Не мое ли появление на свет привело к цивилизованному перевороту в нашем конце Сокольской улицы?
Жили Яновичи-Антошки одной семьей в допотопной хате-развалюхе, поставленной еще в прошлом веке неподалеку от озерищенского выгона, который обрамляла глубокая канава, чтоб скотина не шастала с выгона в окрестные посевы. С тех пор, как помер драчливый дедуня Антошка (его в корчме прибили пьяные собутыльники), жили мирно. Брат моего батьки был совсем тихоня, и женили его дважды, второй его женой стала норовистая полуинтеллигентка с мужскими ухватками, и не только с ухватками – у нее под носом волосики росли. За что местные мещане дали ей прозвище Вонсы, то бишь усы. Остроумно, если учесть, что ни один уважающий себя польский шляхтич не ходит без вонсов, — кличка сразу приросла к мужеподобной старой деве, наконец-то вышедшей замуж. До замужества она подрабатывала абортами. Потому как при поляках на службу ее не брали, а не брали потому, что, кроме российского диплома сестры милосердия, никаких других документов у нее не было.
В хате стало тесно не только потому, что появился я с вечными хворями и надокучливым писком – посыпались дети у Вонсы. Она, не будучи затюканной селянкой, позаботилась об их завтрашнем дне: решила спалить хибару Яновичей, да так, чтоб пожар никто не принял за злой умысел, чтоб выплатили страховку. Тайком от всех тихонечко связала все свое добро в узлы заранее и стала дожидаться удобного момента. Момент этот наступил, когда моя мать замесила тесто, хлеб собралась печь – печку для этого дела вытапливают жарко.
Когда б не соседи, наши домочадцы, занятые работой, и не заметили бы, что горят. Погожим днем соломенная крыша уже вовсю полыхала над ними, аж гудела! Вонсы тем временем успела со всем своим добром оказаться на лужочке за хатой (мужа своего она еще ранним утречком отправила бороновать бульбу под Александровкой). Первым прибежал на пожар голенастый, носатый Монах, но что-то сообразив, бросился назад, и вскоре задымилась, загорелась и его хата. С базарной площади донесся иерихонский звук трубы и грохот колес – трубили пожарники, мчались на пожар по булыжной мостовой, с помпой и бочкой воды; пожарниками картинно, любуясь собою, командовал Жоржик-Лялечка в серебристой каске.
До хаты Монаха, уже объятой пламенем, дотопал с лестницей и ведром толстобрюхий Булава, который жил в батрацкой развалюхе возле местечковых общественных туалетов, но Монах гаркнул на него, как на собаку: «Не лезь!» Булава, не успев удивиться, сразу все понял, жители Сокольской славились сообразительностью, недаром сюда вышла замуж даже жидовочка, работящая дочка старого Лейзера.
Скоро занялась, заслонила небо черной тучею, затрещала всеми своими стропилами и хата Набейноса, и хата Корабельника. Метался в нерешительности, не знал, что делать, очкастый Шевели-Мозгами... Булава над своими головешками стал вопить дурным голосом, в котором и сам Господь Бог не услышал бы фальши, Булавиха, держа перед собой икону, бегала вокруг пожарища. Жоржик-Лялечка рот разинул от удивления, и вся его команда рты разинула. Пожарных обступила со всех сторон местная голота, и вся картина стала напоминать сцену из Библии с толпой перепуганных римлян и горсткой легионеров в момент нападения варваров на провинциальный городишко Римской империи!..
Полицейские чины запаздывали. Стоя у кузницы Мондрой Гловы (так прозвали нашего кузнеца), они по-генеральски пялились в бинокли. Как всегда на большом пожаре, поднялся раскаленный ветер, швырялся пригоршнями искр, головешки летели огненными факелами. Пронзительный гвалт подняли лавочники, боялись, что загорятся их лавчонки, следили, чтоб не подпалил кто-либо под шумок. Но, к счастью, пожар не докатился до Палестинской, пошел на спад.
Страховку выплачивали в магистрате, нам и Вонсы выплатили полностью. Теперь надо было строиться. Вонсы и не думала строить обычную хату – дом задумала, такой, как на картинках из книги о княжеский усадьбах, с венецианскими окнами. Может, что-то похожее и построили бы, если б плотники не раскурили, не пустили на самокрутки те картинки из Вонсиной книги... А еще они дурили голову, чтоб хлев не ставить отдельно от дома: мол, зимой, в холода, теплей ночуется с овцами, сухо с ними и мягенько. Правда, те же плотники подняли на смех Булаву, который поверх деревянного пола раскатал глину, хотел, чтоб пол выглядел, как в старой хате. Но всех новоявленных богатеев Сокольской улицы перещеголял Корабельник, решивший устроить на чердаке комнату, что зовется мансардой. Говорил, что летом будет в ней жить. Но злые языки тут же понесли сплетню, что Корабельник вознамеривался раскладывать в той мансарде истосковавшихся по мужику вдовушек: мол, вечно хворая его баба не уследит за ним в мансарде...
Недовольным остался и поднял гвалт чокнутый Франек-Ангел. Скандалил, что его обманул тот Гальяш из Грибовщины, который, когда сокольские погорельцы начинали строиться, продавал им лес и добротные хаты под снос-перенос, черепицу и печной кафель. Придурок облаял Монаха, наплевал в бороду Булаве, ткнул палкой в пупок Набейносу, а Корабельнику намалевал дегтем на дверях черта с рогами и голую Еву. Яновичей – наших и Вонсы – он не тронул. Вскоре те, на кого Франек-Ангел окрысился, умаслили оборванца энной суммой злотых, и он дал им слово замолить перед Богом их лиходейство.
С шиком отстроились! Мой дядька ставил фасонистый забор, но Вонсы кривилась, ей не нравилось, что кончики штакетника – ромбиком, это напоминало ей картежную бубну, а она терпеть не могла картежников. И настаивала на форме сердечка. Дядьке не хотелось переделывать узор, за что Вонсы огрела его штакетиной по горбу. Он попытался было ответить ей доской поувесистей, однако Вонсы оказалась в поединке стойкой воительницей! Раскорячив ноги, как крестоносец под Грюнвальдом, она выбивала из дядькиных рук все, чем он замахивался. Короткая баталия закончилась тем, что Вонсы влепила безоружному мужу смачную оплеуху, словно премию за храбрость выдала! Тяжело дыша и понурившись, дядька сказал с надрывом, что пусть подохнет тот бык, которого одолела корова, и, выходит, накаркал: пропал в самом начале войны с немцами.
Болячкой на заднице свербела проблема нужников. Бургомистр приказал, чтобы каждый застройщик сколотил из досок соответствующую скворешню, донимал штрафами. Люди и злились, и смеялись. К тем, кто подчинился бургомистру и построил эту непотребщину, повадились ходить свиньи, что угрожало позорной инвалидностью примостившимся на «очке» лицам мужского пола...
Оставалось еще одно, чего не так уж и жаждали обитатели улицы Сокольской: мыться по-пански. И хоть все местечковые курвы, не раз побывавшие в окрестных имениях ночными гостьями молодых паничей, на все лады расхваливали всякие там ванны и души, наши сокольцы не искушались панской гигиеной. Один Корабельник поддался. Ванну он видел у бургомистра, но узрел в ней удобнейший водопойный желоб для коня и прочей скотины, сам ни за что на полез бы в нее, как кабан в лужу. Шевели-Мозгами посоветовал ему нацепить на жердочку над ванной ведро с водой, к ведру привязать шнурок, дергая за который и наклоняя ведро, можно ополаскиваться в самую жару. Нехитрая инженерия исправно действовала, пока однажды не грохнула Корабельнику по кумполу!.. Других любителей панской гигиены не нашлось.
Не одними трудами да заботами жили. На Спас непременно играли у околицы музыканты: наяривал на гармошке волосатый Мозоль, бил в бубен его байстрючок. А когда при немцах народ распился самогоном, напивались до положения риз, буянили, особенно на Масленицу, после которой начинался великий пост. Мозолю тогда была лафа: где заработает, где украдет, и горя нет! Зимой, на Рождество, ходил он с тем своим хлопчиком по хатам, колядные песни пели; его похабные анекдоты вносили сексуальную ноту в тупую пьянку, за что благодарные хозяюшки не жалели ему эротично закругленных колбас или солидного куска сала.
Малолетки тогда не были такими евнуховатыми, как нынешние. Я, например, хотя и не понимал еще, о чем речь, когда слышал ненормативные названия женских и мужских гениталий, суженую себе уже выбрал. Девочка была намного старше меня и неприступно дикая, а дикая потому, что была изнасилована артиллеристами-мазурами в 41-ом – их батарея стояла на околице местечка и расстреливала советские танки, которые по житнему полю отступали на Гродно...
Но я слишком далеко забежал вперед.