Это древняя, как мир, история на тему о том, как один, спасая себя, погубил другого. Может, и не стоило бы вспоминать о ней, будь то заурядное в жизни отступничество, но тут рядом с расчетом и низостью соседствует также высокое понимание своего воинского долга и бескорыстная самоотверженность, о которых несправедливо забыть. Тем более что относятся они к одному из самых трудных и героических времен нашего недавнего прошлого, которому мы обязаны свободой и независимостью своей Родины.
Заснеженная лесная чащоба, разлапистые ели. Темень, в которой неярко поблескивает несколько догорающих костерков. Вокруг них в разных позах сидят и лежат партизаны: кто греет руки, кто подкладывает в огонь головешки. Несколько человек скорчившись лежат на лапнике. Изредка слышится кашель, хриплые, простуженные голоса.
У ближнего костерка, который вдруг разгорается ярче других, хлопочет Рыбак. Отстраняясь от дыма и морщась, он подкладывает в огонь остатки валежника. Напротив, покашливая и кутаясь в шинель, лежит, глядя на огонь, Сотников.
Поодаль слышится команда:
— Второй взвод — подъем! Первый взвод — строиться!
— Куда это? — настораживается Сотников.
— Да на шоссейку. Вчера-то с мостом не удалось, сегодня идут, — говорит Рыбак.
— Может, подрубать что добудут. А то уже кишка кишке кукиш кажет, — говорит партизан, который переобувается у костра.
— На шоссе вряд ли добудут. Харчи в другом месте добывать надо, — говорит Рыбак.
— Где они, другие места? Обложили, сволочи, носа не высунешь.
— Обложили, да.
— Второй взвод, строиться! Выходи на просеку! — доносится команда. Несколько силуэтов поднимаются от костров, поправляя оружие, идут на голос команды. Откуда-то из темени появляется человек в кожанке. Это командир
— Рыбак! А ты что, на отдых расположился? Отставить!
— Так только пришли, товарищ командир. В охранении были. А что, тоже на мост?
— Нет, не на мост. Пойдете за продовольствием. Рыбак заметно оживляется.
— Это другое дело. Только скажите, куда?
— Вот в том-то и дело, куда? — озабоченно говорит командир. — Разве на хутор? Что за болотом? Знаешь?
— А, Кульгаев? Знаю, бывал. Ничего вроде мужик, Кульгай этот.
— Вот и подскочишь. Пять километров. Пять туда да обратно пять, к утру тут будешь.
— Один, что ли?
— Зачем один? Напарника возьмешь. Ну, хотя бы Вдовца, — указывает он на партизана, который переобувается у костра. Тот недовольно оборачивается.
— Так это… Ходил за водой, в болото провалился. Посушиться бы.
Командир оглядывает сидящих.
— Ну, Матюшенков!
— Так пулемет! — поднимает голову Матюшенков, который возится с пулеметом. — Затвор заедает, думал. Исправлю… Хотя я что? Я могу, мое дело маленькое.
— Нет, чини затвор, — говорит командир. — Тогда Сотников! Затвор как, в порядке?
— Затвор в порядке, — говорит Сотников и начинает вставать на ноги. Рыбак говорит:
— Так он приболел. Кашляет.
— Ладно, молчи, — обрывает его Сотников.
— Кашель — не хвороба, — говорит командир. — Пройдет. Так что давайте, не тяните резину. К утру чтоб тут были.
— Что ж, попробуем! — говорит Рыбак и надевает варежки. Сотников закидывает за спину винтовку.
В небе сквозь ползущие тени облаков поблескивает тоненький серпик месяца, под ним стынут черные вершины деревьев, еще ниже по лесной целине идут два человека.
Тяжело шагая по снегу, первый в полушубке, шапке, с винтовкой за плечом настороженно вглядывается в серые сумерки леса, вслушивается. Это Рыбак. На повороте дороги он останавливается.
Сотников отстал и кашляет. Одет он явно легковато для зимней дороги — в коротковатой шинели, пилотке, опущенной на уши; руки от стужи прячет в рукава шинели. Шаг его не очень уверенный, шаткий. С заметным усилием он догоняет товарища.
— Ну как? Терпимо? — спрашивает Рыбак.
— Так, — неопределенно отвечает Сотников. — Далеко еще?
— Теперь уже близко.
У Сотникова вдруг прорывается кашель — злой, запущенный, простудный кашель, который минуту сотрясает все его тело. Рыбак озабоченно ждет, лицо его хмурится.
— А ты снегу, снегу возьми. Снег перебивает.
Сотников наклоняется, берет горсть снегу, жует, и кашель в самом деле унимается.
— Черт, привяжется, хоть разорвись, — говорит он, тяжело дыша, и поправляет на плече винтовку.
Рыбак озабоченно хмурится, но молчит, и они идут дальше, по переметенной лесной дороге. Обходят овраг, из которого выбегает по снегу ровная цепочка волчьих следов, дальше они идут по этим следам. Но вот лес кончается, сквозь голый кустарник проглядывает опушка, и Рыбак расслабляет свое настороженное лицо.
— Ничего… Вот придем, отогреемся… Любка там — прямо огонь девка…
— Что? — недослышав, спрашивает сзади Сотников.
— Девка, говорю, на хуторе. Увидишь, всю хворь забудешь.
— Тебе еще девки на уме…
— А что ж! Подрубать бы только… Сотников, тяжело дыша, говорит на ходу:
— Вчера вздремнул на болоте — хлеб приснился. Будто теплая буханка за пазухой. Проснулся, а это от костра пригрело. Такая досада…
— Не диво, приснится. Неделю пареную рожь лопать…
— Да и рожь уже вышла. Вчера Гронский остатки роздал.
— Ничего. Что-нибудь расстараемся. Не может быть. Уж у дядьки Романа что-нибудь да найдется.
Рыбак прибавляет шаг, Сотников отстает, но Рыбак, не спуская с дороги глаз, идет все быстрее. Возле кустарника они поднимаются на пригорочек, отсюда уже видна крыша сарая, поломанная изгородь. Рыбак торопливо проходит в пролом, огибает сарай. Взгляд его становится все настороженнее, даже испуганнее, наконец на лице отражается замешательство, и он останавливается.
— Вот тебе и хутор!
На том месте, где когда-то был хутор, теперь бугрится под снегом несколько остатков построек, где возвышается темный силуэт печи с обрушенным дымоходом. Хата, хлевы, постройки — все уничтожил огонь, уцелел только сруб колодца да журавль над ним, который тихо раскачивается на ветру.
— Ах, гады, гады!
Сзади на бывшую усадьбу хутора притащился Сотников и тоже застыл на краю двора. Рыбак обошел пожарище, потрогал сапогом сломанную полузасыпанную снегом повозку, ударом ноги отбросил в сторону пустое дырявое ведро.
— Выдал кто-то, — хрипло сказал Сотников.
Он отошел к колодцу и устало прислонился к срубу. Туда же спустя минуту пришел и Рыбак. Сокрушенно помолчав, Рыбак достал из кармана горсть ржи, протянул ее Сотникову.
— Хочешь?
Сотников подставил ладонь, в которую Рыбак отсыпал немного зерен. Оба молча пожевали у колодца.
— Подрубали, называется.
Проглотив последние зерна, Рыбак оценивающе оглядел Сотникова.
— Ну ты как? Если плох, топай назад. А я, может, куда в деревню подскочу.
— Один?
— Один, а что? Не возвращаться же с пустыми руками.
Сотников промолчал, только зябко поежился и глубже в рукава засунул озябшие руки.
— Что ты шапки какой не достал? — осуждающе сказал Рыбак. — Разве эта согреет?
Сотников ответил не сразу.
— Шапки же в лесу не растут.
— Зачем в лесу? В деревне у каждого мужика шапка.
— Что ж, с мужика снимать?
— Не обязательно снимать. Можно и еще как. По-хорошему.
— Ладно. Давай, потопали.
Они перелезли через изгородь и сразу оказались в поле. Ветер зло подхватил полы Сотникова, тот отвернулся, глубже в воротник втянул голову, и Рыбак на ходу вытащил из-за пазухи мятое вафельное полотенце.
— На, обмотай шею. Все теплее будет.
— Да ладно…
— На, на! Оно знаешь как греет. А то окочуришься на ветру. Сотников нехотя остановился, зажал между колен винтовку, скрюченными пальцами закутал полотенцем шею.
— Ну во! А теперь давай рванем в Гузаки. Тут пара километров, не больше. Авось что-нибудь расстараемся. Не может быть…
Они идут полем, напрямик, без дорог. Опять Рыбак впереди, он вслушивается и осматривается по сторонам. Сотников, покашливая, бредет сзади. Сильный ветер зло хлещет по его тонким ногам короткими полами шинели.
Проходят редкий кустарничек, и Рыбак останавливается, поджидая товарища.
— Вот лощинку протопаем, а там, за бугром, деревня. Недалеко уже.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю. Еще с осени все тут облазал.
— Когда у Дубового был?
— Ну. Дубовой — мужик мировой. Был жив, давал немчуре прикурить.
— И ему доставалось.
— Попадало. Как тогда, у Островка. Если бы не ты, был бы мне конец и две палки. Это точно.
— Пожалуй, да. Гляжу, бежит вроде свой, в гимнастерке, а сзади дюжина немцев. Явно живьем норовят взять. Ну я и врезал.
— Хорошо врезал. Молодец! Теперь я тебе вроде жизнью обязан.
— Ладно. Свои люди, как-либо сочтемся.
— Постараемся. Только вот не вовремя ты со своей хворью.
— Может, пройдет.
— Пройдет, конечно. Только бы до жилья дотопать. А то… Такой славный хуторок был! Ах, сволочи, сволочи!..
Пологим ветряным косогором они вышли к дороге, оттопали от снега свои сапоги, и Рыбак показал рукой.
— Вот, узнаешь? Гузаковский маслозаводик-то. Одни головешечки да кирпич.
— Это до меня еще.
— Ах, до тебя. Это мы с группой Лукашкина постарались. В декабре. И мост на Ислянке. В одну ночь — два объекта. Тих!.. Что такое?..
Сквозь ветряную ночь из того направления, куда повернулся Рыбак, донесся крик, оба на дороге замерли. Несколько секунд ничего не было слышно, затем снова долетел невнятный крик и раскатисто громыхнул выстрел. Рыбак повернулся к Сотникову.
— Понял? Полицаи! Шуруют, сволочи. Для великой Германии… Что ж получается? И туда не сунешься? Вот гадство!
Они еще постояли, послушали, и Рыбак предложил:
— А может, давай ложбинкой пройдем. Тут, помнится, еще какая-то деревушка была. Как ты?
— Давай! — односложно согласился Сотников.
Они свернули с дороги на целину и пошли по лощине к кустарнику.
Обойдя угол кустарника, Рыбак снова остановился: впереди из ночных сумерек проступили крыши домов, сараи, сады. Всюду было тихо, нигде не пробивалось ни пятнышка света из окон. Вслушавшись, Рыбак встал стороной, задами обошел несколько изб и остановился за углом сарая. Где-то поблизости раздавался стук топора, похоже, рубили дрова.
— Слышь?
Сотников кивнул головой, и они не спеша вышли на тропку, которая привела их к вросшей в землю избушке при одном сарайчике. Рыбак осторожно обогнул угол сарая, перешагнул концы брошенных на снегу жердей. Во дворе женщина неумело рубила дрова. Заслыша чужие шаги, она испуганно обернулась и вскрикнула.
— Тихо, мамаша! — сказал Рыбак.
— Ой господи-боже, и испужалась же я! Ох господи…
— Хватит креститься. Полицаев в деревне много?
— А нет полицаев. Был один, так перебрался в местечко. А больше нету.
— Деревня как называется?
— Лясины. Лясины деревня.
Рыбак оглядел двор, сарай, глянул на прикрытую дверь в избу.
— Кто еще дома?
— Так одна ж я.
— И никого больше?
— Никого. Одна вот живу, — пожаловалась тетка.
Рыбак прошелся по двору, заглянул в сарай, в котором ничего не было слышно.
— .Что, пусто?
— Пусто, — подтвердила женщина. — Забрали все чисто.
— Кто забрал?
— Известно кто. Как у красноармейской матери. Чтоб им подавиться!
— Да!.. — Рыбак в нерешительности сдвинул на затылок шапку, взгляд его упал на полено с зажатым в нем топором. — Что, не расколешь?
— Да вот лихо на него! — вбила, не выдеру. Ни туда, ни сюда.
— А ну дай!
Закинув за спину карабин, Рыбак несколько раз сильно ударил топором, и полено развалилось на две половины. Он расколол еще и половины.
— От спасибо, сынок. Дай тебе бог здоровьичка.
— Спасибом не отделаешься, мамаша. Продукты имеются?
— Продукты? Бульбочка есть. Мелкая, правда. Если что — заходите, сварю затирки.
— Это что! Нам с собой надо. Скотину какую.
— Э, где ее взять, скотину.
— А там кто живет? — Рыбак показал через огород. Кажется, там топили, ветер доносил запах дыма и чего-то съестного.
— А Петра Качан. Он теперь староста тут, — простодушно сообщила тетка.
— Да? Здешний староста? Ты слышь? — Рыбак повернулся к Сотникову, который, прислонясь к бревну, безучастно стоял над стеной.
— Ну. Поставили старостой.
— Сволочь, да?
— А не сказать. Свой человек. Тутошний.
— А ну, пошли к старосте.
Они пролезли под жердь в изгороди, пересекли огород и вошли во двор старосты. Рыбак легко открыл дверь в сени и в темноте нащупал дверь в хату.
В хате тускло горела коптилка, за столом сидел седовласый, но крепкий еще старик в накинутом на плечи полушубке и читал книгу.
— Добрый вечер в хату, — поздоровался Рыбак.
Старик оторвал взгляд от книги, сдержанно ответил. Сзади Сотников неумело пытался закрыть дверь, и Рыбак, обернувшись, привычно прихлопнул ее.
— Ты здесь староста?
— Староста, ну, — ровным, без испуга или подобострастия голосом ответил старик. Рыбак снял с плеча карабин.
— Догадываешься, кто мы?
— Не слепой, вижу, коли с оружием. Но ежели за водкой, то нету. Всю забрали.
Рыбак переглянулся с Сотниковым.
— Мы не полицаи, чтоб требовать водки.
Староста промолчал, подвинул к краю стола опрокинутую миску с коптилкой.
— Если так, садитесь.
— Ага, садитесь, садитесь, детки, — заговорила вышедшая из-за занавески женщина, очевидно, хозяйка дома. Подхватив скамейку, она поставила ее возле печи. — Тут будет теплее. Наверное же, намерзлись. Мороз такой!
— Можно и присесть, — сказал Рыбак и кивнул Сотникову. — Садись, грейся.
Сотников тотчас опустился на скамейку, прислонился спиной к побеленному боку печи. Рыбак, расстегнув полушубок, прошелся по избе, заглянул за занавеску.
— Там никого, детки, никого нет, — следя за ним взглядом, сказала хозяйка.
— Что, одни живете?
— Одни. Вот с дедом так и коптим свет, — печально отозвалась женщина. — Может, вы поели б чего? Наверно ж, голодные. Ведома ж, с мороза да без горячего.
Рыбак потер озябшие руки.
— Может, и поедим? Как думаешь? — с деланной нерешительностью обратился он к Сотникову.
— Вот и хорошо. Я сейчас… Капусточка вот теплая еще. И это… может, бульбочки сварить?
— Нет, варить не надо. Некогда.
Староста, облокотясь на стол, сидел в прежней позе. Над ним в углу над полотенцем темнели три иконы, в простенке висела застекленная рамка с фотографиями. Рыбак подошел к фотографиям.
— Значит, немцам служишь?
— Приходится, — вздохнул старик. — Что поделаешь.
— И много платят?
— Не спрашивал. И не получал. Своим обхожусь.
Среди нескольких различных фотографий в рамке Рыбак рассмотрел молодого парня в военной форме со значками на гимнастерке.
— Кто это? Сын, может?
— Сын, сын. Толик наш, — ласково подтвердила хозяйка.
— В полиции, наверно?
Староста поднял нахмуренное лицо.
— На фронте. Красноармеец он.
— Так, так, — сказал Рыбак и повернулся к старику. — Опозорил ты сына!
— Опозорил, а как же! — подтвердила хозяйка. — И я ж ему о том твержу каждый день.
— Не твое дело! — прикрикнул на нее старик и повернул лицо к Рыбаку. — А он меня не опозорил? Немцу отдал — это не позор?
— Да-а, — неопределенно протянул Рыбак.
Хозяйка тем временем накрыла на стол, поставила миску со щами, положила краюшку хлеба.
— Вот, подмацуйтесь немного.
Рыбак, не снимая шапки, полез за стол.
— Давай, садись, — бросил он Сотникову, и тот, едва держась на ногах, пересел к столу.
Он чувствовал себя все хуже, едва превозмогал озноб, все время донимал кашель. Щи показались безвкусными, хотелось покоя, и он скоро положил ложку на стол.
— Почему же ты не ешь? Может, брезгуете нашим? — заговорила хозяйка. — Может, не догодила чем?
— Нет, спасибо. Я не хочу, — тихо сказал Сотников и пересел ближе к печи, зябко пряча в рукава тонкие кисти рук.
Рыбак удобно остался за столом и, защемив меж колен винтовку, быстро доел щи.
— Так. Хлебушко я приберу. Это на его долю, — кивнул он в сторону Сотникова.
— Берите, берите, детки, — согласилась хозяйка.
Рыбак скосил взгляд в сторону на старосту, который все сидел за столом над книгой.
— Книжки почитываешь?
— Что ж, почитать никогда не вредит…
— Советская или, может, немецкая?
— Библия.
— А ну, а ну! Что за библия? Никогда не видал. Подвинувшись, Рыбак повертел в руках толстую книгу,
полистал страницы.
— И плохо, что не видал, — сказал староста. — Бо не мешало и почитать.
Рыбак решительно захлопнул книгу и нахмурился.
— Это уже не твое дело. Не тебе нас учить. Ты — немцам служишь, поэтому для нас враг.
— Это еще как посмотреть, — сказал старик. — Своим я не враг.
Рыбак выбрался из-за стола, расставив ноги, остановился посреди избы.
— Что, может силой заставили? Против воли?
— Зачем силой! Силой тут не заставишь.
— Значит, сам?
— Как сказать. Вроде и так.
Рыбак помедлил, что-то обдумывая, и решительно кивнул головой в сторону двери.
— Так! Пошли!
Вскинув руки, к нему бросилась старостиха.
— Ой, сыночек, куда же ты его? Не надо! Пожалей дурака. Старик он, по глупости своей…
Староста тем временем вылез из-за стола, надел в рукава тулуп.
— Замолчи! — сурово приказал он жене, и та враз умолкла. — Что ж, ваша воля. Бейте! Не вы, так другие. Вон, — он коротко кивнул на простенок. — Ставили уже, стреляли.
Рыбак посмотрел на стену, в которой чернели отверстия от пуль.
— Кто стрелял? Наши?
— В тот раз полицаи. Водки требовали.
— Нам водки не надо… Корова есть?
— Есть пока что.
— А ну пошли.
Староста надел снятую с гвоздя шапку, Рыбак закинул за плечо карабин и кивнул Сотникову:
— Погоди пока.
Вдвоем они вышли из хаты.
Как только дверь за ними захлопнулась, хозяйка метнулась к порогу.
— Ой, божечка! Куда же он его? За что? Ой, господи!
— Назад! — хрипло приказал Сотников, вытягивая поперек ногу.
Хозяйка отпрянула, все всхлипывая, прислушиваясь к звукам извне. Сотников сидел, чувствуя себя очень скверно.
— Сыночек, дай же я выйду. Дай гляну, что они там…
— Нечего глядеть.
— Он же его застрелит.
— Надо было раньше о том думать.
— Сыночек, разве ж я не говорила. Разве не просила! На какое же лихо ему было браться. Пусть бы еще кто. Но хорошие сами не хотели, а недобрых люди боялись.
— А его не боятся?
— Ну что ты, сынок! Он же тутошний, деревенский, его же тут все знают. Это ж как получилось! Пришел приказ: старост в район вызывают. А у нас никакого старосты. Вот мужики и упросили. Говорят: ты в ту войну у них в плену был, норов их знаешь. А то еще Будилу поставят — беда будет.
— А с ним — рай? Не беда?
— Сыночек, всякое бывает. С него тоже ведь требуют. То полицаи, то немцы. Каждый божий день грозятся, кричат, наганом в лоб тычут, к стенке вон ставят…
Всегда и на все есть причины. Причины на измену тоже. И на нее оправдание. Каждое преступление ищет себе оправдание. Но в этой жестокой борьбе с фашизмом Сотников не хотел принимать во внимание никакие причины и никакие оправдания, потому что надо было победить вопреки всем причинам и всем оправданиям.
Сотников попытался подняться, но его так повело по хате, что он едва не упал. Хозяйка поддержала его, он подобрал с пола выпавшую из рук винтовку.
— Фу, черт!
— Сынок, да что же это с тобой? Да ты же больной. А божечка! В жару весь! Тебе же лежать надо… Подожди, я зелья заварю скоренько.
— Не беспокойтесь! Ничего не надо.
— Как же не надо, сынок? Ты же хворый, разве не видно? Если, может, некогда, то я дам малинки сухой. Может, заваришь где да попьешь. А еще вот зельечка…
Она шмыгнула в запечье, вынесла ему что-то в мешочке, но он отстранил ее руку.
— Ничего не надо.
— Это как же не надо? Ты же больной…
— Не хватало еще у немецкого прислужника лечиться.
Женщина умолкла, на ее немолодом лице отразились укор и страдание.
— Разве он прислужник! Боже, боже!
В это время застучала дверь, и на пороге появился староста.
— Там товарищ зовет.
Сотников встал и, пошатываясь, вышел на крыльцо. Во дворе стоял Рыбак, у его ног на снегу лежала черная тушка овцы.
— Так. Ты иди. И прикрой дверь, — сказал Рыбак вышедшему следом старосте. Тот послушно скрылся в сенях, плотно закрыв за собой дверь.
— Что, может, прихлопнем? — тихо сказал Рыбак. Сотников махнул рукой.
— А, черт с ним! Переполох поднимать…
Сильным рывком Рыбак вскинул на плечо овцу и пошагал за угол сарая.
Сотников потащился следом.
По прежним своим следам они перешли огороды. Обогнули гумно, перешли через изгородь. Ободренный удачей, Рыбак живо зашагал с ношей на плече. Сзади, отставая, шел Сотников.
Выйдя в поле, Рыбак сбросил на снег овцу, снял с плеча карабин. Подождал, пока его догонит напарник.
— Ну как?
— Да так. В стороны водит. Как пьяного.
Рыбак всмотрелся в товарища.
— Слушай, какого черта ты шел! Те двое отказались, а ты, больной, — не отказался.
— Потому и не отказался, что те отказались.
Рыбак, устало дыша, посмотрел в ночь.
— Чудак! Ну ладно. Потопали. Теперь нам перейти поле, речку, а там и лес. Там мы, считай, дома… Стой! Что это?
Что-то послышалось в ветряной ночи, Рыбак вслушался, а потом и различил какое-то движение вдали. Похоже, по недалекой дороге быстро ехало двое саней.
— Вот черт! А ну скорее! Бегом!
Рыбак забросил за спину ношу и с места пустился в поле. За ним шатко потрусил Сотников.
Они шли, бежали, едва справляясь с дыханием, и когда, казалось, уже вот-вот должны были скрыться за пригорочком, с дороги донеслось требовательное:
— Эй-й! А ну стой!
— Бегом! — негромко скомандовал Рыбак и еще быстрее припустил по снегу.
— Стой! Будем стрелять! Стой!.. — донеслось им вдогон.
Не оглядываясь, с овцой на плечах, Рыбак бежал. Спустился с пригорка, перебежал лощину, достиг кустарника. Сзади началась стрельба, Сотникова поблизости не было.
Весь мокрый от пота, Рыбак забежал в кустарник. Нерешительно прислушиваясь к выстрелам сзади, минуту пробирался в кустарнике. Но вот выстрелы затихли, и это озадачило Рыбака. Держа на плечах овцу, он остановился, и что-то противоречивое отразилось не его лице. Потом опять побежал, но когда сзади донесся звук выстрела, он остановился. После следующего выстрела он бросил на снег овцу и быстро пошел по своему следу назад.
Сотников вяло бежал с пригорка, далеко отстав от Рыбака, который уже был в низинке. Но вот он упал в снег, оглянулся. Сзади догоняли, голоса в сумерках раздавались совсем близко, и он выстрелил.
Потом, опираясь на винтовку, он встали снова, шатаясь, побежал по склону вниз. Впереди уже стал виден кустарник. Но еще не добежав до него, Сотников вздрогнул: сзади разом прогремели три выстрела, и он почувствовал, что ранен.
Несколько шагов он еще бежал, сгоряча не чувствуя боли, но нога все тяжелела, и наконец он рухнул на снег.
Его настигали, сзади опять раздались голоса, и он, дослав в патронник новый патрон, выстрелил. Они там, на склоне, остановились и начали стрельбу по нем. Он лежал, припав щекою к прикладу. Одна пуля ударила ему под локоть, обдав лицо снегом, другая прошла над самой головой. Он ждал.
Похоже, они начали окружать его: на пригорке мелькнула тень, за ней другая. Он перезарядил винтовку и снова выстрелил. Но патроны надо было беречь, у него оставалось всего две обоймы.
Шло время, он был обложен, истекал кровью и чувствовал, что замерзает. Но полицаи все медлили. Тогда, испугавшись, что они его окружат и возьмут живым, он отложил винтовку и обеими руками вцепился в бурок. Он долго с огромными усилиями тащил его, мучаясь от боли. Наконец после шестой попытки ему удалось разуть здоровую ногу. Он отбросил бурок и примерился к винтовке. Стоило пальцем ноги нажать спуск, и все будет кончено.
Он не боялся умереть в бою, но он страшился своей беспомощности. Самое худшее в его положении — живым попасть в руки врагов. Но теперь живым они его не возьмут. У него было две обоймы патронов, девять пуль он пошлет по немцам, десятую пустит в себя.
Но полицаи где-то запропали в ночи. Начала мерзнуть босая нога. И вдруг он увидел, как кто-то на пригорке пошел вверх, к дороге. За ним следующий.
Сотников испугался: они оставляли его. Но долго ли он выдержит на этом морозе в поле? Он попытался сесть, но тотчас с пригорка раздался выстрел, значит, там кто-то остался.
Все-таки у него появилась надежда. Лежа на боку, он дотянулся до бурка и попытался снова надеть его на ногу. Это было мучительно трудно. По нем еще выстрелили. Кое-как он натянул бурок. И тогда услышал:
— Сотников… А, Сотников…
Это его поразило и обрадовало, лежа, он обернулся: из сумерек по снегу к нему полз Рыбак, и он, прихватив винтовку, начал разворачиваться, чтобы подползти к другу.
Они долго ползли к кустарнику — впереди Рыбак, за ним Сотников. Когда Сотников выбивался из сил, Рыбак разворачивался и волок его за собой. С пригорка раза два прозвучали выстрелы, но полицаи их не преследовали.
Добравшись до ольшаника, они обессиленно залегли между кочек. Рыбак был весь в поту, Сотников, откинувшись на локте, лежал на боку.
— Ну как ты? — спросил Рыбак.
— Плохо, — едва слышно ответил Сотников.
— Куда попали?
— В ногу.
— Черт! Угораздило же!..
Рыбак завозился, полотенцем стал перетягивать ногу Сотникова выше колена, и тот замычал от боли.
—Терпи!.. Идти сможешь?
— Попробую.
Сотников стал подниматься, Рыбак нетерпеливо подхватил его под руку.
— А ну!
— Подожди. Сам, может…
Держась за товарища, Сотников сделал два шага, потом еще и еще. Это их ободрило, и они полезли в негустой здесь, занесенный снегом кустарник.
За кустарником оказался довольно высокий пригорок, они едва одолели его крутой склон и, взобравшись наверх, попадали без сил.
— Патроны остались? — едва справляясь с дыханием, спросил Рыбак.
— Одна обойма.
— Если что, будем отбиваться.
Сотников молча лежал рядом, подавляя стоны.
— Очень болит?
— Болит.
— Что делать, — сказал Рыбак, оглянувшись. — Сейчас пойдем. Куда только идти? Не пойму…
Он осмотрелся, припоминая дорогу, потом встал, повесил на плечо обе винтовки.
— Ну, давай! Как-нибудь…
Сотников взял свою винтовку и, опираясь на нее, помалу пошел по снежному полю.
Они перешли пригорок, лощину, начали взбираться на косогор. Сотников едва тащился и сильно отставал. Однажды упал и закашлялся. Рыбак впереди остановился.
— Что, плохо?
— Хуже некуда.
— Так. Тогда подожди.
Оставив товарища, Рыбак взобрался на пригорок, прошел немного и вдруг увидел дорогу. Дорога им очень нужна была в этом поле — только она могла скрыть их следы. И Рыбак бегом вернулся к товарищу.
— Слышь? Там дорога…
Сотников поднял маленькую, в пилотке, голову.
— Дорога?
— Да, дорога. Понимаешь, на ней запутаем след. А потом сошмыгнем — не найдут. Только бы успеть до утра.
Сотников молча поднялся, непослушными пальцами обхватил ложе винтовки.
Они медленно побрели к дороге.
Рыбак тревожно оглядывался в сумерках, его беспокоил рассвет. В небе медленно гасли звезды, светлело, в поле стало видать далеко.
— От черт! Светает! — сказал Рыбак. — Неужели не успеем до леса?..
— Не успеем, — согласился Сотников.
— Давай скорее. Вон там вроде лесок, спрячемся.
И они торопливо зашагали в направлении крохотной рощицы, к которой вела дорога.
Однако они еще не дошли до рощи, как Рыбак впереди остановился и выругался.
— Твое-мое! Это ж кладбище.
То, что они приняли за рощу, было небольшим сосняком на кладбище. В свете наступившего утра стали видны кресты, могильные холмы, ограды. Из-за сосен проглядывали крыши деревенских хат; ветер косо относил в небо дым из печной трубы.
— Ну что делать?
— Пошли. Что же делать, — сказал Сотников, и они поплелись по дороге.
Никого не встретив, они подошли к кладбищу и свернули с дороги. Обошли свежий холмик детской могилки, прошли между оград, и Сотников рухнул в снег возле большой старой сосны. Чувствовал он себя скверно, в голове кружилось, он смежил веки и сидел так, безмолвно и почти бездумно.
Рыбак сидел подле и настороженно оглядывался, прячась за комлем сосны. Он думал, что предпринять дальше.
— Слушай, ты подожди тут. А я подскочу. Вон хата близко. В случае чего — перепрячемся.
Сотников раскрыл и закрыл глаза, молча кивнул головой. Рыбак встал и осторожно пошел между могильных оград к деревне.
Сотников остался один. Чтобы удобнее устроить ногу, ухватился за поперечину ограды, и та, тихо хрустнув, сломалась. Могилка была старая, заброшенная; струхлевшая оградка доживала свой век.
Все живое в мире изо всех сил отстаивает свою жизнь. Для каждого самое дорогое — жизнь. Когда-нибудь в совершенном человеческом обществе она станет мерой и ценою всего. Каждая жизнь, являясь главным смыслом живущего, станет не меньшей ценностью для всего общества в целом, силой и смыслом всех. А пока… А пока вот надо умирать. Жертвовать собой для других. Потому что без жертвенной смерти одних невозможна жизнь для всех.
Медленно замерзая, Сотников все нетерпеливее поглядывал в ту сторону, где исчез Рыбак. Там же он и появился. Сотников дождался, когда тот обогнул угол кладбища и приблизился к нему со стороны поля.
— Кажись, порядок, — еще издали заговорил Рыбак. — Понимаешь, там хата, клямка на щепочке. Послушал, никого будто…
— Ну?..
— Так это, понимаешь… Может, я тебя заведу, погреемся, а потом…
Наступила неловкая пауза, которую оборвал Сотников.
— Ну что ж! Я останусь.
— Да, знаешь, так будет лучше. А мне надо. Только где тот чертов лес — не пойму.
— Спросить.
— Ну. А ты… Потерпи пока. Потом, может, переправим куда. Понадежнее.
— Ладно, — помрачнев с лица, согласился Сотников и начал вставать. — Обо мне какой разговор. За себя смотри…
Они взошли на крыльцо, и Рыбак, вынув из пробоя щепку, пропустил напарника в сени. Тут было сумрачно, стояли какие-то сундуки, кадки. В углу виднелись жернова и вверху чернел лаз на чердак.
Рыбак открыл дверь в избу. Сотников перелез через высокий порог и сразу опустился на скамью возле печи. В углу на полу стояли веник, горшки, ухваты. Рыбак отстранил занавеску и заглянул в другую комнату.
— Вы одни тут?
— Ну, — отозвался детский голос.
— А где отец?
— Так нету.
— А мать?
— Мамка у дядьки Емельяна молотит, на хлеб зарабатывает. Нас же четверо едоков, а она одна.
— Ого, как ты разбираешься! А там что — едоки спят? Ладно, пусть спят. Ты чем покормить нас найдешь?
— Бульбу мамка утром варила.
Из-за занавески на кухню выскользнула черненькая быстроглазая девочка лет двенадцати, окинула их любопытным взглядом, направилась к печи. Сотников подобрал свою бедолагу-ногу.
Девочка стала собирать на стол: вытряхнула из чугунка в миску картошку, достала огурцов. Потом отошла к печи и со сдержанным любопытством стала наблюдать за гостями.
Рыбак сразу подался за стол.
— А хлеба что — нет?
— Так вчера Леник все съел. Как мамку ждали.
Помедлив, Рыбак достал из-за пазухи прихваченный у старосты кусок хлеба, отломил горбушку.
— На вот, угощайся.
Девочка взяла хлеб, но есть не стала, отнесла за перегородку и снова вернулась к печи.
— Ну, подрубаем? — сказал Рыбак, но Сотников покачал головой.
— Ешь, я не буду.
— Не будешь? Плохо твое дело тогда.
— Хуже некуда.
— Да. И давно мать молотит? — спросил Рыбак девочку.
— От позавчера. Она еще неделю молотить будет.
— Понятно. Ты старшая?
— Ага. Я большая. А Катя с Леником еще малые.
— А немцев у вас нету?
— Однажды приезжали. Как мы с мамкой к тетке Геленке ходили. У нас подсвинка рябого забрали. На машине увезли.
Сотников съел пару картошек, и его начал донимать кашель. Откашлявшись, он откинулся на скамье. Винтовку поставил у изголовья. Рыбак смачно хрустел огурцом и все допрашивал девочку.
— А мать твою как звать?
— Демчиха.
— Ага. Значит, папка — Демьян. Так?
— Ну. А еще мамку Авгиньей зовут.
— Понятно. А тебя как зовут?
— Меня Гэлька. Дядя, а вы партизаны?
— А тебе зачем знать. Пацанка еще.
— А вот и знаю, что партизаны. Вон звездочка на шапке.
— Ну и хорошо. Знаешь, так и молчи.
— А того дядю, наверно, ранили? Ага?
— Ранили или нет, о том ни гу-гу. Поняла?
— Мамка, мамка идет! — вдруг радостно закричала детвора за перегородкой.
Рыбак, обернувшись, бросил взгляд в окно — через огород по тропке шла немолодая женщина в теплом платке, кожушке, длинной юбке. Вскоре она скрылась за углом, стукнула дверь в сенях.
За столом приподнялся Сотников, Рыбак подвинулся на конец скамьи. Женщина не успела еще открыть дверь, как изза перегородки навстречу ей высыпала детвора — две девочки, приподняв занавеску, остались на выходе, а босой, лет пяти мальчик в дырявых штанишках бросился к порогу.
— Мамка, а у нас палтизаны!
Женщина бросила на них недоумевающий, не очень довольный взгляд.
— Здравствуй, хозяйка, — приветливо поздоровался Рыбак.
— Здравствуйте, — холодно ответила она, отстраняя ребенка. — Сидите, значит.
— Да вот как видишь. Тебя ждем.
— Это зачем я понадобилась вам?
Она стала раздеваться — сняла рукавицы, кожушок, повесила на шест платок.
— Что вам от меня надо? Хлеба? Сала? Или, может, яиц на яичницу захотели?
— Мы не немцы.
— А кто же вы? Может, красные армейцы? Так красные армейцы на фронте воюют, а вы по зауглам шастаете. Да еще подавай вам бульбочки, огурчиков… Гэлька, возьми Леника! — крикнула она девочке и стала прибирать возле печи.
За столом начал кашлять Сотников, и она покосилась на него.
— Напрасно, тетка. Мы к тебе по-хорошему, а ты ругаться.
— Я разве ругаюсь? Если бы я ругалась, вашей бы и ноги здесь не было. Гэля, возьми Леника, сказала. Леник, побью!
— А я, мамка, палтизанов смотреть хочу.
— Я те посмотрю! Партизаны!
— А где твой Демка? — спросил вдруг Рыбак.
Демчиха выпрямилась, почти испуганно взглянула на него.
— А вы откуда знаете Демку?
— Знаем.
— Что же тогда спрашиваете. Вам лучше знать, чем теперь мужики занимаются.
— Да… Тут, видишь ли, тетка, товарищ того…
Она подозрительно взглянула на Сотникова, который лежал на скамье.
— Видишь, плохо ему, — сказал Рыбак, подходя к товарищу.
Сотников задвигался, попытался подняться, но только сжал зубы от боли, и Рыбак успокоил его:
— Лежи, лежи. Не дергайся. Тебя же не гонят.
— Подложить под голову надо, — смягчаясь, сказала
Демчиха и вынесла из-за перегородки старую ватную телогрейку. — На, все мягче будет. Больной, — уже другим тоном, спокойнее, сказала Демчиха. — Жар, видно. Вон как горит!
— Пройдет, — сказал Рыбак. — Ничего страшного.
— Ну, конечно, вам все не страшно. И стреляют — не страшно, и что мать где-то убивается — ничего. А нам… Зелья надо сварить, напиться, спотеть. А то вон кладбище рядом.
— Кладбище — не самое худшее, — сквозь кашель сказал
Сотников.
— Нам бы теплой водички, рану обмыть, — попросил
Рыбак. — Ранили его, тетка.
— Да уж вижу. Не собака укусила. Вон под Старосельем сегодня всю ночь бахали. Говорят, одного полицая подстрелили.
— Кто говорит?
— Бабы говорили.
— Ну, если бабы, то точно. Бабы все знают.
Она подала в чугунке воду, Сотников сжал зубы, и Рыбак стащил с его ноги бурок. Дальше надо было снять брюки, и
Сотников выдавил:
— Я сам.
Он сдвинул к коленям брюки, среди подсохших кровоподтеков на бедре была небольшая пулевая ранка. Рыбак осмотрел ее и сказал:
— Слепое. Придется доставать пулю.
— Ладно, ты же не достанешь, — начал раздражаться
Сотников. — Завязывай.
— Ничего. Что-то придумаем. Хозяюшка, может, перевязать чем найдется?
Демчиха принесла лоскут чистой материи, которым Рыбак перевязал ногу.
— Ну вот и все. Хозяюшка! — позвал он, ополаскивая в чугунке руки.
— Вижу, не слепая.
— А что дальше, вот загвоздка, — Рыбак сдвинул на затылок шапку.
— А я знаю, что у вас дальше?
— Идти он не может — факт.
— Сюда же пришел.
В их отношениях наступила заминка, Сотников притих на скамье, Рыбак озабоченно глянул в окно.
— Немцы!
Он отпрянул к порогу, за столом подхватился Сотников, зашарил подле рукой в поисках винтовки. Демчиха, побледнев, тоже метнулась к окну.
— Сюда идут! Трое…
Несколько немцев, не спеша, шли по тропинке с кладбища к дому.
— На чердак! На чердак! Лезьте на чердак! — паническим шепотом подсказала Демчиха.
Рыбак выскочил в сени, вспрыгнул на жернова, в черный чердачный лаз сунул винтовки — свою и Сотникова. Потом встащил на жернова товарища. Взобраться на чердак стоило немалых усилий, особенно Сотникову, но другого выхода у них не было. Снизу отчаянно помогала Демчиха, и они в конце концов оказались под крышей.
Здесь царил полумрак, валялась всякая рухлядь, на жердке висели веники, и под сносом соломенной крыши лежала куча пакли. Завидев ее, Рыбак толкнул туда Сотникова, потом залез сам, завалил себя и его паклей.
Кажется, они спрятались вовремя. Снизу доносились голоса, немцы уже вошли в сени.
— Привет, фрава. Как жисть?
— Что молчишь? Зови в гости.
— Пусть вас на кладбище зовут, гостей этаких, — отвечала Демчиха.
— Эге, ты что — недовольна?
— Довольна. Радуюсь.
— То-то! Водка есть?
— А у меня лавка, что ли?
— Лавка не лавка — гони пару колбас!
— Еще чего захотели. Подсвинка забрали, а теперь колбас им.
— Вот ты нас как встречаешь! Партизан так, небось, сметанкой бы кормила.
— Мои дети полгода сметаны не видели.
— А мы сейчас это проверим.
Их шаги гулко раздавались в сенях, что-то там загремело, упало на пол. Сотников вдруг содрогнулся, едва сдерживая кашель, и Рыбак испуганно покосился на него.
— Где хозяин? В Московщине? — послышалось снизу. Они уже прошли в хату.
— А мне откуда знать.
— Не знаешь. Тогда мы знаем. Стась, где ее мужик?
— В Москву, наверно, подался.
— О, сука, скрывает. А ну, врежь ей!
— А-яй! Гады вы! — закричала Демчиха. — Чтоб вам околеть до вечера. Чтоб вам глаза ворон повыклевал.
— Ах, вот как! Стась!!
— Яволь, гер Будила!
В избе испуганно заверещала детвора, вскрикнула и умолкла девочка. И вдруг из напряженной груди Сотникова пушечным выстрелом грохнул кашель. В избе все враз смолкли.
— Кто там? — раздалось внизу.
— А никто. Кошка там у меня простуженная. Ну и кашляет, — испуганно заговорила Демчиха.
— Стась! — властно скомандовал свирепый бас Будилы. Стукнула дверь, полицаи выскочили в сени, несколько проникших на чердак теней, скрещиваясь, заметались под крышей.
— Лестницу сюда!
— Нету лестницы, никого там нету, чего вы прицепились! — плакала Демчиха.
Стук, скрежет каблуков по бревнам и совсем близко — запыхавшийся голос:
— Так темно там. Ни черта не видать.
— Что не видать! Лезь, я приказываю, туды-т твою мать.
— Эй, кто там? Вылазь, а то гранатой влуплю! — пригрозил Стась.
— Так он тебе и вылезет! Заначка там есть какая?
— Есть. Сено будто.
— Пырани винтовкой.
— Так не достану.
— От, идрит твою муттер! Тоже вояка. На автомат. Автоматом чесани! — ярился Будила.
Рыбак вздрогнул под паклей, напряженно уставился в Сотникова.
Все! Пропали…
Сотников, весь сжавшись от потуги сдержать рвущийся кашель, с мукой на лице глядел на стреху, где трепетала на сквозняке какая-то соломинка.
Пусть убивает! Только бы не полез!.. Только бы не обнаружил их тут — и не погубил детей и эту несчастную женщину.
Под крышей раздался сухой металлический щелчок — это полицай взвел автомат. И тогда, ужаснувшись, Рыбак отбросил ногами паклю.
— Руки вверх! — взвопил полицай.
С опаской вылезая из-под пакли, Рыбак поднял руки, сзади поднимался Сотников. Полицай взлез на чердак, наставил на них автомат.
— А, попались, голубчики! В душу вашу мать! — почти ласковой бранью приветствовал он пленников.
C поднятыми руками они стояли возле дымохода, и Сотников кашлял — теперь можно было не сдерживаться. Полицаи перетрясли паклю, забрали винтовки. Внизу плакала Демчиха.
Нелепый проклятый случай — он погубил обоих и, наверное, и эту безвинную женщину. Почему они забрались сюда, почему зашли в эту деревню, почему не погибли в поле, когда их было лишь двое?
С грубыми окриками их толкнули вниз, к лестнице. Рыбак слез быстро, а Сотников задержался, сползая на руках, и старший полицай Будила, гориллоподобный детина в черной шинели, так рванул его за плечо, что он полетел вместе с лестницей на пол.
— Что вы делаете, злодеи! Он же ранен, или вы ослепли! Людоеды вы! — закричала Демчиха.
Будила важно повернулся к молодому полицаю, что был в военном бушлате и кубанке, кивком головы указал на Демчиху.
— Стась!
Стась выдернул из винтовки шомпол и без размаха коротко и больно ударил им женщину.
— Сволочь! — теряя самообладание, хрипло выкрикнул Сотников. — За что? Женщину-то за что?
— Будет знать за что! — ухмыльнулся Стась, вдевая шомпол в винтовку.
В сенях их обыскали, выгребли все из карманов и связали ремнями руки — Рыбаку сзади, а Сотникову спереди. Потом усадили обоих на земляной пол сеней. В дверях с винтовкой на ремне стал Стась. Два полицая и немец шарили в хате, третий побежал за санями.
Стась, прислонясь к дверному косяку, насмешливо оглядел пленников и начал лускать тыквенные семечки.
— Ха, за паклю залезли! Как тараканы! Но мы выкурили, ха! А теперь повесим. Немножко покачаться. Ха! — и вдруг совершенно другим голосом он жестко выругался. — Такиесякие немазаные! Ходоронка ухлопали. За Ходоронка мы вам размотаем кишки.
— Не знаем мы никакого Ходоронка, — сказал Рыбак.
— Не знаете? Может, это не вы ночью стреляли?
— Мы не стреляли.
— Ребра попереломаем — признаетесь.
— А не опасаетесь? — с вызовом бросил Сотников.
— Это чего нам опасаться?
— Что самим хребты попереломают!
— Не переломают — за нас Германия, чмур! А за вас кто? Кучка бандитов, в бога душу их мать! — злобно закончил Стась.
Во двор пригнали двое саней, появились еще немцы, Стась отшатнулся в сторону, и на пороге встал толстый немецкий фельдфебель в фуражке с черными наушниками. Окинув пленников взглядом, он крикнул:
— Аллес вэк!
Немцы и полицаи схватили партизан, вывели во двор. Из хаты вытащили Демчиху.
— Куда, куда вы меня толкаете? На кого я деток своих оставлю? Гады вы!
— Живо, сказано! Живо!
Полицай сильно толкнул женщину, и она упала.
— Звери, немецкие ублюдки! Куда вы меня забираете? Там дети! Деточки мои родненькие, золотенькие мои! Гелечка, как же ты!..
— Надо было раньше о том думать.
— Ах ты, погань несчастная! Ты еще меня упрекаешь! Что я вам сделала?
— Бандитов укрывала.
— Это вы бандиты. А те, как люди: зашли и вышли. Что, я знала, что они на чердак залезли? Фашисты проклятые!
— Швейг! — гаркнул фельдфебель, и старший полицай подскочил к женщине.
— Молчать! А то кляп всажу!
— Чтоб тебя самого на кол посадили!
— Так, Стась! Сюда.
Они навалились на женщину, скрутили ей руки, всадили в рот рукавицу. Демчиха умолкла.
— Палачи! — сказал Сотников. — Изверги и палачи!
— Ты, заступник! Закрой нюхалку, а то тоже портянку сожрешь! — вызверился Стась.
— Изверги и палачи! — повторил Сотников.
— Ладно, молчи, — одернул его Рыбак.
— Женщина ни при чем, запомни, — громко сказал Сотников. — Мы без нее залезли на чердак.
— Будешь бабке сказки сказывать, — осклабился Стась. — Вот попадешь к Будиле, кровью похаркаешь, тогда иначе запоешь.
Двое саней выехали со двора и по той самой дороге возле кладбища быстро поехали в районный центр, в полицию.
Местечковой улицей они подъезжали к зданию СД и полиции. В голых ветвях деревьев, нахохлившись, сидели воробьи, кружилось воронье над березами, шел дым из труб. Женщины, несшие воду из колодца, остановились, кто-то испуганно глядел из окна.
Возле широких ворот часовой взял на ремень винтовку, толкнул ногой дверь.
— Привезли?
— А то как же? — хвастливо отозвался Стась. — Мы да кабы не привезли. А ну принимай кроликов.
Сани въехали в очищенный от снега двор районного СД и полиции. Из задних саней выскочил фельдфебель, выбрались немцы. Полицаи начали поднимать арестантов.
Кое-как, превозмогая слабость и боль, Сотников выбрался из саней и очутился лицом к лицу с Демчихой. Вдруг связанными руками он дернул из ее рта кляп.
— Ты что! Ты что, чмур! — взревел Будила и так ударил его сзади, что он вытянулся на снегу. — В штубу его!
Услужливый Стась подхватил его со двора и, не дав опомниться, поволок в помещение. В какой-то пустой комнате он швырнул его на затоптанный пол и удалился.
Превозмогая боль, Сотников огляделся. На обоих окнах были прочные железные решетки, в углу стоял стол с креслом за ним, посередине торчал легонький гнутый стульчик. Больше здесь никого не было, и, не сдержавшись, Сотников простонал, громко и протяжно.
Ну вот, кажется, он и дошел до того рубежа, за которым хода уже не будет. Тут ему придется сдать свой последний экзамен за жизнь, показать, на что он способен. Конечно, решимости у него хватало, но вот как быть, если не хватит выдержки и простой физической силы?
Сотников начал кашлять, никак не в состоянии откашляться, и не заметил, как в комнату вошел человек. Он только увидел рядом его тщательно начищенные сапоги и, кашляя, поднял голову.
Перед ним стоял интеллигентного вида мужчина при галстуке, в пиджаке, бриджах и сапогах, волосы его были аккуратно расчесаны на пробор, под носом топорщились короткие усики.
— Кто это вас? Гаманюк? Ах, подлец! А ну, Гаманюка ко мне! — крикнул он в коридор, и тотчас на пороге, лихо щелкнув каблуками, появился Стась.
— Слушаю!
— Почему опять грубость? Почему на пол? Почему без меня?
— Виноват! — вытянулся Стась.
— Вас что, не инструктировали? Не разъясняли, как по германским законам надлежит относиться к пленным?
— Виноват! Исправлюсь! Виноват!
— Немецкие законы обеспечивают гуманное отношение ко всем, кто…
— Напрасно стараетесь! — выдавил Сотников.
— Что вы сказали?
— Развяжите руки. Я не могу так сидеть.
Полицейский помедлил, затем достал нож и разрезал ремень.
— Что еще?
— Пить.
— Гаманюк, воды!
Гаманюк выскочил в коридор, полицай кивнул на стул.
— Можете сесть.
Сотников поднялся и боком, отставив раненую ногу, сел на стул. Тем временем Гаманюк принес кружку воды, и он ее всю выпил. Полицейский прошел за стол.
— Ну, познакомимся. Моя фамилия Портнов. Следователь полиции.
— Моя вам ничего не скажет.
— А все-таки?
— Ну, Иванов, допустим.
— Не возражаю. Пусть Иванов. Из какого отряда?
— А вы думаете, я вам скажу правду? — помедлив, ответил Сотников.
— Скажешь, — убежденно произнес Портнов, поигрывая прессом. — Какое имели задание? Куда шли? Как давно агентом у вас эта женщина?
— Никакой она не агент. Мы случайно зашли в ее избу, забрались на чердак.
— Ну конечно! Случайно! Так все говорят. А к лесиновскому старосте вы тоже забрели случайно?
— Да, случайно, — после паузы ответил Сотников.
— Не оригинально! Вы же умный человек, а пытаетесь выехать на такой примитивной лжи. Придумайте что похитрее.
Это не пройдет.
Не пройдет — видимо, так. Но черт с ним! Будто он надеялся, что пройдет. Он вообще ни на что не надеялся, он только жалел несчастную, ни в чем не повинную Демчиху, которую он должен был выручить.
— С нами вы можете поступить, как вам угодно. Но не трогайте женщину. Просто ее изба оказалась крайней. А я не смог дальше идти.
— Где ранен?
— В лесу. Два дня назад.
— Не пройдет, — глядя в упор, объявил следователь. — Не в лесу, а на большаке этой ночью.
— А если я, например, подтвержу, вы отпустите женщину?
Вы можете обещать?
Следователь поднялся за столом.
— Я вам ничего обещать не обязан. Я задаю вопросы, а вы обязаны на них отвечать.
Сотников замолчал.
Широко распахнулась дверь, и в канцелярию быстрым шагом вошел шеф СД и полиции безопасности. Это худосочный, болезненного вида немец в черных перчатках, по обе стороны от него застыли два немецких солдата в жандармской форме.
Портнов, вытянувшись, отдал честь по-нацистски.
Шеф, небрежно ответив, сложенной плетью поднял подбородок Сотникова, который в упор, ненавидяще глядел на немца.
— Партизант?
— Бандит, гер обер-лейтенант, — шагнул вперед Портнов.
— Признавальсь? А?
— Не очень, господин шеф. Главное скрывает.
— Карошо допросить, гер Портноф. Корошо, крепко! Ви умель. Узнайт секрет — получиль медаль, плёхо узналь — полючил, как ето… Ди шлинге — айн петля. Понималь, гер Портноф?
— Понимаю, господин шеф.
— Карошо помниль?
— Хорошо запомнил.
— Ди шлинге — петля. Таков слюжба. Пардон.
— Я честно. Я постараюсь.
— Гут! — сказал немец и быстро вышел в дверь. За ним исчезли жандармы. Портнов прошелся по канцелярии.
— Слыхал? Петлей угрожает. Но я не намерен за тебя пропадать.
— Каждый пропадает за себя, — сказал Сотников.
— Ты мне брось эту агитацию! — повысил голос Портнов. —
Я уговаривать не намерен. Если мне петля, то тебе будет хуже. Итак, назовите отряд! Его командира. Связных.
Количественный состав. Место базирования.
— Не много ли вы от меня хотите?
— Куда шли?
— Мы заблудились.
— Не пройдет. Ложь! Даю две минуты на размышление.
— Не утруждайтесь. Наверно, у вас много работы.
Морщинистое лицо следователя зло передернулось.
— Жить хочешь?
— А что, может, помилуете?
— Нет, не помилуем. Бандитов мы не милуем. Расстреляем.
Но перед тем мы из тебя сделаем котлету. Фарш сделаем из твоего молодого тела. Повытянем все жилы. Последовательно переломаем все кости. А потом объявим, что ты выдал других.
Чтобы о тебе там, в лесу, не шибко жалели.
— Не дождетесь. Не выдам.
— Не выдашь ты — другой выдаст. А спишем все на тебя.
Ну как?
Сотникову становилось плохо. Лицо его покрывалось испариной. Он удрученно молчал.
Ясно, это не пустая угроза — они это могут. Гитлер освободил их от совести, человечности, элементарной житейской морали, их звериная сила оттого, конечно, увеличилась. Он же оставался человеком, обремененным многими обязанностями перед людьми и страной, возможности изворачиваться у него были совсем малые. Да, их силы в этом поединке оказались неравными, все преимущества были на стороне следователя. Но у него оставалось последнее — это его решимость, с которой и надлежало стоять за себя.
Между тем Портнов ждал. В руке он держал пресс. Глаза его были устремлены в Сотникова.
— Ну?
— Нет!
— Подумай, а то пожалеешь скоро. На коленях проситься будешь.
— Никогда!
— Мертвого поставим. Если живой не станешь.
— Мертвого возможно. Живого нет.
— Ах так? Будилу — ко мне!
В коридоре звучно раздалось, как эхо: «Будилу к господину следователю», и Сотников уронил голову.
Минуту спустя дверь отворилась, и на пороге появился уже знакомый ему Будила. Войдя, он плотоядно осклабился при виде очередной жертвы и протянул к ней волосатую руку.
— А ну!
Сотников продолжал сидеть, и Будила сделал решительный жест в его сторону. Огромная рука палача сгребла пленника за ворот шинели, оторвала от стула.
— А ну, ходь ко мне! Ужо я перемацаю твои косточки, большевистская гнида!
Тем временем Рыбака и Демчиху повели по ступенькам в подвал.
Прежде чем затолкать их туда, Рыбаку развязали руки, вынули ремешок из брюк. Потом втолкнули в какую-то мрачную каморку с зарешеченым окошком, захлопнули дверь. Он в нерешительности остановился. Сзади еще доносился разговор полицаев.
— А бабу куда? В угловую?
— Давай в угловую.
— Что-то пусто сегодня.
— Немцы вчера разгрузили. Одна жидовка осталась. Рыбак, несколько пообвыкнув в темноте, рассмотрел человека, который, возясь, устраивался в углу. Заметив его нерешительность, тот сказал:
— Садись. Чего стоять. Стоять уже нечего.
Рыбак удивился: оказывается, это был их ночной знакомый староста из Лесин.
— И ты тут? — вырвалось у Рыбака.
— Да вот, попал. Овцу-то опознали и…
— А при чем тут мы? Мы же ее забрали силой. Староста прислонился спиной к стене.
— Как сказать… Ежели забрали, так надо было доложить. А я… Да теперь что! Теперь уже все равно.
Несколько озадаченный этим соседством Рыбак, как был — в полушубке, опустился под стену. В камере воцарилась тишина.
Что же делать? Черт возьми, что же делать? Может, сговориться с этим Петром и отрицать заход в Лесины? Пусть бы он сказал, что заходили другие, не они. Если разобраться, то старосте действительно уже все равно, а они, может быть, еще и вывернутся.
— Говорили, кто-то полицая ночью поранил. Неизвестно, выживет ли, — сказал Петр.
— Тебя уже брали наверх? — спросил Рыбак.
— На допыт? А как же! Сам Портнов допрашивал.
— Ну и как? Здорово били?
— А за что меня бить? Бьют того, кто скрывает что-либо. А мне что скрывать?
Они помолчали.
— Этот Портнов, скажу тебе, хитрый, как черт. Все знает, — озабоченно сказал Петр.
— Но ты же вывернулся.
— А мне что выворачиваться? Вины за мной никакой нет. А что про овцу не побег докладывать, так стар уже по ночам бегать. Шестьдесят семь лет имею.
— Да-а, — вздохнул Рыбак. — Значит, кокнут. Это у них просто — пособничество партизанам.
— Что ж, значит, судьба. Куда денешься.
Нет, надо бороться! А что если ко всей этой истории припутать старосту? В самом деле, если представить его партизанским агентом или хотя бы пособником, направить следствие по ложному пути. Наверно, Петру это не слишком прибавит его вины перед немцами, а им, возможно, и поможет.
Вдруг староста в углу заворошился, брезгливо двинул ногой: «Кыш, вы, холеры!», и Рыбак увидел под стеной крысу.
— Развелось проклятых, и на человека не смотрят, — сказал Петр.
— Крысам теперь только и плодиться.
За дверью послышался топот сапог, звякнул засов, открылась дверь, и камеру высветило солнечным светом. На пороге стоял Стась.
— Ну, где цвай бандит? К следователю.
Рыбак с упавшим сердцем поднялся, вышел, подождал, пока полицай закрыл дверь. Потом впереди Стася взошел по ступенькам.
— Вот полушубочек и скинешь, — с силой хлопнул его по плечу Стась. — А ничего полушубочек-то, ей-богу. И сапоги. Ну, сапоги-то будут мои. Какой номер?
— Тридцать девятый, — солгал Рыбак.
— Маловаты, холера! Ну все равно на пропой сгодятся. Эй ты, шире шаг, в рот тебе оглоблю!
Они прошли коридор, и Стась деликатно постучал в дверь.
— Можно?
Рыбак переступил порог, и первое, что ему бросилось в глаза, была черного цвета голландка напротив от входа. За столом у окна стоял Портнов. Лицо его не предвещало хорошего.
— Фамилия?
— Рыбак, — слегка замявшись, сказал арестант.
— Год рождения?
— Девятьсот шестнадцатый.
— Где родился?
— Под Гомелем.
Следователь отошел от окна и сел в кресло. Держал он себя настороженно, но не так угрожающе, как это показалось сначала.
— Садись!
Рыбак осторожно опустился на жиденький стульчик.
— Жить хочешь?
— Ну кому ж жить не хочется. Конечно…
— Так. Куда шли?
— Шли за продуктами, — подумав, ответил Рыбак. — Надо было пополнить припасы.
— Так. Хорошо. Проверим. Куда шли?
— На хутор… На хутор шли, а он оказался спаленный. Ну и пошли куда глаза глядят.
— Какой хутор сожжен?
— Да этот, Кульгаев или как его. Который под лесом.
— Верно. Кульгаев сожжен. А Кульгай и все кульгаята расстреляны. Как оказались в Лесинах?
— Обыкновенно. Набрели ночью, ну и… Зашли к старосте.
— Так, понятно… Значит, шли к старосте?
— Нет, почему? Шли на хутор, я же сказал.
— На хутор, понятно. А кто командир банды? — вдруг спросил следователь и, полный внимания, уставился в Рыбака. Рыбак замялся.
— Командир отряда? Ну этот… Дубовой.
— Дубовой? — почему-то удивился следователь. — Прохвост! Уже и с Дубовым снюхался! Осенью не взяли — и вот пожалуйста… Где отряд?
— В лесу.
— Понятно, не в городе. В каком лесу? В Борковском?
— Ну.
Дураки они, что ли, сидеть в Борковском лесу, который хотя и большой, но после взрыва на Ислянке обложен со всех сторон. Хватит того, что там остался отряд этого Дубового, остатки же их группы перебрались за шестнадцать километров на Горелое болото.
— Сколько человек в отряде?
— Тридцать.
— Врешь! У нас есть сведения, что больше.
— Было больше, а теперь всего тридцать. Знаете, бои, потери…
Следователь довольно поерзал в кресле.
— Что, пощипали наши ребята? То-то же! Скоро пух-перо полетит от всех вас.
Рыбак промолчал, его настроение заметно тронулось в гору.
— Так! — следователь откинулся в кресле. — А теперь ты мне скажи, кто из вас двоих стрелял ночью? Наши видели, один побежал, а другой начал стрелять. Ты?
— Нет, — сказал Рыбак, не очень, однако, решительно.
— Значит, тот, так?
Рыбак не ответил. Портнов не настаивал.
— Как его фамилия?
— Кого?
— Напарника.
Рыбак снова замялся.
— Не знаю. Я недавно в отряде, так что…
— Не знаешь. А староста этот, говоришь, Сыч? Так он у вас значится?
— Не знаю. Слыхал, в деревне его зовут Петр.
— Это мы знаем, что Петр… Так, так. Значит, родом откуда? Из Могилева?
— Из-под Гомеля, — поправил Рыбак.
— Фамилия?
— Чья?
— Твоя.
— Рыбак.
— Где остальная банда?
— На… В Борковском лесу.
— Сколько до него километров?
— Откуда?
— Отсюда.
— Не знаю точно. Но километров восемнадцать будет.
— Верно. Будет. Какие деревни рядом?
— Деревни? Дегтяри, Ульяновка, ну эта, как ее… Драгуны. Портнов заглянул в лежащую перед ним бумажку.
— А какие у вас связи с этой… Окунь Авгиньей?
— Демчихой? Ей-богу, никаких. Просто зашли перепрятаться, ну и поесть. А тут ваши ребята…
— А ребята и нагрянули. Молодцы ребята. Так говоришь, никаких?
— Точно никаких. Авгинья тут ни при чем.
Следователь вскочил за столом, локтями поддернул сползавшие брюки.
— Ни при чем? А вас принимала? На чердаке прятала? Что, думаешь, не знала, кого прятала? Отлично знала! Покрывала, значит. А по законам военного времени что за это полагается?
Рыбак, вздохнув, продолжал сидеть молча. Следователь подошел к окну и бодро повернулся на каблуках.
— Так, хорошо! Мы еще поговорим. А вообще должен признать, парень ты с головой. Возможно, мы сохраним тебе жизнь. Что — не веришь? Мы можем. Это Советы могли только карать. А мы можем и миловать.
Он вплотную приблизился к Рыбаку.
— Так вот! Ты нам расскажешь все. Не наврешь — сохраним жизнь, вступишь в полицию, будешь служить великой Германии.
— Я? — не поверил Рыбак и встал.
— Да, ты. А что, не согласен? Можешь сразу не отвечать. Иди, подумай. Гаманюк!
На пороге появился Стась.
— В подвал.
— Так это… Будила ждет.
— В подвал! — гаркнул следователь.
— Яволь в подвал! Битте! Прошу! Рыбак вышел во двор.
— Гы, значит, откладывается? — дернул его за рукав полушубка Стась.
— Да, откладывается, — твердо сказал Рыбак.
— Никуда не денешься! Отдашь! Добровольно, но обязательно — требуха из тебя вон!
Двое полицейских втаскивают в камеру бесчувственное тело Сотникова, бросают на солому. Когда дверь закрывается, к нему подползает Петр.
— Ай-яй! А я и не узнал. Как изуродовали человека!
— Воды! — еле слышно попросил Сотников.
Петр поднялся, не сильно, но настойчиво постучал в дверь.
— Черта! И не слышит никто.
В камеру привели и Рыбака. Он сразу же опустился возле товарища, поправил его руку, накрыл шинелью. Стась шагнул за порог.
— Хлопец, тут это… воды надо, — сказал Петр.
— Я тебе не хлопец, а господин полицай.
— Пусть полицай. Извините. Человек помирает.
— Туда и дорога бандиту. Тебе тоже.
Дверь с грохотом затворилась.
— Звери!
— Тихо вы, — сказал Рыбак. — Услышат.
— Пусть. Теперь чего уж бояться…
Шаги Стася отдалились, хлопнула входная дверь, и все смолкло.
— Да, этого изувечили. Выживет ли? — сказал Петр.
Рыбак пристально посмотрел на товарища.
— Да, вряд ли Сотников выживет, — подумал Рыбак. — А впрочем… Может, даже и лучше, если не выживет. Ему уже все равно, а Рыбаку… Рыбаку без него было бы куда как сподручнее. Его бы шансы увеличились. Других здесь свидетелей нет, можно будет сказать, что окажется выгодным.
— А тебе, гляжу, больше повезло, — намекнул старик.
— Мое еще все впереди, — ответил Рыбак.
— Ясное дело — впереди. Так они не оставят.
Снова загремела дверь, и на пороге появился Стась с котелком в руках.
— На воды! Живо! И чтоб этот бандюга к завтраму был как штык. А ты, старый хрен, марш к Будиле.
Рыбак взял воду, Петр уставился в Стася.
— А зачем, не знаешь?
— Знаю. В подкидного сыграть. Ну, живо.
Старик тяжело поднялся, подобрал с пола тулупчик, вышел из камеры. Тяжелая дверь захлопнулась.
Встав на колени, Рыбак стал тормошить Сотникова. Потом, приподняв его голову, поднес воду. Сотников вздрогнул и жадно припал к котелку.
— Кто это? — спросил он, напившись.
— Это я. Ну как? Лучше?
— Рыбак! Фу ты! Дай еще.
Сотников выпил еще и пластом слег на солому.
— Что, били здорово? — участливо спросил Рыбак.
— Да, брат. Досталось… А тебя?
— Что?
— Били?
— Нет. Не очень, — смешавшись, сказал Рыбак. Он прислушался, но вроде вокруг было тихо. — Слушай, я вроде их обхитрю, — шепнул он, склонившись к товарищу. Тот удивленно раскрыл глаза. — Только нам надо говорить одинаково. Значит так: шли за продуктами. Хутор сожжен, притопали в Лесины. Понял?
— Ничего я им не скажу, — подумав, сказал Сотников.
— Ты брось, не дури. Надо кое-что и сказать. Так слушай дальше. Мы из отряда Дубового, отряд в Борковском лесу. Пусть проверят.
— Но Дубовой действительно там.
— Ну и что? Ты послушай меня. Если мы их не проведем, не схитрим, то через день-два нам каюк. Понял? А то, может, как выкрутимся.
Сотников на минуту задумался.
— Ничего не выйдет.
— Не выйдет? А что же тогда выйдет? Смерти достукаться легче всего. Ты послушай, нам надо их поводить. Как щуку на удочке. Иначе перетянешь, порвешь — и все пропало. Надо прикинуться смирными. Знаешь, мне предложили в полицию.
Веки Сотникова вздрогнули.
— Вот как! Ну и что — побежишь?
— Не побегу, не бойся. Я с ними поторгуюсь.
— Смотри, переторгуешься.
— Так что же — пропадать? — озлясь, почти вскрикнул Рыбак.
Сотников задышал чаще, труднее.
— Напрасно лезешь в дерьмо. Позоришь себя. Живыми они нас не выпустят.
— Как сказать.
— Что говорить, разве не ясно? Не в карты же играть они тебя в полицию зовут.
Наверно, не в карты. Но он шел на эту игру, чтобы выиграть жизнь — разве этого мало для самой отчаянной игры. А там оно будет видно. Только бы вырваться из этой западни,
остаться в живых. И ничего плохого он себе не позволит. Разве он враг своим?
— Не бойсь, — сказал он спокойнее. — Я тоже не лыком шитый.
Сотников коротенько вымученно усмехнулся.
— Чудак! С кем ты вздумал тягаться?
— А вот увидишь!
— Это ж машина. Или ты будешь служить ей, или она сотрет тебя в порошок.
— Я им послужу!
— Только начни!
— А что же тогда — погибать? Чего легче. Угробить им нас проще, чем клопа раздавить.
— Ты разве клоп? Ты же солдат, партизан. Защитник народа. И если уж погибать, так без позора чтоб. С честью.
— С какой еще честью? Тоже зарядил: позор, честь! Вот они тебе завтра девять грамм в затылок, и вся честь. Червей кормить будем.
— Что делать? Не мы первые, не мы последние. Зато совесть чистая будет — вот что главное.
— Хе, совесть! Сказал тоже: совесть! Совесть ты в яму с собой не возьмешь. Немцам останется.
— Людям останется. Неужели ты не понимаешь? На нас ведь люди всюду глядят. Помнишь, везли — все местечко глядело — что за такие? И стрелять будут — будут глядеть, говорить будут, другим расскажут. Надо же помнить об этом.
Даже на краю ямы.
— Да ну тебя! На краю ямы не до совести будет.
— Да, брат, у тебя ветер в голове и никаких принципов.
— Зато у тебя их чересчур много!
Нет, с ним не сговориться. Как в жизни, так и перед смертью у него на первом месте твердолобое упрямство, какие-то принципы. Но кому не известно, что в игре, которая называется жизнью, выигрывает тот, кто больше хитрит, чихая на все и всякие принципы, и думает, как спасти свою голову.
В камеру приводят Петра. Нагнув белую голову, старик молча прошел в свой темный угол.
Рыбак насторожился: подумалось, снова возьмут на допрос. Но на этот раз не взяли никого, шаги полицейского удалились в направлении дальней камеры, донеслись голоса, плач — в этот раз брали женщин.
Когда все затихло, Рыбак спросил старосту:
— Ну как? Обошлось? Петр ответил невесело:
— Нет, не обойдется. Плохи наши дела.
— Хуже некуда, — согласился Рыбак. Староста высморкался, разгладил усы.
— Подговаривали, чтоб выведал от вас. Про отряд, ну и еще кое-что.
— Вот как! Шпионить, значит?
— Вроде того. Шестьдесят семь лет прожил, а под старость на такое дело… Не-ет, не по мне это.
Рядом на соломе завозился Сотников.
— Кто это?
— Да тот, лесиновский староста, — сказал Рыбак. Широко раскрытыми глазами Сотников глядел в темноту.
Стало ненадолго тихо.
Но вот опять послышались шаги, звякнул засов, все насторожились: за кем? Но на этот раз никого не забирали — напротив, кого-то привели в камеру.
— Ну! Марш!
Кто-то едва различимый в темноте неслышно проскользнул в дверь и затаился у порога. Рыбак спросил:
— Кто тут?
— Я.
— Кто я? Как зовут?
— Бася.
— Кто такая? Откуда?
Девочка молчала. Тогда он спросил о другом.
— Сколько тебе лет?
— Тринадцать.
В углу зашевелился Петр.
— Это самое… Ты не Меера-сапожника дочка?
— Ага, — тихо подтвердила девочка.
— А-яй! Меера же тогда уничтожили вместе со всеми. Как же ты уцелела? Наверно, пряталась где?
Девочка не ответила. Уставившись в тусклый ее силуэт, Рыбак напряженно думал:
Странно, почему ее привели сюда, а не в камеру к женщинам? Наверно же, в подвале есть и еще места, так почему ее подсадили к мужчинам? Что они еще замышляют?
— И чего им нужно от тебя? — расспрашивал Петр.
— Чтоб сказала, у кого пряталась.
— А-а, вон что! Ну а ты же не сказала, у кого?
Бася замерла и молчала.
— И не говори, — одобрил старик. — Нельзя от таком говорить. Если и бить будут. Или тебя уже били?
Вместо ответа вдруг послышался всхлип, коротенький, сдавленный плач. Сотников на соломе осторожно задержал дыхание.
— Рыбак!
— Я тут.
— Там вода была.
— Что, пить?
— Дай ей воды. Ну что же ты сидишь?
Нащупав под стеной котелок, Рыбак протянул его девочке.
— Не плачь. На вот, попей.
Бася немного отпила и, присмирев, затихла у порога.
— Иди сюда, — позвал Петр. — Тут вот место есть. Будем сидеть. Вот подле стенки держись.
Послушно поднявшись и неслышно ступая босыми ногами, Бася перешла в угол.
— Да-а, попались! Что они еще сделают с нами?
Ему никто еще не ответил, как со двора донеслось злое:
«Иди, иди, падла!» и не менее обозленное в ответ: «Чтоб тебя так в пекло гнали, негодник!» — «А ну шевелись, не то как двину!» Застучали засовы, в подвал ввели Демчиху.
Но вместо того, чтобы повести ее в прежнюю камеру, Стась открыл их дверь и сильно толкнул женщину через порог.
— Куда толкаешь, негодник! Тут же мужчины, а божечка мой!..
— Давай, давай, черт тебя не возьмет! — крикнул Стась. — До утра перебудешь!
— А утром что? — вдруг спросил Рыбак, весь напрягшись во внимании.
— А утром капут всем! Понял?
Капут? Как то есть капут? Почему капут? Всем? Не может быть! Почему так скоро капут?
Рыбак подобрал ноги, дал пристроиться у порога женщине, которая все всхлипывала, сморкалась, но постепенно стала успокаиваться. Петр в углу сказал рассудительно:
— Что же делать, если попались? Надо терпеть. Откуда же будешь, женщина?
— Из Поддубья я, если знаете.
— Знаю, а как же. И чья же ты там?
— Да Демки Окуня женка.
— Да-а… А Демьян, кажется, в войске?..
— Ну. Демка там где-то горюшко мыкает, а тут надо мной измываются. Забрали вот. Деток одних покинули… Ой, деточки мои родненькие!..
Она расплакалась снова.
Выплакавшись, однако, снова стала успокаиваться и сказала:
— Вот люди! Как звери! Гляди, каким чертом стал Павка этот.
— Портнов, что ли?
— Ну. Я же его кавалером помню, — тогда Павкой звали. А потом на учителя выучился. Евоная ж матка на хуторе жила, так каждое лето на молочко да на яблочки приезжал.
— Знаю Портнова, как же, — сказал Петр. — Батька мужик был, а он на учителя выучился. А теперь вон новой власти как служит!
— Гадина он был. И есть гадина.
— А полицайчик этот тоже с вашего боку будто?
— Стась-то? Наш! Филипенок младший. Сидел за поножовщину, пришел, что выделывать стал — страх! В местечке все над евреями издевался. Добра что натаскал — божечка мой! А теперь вот и до нас, хрищеных, добрался.
— Это уж так, — согласился Петр. — С евреев начали, а, гляди, нами кончат.
— Чтоб им на осине висеть, выродкам этим. Говорят, тот Ходоронок, что ночью подстрелили, сдох уже. Чтоб им всем передохнуть, гадавью этому.
— Все не передохнут, — вздохнул Петр. — Разве что наши перебьют.
На соломе задвигался, трудно задышал Сотников.
— Давно вы стали так думать? — просипел он.
— А что ж думать, сынок? Разве не ясно?
— Ясно? Как же вы тогда в старосты пошли?
Наступила неловкая тишина, все примолкли. Наконец Петр, что-то преодолев в себе, заговорил дрогнувшим голосом:
— Я пошел! Если бы знали… Негоже говорить здесь. Хотя что уж теперь — поздно таиться… Отнекивался, как мог. В район не являлся. Разве я не понимал, что это такое. Да вот ночью однажды — стук, стук в окно. Открыл, гляжу, наш бывший секретарь из района, начальник милиции и еще двое при оружии. А секретарь меня знал, как-то в коллективизацию отвозил его после собрания. Ну, слово за слово, говорит: «Слышали, в старосты тебя метят, так соглашайся. Не то Будилу поставят — всем худо будет». Вот и согласился. На свою голову.
— Да-а, — неопределенно сказал Рыбак. Сотников молчал.
— Полгода выкручивался между двух огней. Пока не сорвался. А теперь что делать? Придется погибнуть.
— Погибнуть — дело нехитрое, — сказал Рыбак.
Стало тихо, все умолкли, углубившись в свои невеселые мысли, стараясь понять, что все-таки их ждет завтра.
Сотников тоже молчал и думал:
«Черт возьми, еще один сюрприз — этот староста. Кажется, свой человек, а вчера они видели в нем врага. И просчитались. Мало было Демчихи, так еще и Петр! Но что теперь делать? Завтра капут всем. Нет, это невероятно: при чем тут все? Хотя чему удивляться! Скорпион должен жалить. Иначе какой же он скорпион? Очевидно, потому и позаталкивали всех в одну камеру. Камеру смертников».
В камере темно. Задремавший Рыбак приподнял голову — рядом звучал разговор.
— О, бедная, намучилась, наверно, — сказала Демчиха.
— Ладно, не перебивай, — произнес в углу Петр. — Ну так рассказывай, рассказывай.
Бася продолжала рассказ.
— Ну, я сперва хотела бежать за ними, как повели. Немцы построили всех и повели в карьер, где глину брали. Выскочила я из палисадничка, а тетка Прасковья машет рукой: «Ни за что не ходи, — говорит, — прячься». Ну, побежала назад, за огороды, влезла в лозовый куст. Может знаете, большой такой куст лозы возле речки? Густой-густой. За два шага стежечка на кладку, а как сидишь тихо, не шевелишься — нисколечко тебя и не видать. Ну, я залезла и сидела. Думала, как мамка вернется, позовет меня. Ждала-ждала — не зовет никто. Уже и стемнело, страшно мне стало. Кто-то шевелится будто, крадется к кусту.
Думала: волк. Так волков боялась! И не заснула нисколечко.
А как стало светлеть, тогда заснула. А как проснулась, очень есть захотелось. А вылезть из куста боюсь. Слышно, на улице гомон, какие-то подводы из хат местечковых все выгружают, куда-то вывозят. Так я и сидела еще день и еще ночь. И еще не помню уже сколько. Сижу да плачу тихонько. А по стежке тетки несут на речку белье полоскать. Один раз слышу, кто-то возле куста остановился, я и замерла вся. Аж слышу тихонько так: «Бася, а Бася!» Гляжу, тетка Прасковья нагнулась…
— А ты не говори, кто. Зачем нам про всех знать, — спокойно перебил ее Петр.
— Ну, тетка… дает мне узелок, а там хлеб, сала немножко. Я как взяла его, так и съела все. Только хлеба осталось. А потом как заболел живот… Так плохо было, что помереть хотела. Смерти просила и маму, и бога. А потом лучше стало. Однажды очень напугалась утром. Только задремала, сдалось, какой-то зверь крадется по берегу под кустом. А это кот. Огромный такой серый кот из местечка, оголодал и рыбу из речки ловит. Знаете, на берегу так замрет, уставится в воду, а потом как прыгнет! Вылезет мокрый, а в зубах рыбка. Вот, думаю, если бы мне так. Хотела я отнять рыбину, да он под другой куст убежал. Но потом мы с ним подружились. Придет когда днем, заберется в куст, лежит рядышком и мурлычет. Я глажу его и немножко сплю. А когда голод донял, выбралась ночью на огород, у Кривого Залмана огурцы еще были, семенные которые, морковка. А вот кот мой не ест морковку, жаль мне его…
— Пусть бы мышей ловил, — отозвалась из темноты Демчиха. — У нас, в Поддубье, у одних была кошка, так зайчат таскала домой. Ей-богу — не лгу. А как-то приволокла зайца огромадного, да на чердак не встащила, наверно, не осилила. Утречком вышел Змитер, глядь: заяц под углом лежит.
— А так то, наверно, у нее котята были, — догадался Петр.
— Ну, котятки.
— Так это понятно. Тут уж для котят старалась. Как мать которая. Ну а потом как же ты?
— Ну, так и сидела. Тетка… Ну та, которая… еще несколько раз хлеб давала. А потом холодно стало, дождь пошел, начала листва осыпаться. Однажды меня кто-то утречком увидел, дядька какой-то. Ничего не сказал, прошел мимо. А я так напугалась… Потом в овине пряталась, но обыск какой-то был, чуть меня не нашли. Тогда я в хлев перешла, свиньи там были. Возле свиней пряталась. Затиснусь ночью между свиньей и подсвинком и сплю. Свинья спокойная была, а кабан, холера на него, кусался…
— О господи! И намучилась, бедная, — тихо вздохнула Демчиха.
— Нет. Там тепло было.
— А как же с едой? Или носил кто?
— Так я же не показывалась никому. А еду… Ну там из корыта выбирала.
— Ой божечки!
— Однажды утром выбежала, за кленом спряталась…
— Это, наверно, что против аптеки? Так это ж там Игналя Супрон жил…
— А тебе что? Не все равно? — перебил Демчиху Петр.
— Так я ничего. Я так.
— В пустой дом стала перебегать через улицу, а тут меня патруль и заметил. Догнали на выгоне, били… — Бася всплакнула. — Особенно Будила этот. Руки мне все выкручивал… Ойой! — вскрикивает Бася и все прохватываются. Это появились крысы. Бася вскочила и стоит, трясясь всем телом.
— Они же кусаются. Они же ножки мои обгрызли. Я же их страх как боюсь. Дяденька!..
— Не бойся! Крысы — что! Крысы не страшны. Укусят, ну и что. Такой беды! Теперь людей надо бояться.
Бася присела возле Демчихи, в камере постепенно все успокоились. Никто не спал. Рыбак сидел, облокотясь на колени, и думал.
Опять впереди обрыв. Как и тот, в детстве. Но тогда он не растерялся, тогда он был молодцом…
Картины далекого детства. Лето. Жниво. С поля свозят снопы, стоят крестцы. Жарко.
На большом возу сидят трое ребят. Четырнадцатилетний
Рыбак правит лошадью. Переваливаясь из стороны в сторону, воз катится полевой дорогой, приближается к краю оврага. Это опасное место. Но Коля Рыбак смотрит в оба.
И вдруг воз начинает наклоняться, кто-то из ребятишек падает в овраг. Коля соскакивает и, подставив плечо под край воза, не дает тому упасть с обрыва. Потом он в деревне. Вокруг люди. Упавшая девочка стоит с забинтованной до плеча рукой.
Старик гладит Колю по стриженой голове и хвалит:
— Молодец, дитенок! Малый, а смотри, мужицкая хватка!
Не испугался! Смелый будешь! Хороший солдат получится.
Как я, бывало, в японскую… Под Мукденом от было дело…
Этот воз плечом не подопрешь, тут нужна особая сила, которой у них и нет. Но что ж тогда — погибать? Нет. На гибель он не согласен, он ни за что не примет в покорности смерть. Он разнесет в щепки всю их полицию, голыми руками задушит Портнова. Пусть только подступят к нему…
Сотников тоже не спал, прикрыв веки, тихо лежал на подстилке и думал.
Истекала последняя ночь на свете, утро уже будет принадлежать не им.
Разумеется, иного нельзя было и ожидать от этих выродков; оставить живыми они их не могут, могут разве что замучить в кровавом закутке Будилы. А так, может, еще и не плохо: пуля мгновенно и без мук оборвет жизнь — не самый худший из возможных, обычный солдатский конец на войне.
А он, дурак, боялся погибнуть в бою. Теперь такая смерть с оружием в руках казалась ему недостижимою роскошью. Он почти уже завидовал тысячам тех счастливцев, которые нашли свой честный конец на фронте. Правда, ненадолго пережив их, он кое-что сделал для исполнения своего долга гражданина и бойца, несколько врагов все-таки нашли свою смерть и от его руки. Наверное, только это и утешало его перед концом и оправдывало его двадцатишестилетнее существование на свете, с которым ему предстояло проститься однажды и навсегда.
Но пока он был жив, с ним оставались его человеческие обязанности хотя бы по отношению к ближним. Будучи обреченным, он не опасался уже ничего, ни на что не надеялся, и это давало ему определенное преимущество перед другими. Конечно, это было преимуществом смертника, но он был вправе пользоваться им по своему усмотрению. Завтра он скажет следователю, что во всем виноват только он сам. Пусть убивают его, остальные здесь ни при чем. Ни Рыбак. Ни Петр. Ни тем более Демчиха. Он все возьмет на себя.
Принятое решение принесло успокоение, Сотников задремал, и ему, как воспоминание, приснился давно забытый случай из детства.
…Тихая окраинная улочка небольшого городка, гигантские клены вверху, и под ними старинный деревянный дом. В доме — разноголосое тикание часов, и тишина. Проснувшись, двенадцатилетний мальчишка слезает с кровати и обходит пустые комнаты — нигде никого.
Он заходит в столовую, прислушивается. И вдруг видит в ящике комода заветный маленький ключик. Он отпирает ящик, дрожащими руками вынимает деревянную кобуру маузера. На одной ее стороне блестящая пластина с надписью: «Красному комэску А. Сотникову от военного совета кавармии». Мальчик вытаскивает из кобуры пистолет, со всех сторон осматривает его, прицеливается. И вдруг раздается выстрел. На пол выскакивает гильза, от ножки стола отлетает щепка…
Испугавшись, он прячет пистолет в комод, убегает. Потом стоит перед матерью, и та говорит: «Нет, я говорить не буду. Ты сам должен сознаться». Он идет к отцу, который одной рукой ремонтирует часы; другая в черной перчатке немощно покоится на коленях. В комнате по всем стенам — часы. Отец отрывается от работы.
«Ну как — одолел мариниста? Станюкович интересный писатель. Нравоучительный. Море к тому же. Тебе полезно».
«Папа, я брал твой маузер», — подавленно признается мальчишка.
«Кто разрешил?» — отец откладывает инструменты.
«И это… Он выстрелил…»
Ничего не сказав больше, отец встает и выходит из комнаты. Потом возвращается.
«Щенок! Какое ты имел право без разрешения прикасаться к боевому оружию? Как ты смел по-воровски лезть в комод?»
Отец долго еще отчитывает его и в заключение говорит:
«Единственное, что смягчает твою вину, так это твое признание. Только это тебя спасает. Понял?»
«Да».
«Если сам, конечно, надумал. Сам?»
Смешавшись, мальчик кивает головой.
«Ну и за то спасибо. Ступай».
Этот малодушный кивок на всю жизнь остался для него уроком. По крайней мере он понял, как поступать не надо и больше уже ни разу не соврал ни отцу, ни кому другому.
В камере начинало светать. Вверху послышались шаги, глуховато донеслись голоса, застучали двери. Открыв глаза и прислушиваясь, сидел под стеной Рыбак, напротив Демчиха. Петр и Бася — в углу под окном. На соломе тихо лежал Сотников. Никто не спал, все напряженно прислушивались к звукам извне.
Кто-то прошел возле самой стены, раздались громкие голоса:
— Да тут провод какой-то.
— А вожжа еще была. Вожжу посмотри.
— Что вожжа! Веревка нужна.
Рыбак насторожился — какая веревка? Зачем понадобилась веревка?
Вдруг на ступеньках послышалось движение, шаги многих ног — стало очевидно: шли к камере, за ними.
Вскоре широко растворилась дверь — на пороге появился
Стась, за ним стояли еще двое.
— Генуг спать! — заорал полицай. — Отоспались! Выходи — ликвидация!
Все продолжали молча сидеть. Тогда Стась закричал еще более страшным голосом:
— А ну, выскакивай! Добровольно, но обязательно — в душу вашу мать!
Первым поднялся Петр, потом начала вставать Демчиха. С усилием заворошился на соломе Сотников. Рыбак, однако, опередил всех и, вскочив, быстро направился к выходу.
— Давай, давай! — Двадцать минут осталось! — понукал Стась. — Ну, а ты, одноногий? Живо!
— Прочь руки! — прохрипел Сотников.
— А ты, жидовка? А ну выметайтесь! Не хотела признаваться, будешь на веревке болтаться! Гэть, юда вшивая!!
Узники подавленно выбирались из камеры. Первым по ступенькам поднялся Рыбак. Во дворе он остановился. Здесь было полно немцев, которые куда-то собирались, заряжали оружие. Двое или трое возле сарая, подвесив на суку липы, свежевали овцу, и по белому пятнышку между ушей Рыбак сразу узнал ее. Это была овца старосты, брошенная им в кустарнике.
Рассматривая двор и немцев, рядом остановилась Бася, Демчиха. Поодаль с мрачной отрешенностью на старческом лице ждал Петр. Стась втащил по ступенькам Сотникова и бросил на снег. Тот сразу же начал требовать сиплым голосом:
— Ведите нас к следователю! Где следователь?
— Да, нам надо к следователю, — спохватился Рыбак. — Он вчера говорил…
— Отведем, а как же! — язвительно намекнул Будила. С веревкой наготове он шагнул к Рыбаку. — Руки!
Делать было нечего, Рыбак протянул руки, полицай ловко заломил их назад и стал вязать за спиной.
— Доложите следователю. Нам надо к следователю, — повернув голову, дрогнувшим голосом настаивал Рыбак.
— Поздно. Отследовались уже.
— Как это — отследовались? Позовите Портнова. Ну что вам стоит — люди вы или нет?
— Давай сюда следователя! — жестко требовал Сотников, которому тоже начали вязать руки.
На крыльцо из помещения тем временем выходило начальство — два полицейских чина в новенькой черной форме, пять или шесть немцев в фуражках, несколько человек в штатском. Немцы во дворе притихли. Кто-то торопливо сосчитал сзади:
— Раз, два, три, четыре, пять…
— Ну, все готово? — спросил кто-то с крыльца. Первым шагнул на ступеньки шеф СД с маленькой кобурой на поясе. Во дворе еще никто не ответил, как в наступившей тишине хрипло выкрикнул Сотников:
— Начальник, я хочу сделать заявление.
Шеф обернулся к Портнову, который шел следом.
— Что есть такое — заявление?
— Это есть ерклёрунг — просьба, — пояснил Портнов.
— Я хочу сообщить, что из всех я один партизан. Ночью я ранил вашего полицая. Тот, — Сотников кивнул в сторону
Рыбака, — тут оказался случайно. Остальные ни при чем вовсе. Берите меня. Одного.
Немцы и полицаи на крыльце умолкли. Все уставились в Сотникова.
— Это и все? — холодно спросил Портнов и махнул рукой.
— Марширен, марширен! — бросил шеф, натягивая перчатки и сходя со ступенек на снег.
За ним стали сходить немцы и полицейские, и вдруг Рыбак встрепенулся, подался вперед к Портнову.
— Господин следователь! Господин следователь! Одну минутку! Вы это вчера говорили, так я согласен. Я тут, ей-богу, я ни при чем. Вот он же сказал…
Шеф СД недовольно остановился, к нему повернулся
Портнов. Он что-то бойко объяснил по-немецки, потом кивнул Рыбаку.
— Подойдите сюда!
Рыбак сделал три шага к крыльцу.
— Вы согласны вступить в полицию?
— Согласен! — искренне ответил Рыбак.
— Так. Развязать!
— Сволочь! — выкрикнул сзади Сотников и задохнулся от кашля.
Рыбака развязали, от подвигал натруженными руками и отошел чуть в сторону, чтобы отделиться от остальных. Кто-то из начальства повернулся к выходу из двора, как сзади раздался крик Демчихи:
— Ага, отпускаете! Тогда отпустите и меня! Я скажу, у кого эта пряталась! Я скажу! У меня детки малые! О, божечка, как же они!..
Полицаи и немцы снова остановились. Высокий немец недовольно произнес что-то. Портнов обернулся к Демчихе.
— А ну, а ну, скажи, у кого?
— А развяжите!
— Стась!
Стась подскочил к Демчихе и быстро развязал ее руки.
Та в нерешительности принялась тереть их о полу кожушка.
— Так у кого скрывалась? — подойдя к ней вплотную, напомнил Портнов.
— У этого, как его…
— Дурное болтаешь, — негромко, но твердо сказал рядом Петр. — Вспомни о боге.
— Так это… У Федора Бурака будто.
— Какого Бурака? — нахмурился Потрнов. — Бурака тут с прошлого лета нет. А ну подумай-ка лучше.
Демчиха, потупясь, молчала.
— Ну?!
— Так я же сказала.
— Врешь! Стась!!
Стась, наготове стоявший за спиною женщины, цепко схватил ее руки.
— Я же сказала, я сказала вам! — истошно запричитала Демчиха. — Ах, чтоб вас громом убило!.. Что же вы делаете? У меня же детки малые!.. Ах, деточки мои родненькие!..
— Готово! — сказал Стась.
— Ведите! — приказал Портнов и кивнул Рыбаку. — Вы подсобите тому! — указал он на Сотникова.
Рыбаку это мало понравилось, но ничего не поделаешь. Он поспешно подошел к Сотникову и взял его под руку.
Через широко распахнутые ворота их повели на улицу.
Пятеро обреченных в окружении полицаев медленно шли местечковой улицей к центру.
Впереди шагал Петр, за ним семенили Демчиха с Басей, сзади тащился Сотников, которого поддерживал под руку Рыбак.
Сотникову этот последний его путь давался невероятно мучительно. Лоб его покрылся холодным потом, от слабости мутилось сознание.
Это было хуже всего — ничего не добиться самому и так ошибиться в товарище. Конечно, он знал, что со страха или из ненависти люди способны на любое предательство, но Рыбак не был трусом, как не был он и предателем. Наверно, чего-то не хватило ему в этой его торговле за жизнь, и чтобы не потерять ее, Рыбак согласится на все.
Медленно ступая по снегу, они перешли мосток, поднялись на пригорочек. Впереди стал виден двухэтажный дом с широким полотнищем немецкого флага у входа. Перед домом на небольшой площади собралась толпа людей, которая, очевидно, ждала их приближения. Площадь была оцеплена густым рядом немецких солдат.
Они подошли ближе, и Сотников увидел веревки.
Пять гибких пеньковых петель тихо покачивались над улицей, свисая с перекладины старой довоенной арки.
Двое полицейских откуда-то из дома приволокли колченогую скамью, но ее длины хватило лишь на два места под петлями, на третье бросили какой-то фанерный ящик, а на остальные поставили два нетолстых сосновых обрубка.
Там временем обреченные ждали. Сотников обессиленно смежил глаза, додумывая свое, недодуманное за двадцать шесть лет жизни.
Оказывается, смерть ничего не решает и ничего не оправдывает. Только жизнь дает человеку какие-то возможности, которые или осуществляются им, или пропадают напрасно. Смерть же лишает всего.
Да, смерть лишает всего, но согласиться с Рыбаком он не мог, это противоречило всей его человеческой сущности, его солдатской морали. И хотя и без того неширокий круг его возможностей становился все уже, все же возможность умереть честно оставалась с ним до конца. И он воспользуется ею как последним дарованным жизнью благом и уйдет из этого мира с незапятнанной совестью.
По одному их начали разводить вдоль виселицы. Под крайнюю петлю поставили притихшего, сосредоточенного в себе Петра. Рядом взобралась на конец скамьи Бася. У ящика оставили Демчиху. Немецкий солдат с помощью Рыбака повел Сотникова на край, к одному из двух чурбанов.
Но они еще не дошли до него, как сзади закричала Демчиха:
— Ай, паночки, простите! Простите дурной бабе, я ж не хотела, не думала!..
Ее плач заглушили злые крики начальства, что-то скомандовал шеф, и немец, ведший Сотникова, оставил его на Рыбака, а сам бросился к Демчихе. Будила и немцы поволокли ее к ящику. Стась хлопотал возле Петра и Баси.
Рыбак нерешительно подвел Сотникова к чурбану и остановился. Сверху свешивалась новенькая пеньковая удавка. Сотников бросил в сердцах уныло застывшему Рыбаку «держи» и кое-как взобрался на чурбан. Рыбак обеими руками обхватил чурбан снизу.
Вот как оно получилось — и кто мог подумать? Вчера они были друзьями, а сегодня один помогает вешать другого. И все потому, что он еще не расстался с надеждой выжить. Но разве может пойти впрок жизнь, купленная такою ценой?
Рядом все плакала, рвалась из рук полицаев Демчиха, что-то принялся читать по бумажке немец в черных перчатках. Шеренга стоявших в оцеплении немцев замерла. Шли последние минуты жизни, и Сотников жадным прощальным взглядом вбирал в себя неказистый вид местечковой улицы с пригорюнившимися фигурами людей в толпе, молодыми деревцами посадки, поломанным штакетником ограды, бугром намерзшего льда у колонки.
Сзади хлопотали полицаи, раздавались их злые командыокрики. Кто-то подошел к Сотникову и накинул на шею петлю. Вот и конец. Сотников перевел прощальный взгляд на людей — обычный местечковый люд в тулупчиках, ватниках, различных армейских обносках. Среди множества настороженных печальных лиц его внимание привлекла тонкая фигурка мальчика лет двенадцати в низко надвинутой на лоб старой армейской буденовке. Мальчик с детской завороженностью на бескровном болезненном личике следил за ними на виселице, и Сотников одними глазами улыбнулся мальцу — ничего, браток!
Сзади послышались команды, начинали вешать. Дико закричала Демчиха:
— А-а-ай! Не хочу, не хочу!..
Но ее крик вдруг оборвался, резко дернулась перекладина. Со стороны начальства снова раздалась команда, видно, она относилась к нему, Сотникову. Чурбан под ногами слегка пошатнулся — это не решался на свой последний поступок Рыбак.
— Прости, брат! — прошептал он. Небритое лицо его было растерянным и жалким.
— Пошел к черту! — коротко бросил Сотников и оттолкнулся здоровой ногой.
Рыбак выпустил подставку и отшатнулся — ноги Сотникова закачались рядом; сбитая ими шапка с головы Рыбака упала на снег. Рыбак, распластавшись на снегу, поспешно выхватил ее из-под ног повешенного, который уже успокоенно раскручивался на веревке. Рыбак не решился глянуть ему в лицо и видел только его зависшие в воздухе ноги — одну в растоптанном бурке и рядом — вывернутую пяткой наружу грязную посиневшую стопу. На коленях он отполз в сторону и с усилием встал.
Полицаи наводили последний порядок под виселицей, Будила вытаскивал из-под Демчихи ящик, Рыбаку издали что-то прокричал Стась, и тот, догадавшись, отбросил к штакетнику чурбан из-под Сотникова. Когда он обернулся, Стась стоял напротив со своей обычной белозубой улыбкой на лице-маске. Глаза его, однако, оставались настороженно холодными.
— Гы-гы! Однако способный, падла!
— А ты думал! — буркнул Рыбак.
— И правильно! А что там — жалеть бандита! — осклабился Стась, и Рыбак вовсе смешался.
Постой, что это? О ком он? О Сотникове, что ли? Но при чем тут Рыбак? Разве это он? Он только придержал обрубок. И то по приказу полиции…
Возле повешенных встал часовой, остальные немцы начали строиться. Человек пять полицаев проворно разместились в хвосте колонны. Шеф СД и полиции безопасности мрачно наблюдал за построением. Фельдфебель в черных наушниках зычно подавал команды. Не зная, что делать, Рыбак отошел в сторону и стал на тротуаре.
— Ахтунг! Стильгестанген!
Колонна исполнительно замерла, фельдфебель повел по рядам свирепым командирским взглядом и наткнулся им на одинокую фигуру Рыбака на тротуаре. Он негромко о чем-то спросил у шефа, затем крикнул ему. Но Рыбак ничего не понял.
— Становись сзади! Быстро! — подсказал ему из строя Портнов.
В некотором замешательстве Рыбак стал в хвост колонны. Колонна двинулась по улице вниз. Рядом на тротуаре шарахались в стороны бредущие с повешения прохожие. Полные страха и ненависти взгляды людей сопровождали жандармов. С напряженным растерянным лицом сзади, сбиваясь с ноги, шел Рыбак.
Что же это получается? Что получается? Ведь надо бежать. Сейчас же… Сейчас… Вон за тем мосточком… Нет, может, дальше…
Но рядом, приотстав на полшага, шел Стась, и Рыбак лишь косился на него. Бежать здесь нельзя.
Колонна входит в знакомый уже двор СД и полиции безопасности, и строй здесь рассыпается. С шутками и выкриками немцы начинают закуривать, толкаться. Несколько человек подходят к Рыбаку и грубовато, хотя и беззлобно, пинают его, хлопают по плечам. Но Рыбак не обращает на них внимание, он оглядывается по сторонам. Тушка овцы в углу уже освежевана, ее снимают с сука и уносят в помещение. Из уборной в углу двора, подпоясываясь, выходит немец. Рыбак украдкой вдруг делает несколько шагов к ней, но его тут же окликает Стась:
— Ты куда?
— Я счас. На минутку…
Рыбак входит в тесную уборную и быстро закрывается на крючок. Начинает лихорадочно обшаривать доски задней стены. Одна вроде поддается, он отдирает ее и с усилием протискивается коленом, затем плечом. Это дается ему нелегко, но наконец он просовывает голову и вдруг замирает в испуге: неподалеку, делая свое дело, с винтовками за плечами стоят два немца.
Рыбак с не меньшим усилием осторожно протискивается назад, задвигает доску. На лице его — выражение полного отчаяния. На минуту он замирает, решая, что делать и не находя ничего.
И тут со двора доносится голос Стася:
— Ну, ты долго там?
— Счас, счас…
Лихорадочным движением рук Рыбак начинает пробовать прочность перекладины вверху, за которую можно засунуть веревку. Но веревки нет. Он расстегивает полушубок, хватается за брюки, но и ремешка тоже нет.
Черт, неужели нельзя и умереть? Неужели и умереть нельзя? Да что же это такое?..
В этот момент раздается громкий стук в дверь и настойчивый голос Стася:
— А ну выходи: шеф зовет! Быстро!!
Взгляд Рыбака в совершенной растерянности скользит по доскам уборной, опускается вниз. На лице его замешательство, в глазах безысходность.
Выхода для него нет.