epub

Сяргей Давідовіч

Опасный эксперимент

Повесть

 

События, о которых повествует один из свидетелей произошедшего, имели место в одном из городов Советского Союза, название которого, из некоторых этических соображений, он просил изменить или вовсе опустить.

Да и фамилии действующих лиц, особенно тех, кто имел непосредственное отношение к весьма специфическому медицинскому учреждению, изменены.

Честно говоря, не уверен, можно ли доверять правдивости высказываний этого повествователя, но очень уж горячо и убедительно он свидетельствовал о случившемся.

Знаю, что этим вступлением могу заронить зерно скептицизма в душу читателя, но считаю своим долгом честно поделиться со всеми этими соображениями.

Итак...

 

* * *

В дверь кабинета главного врача центральной психиатрической больницы осторожно постучали.

— Войдите! — не отрываясь от рутинного чтения и визирования ежедневной документации и почты, отрывисто бросил хозяин кабинета, да и всего комплекса больницы.

Открылась дверь и в кабинет вошел лет тридцати мужчина приятной внешности.

— Здравствуйте, Борис Ильич! — мягким, но решительным голосом поздоровался вошедший.— Простите за вторжение, но мой непрошенный визит обусловлен теми обстоятельствами, что, боясь получить отказ на встречу, созваниваться с вами я не решился, а не встретиться с вами я не мог — сама судьба продиктовала нашу встречу.

Главврач оторвался от чтения бумаг и внимательно, как только может смотреть глава столь специфического ведомства, окинул взглядом с головы до ног незнакомца.

— Не имею чести быть с вами знакомым, но тем не менее, здравствуйте... Судя по витиеватости вашего монолога, вы — корреспондент, газетчик?

— Ради Бога... — попытался продолжать свой оправдательный монолог вошедший, но главврач прервал его:

— Раз уж вам так повезло беспрепятственно пройти все кордоны на пути ко мне, то, милости прошу, проходите, садитесь,— и пока посетитель шел по просторному кабинету к столу, спросил: — Кстати, а как вы в неприемный день и час прошли мимо бюро пропусков, через секретаря в приемной? Ох, уж эти газетчики.

Незнакомец вместо ответа на абсолютно конкретный вопрос, абстрактно начал, садясь в кресло:

— Видите ли, Борис Ильич... дело в том, что я — писатель...

Главврач мгновенно подхватил:

— Ах да! Я и забыл, что писателям в нашу больницу зеленая улица!

— Ценю юмор, Борис Ильич, даже черный, но я действительно писатель и к вам меня привело очень важное дело. Во всяком случае, важное для меня, для моей новой книги.

Борис Ильич откинулся на спинку кресла и уже серьезно сказал:

— Я готов вас выслушать и даже быть вам полезным, особенно после того, как вы представитесь.

— Простите! Я не назвал себя сразу лишь потому, чтобы у вас не сложилось мнение, будто я выпячиваю свое имя, которое, боюсь, мало о чем вам скажет... Я — прозаик, Виталий Гурин... Не знаю, что еще добавить...

— Не могу польстить вашему писательскому перу — ничего вашего не читал, но после нашего знакомства обещаю наверстать упущенное. Кстати, а чем богаты?

Гурин откровенно засмущался и достал из папки две книжки:

— Вот... здесь рассказы, а это — две повести в одной книжке...

Главврач взял в руки книги и подчеркнуто внимательно рассмотрел их:

— Интересно!.. Надеюсь, интересно!.. Я так понимаю: вы в литературе идете по восходящей — от рассказа к повести, а от повести к роману. Ну, а от романа — к знаменитости и бессмертию! Так?

Гурин оживился:

— Да, кроме, конечно, знаменитости и бессмертия, именно так! Хотя, что греха таить, знаменитость — мечта каждого, кто посвятил себя литературному слову. Да, именно так! С мыслью о романе я и пришел к вам, Борис Ильич!

— Хотите взять меня в соавторы? — пошутил хозяин кабинета.— Не делайте этого! Вы ведь прочли табличку на двери кабинета, входя ко мне: «Дурин Борис Ильич». Славное же будет соавторство: Гурин — Дурин. Ха-ха!

Гурин сконфузился:

— Вы, конечно, шутите... Но задуманный мной роман — главная мечта моей жизни.

Борис Ильич мягко, даже ласково сказал:

— Не обижайтесь на старика. Представляете, среди всего этого,— и он красноречивым жестом очертил не только стол с надоевшими своей специфичной однообразностью бумагами, не только свой просторный и мрачный кабинет, но и всю проблематику психиатрической больницы,— представляете, среди всей этой беспросветности, появляется вдруг светлая личность, полярно противоположная тому, чем мы здесь денно и нощно занимаемся. Ну как тут не переключиться на юмор, хоть и не очень оригинальный? Прошу вас, не обижайтесь и продолжайте, я слушаю.

Гурин встал и прошелся по кабинету. Было видно, что он волнуется, собираясь высказать что-то важное.

— Так вот по поводу романа... Я, Борис Ильич, задумал написать роман о судьбе людей, волею чего-то, нам до конца непонятного, оказавшихся здесь, у вас в психбольнице.

— Волею чего-то? — переспросил Борис Ильич.— Волею болезни! Волею того душевного состояния, которое и вынуждает изолировать от общества несчастных. Волею состояния души, мозга, нервной системы.

— И все же, Борис Ильич, есть первопричина перехода из нормального состояния в так называемое, неадекватное, перехода в тот, непонятный нам внутренний мир больного, где царит панический хаос, либо искаженная до абсурда благодать. И то, и другое вынуждает человека превратиться в предмет равнодушного исследования и пассивного лечения. Разве не так?

— Вы задали вопрос, заведомо готовя себя услышать ответ: «это не так», лишь потому, что употребили термин «пассивное лечение». Вы, Виталий, простите, не знаю ваше отчество...

— Виталий Федорович.

— Так вот вы, Виталий Федорович, молод и горяч, а душевнобольные — материя деликатная...

— Душевнобольные! — не сдержался Гурин.— Позвольте с вами не согласиться, уважаемый Борис Ильич! Я считаю, что душевнобольные те, у кого душа не болит! Те, кому на все наплевать, утопая в сытости. Если душа трепещет, волнуется, болит, наконец,— это здоровая душа, нормальная. Как нам сегодня не хватает таких «душевнобольных», даже в правительстве, в чиновничьих структурах! История не раз доказала, что человечество не имеет права жить со спокойной душой.

Дурин усмехнулся:

— Вы философствуете, а у философии и медицины разные подходы к данной проблеме. Философии нужен простор для неторопливого, витиеватого красноречия. Медицина любит краткость и точность. Медицина — это действие, и не пассивное, как вы изволили выразиться, а довольно активное, часто — оперативное. Хотя порой характер болезни и процесс выздоровления у непосвященного могут вызвать впечатление пассивного лечения. Что касается власти и состояния ее души — это уже политика. И здесь медицине с политикой, как и с философией, не по пути.

— Вся наша жизнь — политика! — продолжал горячиться Гурин.— Вне политики только мертвые, ибо цены — политика, работа или ее отсутствие — политика! Даже спорт, даже искусство пропитаны политикой! Разве я не прав?

Дурин резко переменил тон беседы:

— Так, любезный! Чем могу быть полезен в написании вашего романа? Не хотелось бы говорить банальное, что яйцо курицу учит, но, тем не менее, позвольте мне оставаться во вверенной мне больнице главным врачом, даже в присутствии столь сведущего консультанта.

На писателя словно вылили ушат ледяной воды. Он вспомнил о главном, с чем пришел и также как и главврач, резко переменился, мгновенно спрыгнул с небес на грешную землю, превратившись в подобие провинившегося школьника.

— Виноват... Не сдержался...

Главврача это тронуло и его лицо снова приняло доброжелательное выражение.

— Ну, выкладывайте, что вам от меня надо. Если не соавторство, так что же?

— Я бы хотел,— уже спокойно начал Гурин,— поближе познакомиться со спецификой вашего лечебного заведения, посмотреть со стороны, понаблюдать за вашими пациентами, освоить вашу медицинскую терминологию, применительно к данной категории больных... И многое другое. Все, что у вас тут происходит, покрыто для посторонних завесой непонятности, рождающей нередко искаженные домыслы. В какой-то мере, ваша секретность оправдана. К чему обывателю, нагруженному социальной проблематикой и нынешней экономической нестабильностью, дополнительный груз негативной информации?

С другой стороны, ваши пациенты — граждане нашей страны, имеющие право не только на историю своей болезни. Вот, собственно, это и есть цель моего визита — литературным словом, словно скальпелем, вскрыть, если не социальный нарыв, то хотя бы постоянно присутствующую социальную проблему...

Дурин вздохнул:

— Не скажу, что это просто сделать посредством одного вашего визита, но кое в чем я вам помогу. Я вас сведу со своим заместителем по связям с общественностью — это что-то вроде модной сегодня должности пресс-секретаря. Он будет какое-то время вашим гидом и наставником. Подготовьте перечень интересующих вас вопросов и держите связь с ним.

Главврач что-то размашисто написал на листке бумаги и подал своему нежданному и незваному посетителю.

— Вот его номер телефона и все необходимые данные. Я предупрежу его, звоните. А теперь,— Дурин снова тем же красноречивым жестом очертил незримый, но очень сложный круг своих обязанностей,— меня ждет моя проза. Рад был познакомиться.

Гурин крепко и признательно пожал протянутую ему руку и, поблагодарив главврача, быстро пошел к двери. Но, взявшись за дверную ручку, замер и вопросительно посмотрел на главврача.

— Ну? Что еще? — холодно спросил Борис Ильич.— Передумали писать роман?

Писатель, как зачарованный, вернулся к столу и чуть ли не шепотом произнес:

— Борис Ильич, дорогой! Идея! Фантастическая идея!

— Какая еще идея? — настороженно спросил Дурин.— Фантастика, как и философия не по моей части.

— Борис Ильич,— таинственно заговорил литератор,— а что если мне на какое-то время остаться у вас?

— Остаться? — удивился врач.— Помилуйте, вы и так отняли у меня массу времени. И вопрос мы ваш уладили. Что еще?

— Нет! Нет! — запротестовал писатель.— Нет, не то! Я имею в виду остаться у вас в больнице на какое-то время. Ну, скажем, в качестве пациента что ли?..

— Вы сошли с ума?! — вскочил врач.— Как это остаться? На каком основании? Ну и народ вы, писатели! Дай вам только палец в рот — и прощайся с жизнью.

— Ах да, основание... А что если...

— Вот видите, вы сами в тупике, а теперь встаньте на мое место. Плохая ваша идея. До свидания, господин фантазер!

Гурин не сдавался. Он мечтательно воскликнул:

— Представляете, Борис Ильич, я — среди ничего не подозревающих ваших пациентов, я дышу с ними одним воздухом. Они ведут себя естественным для них образом. Я же напитываюсь бесценными впечатлениями. Даже медперсонал не подозревает, что я «подсадная утка». Ну есть же у вас палата для небуйных больных?!

— Бред, да и только,— вспылил врач.

Гурин продолжал:

— Есть же пример, когда один западный писатель, чтобы ознакомиться с условиями жизни заключенных, специально совершил кражу, и его посадили за это в тюрьму.

— Во-первых, мы не на диком Западе,— отпарировал врач,— а во-вторых, сойдете с ума и,— милости прошу к нам. Знакомьтесь на здоровье в течение всего курса лечения. Согласны?

— Опять черный юмор,— горько усмехнулся Гурин.— Неужели нет никакой лазейки для осуществления моего плана?

— Есть! Как же нет?! Я вас здорового законопачу в психушку, а меня за это — в тюрьму, знакомиться с бытом зеков. Только я, в отличие от вашего западного добровольца, не писатель, а посему — будьте здоровы! Видите, я начинаю сердиться!

Гурин тяжело вздохнул, развел руками и медленно направился к выходу. Взявшись за дверную ручку, снова обернулся и подавленным голосом сказал:

— Там, в книжке, моя визитка... Цепляюсь за соломинку... На худой конец, оформите меня санитаром...

Главврач оборвал посетителя:

— Простите за категоричность, но ваш визит затянулся.

 

* * *

Министр регионального здравоохранения Защепин заканчивал рабочий день, все еще находясь под впечатлением вчерашнего заседания коллегии министерства, которое сам и вел. Заседание проходило как никогда бурно, даже сумбурно. Нехватка медикаментов, устаревшее медицинское оборудование, особенно периферийных лечебных учреждений, некомплект медперсонала, невысокая зарплата и масса других вопросов и проблем, за которые, в первую очередь отвечает он, и которые в ближайшем будущем вряд ли удастся решить. Более того, он ясно понимал, что накопление проблем значительно опережает их разрешение.

«А этот Дурин,— с досадой вспомнил вчерашнее выступление главврача центральной психиатрической больницы,— наотрез отказался выполнять решение предыдущей коллегии об упорядочении и совершенствовании мер медицинского воздействия на пациентов в условиях стационарного лечения психических заболеваний».

Защепин понимал, что за этой витиеватой формулировкой кроется элементарное уплотнение и без того переполненных палат, но тенденция роста психических расстройств у населения была угрожающей. К тому же, эту тенденцию приходилось всячески вуалировать, сглаживать перед прессой, скрывая истинную ситуацию от общественности. В ход шли избитые штампы: «по сравнению с данным периодом прошлого года», или «что значительно оптимистичнее прогнозов», не забывался и «дореволюционный период».

Министр снял телефонную трубку, набрал номер и через некоторое время заговорил с нескрываемым раздражением:

— Алло! Борис Ильич, тебе сколько до пенсии осталось?

В трубке послышалось:

— Здравствуйте, Василь Василич!

Защепин нервно повысил голос:

— Я тебе вопрос задал! Ну?

— Вы же знаете, Василь Василич,— спокойно ответил Дурин,— осталось немного более года. А что?

— Так, ничего... Пора и о замене думать, пора...

— А что думать, Василь Василич? Мой первый зам, он хоть и молод, но уже успел заявить о себе как перспективный руководитель. А через год еще вырастет. Так что замена есть.

— Почему через год? — саркастически спросил Защепин.— Можно и раньше... Впрочем, я не об этом. Ты вчера на коллегии вздыбился, будто кроме твоих психов у меня нет больше проблем.

— Василь Василич, во-первых, не мои, как вы выразились — психи, а...

— А во-вторых,— резко прервал своего подчиненного министр,— ты будешь выполнять все решения коллегии. Будешь! Заруби себе на носу!..

— Буду! — твердо согласился Дурин.— Буду, кроме заведомо невыполнимых и вредных!

— Например? — с издевкой в голосе спросил министр.

— Василь Василич, я не раз вам письменно и устно докладывал, что наполняемость нашей больницы перекрыта в несколько раз, что конфликты между пациентами угрожающе учащаются, что медперсоналу небезопасно в таких условиях выполнять свои обязанности. И наконец, меня в последнее время не покидает опасение, что ситуация может выйти из-под контроля. Мое вчерашнее выступление на коллегии — это крик о помощи. Пора, наконец, его услышать!

Наступила пауза. Защепин сморщился и уже более мягко спросил:

— Что ты предлагаешь? — И тут же сам ответил: — Да, знаю, знаю... Твоя позиция и твои проблемы мне известны, но ты встань на мое место... Не могу же я войти к руководству страны с предложением о расширении сети психиатрических спецучреждений. Не могу!

Снова наступила пауза. Чтобы как-то снять напряжение Дурин сказал:

— Мы, Василь Василич, ломаем головы, куда девать больных, а от меня только что ушел совершенно здоровый человек, во всяком случае, внешне здоровый, который чуть ли не на коленях просился поместить его в палату к душевнобольным. Еле его выпроводил.

— Кто такой? — скорее машинально спросил министр.

— Передо мной его визитка и его бессмертные творения — книги. Писатель, некто Виталий Гурин. Как?

— Ну, писаки — народ загадочный,— равнодушно изрек Защепин и спросил: — Какие мотивации у твоего Гурина? Что ему надо в психушке? Подлечиться решил, что ли?

— Видите ли, собирается писать роман о моих пациентах, ищет вдохновения, впечатления, натуру.

— Ха! — оживился министр.— Уважил бы ты его, а он из тебя главного героя изобразил бы. Увековечил тебя!

— Шутите, Василь Василич?!

— Конечно, шучу. Гони поганой метлой всех этих писак и прессу, а то так размалюют, что не отмоешься. А по поводу твоих болячек я помозгую. А пока прояви находчивость, гибкость, выкручивайся как-нибудь. Побольше выписывай, поменьше прописывай. Тасуй их как карты!

— У меня к вам, Василь Василич, еще одна просьба...

— Выкладывай, только покороче. Стоп! Конец связи, созвонимся завтра! — и министр бросил трубку, схватив другую — «тройку», аппарата правительственной связи.

— Слушаю!

— Василь Василич, ты еще на работе?

— А-а, Егор Лаврентич?! Где же быть смиренному стражу здоровья нации?

— Я к тебе заскочу. Завернем куда-нибудь, поужинаем. Ты как?

— Двумя руками — за. Жду!

Егор Лаврентьевич Дыбин недавно возглавил КГБ, по региональной области, был фигурой ненавязчиво заметной в высших эшелонах власти. Не говоря о незримом присутствии его ведомства во всех сферах деятельности государственных органов и общественных организаций. Тень этого присутствия накрывала собой каждого, кто не только жил, но и временно ступал под недремлющее око КГБ.

Однако, не смотря на всю свою значимость и специфичность, Дыбин подчеркнуто дружески относился к Защепину, который уже будучи министром здравоохранения оказал услугу тогда еще уполномоченному КГБ по их городу Дыбину. Услуга эта дорогого стоила — Защепин сам взялся оперировать, казалось бы, безнадежно больного Дыбина и в итоге вернул его к жизни.

Теперь, став по служебному положению не только равным с Защепиным, но и одним из ведущих силовиков, Дыбин всячески подчеркивал свою дружескую признательность своему спасителю.

Но не смотря на то, что Дыбин, как говорится, «мягко стелил», Защепин и умом, и сердцем понимал, что безопаснее дружить с КГБ на расстоянии. Понимать понимал, но, подобно рыбе на крючке, осознавал, что расстояние зависит не от него.

Министр отправил служебную машину в гараж и сел к Дыбину на заднее сиденье его служебного авто.

— Ну, дружище, куда махнем? — обнял своего друга Дыбин.

— Да куда-нибудь подальше от шума и глаз,— неопределенно ответил Защепин, холодно ощущал на плече тяжесть руки главного чекиста.

— Давай в «Бабьи слезы»! — тронул Дыбин рукой водителя, и машина покатила в тихий квартал города к ресторану «Плакучая ива», прозванному почему-то «Бабьи слезы».

— Ну как, Василь Василич, живешь-можешь? — повернулся Дыбин к другу.— Как здоровье нашего здравоохранения?

Защепин усмехнулся:

— Знаешь, Егор Лаврентич, какое между нами различие?

— Ну и?..

— А различие в том,— снова усмехнулся министр,— что я могу говорить тебе о своем ведомстве бесконечно, хотя ты о нем, полагаю, знаешь больше моего, а вот ты о своей работе отделаешься общей фразой, да и спрашивать я не знаю о чем — сплошная таинственность вокруг тебя.

— Не прибедняйся! — в свою очередь усмехнулся чекист.— Знаешь ведь, что мы боремся с происками иностранной разведки, исключительно в пределах своего государства, оберегаем наши гостайны от чересчур любознательных, и других задач у нас нет. Видишь, как много я тебе рассказал, исчерпывающе много. А ты говоришь — сплошная таинственность... Да и в другом ты преувеличиваешь: откуда мне знать, что делается в твоем ведомстве. Думаю, и у тебя есть свои профессиональные секреты.

Защепин обрадовался возможности уклониться от этого разговора «с подтекстом», поэтому нарочито весело сказал:

— Секреты не секреты, а случай был сегодня забавный. Во всяком случае, за мою долгую практику впервые. Представляешь, Егор Лаврентич, в центральную психиатрическую больницу попросился здоровый человек. Более того — писатель. Вряд ли к тебе каталажку добровольно попросится кто-нибудь.

Дыбин профессионально насторожился:

— Во-первых, у меня нет каталажек, и выбрось это из головы. А во-вторых, если сам попросился в психушку, значит, уже не здоровый.

— Да нет же, он нормальный! Ему, видите ли, нужны впечатления для написания романа о душевнобольных.

— Кто такой? Как фамилия? — резко прозвучали вопросы чекиста.

— Фамилия?..— потер висок Защепин.— Погоди... Фамилия созвучна фамилии главврача Дурина... Ага, вспомнил, Гурин! Да, именно Гурин!

— Гу-у-у-рин?! — Дыбин широко открыл глаза.— Ты что, Василь Василич, ничего не слышал про этого писаку?

— Нет... — растерянно ответил Защепин.— Я ничего его раньше не читал... А что?

— Скандалист! Оппозиционер! Пасквилянт! Один из мелких пакостников желтой прессы. По нем нары давно плачут!

— Не знаю, Егор Лаврентич,— еще больше растерялся Защепин.— В политику я не лезу, желтой прессой не интересуюсь... Откуда мне знать этого Гурина?

Дыбин резко повернулся к министру.

— Я так понимаю, писателю отказано?

— Естественно, Егор Лаврентич! Разве можно здорового человека поместить в психиатрическую больницу?

В голосе Дыбина послышались железные нотки:

— Вот что я тебе скажу, дорогой друг. Просьбу писателя надо уважить. Романы нам нужны: дадим литературе зеленую улицу!

— Не понял, Егор Лаврентич? Как?..

— А что тут понимать! Ты поможешь Гурину через участкового врача либо через компетентную медкомиссию получить направление на обследование. Пусть побудет недельку-другую среди своих будущих персонажей, пусть проникнется темой. Почувствует, что созрел для романа — милости просим на свободу, к письменному столу. А задержится у психов — не беда, круче будет заквашен роман. Как? Согласен?

Защепин стушевался. Из пустячной, на его взгляд, информации, вырисовывается какая-то дурно пахнущая абракадабра. «Крючок», который он до сих пор воображал, вдруг больно вонзился в сердце.

Пытаясь высвободиться от «крючка», Защепин робко залепетал:

— Здесь ведь явное нарушение... фальсификация... Могу ли я?..

— Пустяки! — прервал колебания друга Дыбин.— Формальность. Невинная формальность во имя литературы! Ты своими колебаниями спугнешь подчиненного тебе Дурина. Скажи ему, случай особый, надо помочь литератору. Что тебе не ясно?

В голосе друга Защепин уловил интонацию, не терпящую возражений, да и взгляд Дыбина был холоден и колюч.

Машина остановилась возле «Плакучей ивы». Защепину уже расхотелось ужинать, он с радостью уехал бы домой, но «крючок» надежно держал его на нужном Дыбину расстоянии.

 

* * *

Витя Колыбенко был тихим, худосочным мальчиком с потухшим взглядом и неуверенной походкой, будто ступал по тонкому льду. В кругу сверстников больше молчал, держался обособленно, внешне никак не реагировал на подтрунивания товарищей — «Витяй-слюнтяй — кобылин сын» — обиду держал в себе. И хоть улица его томила, дома было совсем невыносимо находиться. Отец беспробудно пил, мать терпела от него постоянные побои. Доставалось и Вите.

В школе, примерно с шестого класса, мальчик-отшельник неожиданно для себя увлекся учением Маркса-Ленина. Чем больше он читал классиков научного коммунизма, тем необратимее ощущал в себе необъяснимые перемены — ему хотелось быть лидером. Неважно лидером кого или чего — только бы лидером. Что породило это желание,— высокомерие ли его сверстников, внутренняя ли его самоущербность либо классики мирового пролетариата — это для него не было главным. Главным был пока незнакомый тот, кто внезапно поселился в нем — лидер.

Он отбрасывал робость и, не обращая внимания на окружающих, принимал позу оратора и взахлеб читал на память цитаты и целые абзацы из трудов Маркса-Ленина.

Такое случалось и в школе во время перемен, но чаще всего дома — возле зеркала.

Трагедия произошла, когда Витя заканчивал девятый класс. Пьяный и вконец опустившийся отец, во время очередного избиения матери, схватил со стола нож и, ударив им один раз, уже не смог остановиться: наносил и наносил удары в уже мертвое тело, когда-то любимой жены.

Обессилев, распластался на полу и здесь же, рядом, в луже крови, уснул мертвецки-пьяным сном.

Витя, вернувшись из школы, увидел это страшное зрелище. Его судьба резко переменилась. Из-за отсутствия близких родственников подростка определили в интернат для детей сирот.

Здесь он еще больше замкнулся, ушел в себя, и только с каким-то ожесточенным усердием вчитывался в труды своих кумиров.

Окончив школу и поступив в университет на истфак, Витя распрощался со своим вторым домом — интернатом, переселившись в университетское общежитие. Здесь он обрел подлинную свободу, так как был предоставлен самому себе.

Однако детские годы, прошедшие в обстановке постоянных дебошей, а впоследствии кровавая трагедия, потрясшая до глубины души еще неокрепшую психику подростка, сказались на его эмоциональном восприятии окружающего мира. На четвертом курсе университета Витя попал в поле зрения врачей-психиатров. Его обследовали и поставили на учет, как нуждающегося в постоянном врачебном наблюдении. Еще полгода Витя продолжал учебу, но болезнь угрожающе прогрессировала, и необходимость стационарного лечения прервала его дальнейшие занятия в университете, хотя до защиты диплома оставалось, как принято говорить, совсем ничего.

 

* * *

Борис Ильич взял в руки визитку Гурина и, не без волнения, позвонил по указанному номеру телефона. Волнение его объяснялось тем, что впервые в своей практике он собирался делать что-то не совсем ему понятное, вернее — совсем непонятное. Сам министр здравоохранения вдруг позволил, даже настойчиво порекомендовал помочь писателю Гурину. Помочь, значит, заведомо идти на нарушение, за которое тот же Защепин в другое время гнал бы его с работы в три шеи. Шутка ли — поместить здорового человека в психиатрическую больницу! Пусть формально, пусть на время, но нарушение налицо. Тревожило и то обстоятельство, что министр и слышать не захотел о своем письменном указании о помещении Гурина в больницу.

«Потянула же меня нелегкая за язык! — досадовал Гурин.— И откуда такое горячее участие министра в судьбе незнакомого ему писателя?» — терялся в догадках главврач, набирая указанный в визитке номер.

Знакомый голос в трубке прервал его мучительные размышления.

— Алло! — облегченно воскликнул Борис Ильич.— Виталий Федорович, здравствуйте! Это вам звонит из психиатрической больницы соавтор будущего вашего романа. Узнали? Да, это я! И снова позволяю себе неудачно шутить! Но на этот раз повод для шутливого настроения есть... Во всяком случае, у вас. Какой повод? Нет! По телефону сказать не могу. Забегайте ко мне хоть сейчас, а хотите — завтра. Я все растолкую на месте, куда идти и что делать, и — добро пожаловать на наши хлеба! Благодарить будете после, а сейчас — жду!

Через несколько дней в переполненной центральной психиатрической больнице одним пациентом стало больше.

 

* * *

Нельзя сказать, что увиденное в психдиспансере удивило, тем более ошеломило Гурина. Он готовился к худшему, а здесь — относительная чистота в палатах и довольно спокойное поведение душевно больных.

И все же это их спокойное поведение не было лишено странностей, которые сразу бросались в глаза, особенно человеку с нормальной психикой.

Кто-то из больных лежал на кровати лицом к стене, бормоча, что-то вроде заклинаний, кто-то возбужденно вышагивал от стенки к стенке, были и сидящие в позе «лотоса», сосредоточенно смотрящие в потолок и загадочно улыбались.

Удивительно, но через какое-то время они словно менялись ролями и начинали копировать недавнее поведение соседа по палате. Это, по-видимому, разнообразило их жизнь.

Из всей этой сумбурно-монотонной компании выделялся один, молодой и довольно симпатичный парень. Он время от времени становился в позу оратора и начинал цитировать какие-то высказывания и тезисы. Прислушавшись, Гурин понял, что «оратор» читает выдержки из трудов Маркса-Ленина. Насколько эти выдержки соответствовали оригиналам классиков, Гурин не мог точно определить, поскольку учениями Маркса-Ленина никогда не увлекался, но чтец явно заслуживал внимания. Он был артистичен и в ударе.

Через несколько дней Гурин познакомился с ним поближе. Это был Виктор Кобыленко.

Виктору, как, впрочем, и всем больным этой палаты, давали какие-то таблетки и делали раз в день перед сном, укол.

У Гурина же в медицинской карте в графе «Диагноз» было написано: «Маниакально-психические ощущения начальной стадии». И далее в графе «Назначено лечение»: «Наблюдение и профилактические беседы». В графе «Место работы, специальность» значилось: «Безработный».

Гурин этого знать не мог: медкарты своей не видел. Но из слов главного врача диспансера, перед направлением в эту палату, Виталий понял, что распространять среди больных и медперсонала какие-либо сведения о себе не желательно.

«Желательно,— порекомендовал Дурин,— вести себя уединенно и по возможности внешне несколько странно».

На вопрос Гурина «как странно?», главврач сказал, что окружающие — лучшее для писателя наглядное пособие.

И все же, несмотря на рекомендации врача, Виталию уединиться не удавалось.

Во-первых, ежедневное собеседование с лечащим врачом вынуждало сосредотачиваться и искать на простые вопросы неадекватные ответы. Ведь после каждой такой беседы врач что-то вписывал в его медкарту. Гурин, всякий раз перед собеседованием, опасался двух вещей: не переборщить бы с ответами, да не попасть бы в список настоящих больных. Во-вторых, не показаться бы нормальным, после чего обязательно последует выписка из больницы.

Следующее, что не позволяло ему уединиться, было, вернее, был «Марксист» — Виктор Кобыленко. Эту кличку он приобрел благодаря своим ежедневным публичным чтениям марксистско-ленинских тезисов.

Гурин получил кличку «Писатель», что не на шутку его испугало.

«Неужели всем стало известно, что я действительно писатель? — тревожился он.— Ведь Дурин обещал мне инкогнито».

Но тревоги его оказались напрасными. Дело в том, что по его просьбе, ему дали бумагу и карандаш. Такое занятие считалось безобидным, и Виталий постоянно записывал кратко, понятно только ему, свои наблюдения для будущей книги.

Видя его постоянно что-то пишущим, медперсонал единодушно назвал его «Писателем».

Вот «Марксисту» Виктору Кобыленко, и приглянулся «Писатель» — коллега по интеллекту.

Поначалу Гурин всячески сторонился Виктора, но потом, присмотревшись, отметил для себя, что этот молодой человек весьма интересен и далеко не глуп.

— Мы с тобой еще напишем свой «Капитал»! — восторженно обращался он к Виталию.— В нем гордо зазвучит: «Призрак наших убеждений бродит по Европе!» Как?! Звучит?!

В действительности же, Кобыленко был обычным, нормальным человеком, который получил в юном возрасте сильнейший психологический стресс. Медперсонал знал трагическую историю его семьи, и относился к Виктору с теплом и внимательностью. Такое душевное отношение благотворно действовало на нервную систему, возвращало парню реальный шанс на дальнейшую полноценную жизнь.

Он это понимал и однажды, во время ежедневной плановой прогулки по специально отведенному участку территории диспансера, доверительно сказал Гурину:

— Я, при желании, легко мог бы отсюда убежать. Но делать этого не стал, поскольку меня и так скоро выпишут.

— А разве можно отсюда убежать? — автоматически, без интереса спросил Виталий.— Вон какой высокий забор!

Виктор засмеялся:

— В каждом заборе есть щель, а щель — это путь на свободу. Смотри,— подвел он Гурина к кирпичному, высокому забору,— вот эти кирпичи, их тут семь или восемь, легко вынимаются. Вот тебе и «щель».

— Откуда ты о них знаешь? — удивился Виталий.

— Мне показал их «Знахарь». Был в нашей палате такой чудак. Он всех обещал вылечить отварами из разных трав, которые ежедневно требовал у врачей. А поскольку его требование никто не выполнял, он обиделся и через эту щель дал драпака.

— Ищут? — насторожился Гурин.

— О чем ты говоришь?! — засмеялся Кобыленко.— Таких, как мы, тихих? Кому мы нужны?

Очень скоро Виталий привык к Виктору, и даже подружился с ним.

Но, как и предполагал Кобыленко, через несколько дней его выписали из психдиспансера. И Гурин начал подумывать о своей выписке.

Но...

 

* * *

Защепин проводил пятиминутку с подчиненными, когда вдруг зазвонила «тройка» — телефон правительственной связи.

Министр прервал на полуслове выступающего с докладом своего зама и снял трубку.

— Слушаю!

В трубке послышалось:

— Приветствую тебя, дружище!

Защепин сразу же узнал голос главного кэгэбиста Дыбина и ощутил неприятный холодок в груди.

— А-а, здравствуй, Егор Лаврентич! — как можно спокойнее ответил министр.— Внимательно тебя слушаю.

— Вот что, Василь Василич, приезжай-ка ты сейчас ко мне. Телефон, даже правительственной связи, не гарантирует скрытости от чужих ушей. И чтобы тебе не хлопать передо мной глазами, будь готов проинформировать меня вкратце о том писаке, который добровольно отправился на психоневрологические хлеба. Помнишь?

Защепин снова почувствовал в груди неприятный холодок.

— Как же, помню, Егор Лаврентич.

Министр, положив трубку и, забыв, что в кабинете находятся его подчиненные, пробормотал под нос:

— Хорошо, что предупредил о цели моего визита. Я ведь ни черта не знаю о дальнейшей судьбе того писателя. Где он сейчас? Что с ним?

Опомнившись, что он не один, Защепин раздраженно бросил:

— Все свободны! Договорим потом.

Вызвав секретаршу, так же раздраженно, дал указание:

— Пусть мне немедленно позвонит Дурин. Не-мед-ленно!

Через какое-то время раздался телефонный звонок и в трубке послышался голос Дурина:

— Здравствуйте, Василь Василич! Я — весь внимание.

Защепин не ответил на приветствие, а нетерпеливо спросил:

— Где тот писатель, черт его побери?! Выписался или еще у тебя?

— Пока у меня, Василь Васильевич. Собираюсь на днях его выписать. Говорит, что уже созрел для романа,— доложил главврач.— А что? Что-нибудь случилось?

Защепин зло крикнул в трубку:

— Случилось! Свалился на мою голову! Ты его пока не выписывай, без моего разрешения не выписывай. Понял? Да, забыл, как его фамилия? И еще: дай мне сейчас устно подробную информацию, что и как происходило с ним в твоем дурдоме. Как себя вел, что говорил и делал. Все, до мельчайших подробностей.

Получив необходимую информацию, Защепин сел в машину и через полчаса был в кабинете Дыбина.

 

* * *

В этот же день, ближе к вечеру, Защепин вызвал к себе главного врача психиатрической больницы.

— Вот что, Борис Ильич,— мягким голосом начал министр,— заварил ты кашу с этим Гуриным, попробуй ее расхлебать сам, не втягивай меня больше в это дело.

Дурин так же мягко ответил:

— Так каша, Василь Василич, уже почти расхлебана. Завтра я выпишу Гурина и точка.

— До точки, боюсь, далеко,— сухо уточнил Защепин.

— Не понял... — насторожился Дурин.— В чем проблема?

— Проблема вот в чем. Я докладывал об этом случае в высокие инстанции и мне порекомендовали... а я рекомендую тебе...

— В высокие инстанции? — еще больше насторожился главврач.— Какие инстанции? Какие рекомендации?

— Ты слушай и меньше задавай вопросов! — вспылил Защепин.— А еще лучше — слушай и выполняй.

Дурин согласился:

— Слушаю.

Министр, как можно спокойнее, продолжил:

— Первое — Гурина пока не выписывай. Второе — переведи его в отделение для буйных, или как оно у тебя там называется. Третье — раз он в диспансере, раз он больной, его надо лечить. И лечить не традиционно, а с некоторой спецификой. Вот тебе несколько ампул новейшего лекарства. Один укол в день гарантирует полнейшее выздоровление и, как следствие — выписку.

Дурин в ужасе встал:

— Вы толкаете меня на преступление, Василь Васильевич! Гурин здоров!

— Сядь! — грозно скомандовал министр.— Сядь и слушай! Твой здоровый Гурин, выйдя из твоей психушки, напишет такой роман о нас с тобой, что тошно станет. Он в своем пасквиле размалюет не только твой дурдом, но и всю нашу страну назовет этим словом. За кордоном только этого и ждут. Уяснил теперь?

Ошеломленный Дурин устало сел:

— Я на это не пойду... Помилуйте, Василь Василич.

— Ты откапал его, этого Гурина, холодно сказал министр,— ты его и закопаешь. Если нет — закопают нас с тобой. А теперь — вот тебе ампулы, и приступай к своим обязанностям. Работай, сколько влезет, а на пенсию проводим тебя, как подобает — с почетом.

Борис Ильич взял дрожащей рукой ампулы, положил их в портфель и, не прощаясь, молча вышел.

Он догадался, что это за «высокие инстанции».

 

* * *

Вернувшись в свой кабинет, Дурин, несмотря на то, что рабочее время вышло, попросил привести к себе «больного» Гурина.

Виталий вошел и с испугом воскликнул:

— Борис Ильич, на вас лица нет! Вы заболели?

Дурин молча показал на стул, приглашая вошедшего сесть.

Гурин послушно сел, не сводя глаз с главврача.

— Что случилось, Борис Ильич?

— Слушай, сынок, и не задавай вопросов,— устало выдохнул Дурин.— Слушай внимательно. Ты должен каким-то образом сегодня же ночью покинуть, тайно покинуть это медучреждение.

— Зачем тайно? Зачем ночью? — не выдержал Гурин.— Ведь завтра вы собирались выписать меня.

— Я еще раз прошу тебя не задавать вопросов и внимательно слушать.

— Хорошо,— согласился пациент.

Дурин продолжал:

— Я не могу тебя сейчас официально отпустить, то есть выписать. И вообще ничего не могу для тебя сделать, кроме того что сейчас скажу.

Так вот, если ты сможешь каким-то образом сбежать сегодня ночью, то...

Дурин замолчал, что-то обдумывал.

Виталий в это время вспомнил, что Кобыленко на прогулке показал ему «щель» в кирпичной стене, и посмотрев на задумчивого главврача, сказал:

— Сбежать я смогу, но только как ночью выйти из корпуса? Дверь на ночь замыкается.

Дурин словно очнулся, и молча открыл шуфлядку стола.

— Вот тебе ключ от корпуса. Больше я тебе ничего не могу дать: ни твоей одежды, ни твоего паспорта, иначе меня обвинят в соучастии твоего побега.

— А мне ничего и не надо,— погорячился писатель, затем одумался.— Хотя мне нужен ключ от моей квартиры, иначе, куда мне пойти?

— Ключ от квартиры ты сейчас получишь, но слушай дальше, – продолжал тихим голосом главврач.— Возьми в квартире то, что тебе необходимо и немедленно исчезни куда-нибудь. Дома тебя быстро найдут.

— А в чем моя вина? Кого мне бояться? — испуганно спросил Виталий.— Я ничего не понимаю.

— Ни на один из твоих вопросов я ответить не могу,— вздохнул Дурин.— Скажу лишь, что речь идет о жизни и смерти, сынок.

Гурин побледнел.

Главврач продолжал:

— Исчезни, затаись где-нибудь — в этом твое спасение... Вот, сынок, я и стал соавтором твоего романа... А теперь, прощай.

Оставшись один, Борис Ильич подошел к окну, к которому тихо подступал вечер. Кое-где начали зажигаться городские огни. Чувствовалось, что и город, как и он, пожилой главный врач психдиспансера, устал за день и мирно готовится ко сну.

«Похоже, что наступил момент истины, горько усмехнулся Дурин.— Всю свою сознательную жизнь я искал ответ на вопрос: “Что есть истина?” — и вот, кажется, нашел... Однако, пора и домой, к семье... Пора...»

 

* * *

Гурин, дождавшись ночи, воспользовался ключом от двери корпуса, тихонько выскользнул на территорию диспансера. Не понимая, что происходит и почему он должен вот так, по-воровски, пробираться домой, он всё же чувствовал внутри себя необъяснимый ледяной страх.

Найдя в темноте приблизительно то место, где Кобыленко, как бы между прочим, рассекретил, ничего тогда не значащую для Гурина цель, он начал нащупывать руками свободные от раствора кирпичи.

Однако, как ни старался современный «Монте-Кристо» найти спасительный лаз, как ни ощупывал, ни гладил кирпичи, стена забора была монолитной и прочной.

Виталия охватило состояние близкое к панике. Он боялся даже представить, что вернется в палату, где его ждет пугающая неизвестность.

Только теперь он вспомнил слово «сынок», прозвучавшее из уст строгого и сдержанного главного врача диспансера, на которое тогда не обратил внимания. Только теперь тут, в темноте, он ощутил в слове «сынок» предупреждение о смертельной опасности.

И Гурин с новой силой, с паническим остервенением начал толкать неподдающийся кирпичный забор, моля Бога, в которого, впрочем, не верил, о помощи.

Наконец — о радость! — несколько кирпичей нехотя сдвинулись. Писатель ощутил невероятное облегчение. Он готов был целовать эти куски сформованной и обожженной глины. Дрожащими от напряжения руками Гурин протолкнул свободные кирпичи наружу, понимая, что лаз необходимо будет снова заложить.

Отверстие оказалось не настолько свободным, чтобы можно было легко через него пролезть.

«А тот “Знахарь” был стройным парнем,— подумал Виталий, с трудом щемясь через щель.— Хорошо, что и я не успел нагулять ненужную солидность».

Оказавшись на обратной стороне забора, Виталий оценил всю сложность своего положения, которое обещало усложняться с каждым днем.

Первое, что сулило ему неприятности — это его внешний вид. На нем была больничная одежда ярко-синего цвета — пижама с белым воротником. На ногах — шлепанцы. В кармане — ни копейки. Но даже при наличии денег, о каком-либо транспорте не могло быть и речи. Появись он в общественном месте, его сразу же «заграбастают».

Он это отчетливо представлял и начал, если так можно выразиться, передвигаться к своему дому короткими перебежками. В этом ему способствовала ночь и почти полное отсутствие прохожих.

Наконец дрожащей рукой он вставил ключ в дверной замок своей однокомнатной квартиры.

Первое, что он ощутил — это запах своего жилья, своего прерванного быта, а не спертый запах палаты.

Гурин плашмя бросился на свой диван. Огромная гамма чувств переполняла его. Волна эмоций поднялась к самому горлу — хотелось плакать.

«Что случилось? Что же случилось? Что происходит?» — лихорадочно проносились в голове мысли.

Немного успокоившись, Виталий ощутил сильный голод. Там, в палате, под тяжестью неизвестности и сильного переживания, он отказался от ужина. Затем долгая дорога домой и нечеловеческое напряжение нервов, вымотали его.

Виталий бросился в кухню, а там, естественно,— пусто. К счастью нашелся черный растворимый кофе и какие-то высохшие пряники, которыми можно было заколачивать гвозди. Но и это показалось ему подарком судьбы. Кофе, как бодрящий напиток, в диспансере был категорически запрещен.

О, что это за аромат! Какой пьянящий букет! А пряники, размоченные в кофе, таяли во рту.

Ко всем этим привкусам, конечно же, примешивался вкус свободы и своего родного угла.

Когда ночная трапеза была закончена, Виталий, как можно хладнокровнее, начал оценивать всю ситуацию, в которую он так неожиданно попал.

«Так. До утра в диспансере меня не схватятся... Значит, я могу несколько часов поспать дома. Что надо взять с собой? Конечно же, пусть и не большие, но деньги на пропитание. Одежда — это само собой. Надо не забыть прихватить блокнот с номерами телефонов. Хотя, могу ли я обозначать себя звонками? Вот черт! Я не представляю степени опасности, нависшей надо мной... Может, все это ерунда, может, старик припугнул меня для остроты сюжета нового романа? Нет, вряд ли. Слова “речь о жизни и смерти” были произнесены им чересчур убедительно».

Виталий начал собирать по карманам имеющиеся у него деньги и продолжать думать: «Ладно. Допустим — утро и я собрался. А что дальше? Куда идти? А главное — где ночевать? Ну, ночь-две я пересплю у кого-то из друзей. Это не решает проблемы. Да и друзей подставлять не хочется. И сколько мне быть в бегах?

Из всех этих вопросов не вытекает ни одного ответа, а все тот же волнующий вопрос: что происходит?..»

Обессиленный Гурин принял душ и постарался уснуть.

 

* * *

Утром Дурин собрал «летучку».

— Пусть вкратце заведующие отделениями доложат обстановку,— каким-то незнакомым самому отрешенным голосом попросил главный врач.— Только, пожалуйста, кратко.

Подчиненные скрытно переглянулись. Им показался странным не только голос главврача, но и его внешний вид. Казалось, он не спал несколько ночей или перенес продолжительную тяжелую болезнь.

На самом же деле, Дурин не сомкнул глаз только этой ночью. Но она, эта ночь, была для него страшнее самых страшных болезней.

Когда заведующие кратко отрапортовали о состоянии дел в своих отделениях, кто-то из них заявил:

— Борис Ильич, не можем найти больного Гурина — куда-то исчез.

Дурин, словно не слыша этой информации, обратился к своему первому заму:

— Иван Фомич, я подписал приказ об исполнении вами с сегодняшнего числа обязанностей главного врача психиатрической больницы.

— А вы? — с недоумением спросил зам.

— Я на какое-то время отлучусь по служебным делам... А теперь — все свободны.

Растерянные подчиненные недоуменно покинули кабинет.

Оставшись один, Борис Ильич откинулся в кресле, закрыл глаза, и словно уснул. О чем он думал, знал только он один. Возможно, о том, что всю свою молодую и последующую жизнь он отдал этому очень сложному медицинскому учреждению, которому высокие инстанции, по большому счету, не уделяли никакого внимания. Может быть, мысленно уносился в студенческие годы, когда молодым и горячим мечтал избавлять людей от недугов физических и душевных? Не исключено, что сейчас измученной душой был со своей семьей — своей терпеливой супругой, со своими детьми и внуками, которым, уж точно, отдал всю свою жизнь.

К сожалению, мы мало пытаемся вникнуть в мысли, в пережитое пожилых людей. Мы, по сути — эгоисты. Меняемся только тогда, когда теряем что-то большое, очень много значившее в нашей жизни. Запоздалое раскаивание — хроническая болезнь всех времен и народов.

Борис Ильич открыл глаза, обвел взглядом кабинет.

«А зря я вчера не отдал тому парню его паспорт и всех вещей... Зря... — вздохнул он. Затем горько усмехнулся: — Вот я и стал его соавтором...»

Дурин достал из портфеля одну ампулу, по профессиональной привычке встряхнул ее и отломил носик. Взял из шуфляды стола шприц и набрал в него содержимое ампулы. Неторопливо и внешне спокойно оголил руку до локтя и сделал себе укол.

 

* * *

«Кадры решают все!» — этот лозунг звучал со всех трибун и в те времена, когда происходили описываемые события.

В действительности же, решала все единственная, а потому и правящая партия. Партия единогласно решала, а кадры, сверху до низу, единогласно воплощали в жизнь, в большинстве своем, ошибочные решения партии.

При том, кадры — или их еще называли массы — претворяя в жизнь ошибочные, даже вредные для самих же масс, решения, понимали это, но, тем не менее, рукоплескали под бурные возгласы: «Слава КПСС!» И делали это не потому, что безоглядно одобряли и поддерживали отцов идей, столпов идеологии, а потому, что инакоповедение жестоко каралось. Хотя инакомыслие жило в недрах масс, вырываясь все же иногда наружу.

Правящая партия понимала и, конечно же, знала о существовании такого инакомыслия, и потому всячески старалась усилить свое влияние на умы масс посредством разного рода идеологических «опричников». Это и секретари обкомов, горкомов, райкомов, и секретари парткомов в каждом коллективе и на всех предприятиях, это и всевозможные партийные активисты.

На первом месте была преданность идеалам партии, потом уже — экономика, профессионализм, культура и прочие мелочи жизни.

Разве мог Виктор Кобыленко со своей пламенной натурой выпасть из поля зрения «руководящей и направляющей»? Его преданность идеалам марксизма-ленинизма, его ораторские способности, оттеснили на второй план его неоконченное высшее образование, отсутствие какой-либо профессии или, хотя каких-либо профессиональных навыков.

Виктор дождался своего звездного часа. Из юношеских ораторских экспериментов, он вырос до секретаря парткома местного часового завода, который в городе был одним из производственных флагманов. К тому же на заводе трудилось много молодежи, что обещало сполна удовлетворить амбиции молодого Кобыленко.

Не сказать, что Виктор осознанно шел этим путем, скорее, по инерции, набранной еще в юности. Эта скорость событий в его жизни, эта инерция несла его и, вопреки всем законам физики, не тормозилась, а набирала ход.

Подпитывали его необузданную энергию всевозможные почетные грамоты вышестоящих партийных организаций, благодарности в учетную карточку члена КПСС и, не в последнюю очередь, возможность отовариваться в специальных столах заказов для немногих избранных.

Кобыленко в полной мере осознал, что означает еще один пламенный лозунг: «Каждому по потребности!», хотя в глубине души понимал, что в действительности этот лозунг вопиет: «Не каждому по заслугам!»

 

* * *

Гурин вот уже как неделю осваивал непривычный для себя образ жизни бомжа.

Покинув свою квартиру, он первую бездомную ночь провел у своего коллеги по перу. Объяснил свое желание переночевать у него тем, что в его доме и, соответственно, в его квартире идет капитальный ремонт.

На вопрос друга, куда он исчез, Гурин небрежно объяснил, что набирался впечатлений для новой книги, путешествуя по городам и весям.

Еще пару ночей скоротал таким же образом у близких по духу своих товарищей.

Однако он понимал, если за ним действительно идет охота, он очень быстро засветится перед...

О, если бы он мог знать, кого ему опасаться!

Хотя, будучи человеком не глупым, смутно предполагал, кто мог точить на него зуб.

И снова, как призрак, как рок, перед ним предстал жгучий вопрос: «В чем моя вина?! В чем?!»

Неожиданно Виталия осенило: «Позвоню-ка я Борису Ильичу! Уж он-то должен внести ясность в эту неразбериху. Возможно, опасность, если она была, миновала, а я скитаюсь по заугольям, боюсь собственной тени».

Гурин лихорадочно порылся в карманах, нашел двушку и ринулся к телефону-автомату. Бросил две копейки в щель для оплаты переговоров и застонал — телефонная трубка была оборвана. Следующий автомат — ищи-свищи! Пробежав два квартала, увидел еще одну телефонную будку. Вбежал в нее, осмотрелся. Все, кажется, на месте. Снова опустил в щель двушку и набрал нужный номер. Послышались длинные гудки, которые никто не прерывал. Странно, но Дурин не отвечал.

«Куда-то отлучился старик,— огорченно подумал Виталий.— Эх, досада!»

Он набрал номер приемной главного врача. После нескольких гудков послышалось:

— Алло. Приемная слушает.

Гурин, еле сдерживая волнение в голосе, спросил:

— Скажите, пожалуйста, как мне связаться с Борисом Ильичом Дуриным? Он мне срочно нужен!

Женский голос ответил вопросом на вопрос:

— А кто его спрашивает?

— Я его знакомый. Хороший его знакомый,— вежливо пояснил Виталий.

— Вот что, хороший знакомый,— холодно отчеканила женщина, видимо, секретарша,— Дурин покончил... короче, он неделю назад умер. И больше с подобными вопросами сюда не звоните.

Послышались короткие гудки.

Виталий окаменел от ужаса. У него в ушах прозвучали сказанные Дуриным неделю назад слова: «...речь идет о жизни и смерти, сынок...»

Гурин продолжал стоять в телефонной будке, боясь сделать из нее шаг в этот страшный и непонятный для него мир. Жизнь, которую он так любил, оказалась враждебной и опасной.

«В чем моя вина? Что плохого я сделал? — стучало в висках.— В том вина, что черное не называл белым и наоборот? В том, что ложь не называл правдой и наоборот? Кому это объяснить? И кто меня станет слушать? Борис Ильич, этот совестливый человек, умер... Или... Что значит «покончил»? Ужас! Ужас! Ужас!»

 

* * *

Защепин бледный и растерянный сидел в кабинете Дыбина, который вполголоса, чтобы не было слышно в приемной, гневно рычал:

— Говоришь, сбежал? Сбежал тот, за которого ты отвечал головой! Ты, мелкий докторишка! Ты не смог довести до конца плевое дело!

Защепин робко пролепетал:

— Ему, по-видимому, помог сбежать покойный Дурин...

— Да то, что он покойный — мне плевать! — снова зарычал Дыбин.— Он покойный и у него уже не спросишь, помог он сбежать или нет. А вот у тебя, пока ты еще не покойный, я спрашиваю: как такое могло случиться?

Защепин сидел молча, опустив голову.

Дыбин сделав передышку, строго спросил:

— Где остальные ампулы?

Защепин дрожащей рукой пошарил в портфеле и положил на стол перед чекистом несколько ампул с неизвестным для него препаратом.

— Вот они, Егор Лаврентьевич, целехонькие, все до одной... Кроме, конечно...

— Хоть это ты не прошляпил,— слегка успокоился Дыбин.— Представляешь, попади эти ампулы в посторонние руки, что могло быть?

Он аккуратно собрал ампулы и положил их в шуфляду стола. Затем поглядел на Защепина.

— Ты думаешь, что это? Обыкновенное успокаивающее лекарство. А ты подумал черте что!

— Нет, Егор Лаврентич, я так и думал, как вы сказали.

Защепин незаметно для себя в разговоре с Дыбиным перешел на «вы». И все же подумал: «Как бы ни так — “успокаивающее лекарство”. Воистину, успокаивает навсегда!»

Дыбин продолжил:

— То, что Гурин сбежал — пустяки. Далеко и на долго не убежит. Главное, чтобы он не успел напакостить своим ржавым пером. А вопрос его поимки — дело времени. Кстати,— оживился Дыбин,— какой диагноз кончины уважаемого главного врача?

— Инфаркт, инфаркт миокарда, Егор Лавретич,— скороговоркой доложил Защепин.— Вот у меня с собой и заключение медицинского вскрытия.

— Надеюсь, после вскрытия и заключения тело кремировали,— уточнил Дыбин.

— Не сомневайтесь, Егор Лаврентич, – заискивающе подтвердил Защепин.

Дыбин взял заключение о вскрытии и, не читая, положил в ту же шуфляду стола, где лежали ампулы.

— Я так и предполагал, что у старика не выдержало сердце,— спокойно заключил он.— Жалко, что не дотянул до пенсии, проводили бы его с почетом.

 

* * *

Говорят, что труднее всего ждать и догонять. Но так думают те, кто не побывал в шкуре человека, не знающего, куда целыми днями и ночами себя деть, чего опасаться и от кого убегать?

Именно таким человеком был Гурин. Совсем недавно он, как и все, считал себя, насколько это было позволено, полноправным членом общества. Во всяком случае, у него была фамилия, работа, квартира. Были многочисленные знакомые и, пусть немногочисленные, но друзья.

Теперь он всего этого лишен. Своих знакомых и друзей он избегает, новых заводить опасно. Фамилию свою он может произносить только мысленно, в свою квартиру — ни шагу, в союз писателей — ни ногой.

Такое впечатление, что из реальности он, по чьей-то воле, перешел в виртуальную жизнь. И бродит по городу, избегая прохожих, не он, а кто-то другой, а он, писатель Гурин, законопослушный гражданин, наблюдает со стороны за мытарствами этого другого, виртуального Гурина.

И все же он, настоящий Гурин, утомленно и бесцельно шатался, выбирая наиболее безлюдные места, словно во сне. И это «словно во сне», мало чем отличалось от виртуальности.

Резко и шумно вывел его из состояния полуреальности хлопок по плечу и возглас:

— Привет, «Писатель»! Вот так встреча!

Гурин испуганно вздрогнул. Перед ним стоял «Марксист»,— Виктор, с которым лежал в одной палате во время пребывания в психдиспансере. Виталий искренне обрадовался человеку, от которого не надо скрываться.

— Виктор! Друг! Вот так встреча! — как эхо, повторил он возглас «Марксиста».

Друзья обменивались именами и кличками, так как там, в диспансере, было в ходу такое обращение между больными, фамилии друг друга мало кто знал.

Кобыленко, в отличие от Гурина, был одет с иголочки, да и лицо у него светилось сытостью и радостью.

— Как ты? — фонтанировал своей кипучей энергией Виктор.— Куда ты? Работаешь где? Видок у тебя, Виталий, как говорят, на Мадрид. Ну что ты молчишь? Как живешь?

— Живу... — ответил Гурин, не зная, что ответить.

— Очень красноречиво! — засмеялся «Марксист».— Ну, а работаешь где? Чем занимаешься?

— Ничем,— скупо ответил Виталий.

Кобыленко окинул взглядом с ног до головы своего товарища по бывшему несчастью и сделал заключение:

— Вижу. Что тебе, друг, не сладко. Вот моя визитка, свяжись на днях со мной. Я что-нибудь придумаю. У меня теперь бо-о-ольшие возможности. Прихвати с собой обязательно паспорт и трудовую. Мы с тобой еще напишем свой «Капитал»! А пока — я спешу. До встречи!

И исчез так же внезапно, как и появился.

Гурин был озадачен этой встречей. Виктор — единственный человек, которого в настоящее время меньше всего надо опасаться. Но и откровенничать с ним нельзя. Виталий даже не представлял, какую «легенду» он может представить этому (прочитал визитку) Кобыленко.

А он — ого! — секретарь парткома часового завода! Секретарь парткома... А Гурин никогда не состоял в коммунистической партии. О чем можно с ним говорить? Какие у них общие интересы?

С другой стороны, Гурин понимал, что без чьей-либо поддержки, ему долго не продержаться. Ни угла, ни кола, деньги на исходе. Ему приходилось уже, уходя из самой дешевой столовой, забирать незаметно со стола хлеб и прятать в карман. Еще немного — и садись на углу с протянутой рукой.

При всех нюансах, Кобыленко ему жизненно необходим. Он — его соломинка, не схватиться за которую было бы непростительной глупостью.

Вот только одна загвоздка — паспорт. Где его взять? Да и паспорт, если бы и был, с фамилией Гурин — очень и очень не безопасен. Виталий, узнав об уходе из жизни Бориса Ильича, обоснованно осторожничал и боялся засветиться.

 

* * *

События исторического масштаба вулканизировали и набирали силу, как снежная лавина.

Когда-то монолитную, великую страну, сотрясали болезненные необратимые процессы. Внешне все как будто оставалось по-прежнему, люди спешили на работу и с работы, день сменялся ночью, везде и всюду можно было прочитать привычное: «Слава КПСС!», но... Ход истории не остановить. Люди просвещенные, неравнодушные, подобно сейсмологам, чувствовали, что землетрясение, которое изменит судьбу страны, не избежать.

 

* * *

Прошло несколько дней с момента встречи Гурина с Кобыленко.

Виталий машинально и бесцельно забрел в помещение Главпочтамта, где всегда шумно и многолюдно. Кто-то отправлял корреспонденцию, кто-то куда-то звонил, кому-то вручали бандероли, у кого-то их принимали. Все были при деле. И только Виталий не знал, куда себя деть в этом водовороте человеческой суеты.

Подойдя к окошку для отправки корреспонденции, он увидел молодого человека, который разложил какие-то бумаги и заполнял отправной бланк.

Из окошка послышался женский голос, обращенный к молодому человеку:

— Указывайте точно паспортные данные!

Только теперь Виталий заметил среди бумаг паспорт молодого отправителя, лежавший чуть сбоку от других бумаг.

Парень, видимо, что-то уточняя, чтобы лучше слышать среди этого шума, влез чуть ли не полностью головой в окошко.

Все произошло настолько быстро и неожиданно, что Гурин ничего не понял. Он моментально взял чужой паспорт и быстро удалился. Только на улице он остановился и ужаснулся от содеянного.

— Боже! Я украл чужой документ! — прошептал Виталий.— Я — вор! До чего я докатился!

У него от стыда горели уши. Паспорт в кармане, казалось, прожигает его насквозь.

Гурин стремительно пошел прочь, подальше от этого позорного для него места.

Немного отдышавшись, стал успокаивать себя: «Не пропадет этот парень. Немного помыкается и получит новый паспорт. Я, со временем, отыщу его по указанной прописке, попрошу прощения и возмещу ему и материальный, и моральный ущерб. Надеюсь, он меня поймет и простит».

Пройдя еще немного, Виталий резко остановился, словно наткнулся на невидимое препятствие. Он вдруг увидел свой портрет. На щите с надписью «Их разыскивает милиция», среди преступников «красовался» он...

Гурин прочел под своей фотографией: «Разыскивается Гурин Виталий Федорович. 1962 года рождения, сбежавший из центральной психиатрической больницы. Представляет опасность для окружающих. Какие-либо сведения о нем просим сообщить по номеру 02».

— Вот это да! — с ужасом воскликнул Гурин.— Какой позор! Ведь мои знакомые могли это прочитать. Какой ужас!

Он воровато оглянулся по сторонам и, не увидев поблизости никого, сорвал свой портрет, скомкал и бросил на землю. Затем вспомнил про украденный им паспорт, достал его и раскрыл. На него с фотографии смотрел молодой человек, не похожий на Гурина. К тому же, у него были усы. Виталий прочитал: «Зубов Иван Егорович, 1963 года рождения...» и т. д.

«Что ж, теперь у милиции есть основания для моего розыска,— грустно подумал он. Затем воспрянул духом.— А теперь можно нанести визит Кобыленко!»

Найдя административное здание часового завода, вошел в него и с посторонней помощью отыскал нужную дверь. Да, что и говорить, на ней гордо висела чеканная надпись: «Секретарь парткома Кобыленко Виктор Степанович». Гурин даже слегка оробел. Постучал и вошел.

В просторном кабинете, под портретом Ленина, за столом, заваленным разными бумагами и папками, сидел Кобыленко.

— Наконец-то! — воскликнул он, вставая.— А я заждался! Где ты так долго пропадал? А я для тебя и место присмотрел.

Виктор... Простите, Виктор Степанович, в своей манере фонтанировал словами и эмоциями.

— Проходи, садись, потолкуем и решим!

Обменявшись рукопожатием, Гурин сел, не предполагая, куда крутнет этот разговор. Правда, пока разговора еще не было, лишь звучал бодрый монолог Кобыленко.

— Я тебя временно определю на склад готовой продукции. Будешь по накладным отпускать партии упакованных часов и поплевывать в потолок. Как?

Гурин засомневался:

— Смогу ли я?

— Да там и слон сможет! — засмеялся Виктор.— паспорт с собой?

Виталий несмело положил на стол чужой паспорт.

Кобыленко машинально раскрыл его, глянул на фотографию, затем на Гурина. Скривил кислую гримасу:

— Ой, не похож! До чего же ты изменился! А усы? — вопросительно посмотрел он на «Зубова».

— Усы я сбрил. И вообще, на фотографиях я всегда почему-то не похож на себя.

— Ладно,— махнул рукой партийный босс. Затем снова удивился: — Постой! А почему Иван? Ведь там ты называл себя Виталием...

Гурин ждал этот вопрос, поэтому быстро и убедительно отпарировал:

— Там все было, как бы понарошку — и имена, и клички. Давай забудем все, что было там.

— Заметано! Забыли! — с жаром ответил «Марксист».— Кстати, а где трудовая книжка?

Гурин замялся.

— Нет пока ее у меня, понимаешь...

— Не работал что ли? Ладно, выпишем тебе ее,— из Кобыленко исторгалась деловитость.— Чтобы избавить тебя от хождения по мукам, я у кадровиков прихватил необходимые бланки. Вот заполни их и оставь у меня, а я передам. Двух фотографий у тебя, конечно, нет.

Виталий отрицательно покачал головой.

— Ладно, потом донесешь. Я все улажу. Мой авторитет сгладит для тебя все острые углы. Заполняй — и с понедельника на склад. Потом придумаем что-нибудь получше.

Виталий заполнил необходимые графы бланков и уже собрался уходить, но Кобыленко, пробежав глазами написанное Гуриным, теперь уже Зубовым, удивился:

— Как! Ты беспартийный?

— Беспартийный.

— А почему?

— Считаю себя недостойным,— соврал Виталий.

— Это ты брось! — загорелся Виктор.— Я дам тебе рекомендацию и будешь достоин. Примем тебя в партию, не беспокойся!

 

* * *

Вот так, волею случая, Гурин, писатель, интеллектуал стал работником склада часового завода. Но в этом было его, пусть и временное, но спасение. Денег у него не было, жилья фактически тоже, не было просвета в этой внезапной неразберихе.

Теперь он заработает на кусок хлеба, теперь Кобыленко выхлопотал для него комнату в заводском общежитии, теперь, в случае запроса из милиции, не числится ли заводе некто Гурин, «органам» ответят, что такого нет.

Было только мучительно непривычно и неприятно реагировать на имя Иван и на фамилию Зубов. Тем, кто окликал Гурина, приходилось это делать два-три раза, сетуя при этом: «какой ты рассеянный».

Однажды на улице Гурин нос к носу встретился с Черником, председателем Союза писателей.

— Виталий Федорович! Где вы пропадаете? Почему не заходите?

Виталий мгновенно среагировал:

— Вы ошиблись! — и быстро пошел прочь.

Черник недоуменно развел руками и медленно зашагал в обратном направлении.

Гурин избегал знакомых, от которых неизбежно, как из рога изобилия, посыпались бы расспросы. А их, знакомых, так не хватало в этой новый, двойной жизни.

Однажды Гурину передали, что его срочно требует к себе Кобыленко.

Виталий немедленно явился к своему спасителю. Виктор ходил по кабинету бледный и взволнованный.

— Ты слышал? — бросился он к Гурину.— Этот слизняк, плешивый наш генсек, отрекся от коммунистической партии! Это же катастрофа! Партия, которая столько свершила, столько насозидала и построила, больше не существует! Ужас!

— Да, я это слышал,— спокойно ответил Гурин.

— И ты спокоен?! На твоих глазах все рушится, а ты спокоен! Как я в тебе ошибся!

Виталий снова спокойно констатировал:

— На моих глазах, возможно, не рушится все, а только начинается, строиться. А потом, Виктор Степанович, строила не партия, не вожди, а пенсионеры, которые катастрофически недополучали законно причитающиеся денежные отчисления, это строили и создавали рабочие, вернее, за деньги рабочих и крестьян, которым платили за труд не сполна, а унизительные копейки, это строили не вожди и не партия, а...

— Хватит! — рявкнул Кобыленко.— Демагогия! Посмотрим, что построят твои демократы. Вы еще вспомните наши времена не единожды!

Секретарь парткома, теперь уже, оказывается, бывший, подошел вплотную к Гурину и примирительно сказал:

— Не время для ссоры... И не время для упреков... Скажи, что теперь делать? Ведь, по сути, я не у дел... Да что я! Многомиллионная партия не у дел...

 

* * *

«Как же ошибался Кобыленко! Партия не у дел? Как бы ни так!

Секретари обкомов, горкомов партии, стали председателями областных и городских исполкомов. Секретари райкомов переименовались в председателей райисполкомов. Под их крылышки хлынули партийные чиновники рангом пониже.

А еще говорят, оказывается, тоже ошибочно, что только хамелеон способен менять свою окраску. Ан нет!

Поговаривают, что крысы бегут с тонущего корабля. Так то крысы! Люди ведут себя иначе — повыдумистее и мометально поэвалюционнее.

К примеру, был зеком — стал попом, был партократом — стал демократом.

И по-прежнему, болят застарелые социально-экономические болячки, потому что доктора те же — поменялись лишь халаты на них...»

Такие мысли обуревали Виталия.

Однажды на склад часового завода, где по-прежнему вынужден был скрываться неизвестно от кого и неведомо за что многострадальный Гурин, заявился непотопляемый Кобыленко, ставший зав орготделом райисполкома.

— Дрянь дело, дружище,— начал он.— Так называемые «беловежские зубры» объявили о распаде Советского Союза. Это же преступление! Угробить такую державу! Россия приняла декларацию о независимости, хохлы — тоже. Белоруссия — рыпается. Что творится?! Какой-то хаос! Никому ни до кого нет дела. Нет, не напишем мы с тобой, Ваня, свой «Капитал».

Гурин встал и выпрямился.

— Не знаю как ты со своим «Капиталом», а я свой роман заканчиваю.

— С кем? — удивился Кобыленко.— У тебя был с кем-то роман и ты молчал!

— Нет, дорогой Виктор Степанович, совсем не то, о чем ты подумал. Я заканчиваю писать свой литературный роман. И я — не Иван, и не Зубов. Я — Гурин Виталий Федорович, писатель.

— Я знаю по психушке, что ты «Писатель»,— согласился Виктор,— это твоя кликуха.

— Нет, уважаемый «Марксист», это не кликуха, а мое призвание. Я выхожу из тени. Ты сказал страшные слова о том, что никому ни до кого нет дела, но для меня в настоящее время эти слова много значат. Надеюсь и уверен, что всемогущему КГБ сегодня не до меня — самим бы выжить.

Прощай, Виктор Степанович! В свое время ты меня выручил, но шли мы по жизни разными путями. Твое дело — приспосабливание, мое — литература.

А свой роман я назову «Опасный эксперимент». Опасный эксперимент — в широком смысле этого понятия.



Тэкст падаецца паводле выдання: Давідовіч, С.Ф. Збор твораў. У 5 т. Т. 4. Аповесці. Апавяданні. Замалёўкі / Сяргей Давідовіч. - Мінск: Беларускі рэспубліканскі літаратурны фонд, 2016. - 535 с.