Витя Кривая Шея носа не казал из своей Америки, пока мать его не решила, что настал ее час. Она так и отдала бы душу Господу, одна-одинешенька, когда б не почтальон, который принес ей пенсию и не смог достучаться, чтобы открыла дверь и впустила его в хату погреться с мороза. Почтальон подумал было, что, очевидно, поскольку уже вечереет, бабуля боится открывать, опасаясь того бандита, который недавно объявился в округе: приволокся, говорят, откуда-то из-под Варшавы грабить в нашей глухомани одиноких старушек... Потом оказалось – лежит, бедняжка, на топчане под ворохом тряпья, как в логове, голодная, неприсмотренная. С почты дали телеграмму Вите в город Чикаго – адрес знали по Витиным письмам. И он в скором времени прибыл.
Как только въехал на уличку Полевую и покатил к материной хатенке, сразу в этом тупичке как-то радостно посветлело. Узенькую мостовую целиком заняла длинная, сверкающая солнечными бликами Витина автомашина; день был ясный, погожий, и лучи солнца, пронизывая заснеженные кроны старых берез и кленов, дробились мириадами ослепительных бриллиантов на зеркальном кузове сказочного, невиданного автомобиля, на поваленных заиндевелых заборах, на замерзших, присыпанных снегом лопухах, на черных столбиках чертополоха. И сияла, сверкала снежная пыль, поднятая колесами автомобиля и колесами полнюсенького прицепа, прикрытого брезентом. А за рулем сидел самолично Витя Кривая Шея, и не один. Рядом с ним сидела его молодая баба, диковинного вида деваха – таких у нас видели только в американских кинофильмах про индейцев. Завидовали Вите все: мужики постарше завидовали тому, что Витя устроен в долларовой Америке, женщины – дорогому, привезенному Витей барахлу, молодые хлопцы – шикарному авто, подростки раскрыли рты при виде таинственной индианки, которая напоминала им Длинноногую Лань, героиню из вестернов заокеанского экрана. Однако меднолицая гостья с черными как смоль и жесткими, как метелка трубочиста, волосами, оказалась женщиной приветливой, хотя и с непонятной речью, причем речь эта лилась из нее непрерывно.
Длинноногая Лань и Витя Кривая Шея всякого потом натерпелись, оставшись жить со старухой. Мать Христом-богом умоляла Витю, чтобы он не оставлял ее наедине с этим заморским, н я л ю д с к и м, как она говорила, дивом. Не только умоляла – истерики закатывала. Сколько Витя ни уговаривал мать не сходить с ума, она все равно лезла на стену, когда Длинноногая Лань в своих мягких мокасинах подходила к постели старухи с питьем или поесть ей подавала. Витя с терпеливой злостью втолковывал матери, этой язычнице, хотя и христианке, что все люди, сколько их ни есть на свете, равны перед Богом, будь то скуластые монголы или косоглазые китайцы, лупоглазые губастые негры или недомерки-пигмеи. Но седой старой дурехе запал, видно, в память, какой-то фильм, который она смотрела по телевизору, какой-то вестерн, когда кровожадные индейцы снимали скальпы с молоденьких блондиночек-колонисток с голубыми бантами в золотых косах...
Витя Кривая Шея, однако, был не из тех, кто может уступить недоумкам с куриными мозгами, даже если это родная мамаша. Он относился к той разновидности людей, которым свойственна врожденная интеллигентность, а свойственна она, почему-то, чаще всего незаконнорожденным, байстрюкам, Витя же был именно байстрюком. Помолчал он, помолчал, сердито зыркая на замшелую в своей вековой несознательности мамашу, и вызверился:
— Тихо! А то женюсь на разведенке Черкесовой, на Лельке-Лойке*!
* Лойка (бел. и польск.) – сальная свеча, а также масленка, лоханка.
Мать оторопела от этих слов, замахала руками:
— Ладно, ладно!.. Живи лучше с этой своей!..
И уставилась куда-то в сторону, туда, где стояла Длинноногая Лань со своими неподвижными, черными, как угли, глазами на луноподобном, цвета меди лице с приплюснутым носом и растянутым от уха до уха ртом. Смотрела, силилась полюбить старуха это диковинное создание, которое словно с библейского края света явилось, из запредела. И – не смогла. Отвернулась, вздохнула тяжко, но Витя почувствовал, что мамаша все же еще раз поднатужится полюбить Длинноногую Лань, если не сегодня, то завтра. И все благодаря Леле Черкесянке, дай ей Бог здоровья за то, что выручила, сама о том не зная, не ведая.
Еще в девицах ходила Лелька с дедовым кинжалом за поясом и не одного ухажера пырнула на танцах-мазурках (понятно, за что!).
У нее возле печки тараканы друг за дружкой гонялись и гоняются, как и должно быть у немытой грязнули. Муж ей достался пугливый – смелый, поди, на ней не женился бы. Да мужа того она давно турнула, снова свободной стала. Батька ее тем временем никак не может выплакать у Бога легкой смерти себе.
Кривошеиха же раздумала помирать, ожила. Длинноногая Лань незаметно подсыпала ей в борщ и в кашу сушеные травы, собранные по росе и при полной луне в Великом Каньоне, что неподалеку от былой дороги в Сакраменто.
После того случая, когда Длинноногая Лань сама, без Вити, решила ознакомиться с местечком, Витя никуда ее не пускал. Случай же был такой: внимание Длинноногой Лани привлек славянский мордобой пьяных, но жаждавших выпить еще завсегдатаев национализированной рабоче-крестьянской властью «Корчмы». Дрались, как всегда, с целью выяснить, кто кому должен поставить литр водки. Ставил обычно тот, кто набирался так, что его всей компанией ставили на ноги и держали под мышки, помогая ему нащупать кошелек, спрятанный в потайной мошне под левой полой кожуха. Этой знаменитой на всю округу игре научил тутошних пьяниц еще при первых поляках, при той, довоенной Польше, казацкий приблуда, который драпанул когда-то от большевиков, недобиток из Белой Гвардии. С тех пор, как и при игре в карты, считалось засранством заходить в «Корчму» без заначки, на халяву.
И как раз в тот момент, когда мирное соглашение мордобойцев должно было вот-вот наступить, сопящая, тяжело дышащая, сбитая в тесный ком толпа онемела, застыла, как изваяния: у входа в «Корчму», в полутьме сумерек бронзовым устрашающим монументом возвышалась Длинноногая Лань! По-разному рассказывали потом об этом появлении Длинноногой Лани очевидцы, но главное из того, что произошло, Витя Кривая Шея уяснил из слов самой потрясенной индианки, как только вернулся домой.
— Я видеть полно человек и я не видеть ни одного человек! Чудо! Дух Маниту взять все человек! Окно трах – окно нет! Много-много окно нет... один окно есть, а человек много. Еще один окно, а человек болше!.. Я пришел видеть, и я не видить человек! Много-много зад видить, а зад есть зад, в Америке – зад, у вас – зад... Стандарт зад, зад есть тоталь-зад, интернейшнл...
На следующий день дети, игравшие в снежки на выгоне, нашли и притарабанили железную решетку, которой до вчерашнего вечера были забраны оконца «Корчмы». И это было не самое далекое расстояние и не самый тяжелый предмет, на это расстояние переместившийся. Тяжеленный дубовый пивной стол, который едва могли сдвинуть с места, сцепившись в драке, самые здоровенные буяны, валялся теперь за дощатым строением общественного нужника, и местные трезвенники прикидывали: какая нечистая сила его туда заперла?.. Чугунный саган для приготовления колбас с квашеной капустой – первейшей закуской выпивох – вообще пропал, испарился, от него осталось только ушко, которое кто-то нацепил на сук высохшей вербы. Чайник со свистком, венгерский, кугыкал от ветра, как филин-пугач в полночь, на самой макушке той же сухостоины, что приходится объяснять сверхчеловеческими способностями некоего древолаза, в котором проснулась прародительница-обезьяна.
Скандал (суд за причиненный ущерб) висел над Витей, как дамоклов меч. Но, как говорится, спасение ему сам Бог послал: каждый, кого вызывали в милицию на допрос, клялся, краснея, что именно в тот вечер даже по нужде не выходил из хаты. Жены так же клятвенно подтверждали. Потому что, ежели признаешься, что выходил, тут же станут допытываться: а что ты, браточка, унес на загривке, как собака кошку? Что ты разбил, что поломал? Подсчитают, и плати!
Длинноногую Лань возненавидела теперь не только Витина мать, не только Лелька-Лойка, но и Бородатая Нюта, которая, когда началась приватизация, хотела накупить акции «Корчмы». Гешефт сорвался, потому как «Корчме» требовался теперь капитальный ремонт, что влетело бы акционерам в копеечку. Самым наглядным свидетельством нанесенного «Корчме» ущерба была накренившаяся печная труба, в чем шутники обвиняли саму Бородатую Нюту, злословили, что в тот памятный вечер, ополоумев от страха при виде Длинноногой Лани, Бородатая Нюта бросилась на кухню, полезла прятаться в печь, застряла в ней, и в такой позе, как девка солдатами, была использована нашими заматерелыми холостяками, которые впервые натурально оскоромились по женской части. Не век же онанизмом заниматься! Но я в эти сплетни не верю. Думаю, труба оттого накренилась, что осел у «Корчмы» угол фундамента, заросший черносливом, а осел потому, что когда-то какие-то ворюги подкоп под него сделали, до водочного склада хотели добраться.
Витя Кривая Шея вскоре вернулся в свою Америку продолжать бизнес, Длинноногая Лань осталась с Витиной матерью, долечивать старуху. А та, когда выздоровела, решила жить долго, и обе они быстренько отправились вслед за Витей. К весне от хатенки Кривошеихи остались только камни фундамента и глиняная печка-мазанка, да и та быстро разрушилась, размытая весенними ливнями. На Пасху, как запоздалое прощание, зацвел недоломанный нашими греховодниками куст белой сирени, посаженный еще в ту пору, когда Кривошеиха была молоденькой паненкой.