочка, Валя, была еще маленькая, ей было где-то около трех лет, а мальчик, Митя, был мой ровесник, как и я, пятиклассник.

Митя сразу выделился среди янковичских подростков. Уже даже тогда, когда выходил из такси, шел с матерью и с сестрой по деревне или когда направлялся первый раз в школу. На улице щедрился еще теплом сентябрь, мы, янковичские дети, были в костюмах, а Митя одел уже коричневый плащ, повязал на шею шарф соответствующего цвета, на голову — коричневую кепочку с черной пуговицей наверху, нес в руках не ранец, какие носили мы, а объемный черный кожаный портфель с металлической окантовкой по краям. И еще Митя был в очках, необыкновенно бледный; почти все горожане, что приезжали к нам в деревню, не имели краски или румянца, как мы, деревенские, но такой бледности на лице до этого времени мы не видели ни у кого.

Особенная одежда, портфель, очки делали Митю серьезным, умным и взрослым — чуть ли не малорослым стариком. Все в деревне, кто встречал его на улице, удивлялись, оглядывались, не то с улыбкой, не то с почтительностью на такого необычного ученика, который шел в школу не один, а с матерью, держа ее под руку. Женщина также была одета особенно — светлый плащ, желтая косынка на шее, желтые туфли. На голове у нее была красивая завивка.

Митя с матерью сначала зашли в учительскую, а потом уже наша классная учительница привела новичка в пятый «А». Как и всегда перед началом урока, мы бегали, толкались, шумели, но при Ирине Витальевне и новичке замолчали, увидев, что сын директора будет учиться именно в нашем классе: сын бывшего директора совхоза, гордый Артур, также учился в нашем классе и немало перепортил нам и учителям крови. Какой же будет этот новичок, как он будет себя вести?

Я удивился, оторопел, может, больше всех: классная сказала, что Митя Бокуть будет сидеть со мной за первой партой (меня посадили здесь как мечтателя, не совсем внимательного ученика, чтобы я всегда был на глазах и чтобы учителя в любую минуту могли прервать мои мечты и вернуть в реальность).

Когда начался урок, я почувствовал какую-то нехорошую настороженность. Митя не только не заговаривал, но и совсем не обращал на меня внимания; положил, как первоклассник, руки на парту, сидел прямо и не сводил глаз с молодой учительницы белорусской литературы. Или он зазнавался по примеру своего предшественника (все же горожанин, сын директора, только один из всего класса имеет часы!), или хитрил, или на самом деле был серьезный, глубокомысленный. Я время от времени косил на него глаза, но он по-прежнему был нерушимый, только, пожалуй, еще более ненатурально бледный, вроде не имел в своих венах ни капли крови.

Когда учительница задала нелегкий, даже трудный для всего класса вопрос, так среди нас не нашлось желающих ответить. А вот Митя поднял руку, кажется, даже не задумываясь.

— Пожалуйста, новенький, ответь,— улыбнулась учительница.

Он поднялся и, волнуясь, начал отвечать. Говорил тихо, но обдуманно, ясно и, главное, как мне показалось, очень глубоко, почти как учитель. Я с какой-то даже тревогой почувствовал: нет, я так хорошо не ответил бы, хотя был, как говорили, «хороший» ученик. И Янка, наш круглый отличник, пожалуй, того не знает.

— Да ты прекрасно знаешь теорию литературы, поэтические размеры! — восхищенно вскликнула взволнованная молодая учительница.— Обычно ученики это знают слабо.

— Я и сам пишу стихи...— признался, смущаясь, Митя. Другой, конечно, вспыхнул бы краской, как спелый помидор, а цвет лица Мити почти не изменился, только кое-где на щеках покраснели тоненькие жилочки.

— Так ты, может, нам прочитаешь что-нибудь свое? — попросила учительница.

— Нет,— смутился тот.— Я потом... Тетрадь свою покажу... Я пишу по-белорусски...

— Хорошо,— сказала наша учительница литературы.— Я с большим удовольствием почитаю твои стихи, если смогу, то и окажу помощь.

После этих слов у меня, сказать честно, даже сжалось, замерло сердце: вот оно что! Митя — поэт! Вот почему, видно, он носит очки, плащ, кепку, портфель! Поэт, видно, не как все — необыкновенный. Во всем. Митя, хотя и подросток еще, также необыкновенный. Может, и потому, что городской, больше и лучше что-то знает. И я от Митиного превосходства остро почувствовал свою ничтожность. Я не имею такой городской одежды, обуви, не умею так красиво говорить, хотя также пишу стихи, кое-что из них напечатали в школьной настенной газете, но теперь, может, этот новенький своим стихотворением затемнит меня. Пожалуй, грех — завидовать очень рьяно или иметь к счастливцу неприязнь, но не так легко преодолеть свои встревоженные чувства. Как я ни таил, но, наверное, учительница заметила мою ревность, мои страдания, но как-то необычно улыбнулась, покачала головой.

Тут же, когда Митя победно, как герой, сел, случилось, на первый взгляд, непредвиденное, а на самом деле обычное для нашего класса и, может, для всех учеников нашего возраста: кто-то с задних парт бросил в Митю кусочек глины. Комочек попал Мите в ухо; он вздрогнул, но не подскочил, даже не оглянулся, а втянул голову в плечи. Я даже позлорадствовал: так тебе, выскочка, и надо! Знай, что гордиться очень не стоит! Еще через минуту я заметил, как по его белой щеке скатилась крупная слеза. Значит, догадался я, этот новичок — не гордец и не задира, как сын бывшего директора, а рохля. Как и наш одноклассник Антон, который тоже не умеет защититься, плачет, когда его кто-нибудь обидит.

Учительница заметила и брошенный комочек, и слезы Мити.

— Кто обидел новичка? — тихо, но строго, хмуро спросила она, кажется, больше глядя туда, где на последней парте в нашем ряду сидел переросток Новицкий.— Ты, Витя?

— Нет,— загудел тот,— Почему это все я да я виноват, когда что такое?

— Нельзя так, дети,— сказала учительница.— Надо не огорчаться, а радоваться, что в наш класс прибыл хороший ученик, Отличник. От этого всем нам будет только польза.

Сказала и внимательно посмотрела мне в глаза. Я не выдержал ее красноречивого взгляда, опустил голову и, может, густо покраснел: неожиданно мне стало жарко в лицо.

 

2

 

В свободное время мы любили играть в футбол. Любили — даже не то слово; лучше сказать, самоотверженно отреченно от других занятий и утешений гоняли мяч, чувствуя большую страсть в игре, забитых голах, в победе, а также чувствуя сильную горечь от пропущенных голов и неприятных поражений.

Наши родители часто журили нас за такое наше рьяное увлечение, ибо мы скоро сбивали обувь, рвали одежду, случалось, и искалечивались, переставали помогать дома — а, как все знают, работы по хозяйству в деревне очень много, родители сами всего сделать не могут. Для наших родителей было, конечно, мало толку с того, что мы до самой темноты бегали на футбольном поле, кричали, переживая то горечь, то приятное возбуждение, но для нас, говорю, в игре была большая радость: мы не только закалялись, но и хорошо научились играть в футбол, все чаще и чаще обыгрывали футбольные команды из соседних деревень.

Вот и тогда, вскоре после занятий в школе, ко мне зашли мои друзья, Янка и Витя. Мы зашили в мяче дырку (ни суровые нитки, ни дратва не выдерживали наших беспощадных ударов по сухому или мокрому мячу, рвались), накатали воздухом и направились на футбольное поле.

В Застенке я заметил в саду Митю.

Бокути поселились в доме здешнего человека, который на время отдал совхозу свое хозяйство и уехал с семьей на целину. У бывшего хозяина был большой сад, так вот

теперь на зеленой отаве на лужайке под остуженно зеленоватой яблоней-антоновкой, где лежало немало упавших яблок, и был Митя. В кепочке, в плащике, он сидел на каком-то необыкновенном, кажется, плетеном из корней или из ветвей, кресле, покачивался вперед-назад, держа на коленях книгу. Глаза его были закрыты, лицо задумчивое — он щедро был освещен уже низковатым, немного желто-бледным, но все еще ласковым солнцем. Весь зелено-рыжеватый сад был озолочен печальным светом. Осенние желтовато-коричневые или красные мазки на листьях, на траве, а также низкое небо, остывшее солнце, легкая белая паутина в воздухе, опустевшие поля — все это вызывает в душе хорошую печаль. Митя, видно, в эти минуты именно был в плену какой-то возвышенности или беспокойной задумчивости.

Янка и Витя посмотрели на него с веселым удивлением; я чувствовал, что Митю теперь нельзя беспокоить, но посчитал, что, может, будет лучше, если позвать его идти вместе с нами. Все же он наш одноклассник.

— Митя! — пожалуй, забыв о своей недавней ревности, а также о смущении, позвал я. Дети, как все знают, достаточно быстро забывают все свои горести, страдания и слезы, быстрее, чем взрослые, становятся жизнерадостными.

Митя вздрогнул. Открыл глаза, вцепился за ствол яблони и остановил кресло. Хотя и был во дворе, но все равно лицо, руки его были бледными, точно из снега.

— Идем с нами играть в футбол,— пригласил я.

— Спасибо,— поднялся, промолвил Митя.— Я еще не все уроки выучил.

— Так ничего же сложного не задали,— сказал я.— Все понятно.

— Все, самое легкое, понятное, нужно изучать, понимать очень ясно,— без обиды, но по-взрослому серьезно ответил тот.— Выучишь, поймешь — научишься думать, размышлять, все будешь схватывать на лету. Свой мозг нужно тренировать с детства.

— От большого разума голова болит...— вставил слово переросток (пятиклассник-второгодник) Витя, как говорят учителя, «заядлый лентяй, враг науки».

Митя на эту шутку ничего не ответил, вроде и не обратил внимания — совсем как взрослый.

— Идем,— снова позвал я.— Если не хочешь быть защитником или нападающим, так можешь стать вратарем. У нас как раз его нет.

— Я не умею играть в футбол,— неожиданно признался Митя и, кажется, даже немного смутился. Может, и от того, что его могут посчитать хлюпиком, а не мужчиной.— А во-вторых, мне нельзя бегать, тяжелое поднимать. У меня лейкоз...

Я, конечно, как и мои друзья, не понял, что такое лейкоз, но почему-то обрадовался, что не все может и умеет наш новичок-отличник. Вот, видите, в такую красивую и захватывающую игру, как футбол, играть не может. А какой это парень, мужчина, когда не умеет играть в футбол?!

— Так ты, может, будешь у нас судьей...— снисходи- телько промолвил я.

— Спасибо,— снова почтительно отказался Митя.— Я не смогу и судить, потому что не знаю правил. Играйте без меня. Я еще немного посижу и пойду домой.

— Беленький... Молочный! — когда немного отошли, поиздевался Витя.— Сынок-пестунок...

Я почувствовал, что Витя слишком злобный, но не вступился за Митю. Потому что больше думал о другом — о футболе. Но какой-то след горечи остался.

Вечером, когда я, усталый, возвратился домой, в это время отец с матерью вели разговор о приезжем директоре совхоза и его семье.

— Очень уж бледный их паренек,— покачала головой мать.— Видно, совсем болен он.

— Говорят, белокровие у него,— ответил отец.— Не жилец он на этом свете. Рано-поздно умрет.

— Господи!—загоревала сочувственная мать.— Такой же молоденький, приветливый и, как говорят, умный, взрослый, а такой несчастный... Вот горе так горе для родителей...

Слыша это, я, конечно, не все понимал, не так глубоко чувствовал несчастье Мити и его родителей, как чувствовали мои мать и отец, но и детским сердцем осознавал: не буду злым, неискренним или мстительным к Мите. Какая-то не понятная мне самому нежность к больному новичку охватила мою душу, кажется, наполнила ее чем-то новым, более содержательным.

 

3

 

На уроке, когда мы решали задачу, Митя неожиданно наклонился ко мне.

— Давай, Стась, выйдем во двор,— тихо прошептал он.— Мне плохо.

Подняв голову, я увидел: лицо его было не только обычно бледным, но теперь еще и устало-страдальческим, с какой-то тенью большого горя и ужаса.

Мы попросили разрешения у учителя и вышли из класса. Митя шел, считай, опираясь о стенку.

— Когда я вдруг упаду, так ты не бойся,— сказал он.— У меня часто кружится голова, бывает дурно, а то даже идет из носа кровь. Случается, теряю сознание.

Этот взрослый разговор о страшных случаях испугал меня, и я просто растерялся. Пожалуй, впервые своим, еще детским сердцем почувствовал то, о чем раньше, пожалуй, и не думал, а если и думал, то не с такой осознанностью — о смерти. Почувствовал ее угрожающее дыхание. У меня просто сжалась душа: на самом деле, как говорят мои родители, почему Митя — искренний, обходительный, умный паренек — такой несчастливый? Откуда, зачем прицепилась к нему (акая страшная болезнь? Почему она вообще есть? Я задавал себе эти и другие вопросы, конечно, не находил на них ответ, и это очень удручало меня. Казалось, если бы сказали, что для выздоровления Мити надо что-то отдать — руку, ногу, глаза,— так я отдал бы не задумываясь. Я почувствовал огромный, небывалый досюда прилив сочувствия и жалости.

Во дворе, солнечном, но ветренном и остуженном уже, Митя остановился, прислонился к стене. Ноги и руки его дрожали, и конечно, не от холода.

— Может, на свежем воздухе полегчает,— промолвил он.— Может, не потеряю сознание.

— Давай я скажу учителям, что тебе плохо? — спросил я с тревогой.— Пусть они вызовут по телефону врача из Деревной,

— Нет, не надо,— ответил он.— Никакой врач, даже профессор или академик, мне не поможет. Я в «Медицинском справочнике» вычитал, что моя болезнь неизлечима. Никто еще не знает, откуда и почему она бывает, как ее лечить...— дрожащей рукой достал из кармана пиджака две небольшие упаковки с надписями на не понятном мне языке, открыл их и взял из каждой в рот по одной белой таблетке.— А во-вторых, никто не должен знать, что я так болен... Из-за этого мы даже переехали сюда... Поэтому я прошу тебя: не говори, пожалуйста, никому, что ты услышал и увидел. Я тебя позвал потому, что думал: упаду, как уже падал. Да и верю я тебе...

Я пообещал, что буду молчать, не рассказывать Митиной тайны, хотя она уже не была тайной для нашей деревни. Кто-то был в городе, как-то узнал все о Бокутях и рассказал янковинцам о страшной Митиной болезни.

Потом, когда Мите стало легче, мы возвратились в класс. Я с того времени в душе начал носить Митин тяжкий секрет.

 

4

 

Прошла погожая, а затем и дождливая осень, настали сиверные холода.

Митя окончил первую четверть лучше нас всех — только на «крепкие», как говорили, пятерки, походил после каникул в школу еще немного, где-то половину морозного, сугробного декабря и неожиданно слег в постель.

Часто, по несколько раз в день, терял сознание или шла из носа и рта кровь; он похудел, обессилел, просто посинел — с кровати не вставал.

За осень я привык к сдержанному, но искреннему соседу по парте, так теперь каждый день приходил к нему. Мы делали вместе уроки, читали книги или подолгу говорили о ранее прочитанных романах и повестях, даже спорили — каждый из нас по-своему понимал то, что было описано в прочитанной книге. Наиболее волновали нас книги Александра Дюма, Жюля Верна, Джеймса Купера, Марка Твена, Гариет Бичер-Стоу, Майна Рида, Чарльза Диккенса, Даниэля Дефо, Пушкина, Толстого, а из наших белорусских писателей — повести «Трясина» Якуба Коласа, «Миколка-паровоз» Михася Лынькова и все произведения Янки Мавра. Значит, нас привлекали приключения, опасные, но интересные путешествия в незнакомые страны, поиски сокровищ, схватки с врагами, преследования, подвиги, благородные чувства, познание мира, что было далеко от нас. Мы даже выбрали и присвоили себе имена, клички героев, что нам более понравились. Шутя, за глаза, присваивали иные клички и нашим одноклассникам. И Митя, и я тогда не догадывались, что интересное есть и рядом с нами: почему-то казалось, на нашей земле его или нет, или есть очень мало. Еще читали мы друг другу свои стихи, исправляли их или даже вместе слагали длинные или кратенькие стихотворные произведения для нашей настенной газеты. Надо искренне признаться: у Мити выходило лучше. Он быстрее находил нужные слова, рифмы, и доходчивее, яснее выражал мысль, умел сказать об обычном как-то очень уж необычно, прекрасно. Я временами просто не верил: неужели Митя все это сочиняет сам? А во-вторых, впечатлялся, что он, мой ровесник, мыслит совсем иначе, чем я, он вроде бы видит то, что я еще увидеть не могу. Отходя домой, я забирал его тетради и относил их в школу, а позже уже, проверенные учителями, приносил Мите.

 

5

 

Во дворе крутит пурга (воет холодный ветер, катит по заснеженной земле бессмысленная поземка, насыпает в сугробы снег возле забора и пристроек), но в Бокутевом доме нехолодно. Работница, тетя Гэля, еще, видно, с самого утра протопила печку, так в доме почти жарко. За печкой даже зажужжала от тепла одна из самых неспокойных и шустрых мух, видно, подумав, что пришла уже весна.

Я сижу на стуле возле кровати, а на кровати лежит под одеялом Митя. У него под головой горка подушек, подушка лежит и на груди. На ней — раскрытая тетрадь. Мы решаем задачу — в пять или шесть действий. Когда я не услышал Митиного голоса, поднял голову, оторвав взгляд от своей тетради, что лежала на коленях, так увидел: Митя, запрокинув голову, лежит с закрытыми глазами. Лоб и щеки его посинели, глаза запавшие, губы запекшиеся и также посиневшие, шея худая, с острым кадыком. Часть груди, что виднелась через распахнутую возле горла сорочку, белая-белая, точно побеленная мелом.

— Давай немного отдохнем,— тихо прошептал Митя слабым голосом.— Очень кружится голова. Может, и от того, что в доме жарко и я давно не выходил во двор.— Передохнул, а потом попросил: — Ты только сегодня маму не зови... Ей и так тяжело... Нужно ее пожалеть.

Я, конечно, не знаю, почему Мите неожиданно становится плохо, но эта неожиданность всегда ошеломляет меня: в последнее время это все чаще и страшнее. Видно, вот и теперь хлынет из носа и рта кровь. Здесь же Митя выхватывает из-под подушки белое полотенце, закрывает рот и поворачивается на бок. Сердце мое сжимается от боли: ну, почему Митя так страдает, почему и за что его кто-то так обидел, не дал здоровья?

Все же, думаю, надо выйти и позвать Митину мать, тетю Веру. Но я не успел даже приподняться, как она, вроде почувствовав душой беду, заходит сама и бросается к кровати...

— Сыночек ты мой бедный...— как и всегда, начинает плакать она. Берег полотенце, вытирает сыну губы, лицо, шею. Полотенце все больше и больше делается красным, и это яркое пятно на нем режет глаза.— Может, если бы ты не напрягался, так все было бы хорошо. Не старайся уж так, сынок, не отстать от других. Поправишься — быстро все нагонишь. Ты же смекалистый мальчик.

Митя повернулся, лег на спину и закрыл глаза. На лбу росой выступил пот. Я почувствовал: мне нужно идти, оставить Митю в покое. Без меня он, может, не будет больше ни читать, ни писать, а уснет, отдохнет.

— Стась, останься,— почувствовав мое движение, тихо промолвил Митя.— Сейчас мы окончим решать задачу.

— Побудь еще с нами, Стасик,— просит также и тетя Вера, усаживается на кровати у ног сына. - Только вы не решайте никаких задач. Посидите, отдохните. А я вам сейчас подкрепиться кое-чего принесу.

— Нет, мама. Задачу мы все же должны решить,— не соглашается Митя.— А подкрепиться на самом деле принеси, пожалуйста.

— Хорошо, сыночек,— говорит тетя Вера, выходит из комнаты и через минуту возвращается с подносом. На нем в вазе горкой лежат крупные краснобокие яблоки, желтые апельсины (их, апельсины, я впервые увидел и попробовал здесь, у Бокутев), рядом две чашки, два кусочка батона с маслом и черной икрой.

Мне и сегодня неловко: во-первых, как ни упрекаю себя, а с жадностью смотрю на эти восхитительные теперь, зимой, дары, а во-вторых, есть чувство, что тетя Вера больше радовалась бы, если-бы так охотно и аппетитно ел все, как и я, и Митя. Он обычно ест мало, вроде через силу, хотя его отец достает ему все, что только он пожелает.

— Кушайте, мальчики,— говорит тетя Вера, подает

Мите, а затем и мне чай, бутерброды.— Это все очень питательное.

Сказать искренне, чай я пил редко (пил молоко или воду из ведра), эту икру недолюбливал за ее соленость (в то время, бывало, и свертывал украдкой пальцем с бутерброда, выбрасывал), но теперь взялся есть, чтобы утолить и голод, и поддать аппетит Мите. Раньше я первый все съедал, но теперь стараюсь не спешить, хотя яблоки, которые даст тетя Вера позже, меня очень привлекают. Я один съел бы их все с этой вазы.

— Доедай, сынок,— просит тетя Вера,— не отставай от Стасика. Так и будешь такой здоровенький, крепенький, розовенький.

Позже, когда мы перекусили, решили задачу, я заспешил домой. Тетя Вера вышла меня проводить.

— Спасибо, мальчик, что ты приходишь, помогаешь Мите, разгоняешь его грусть,— промолвила она, задержав меня на крыльце. Положила руку на плечо, прижала.—- Я и не знаю, что мы без тебя и делали бы. Митя так привык к тебе, так ждет...— всхлипнула.— Хотя ты и маленький еще, не все понимаешь, но знай: нашему Мите очень плохо... Деды, родители наши, я, Николай Иванович — все мы, слава богу, здоровы, а вот к Мите почему- то пристала такая страшная болезнь... Он добрый, искренний, но с детства все болеет и болеет, не видит детских наслаждений, стал взрослым... Он все знает о себе, но, как взрослый, умудренный опытом человек, держится со всех сил, хочет быть таким, как и все здоровые дети... Сам видишь: болезнь не сделала его злым или грустным. Наоборот, у него столько доброты, искренности, что просто душа болит: такой хороший человек был бы... Он уже отобрал из своей библиотеки книги, а так же некоторые свои дорогие ему вещи, игрушки и завещал после отдать тебе... На память...— Замолчала, закрыла лицо рукой, кажется, сильнее прижимая меня к себе. Подтолкнула.— Ну, беги. Будь здоровеньким, умным, счастливым. Завтра снова приходи, пожалуйста. Мы будем тебя ждать. Я сегодня говорила с твоей мамой, она разрешает, чтобы ты приходил к нам, делал с Митей вместе уроки...

Расстроганный словами, а больше тем, чего не договорила тетя Вера, а также ее болью, я побежал в зимний темный вечер, чувствуя, что что-то меняется и меняется в моей душе, приходит то, чего я раньше не знал, или знал не в такой мере.

 

6

 

Перед теплом, перед маем Митя умер.

Хоронили его всей школой на нашем деревенском кладбище, рыдали вместе со взрослыми, искренне жалея, что ушел от нас такой хороший, но несчастливый мальчик. Бокути позже, после похорон, передали мне все, что завещал Митя. Я и сегодня берегу те книги, что мы некогда любили читать, а также Митину кепочку, его пенал и любимый компас. Берегу как память, как давнюю, но несбывшуюся мечту.

Приезжая из города, я каждый раз захожу к Бокутям. Они, теперь пенсионеры уже, седые старики, остались навсегда жить в наших Янковичах, чтобы быть поблизости своего любимого сына. Захожу я и на кладбище, подолгу стою возле ограды и памятника — с него легкой и печальной улыбкой смотрит на меня молоденький Митя, может, удивляясь, что я повзрослел уже, даже немного поседел и устал.

Временами, когда бывает нелегко на душе, когда мне кто-нибудь сделает неприятность, или когда ошибусь, или сам сделаю низкий поступок, я думаю: "жил бы Митя, так он помог бы мне лучше во всем разобраться. Много у меня знакомых, друзей, но Митя, может, был бы самым лучшим и надежным товарищем.



Пераклад: М. Немкевич
Крыніца: Далидович Г. Десятый класс: Рассказы и повести: Для ст. шк. возраста/Авториз. пер. с белорус. М. Немкевич и А. Чесноковой; Худож. Л. Н. Гончарова.— Мн.: Юнацтва, 1990.— 288 с., [5] л. ил., портр.— (Б-ка юношества).