Крот начал рыть в день святого Яна. Между малиной с привоем сорта «Варшавская» и французскими розами, паршивец! Я бы не возражал, что он поселился в моем саду (пусть живет), если бы не вульгарные кучи земли, которые он громоздил на каждом шагу, если бы не уродовал английскую травку на лужайке вспученными норами, в которые проваливалась итальянская косилка.
Рассчитывая на то, что инстинкт страха присущ и этому несносному зверьку, я сердито топал над его головой громадными сапожищами, дабы вынудить подземного вредителя перекочевать в соседний огород, во владения Зоськи Бабы-с-Яйцами. Я даже подпрыгивал, что заметил какой-то местечковый досужий соглядатай и тут же поведал людям, что я тронулся (бездельники наблюдали за мной из-за плетней Кавказского переулка).
В энциклопедии природы вычитал: крот жирует утром и вечером. И стал подкарауливать его с лопатой наизготовку. Но он, тварь этакая, затаивался, издалека чуял мои вкрадчивые шаги. В один из вечеров мою засаду на крота по-своему истолковала Зоська, которая в тот вечер сидела в нужнике. Нужник этот (последнее сооружение покойного Зоськиного мужа, редкостного неумехи) стоял на задворках ее огорода, в зарослях сливы, и был едва виден. Следует заметить, что бегала Зоська в нужник весьма регулярно, в одно и то же время утра и вечера, чего раньше за ней не наблюдалось, причем именно бегала, заранее задрав юбку. И вот в тот вечер она решила, что я за ней подглядываю, и непристойно заржала в этом своем дворце из черных гнилых горбылей, — непристойно, сладострастно и как-то жутко...
Я изменил тактику своего сражения с кротом. Смастерил с десяток ветрячков-пропеллеров и повтыкал их над норами – кто-то мне сказал, что крот боится вибрации. Выстругивая эти проклятые пропеллеры, я, как мальчишка, поранил себе все пальцы и в ярости поперся в аптеку за бинтом и йодом; в местечке надо мной подтрунивали, хихикали, что пальцы мне искусала Зоська Баба-с-Яйцами, которая не преминула натрепать, что я на нее покушался. «No comment», – огрызнулся я почему-то на языке империалистов, что очень развеселило наших ополяченных местечковцев. «Hie kontent» — «Сам не рад!» — повторили они, переиначив мое английское выражение, и тут же заговорили на презираемой родной мове, — мужицкой, проше пана!..
Пропеллеры не помогли: крот рыл и рыл! В телевизионной передаче для огородников какой-то знаток сказал, что крот смертельно боится вкопанных в грунт пустых бутылок, что свист ветра в их горлышках доводит полуслепого землекопа до инфаркта. И я, не будучи пьяницей, вследствие чего запаса пустых бутылок у меня не было, тайком принялся в темное время суток собирать их на помойках, находя в основном импортные, поскольку приемные пункты стеклотары не принимают их у краснорожих клиентов. И в один прекрасный день все эти заморские бутылки ослепительно сверкали горлышками на зеленой глади моего сада, что всполошило мою бойкую соседку, которая вызвала полицию. Сержант, задумчиво и опасливо походив по саду, как по минному полю, посозерцав и бутылочные горлышки, и ветрячки-пропеллеры, обратив внимание на лопату и потрогав ее треснувший черенок, строго спросил, знаю ли я, что крот находится под защитой закона об охране представителей редкой фауны? Я, разумеется, ахнул от удивления и сказал, что не знаю, не на шутку испугавшись, как бы он не унюхал спрятанные в поленнице банку с карбидом и канистру бензина, которые я намедни купил за бесценок у вороватых автомехаников. Они гарантировали мне, что это в борьбе с кротом – верняк! «Заложишь, пане, в дыру карбидику, высокоактановой горючкой зальешь, а потом спичку горящую туда кинешь, дак он оттуда ракетой жиганет, пане коханенький, аж на месяц ясный зашпурнет мордой навыворот, гы-гы-гы!.. А то и сквозь всю землю-планету промчит, прямо в Америку, Клинтонихе под юбку, га-га-га!»
Упоминание ворюгой-механиком Америки по ассоциации навело меня на мысль применить в отношении крота популярный у заокеанских демократов способ казни на электрическом стуле. Не стоит заживо сжигать моего крота в адском пламени, не в средневековье живем, не при инквизиции! Поэтому запущу-ка я ему в его подземелье фазу в двести двадцать вольт, и кран-н-ты!
Выложив миллион за моток кабеля, подсоединил я тот кабель к розетке на летней кухне, для безопасности забросил провод на низкорослые фруктовые деревья, что, опять же, не осталось незамеченным по-обезьяньи любопытными соглядатаями и, на мою беду, Зоськой Бабой-с-Яйцами. Но я был поглощен своим рационализаторством в области электротехники и радовался, когда по вечерам или ранним утром, нажав на выключатель, слышал чей-то внезапный визг. Хватал фонарик и выбегал в сад, надеясь увидеть увесистого крота, который от удара током корчится в предсмертных конвульсиях. Но слышал только топот чьих-то ног, словно черт убегал, стуча копытами, да треск ограждавшего сад штакетника. Что за нечистая сила повадилась лазить в сад, обнаружилось однажды утром: на кустах малины трепыхалась чья-то засаленная шапка.
А Зоську судьба искусила в конце недели. В субботний вечерок, когда я как раз включил свое «устройство», Зоська причепурилась, намакияжилась и решила меня очаровать, притворившись, будто ее заинтриговали все эти провода и загадочные электроды в моем саду. И поперлась через изгородь ко мне. Не успел я крикнуть, чтоб не смела, чтоб поостереглась, как Зоська схватилась за провод и тут же брыкнулась, закатив глаза под лоб. Мигом отключив аппаратуру, я, холодея от ужаса (такое было со мной на войне, когда я отбросил от себя немецкую гранату), схватил лежащую в гинекологической позе Зоську на руки и притащил ее в свою спальню, где и принялся ее спасать: отпаивал соленой, чтобы нейтрализовать электричество, водой.
Назавтра пошла гулять сплетня, что я сделал Зоське аборт!
А крот перебрался под яблоню-монастырку и принялся рыть еще неутомимей! В ярости он повыталкивал из земли все бутылки, даже тяжеленные, из-под русского шампанского.
Размышляя, что же мне делать, как мне избавиться от этого разбойника, я остановился на том банальном факте, что крот – животное, которое употребляет в пищу мясо червей. Давно мне следовало об этом вспомнить, а не слушать интеллигентские выдумки ученых дурней. Нарезал я «червячков» из сырого мясца, вымочил их в растворе отравы для крыс и запихнул это угощение в норы моего землекопа. Он, может, и сожрал бы крысиную отраву, если бы не вытолкнул на поверхность всю нашпигованную ею землю. На запах мяса прибрели в сад бродячие коты и вскоре все поголовно протянули ноги. Но сдыхали они не сразу, не в саду, а на окрестных улицах, в подворотнях, где их стали рвать на части и пожирать такие же бродячие собаки. Кошатина эта не пошла тютькам на пользу, хотя они, правда, не подохли, а только корчились несколько дней и выли, как по покойнику.
Местечковый ветеринар создал эпидемическую комиссию. В сопровождении начальника полиции ученые очкарики ходили по дворам, выясняя причину заразы. Причину эту установить было не просто, потому что околевших кисок скушали собачки, разбежавшиеся потом по лесам и лужайкам в поисках целебной травки.
Побегать пришлось мне. Надо было немедленно ликвидировать всю систему уничтожения крота: разбить на мелкие осколки и закопать бутылки, сжечь все пропеллерчики, запрятать на чердаке электропровод и электроды, заровнять и утрамбовать в саду все кротиные ямы. Осталось одно: умилостивить Зоську Бабу-с-Яйцами, чтобы не ляпнула что-либо членам комиссии. Как миленький явился к Зоське с молдавским коньяком за пазухой, с шоколадками, заставив себя улыбаться ей со значением.
Все произошло в темпе и без сучка и задоринки.
— Роет? – спросила Зоська жаркими губам: мы с ней были уже после третьей чарки.
— Ага, — выдохнул я, высвобождаясь из ее цепких объятий.
— Это к нашему счастью, — сказала она с дальним прицелом.
— Пусть роет, чтоб его холера взяла! – проклял я злодея и провалился в сон.