Рассказ попутчика
Я ехал в поезде,
В купе нас было двое.
Попутчик мой
никак не мог уснуть.
И я не спал,
общение живое
Мне обещало скрасить
долгий путь.
Мы сели с ним за столик,
Закурили,
Вино открыли,
коль отпрянул сон.
Вот так —
Курили,
Пили,
Говорили,
Не любопытствуя,
кто я, кто он.
Когда я носом стал клевать,
Как клювом,
Ведь время зá полночь
шагнуло далеко,
Воскликнул он —
Хотите расскажу вам
Во что поверить,
Право, не легко.
Вначале слушал я,
глаза смежая,
С трудом противясь
сладостному сну.
Но сон вспорхнул
внезапно, улетая,
Рассказу подчиняясь
И вину.
Мне весь вагон,
весь мир казался тесен
От слов услышанных
в купе ночном.
Сюжет был
неправдиво-интересен,
Я слово в слово
расскажу о нём.
*
Он был ни богохульник,
ни безбожник,
Был с Библией знаком
«и вдоль, и вширь».
Вот почему
Сей молодой художник
Внезапно приглашен был
В монастырь.
Жил монастырь
под сенью ореола
Молитвенно-монашьего
Труда.
И потому
Нога мужского пола
В обитель не ступала
Никогда.
Здесь женщина
с мужчиной не встречались
Случайно даже
испокон веков.
Был женский монастырь —
вы догадались,
Без пояснений
и без лишних слов.
Устои веры
в нем торжествовали
Из страха —
беспощадный гнев навлечь.
Блудницу здесь
найдете вы едва ли,
Готовую за грех
под розги лечь,
Ветшает всё,
не только жизни наши,
Земля, строенья —
всё не перечесть.
И этот женский
монастырь монаший,
Решил во всем
нарядность приобресть.
Двор прибирали
смирные монашки,
Белили келью каждую
И клеть.
Игýменья — не медля,
без затяжки,
Решила своды
в росписи одеть.
Вот так художник,
как козел из сказки,
Был в огород запущен
На сей раз.
А в «огороде» —
юные монашки
И он, но под присмотром
старых глаз.
Работал он со страстью,
Вдохновенно.
А как иначе мог он,
ведь вокруг
Соблазнов столько —
И одновременно,
Потенциальных для любви
Подруг.
Он видел
За смиренностью покорной
Немую страсть,
что их к нему влекла.
Он зримо представлял
под рясой черной
Их белые,
Созревшие тела.
Что это так —
глаза их выдавали:
Чтоб рай познать,
и в грех готовы пасть.
Душа в огне —
и нет такой вуали,
Которая бы скрыла
плоти страсть.
Но Бог ведь ночи
создал для веселья,
Вручив огонь любовный
тем, кто жив.
И вот однажды
отворилась келья,
Влюбленного художника
Впустив.
Что было там?
Мгновения ли счастья?
Любви ли вечность?
Божья ль благодать?
Паденье ль в грех?
Полет ли юной страсти?
Пожалуй, сразу всё.
Зачем гадать?
О тайне той
мы знаем только малость,
Да думаем,
что под покровом тьмы,
Та келья
Не однажды отворялась —
И только Бог свидетель был,
Не мы.
*
Работы вел художник
к завершенью,
Соблюл канон,
изобразил святых.
Игуменья же
в полном восхищеньи
И от послушниц,
и от фресок сих.
И все ж реальность
ухмылялась кисло
Сквозь призму вечных —
можно и нельзя.
Опасность над влюбленными
Повисла,
Бедой неотвратимою
Грозя.
Любовь порой
не думает о главном,
Что время чувствам
предъявляет счет,
Что тайное
когда-то станет явным
И каждого
К ответу призовет.
Что не одна
любовь нам сердце ранит,
Нередко —
и последствия, увы.
Сначала в сети
сладостно заманит,
Затем казнит
жестокостью молвы.
Последствия
Тех сладостных мгновений,
Что бурно в келье
двух влюбленных жгли,
Игуменью
повергли в исступление,
Исчадьем ада
из глубин земли.
Она с великим ужасом
Узрела
(Такое видеть и слепой бы мог)
Монашки чрева грех —
Любви итог.
И, видя округлявшееся тело,
В великом гневе крикнула:
— О Бог!
О небеса!
О Пресвятая Дева!
Я призываю
Праведников всех —
Да сгинут
от карающего гнева
Отступники,
свершившие сей грех!
Да будут же они
отныне вместе
Гореть огнем
негаснущим в аду!
За грех великий,
за попранье чести,
Безжалостно к суду ее!
К суду!
*
Монашка, ускользнув
от грозных судий,
Пришла тайком
к художнику, молясь.
— Судить меня публично
завтра будут,
На самом деле,
это будет казнь.
Расправиться с такой, как я,
легко им —
Меня ничком положат,
Обнажив.
И пустят на меня
монашек строем,
Тугие розги
в руки им вложив.
И каждая
Ударит под приглядом,
А нас здесь сотни —
карусель из розг.
И белый свет
покажется мне адом,
И кровью изойдет
душа и мозг.
И в этой
Карусели-круговерти
Придется мне кричать,
стенать и выть.
Жалея даже,
изобьют до смерти —
Что делать мне, любимый?
Как мне быть?
Надежды луч сегодня
тускл и тонок,
А завтра розги
просвистят — шабаш!
Я смерть приму,
но ведь во мне ребенок,
Он мой,
Он твой,
Он, видит небо, наш!
Суд надо мной
готовят оголтело,
Он и ребенку
станет судным днем... —
Она с мольбой
в глаза ему глядела,
А он о чем-то думал,
Но о чем?
— Осталась ночь...—
изрек художник глухо, —
Я отведу беду,
привлечь коль мог.
Ты будешь жить,
потерпит смерть-старуха
Свершу я грех...
И да простит нас Бог!
*
Ночь протекла
томительно и вяло,
Свет тусклый в кельи
проникал едва.
И утро
Неизвестность предвещало,
День не спешил
вступать в свои права.
Все были на ногах,
давно не спали,
Игуменья, монашки —
все как есть.
Готово было всё
в просторном зале —
Святое правосудье
или месть?
А вот и вводят грешницу.
Она же
Идет сквозь строй,
спокойствия полна.
И ни она, никто теперь
не скажет,
Кто искуситель —
Бог иль сатана?
Монашку подвели
к скамье дубовой,
Безмолвно положили
вниз лицом,
Готовясь
К экзекуции суровой,
К суду, что станет
для греха венцом.
Тревожные мгновенья
Утро дарит,
Все взяли розги в руки,
Все в строю.
Но первою
Игуменья ударит,
Исполнив
Святомиссию свою.
Отбросив одеянья,
Обнажили
Несчастную
от головы до пят.
Игуменью же
Словно подменили,
Она сперва
отпрянула назад.
Она, глазам не веря,
вся застыла,
Она — вершитель
страшного суда.
И от ее
Карающего пыла
Мгновенно
Не осталось и следа.
Как можно было
дивом не дивиться,
Таким, что мир
не видывал в веках —
Лучился на спине,
на ягодицах
Лик Богородицы
с ребенком на руках.
Игуменья припала
На колено
(О торжества спасительного миг!)
Перекрестилась вдруг
самозабвенно
И Божьей Матери
поцеловала лик.
Закон вдруг стал
на сторону порока
Смертельный грех
освобожден от мук.
И у послушниц
от такого шока
Безвольно розги
выпали из рук.
И все монашки,
истязаний вместо,
Чего никто
не делал отродясь,
Опальной
Целовали «одно место»,
Благоговейно
перед ним крестясь.
Игуменья
явила всем смиренье,
И отчужденья
Рухнула стена.
Монашке были
вóзданы моленья,
И грех прощен,
и жизнь сохранена.
*
Попутчик,
Изложив рассказ умело,
Внимательно
воззрился на меня.
А я?
А я — сидел окаменело,
Свой ум и дух
услышанным казня.
Похоже, что витали
наши души
В сомнениях,
Ищá на них ответ.
Я, наконец,
молчание нарушил:
— Не верю я
Услышанному!
Нет!
Как анекдот,
как выдумка — возможно,
Как богохульство —
Бог ему судья.
Но чтобы так,
кощунственно, безбожно
Глумиться над святыней?
Против я!
Попутчик мой вскочил,
словами брызнув:
— Так вот, он,
инквизиции микроб!
А то, что нынче
не было б двух жизней!
По вашему —
неверующих в гроб?
Не нарисуй я
ночью той последней
На теле милой лик святой —
Для них,
Для матери, для плода,
Для двоих,
День порки б стал
Посмертною обедней.
Я б гнусным стал судьей,
не нарисуй я.
Нет — хуже!
Был бы Ирод во плоти. —
Затем в лицо мне
бросил, негодуя:
— Чтó больший грех,
казнить или спасти?
Реакции такой
Не ожидая,
Я с примиреньем
уравнял счета:
— Любовь есть к Богу,
есть любовь земная,
Пусть благоденствуют —
и та, и та.
Забудем, что ли,
ваш рассказ потешный,
Неужто же пустяк
рассорит нас?
— Так знайте же,
что я — художник грешный,
Тот, о котором слышали сейчас.
Попутчик не смолкал
ни на мгновенье,
Вращаясь
Возле носа моего.
— Я выбрал святотатство
во спасенье,
Бог видит —
во спасение чего.
Я робко перевел
наш крик в беседу:
— А где теперь
избранница тех дней?
Попутчик выдохнул:
— Вот я и еду,
Чтоб вóссоединиться
в браке с ней.
Не только с нею,
но и с нашим сыном, —
Добавил он в конце,
смутившись чуть.
Я пожелал:
— Пускай он будет длинным
И полным счастья,
жизненный ваш путь!..
И под колес бессонных
перестуки,
Забыл я всё —
и свой далекий путь.
Попутчик же уснул,
уткнувшись в руки,
А я в ту ночь
никак не смог уснуть.