Джорджу Гордону Байрону
Без малого прошло две сотни лет
С последнего трагичного момента1.
Его автопортрет, его портрет,
Навряд ли я смогу дополнить чем-то.
Чтоб о великих петь, я слишком мал,
И голос мой едва ль услышан будет.
Таких он рифмачами называл —
Кто более его меня осудит?
Он был!
Он будет!
Он сегодня есть,
Как чудо-быль, как сказка-небылица.
Коль я его осмелился прочесть,
Так кто мне запретит им восхититься?
Да разве я не восхититься мог
Строф бриллиантом в миллион каратов!
Ведь магию его великих строк
Великий Пушкин ощутил когда-то.
А в общем-то, пишу я для себя,
Как мне велело сердце — не для прессы.
И потому, труд этот теребя,
Уймитесь, критики и критикессы.
*
От времени он не был в стороне,
Вместив в свою одну, другие жизни.
Он был воспет, но не в своей стране,
Он был забыт, но лишь в своей отчизне.
Служил он Музе чести и добра
И не хотел прислуживать кому-то.
И мыслей глас из-под его пера
Звучал для властьимущих слишком круто.
Но разве милость временных «господ»
Рожденье слов возвышенных питает?
Мысль, словно свет, летящая вперёд,
Она над мракобесием витает.
Ведь мысль, в своей исконной наготе,
Для мрака, словно солнца луч, опасна.
И это знают во всём мире те,
Кто деспот — тайно, «благодетель» — гласно,
Во власти кто, заношенной до дыр,
Кто сам собой среди других отмечен.
Иных не знает просвещённый мир,
За трон цепляющихся, хотя трон не вечен.
Но никогда б не наступил рассвет,
Когда б не луч, пронзающий затменье.
И не пришёл бы за рассветом вслед
Желанный день — от ночи исцеленье.
И мчался всадник над землёй в ночи,
Он знал, что своего дождётся часа.
И тьму пронзали слов его лучи,
И искры звёзд из-под копыт Пегаса.
*
Он мчался над Туманным Альбионом,
По всей земле отбрасывая свет,
Зажгя сердца сограждан миллионам,
Казалось, не на год, на сотни лет.
Но, к сожаленью, полон мир пороков,
Таких, как зависть, злоба, подлость, месть.
Из века в век твердят, что нет пророков
В отечестве своём... Они ведь есть!
Есть!
Есть они!
Заметить только надо
Ярчайший в небе свет — звезды полёт.
И не вкушать плоды чужого сада,
Когда в своём непревзойдённый плод.
И он замечен был — орукоплещен!
Возможно ль не заметить солнца свет?
Возможно ль не услышать голос вещий?
Он был услышан!
Вознесён!
Воспет!
Успех, о коем даже не мечталось,
Он мнился небожителем для всех.
Знакомство с ним — тогда за честь считалось,
А другом зваться — вожделенья верх.
И муза благость чувств к нему питала,
И в каждом доме он желанный гость.
Восторг, любовь к нему...
И вдруг — опала,
Властям, свобода мысли — в горле кость.
Уж слишком он, за тот период краткий,
Смог повлиять «тлетворно» на умы.
И вкруг него замкнулся мёртвой хваткой
Капкан враждебной, беспросветной тьмы.
Была властями сделана зачистка
Сознанья граждан, истине назло.
Он оклевéтан бы жестоко, низко,
Он был унижен беспощадно, зло.
И тот народ, пел Байрон о котором,
Покорно превращается в толпу.
Так древо, под техническм напором,
Согнувшись, превращается в щепу.
Кто был в друзьях, не подают и руку,
Для ссоры с ним, не нужен и предлог.
К своим знакомым он теперь без стуку,
Да и со стуком к ним — ни на порог.
Ни встреч, ни почитания, ни друга,
Он в Англии, но к Англии — стена.
И даже друг единственный — супруга,
Как выяснил, совсем не друг она.
Не проживя и жизни половину,
Зато прожив здесь лучшие года,
Он показал своей отчизне спину,
Чтобы отплыть неведомо куда,
Чтоб больше не вернуться никогда.
Жгла сердце боль, больная лишь ему,
Но он отплыл, переборов страданья,
Сменив «надменной Англии тюрьму»
На неизвестность в длительном изгнаньи.
Вот так кометы и метеориты,
Оторванные от небесных тел,
Летят, своей не ведая орбиты —
И он, подобно им, летя, горел.
Безрадостно в ночи блуждать кометой,
Сжигая сердце на лету своё.
Да есть ли где-то боль, больнее этой,
Чем Родиною жить, но вне её?
*
Какие только есть, не хватит слов,
Чтоб описать души его терзанья.
«Куда угодно плыть отныне я готов» —
В сердцах воскликнул он, смирив рыданья.
Куда угодно...
Шар земной большой,
И стран не счесть суровых и радушных.
Но Родина одна, он в ней душой,
Хоть и отвергнут ею равнодушно.
Он с ней душой, но, в то же время он,
«Отечество своё возненавидел».
Но позже столько варварства увидел
Повсюду, и был очень поражён.
И примирил, опять-таки, в душе,
Себя с землёй, где все его начала,
Хотя и знал наверняка уже —
Он там чужой и нет ему причала.
Он плыл, он ехал, шёл, изгой судьбы,
Но не беспечной праздности в угоду.
Он страстно жаждал, он искал борьбы
За справедливость всюду, за свободу.
Всех стран не перечислить, в коих он
Вступал в борьбу за бедных, угнетённых.
Он не щадил жестокий Альбион,
«Презрением всех наций заклеймённый»2
Своей судьбы он крест достойно нёс,
Борясь, слагая оды и поэмы.
Но Греция — борьбы апофеоз.
Нет выше и трагичней этой темы.
Он, не колеблясь, жертвовал собой,
Свой идеал, свой путь борьбы не предал.
Здесь принял он судьбы последний бой,
Здесь и любовь последнюю изведал.
Он отдал всё, чтоб Греция была
Свободной от турецкой злой осады.
Он, ненавидя деспотов и зла,
Кончину встретил на земле Эллады.
Он был борец, боец — и этим жил,
Он был Поэт — певец добра и света.
Он отдал жизнь свою в расцвете сил,
Сверкнув, очаровав всех, как комета.
*
Увы, мы не раскроем тайну эту,
Пусть искренно изгнанника любя:
Возможно, что паломничал по свету
Не Чайльд-Гарольд, взирая на планету,
А Байрон, убегая от себя.
Не столь важна проблема эта ныне,
Важнее для поэзии всего:
Быть может многих не было б в помине
Поэтов, если б не было его.
И здесь различных мнений быть не может,
Ведь птицы все завидуют орлу.
А яркий свет, он свет повсюду множит,
И поросль жадно тянется к светлу.
Он этим, и своим наследьем ценен,
Он дорог всем и вся, кроме всего,
Так, как Толстой, Купала и Есенин,
Как Пушкин и наследие его.
Промчится вереница лет и дней,
Событий, дат, после него — не мало.
Он был воспет, но не в стране своей,
Да и в своей , когда его не стало.
Крылатый всадник над планетой мчится,
Он вечен, скачет он во весь опор.
Поэтом ныне Англия гордится,
Забыв свой несмываемый позор.
4.Х.—8.Х.2020.
Карпиловка.