БЕЛАРУСКАЯ ПАЛІЧКА

Васіль Быкаў

Его батальон

В. Быков, при участии А. Карпова. Сценарий двухсерийного художественного фильма

— …Я отстраняю тебя от командования! — плотное, обветренное лицо командира полка выражало предел решимости. — Ты понял?!

— Я понял, — мало что понимая, спокойно ответил Волошин и, чтобы не пошатнуться от охватившей его странной расслабленности, прислонился к стенке траншеи.

Командир полка тем временем сдержанно-мстительным взглядом окинул командиров, находящихся в траншее:

— Лейтенант Маркин! — спросил он, не глядя на Волошина.

— Я вас слушаю! — отозвался издали Маркин.

— Лейтенант Маркин, командуйте батальоном!

— Есть! — не очень уверенно ответил начштаба.

— Вызывайте командиров подразделений. Ставьте задачу. Где ваши ротные?

— Все на местах, кроме командира восьмой, который убит.

— Тут где-то Круглов был, — вспомнил замполит, сопровождавший Гунько.

— Я здесь, товарищ майор, — послышалось издали, от входа в блиндаж.

— Круглов, принимайте роту, — приказал Гунько. Волошин вдруг понял, что надвигается неотвратимое, что вот сейчас стараниями исполнительного Маркина будет окончательно погублен батальон. И чтобы воспрепятствовать этому, он ухватился за последний свой аргумент, других у него не осталось.

—А снаряды для батареи выделены? Батарея сидит без снарядов, кто подавит их пулеметы?

— Пусть их поищет у себя командир батареи.

— Батарея — не снарядный завод, — твердо сказал сзади Иванов. — Все, что было, я уже израсходовал.

— Так уж и все?

— До последнего снаряда. Можете проверить.

Наступила тягостная пауза, командир полка растерянно поглядел по сторонам, но тут же быстро нашелся:

— Раз нет снарядов, значит, по-пластунски! По-пластунски сблизится с противником и гранатами забросать траншею. Поняли?

— Так точно, — с готовностью, хотя и без подъема, повторил Маркин

— Товарищ комполка, — снова заворошился в траншее ветврач. — Под таким огнем невозможно даже и ползком. Я видел…

— Мне наплевать, что вы видели! — вскипел Гунько. — Вы не затем присланы в полк, чтобы мешать выполнению боевой задачи.

— Я прислан контролировать ее выполнение, — озлился и ветврач. — И я доложу командиру дивизии. Вы неправильно ставите задачу…

— Не вам меня учить, товарищ ветврач. Маркин!

— Я, товарищ майор!

— Навести в батальоне порядок и атаковать высоту. К тринадцати ноль-ноль доложить о взятии! Ясно?

— Ясно, — заметно упавшим голосом выдавил Маркин, и Волошин, в последней попытке спасти положение, свой батальон, дернулся вперед.

— Каким образом он ее возьмет к тринадцати? Вон на соседней немцы. Они бьют батальону во фланг и спину. Сначала надо взять высоту «Малую»…

— Капитан Волошин, это не ваше дело! — заорал Гунько. — Я вас отстранил от батальона!

Командир полка демонстративно отвернулся от Волошина.

— Командир батареи, приказываю ни на минуту не отставать от командира батальона, — отдавал он последние распоряжения командирам, сгрудившимся возле него так, что Волошин остался один, за их спинами, никому не нужный, забытый в этой накаленной до предела обстановке.

— Пулеметы… Где пулеметы ДШК? — торопливо спросил Гунько.

— Здесь. На своих позициях, — оглянулся Маркин.

— Пулеметы — вперед! Всему батальону ползком вперед! Поняли? Только вперед! — командовал Гунько, суровым взглядом поедая Маркина.

— Есть!

Явно довольный собой и своей распорядительностью, командир полка сноровисто выскочил из траншеи, за ним вылезли остальные. По одному они перебежали открытый участок поля и скрылись в гривке кустарника…

В траншее стало свободнее, и все же Маркин, отдав распоряжение о вызове к нему командиров рот, продолжал стоять к Волошину спиной и молчал, то ли от незнания, как вести себя с бывшим своим командиром, то ли просто придавленный грузом свалившейся на него обязанности.

Иванов, чувствуя себя крайне неловко перед своим другом, которого отделял от него рядом стоящий новый комбат, пытался занять себя, тихо переговариваясь с огневой позицией.

Посыльные — те просто быстро подбегали к Маркину, выслушивали его приказания и, выказывая нетерпеливую исполнительность, козырнув, так же быстро убегали по траншее.

Волошин почувствовал себя лишним. Стараясь сохранить остатки спокойствия, он протиснулся за спиной Маркина к блиндажу и, тихо откинув палатку у входа, юркнул в темный провал двери…

В блиндаже, опустевшем и холодном, Волошин сел на солому и, откинувшись спиной к стене, хрипло вздохнул…

Сперва он пытался прислушиваться к тому, что происходило в траншее рядом: он слышал голос Маркина, отдававшего какие-то не очень разборчиво слышимые распоряжения — Маркин еще говорил негромко, не очень уверенно, и командные нотки проскакивали в его разговоре редко.

«Ничего, — думал Волошин, — этот быстро пары наберет…» Чаще были слышны четкие короткие ответы связных, приходивших к Маркину и быстро исчезавших.

«Неужели никто так и не удивится хотя бы отсутствию комбата? — болезненно-ревниво думал Волошин. — Все-таки старался быть хорошим для них командиром и, наверное, пострадал из-за этого?..»

И вот он услышал, наконец, голос Кизевича. Тот спросил у кого-то: «А комбат где? Ранен, что ли?»

Не Маркин, а кто-то другой, кажется, комсорг полка, ответил:

«Командир полка отстранен…»

«Едрит твои лапти…» — выругался Кизевич, пробормотал еще что-то безучастное к Волошину и… все!

«Вот и все! — подумал Волошин. — Вот и все поминки по тебе!.. А ты вообразил, что как бы твое отстранение не вызвало протеста среди подчиненных!.. Какой может быть в армии протест? Отстранен — значит, за дело! — и тут же сам себе возражал: — Ну и пусть! Оттого мне хуже не будет. Как-нибудь перемучаемся до конца боя, а там видно будет… Я еще посмотрю, как они справятся без Волошина… Командиру полка, да и Маркину, еще предстоит познать, что такое высота. И поделом!.. — и снова возражал себе: — А батальон? А люди? При чем здесь они?.. И в чем твоя вина, комбат Волошин?..

* * *

…Стоя в неглубокой, наспех отрытой траншее, привычно склонившись грудью на бруствер, комбат Волошин смотрел в бинокль.

Голые, недавно вытаявшие из-под снега склоны высоты, с извилистым шрамом траншей на самой вершине, несколькими свежими пятнами минных разрывов, чахлый кустарник внизу — все застилал сумрак быстро надвигавшейся ночи.

Меняя позу, Волошин неловко повернул локоть, и ком земли с глухим стуком упал на дно. Тотчас в траншее послышался обиженный собачий визг, и на осыпавшуюся бровку мягко легли две широкие когтистые лапы.

— Джим, лежать! — тихо, не оглядываясь, скомандовал Волошин.

Собака тотчас послушно улеглась у ног хозяина, но, тихонько поскуливая, глядела на Волошина, пока он не оглянулся.

— Ну, ладно, не скули… Не нарочно ж я…

Джим, словно удовлетворенный ответом хозяина, смолк.

А Волошин снова стал смотреть на высоту. Не отрывая глаз от бинокля, он повертел пальцами окуляры, отыскивая наилучшую резкость, но видимости по-прежнему не было. Опустив бинокль, он расслабленно откинулся к задней стенке траншеи…

— Да, Джим, кажется, мы вчера дали маху, не атаковав с ходу высоту. Понимаешь, были шансы захватить ее, но… подвела артиллерия. У нашего друга Паши к тому времени не осталось и десятка снарядов… Что он мог сделать на таком голодном пайке?.. Соседний батальон ввязался в затяжной бой за совхоз много правее… кстати, тоже неудачно, а значит, и ему не до нас было… Когда я все-таки спросил про высоту комполка, он ничего не ответил. Он в такие минуты отмалчивается, как ты, Джим… хотя можно понять: наступление выдыхалось, задачу свою полк кое-как выполнил, а дальше, наверно, еще не было определенного плана и у штаба дивизии… И все-таки высоту надо было брать. Теперь не сидели бы почти в болоте…

Конечно, потрепанного нашего батальона было недостаточно, но и высота была не та, что сейчас… Вчера на ее голой вершине еще не была отрыта траншея, а главное — правофланговый склон над болотом, кажется не был еще занят немцами. Заняли они его утром и весь день, не обращая внимания на наш пулеметный обстрел, копали… Отсюда хорошо было видно, как там мелькала над брустверами черная россыпь земли… как урчали моторы… подошли, наверно, несколько грузовых машин, и немецкие саперы до ночи таскали по траншее бревна — ясно, для блиндажей и окопов… А ночью, пожалуй, заминируют и склоны. Теперь возьми ее, попробуй — батальон все тот же, а она уж не та, что вчера… А брать ее, наверно, все равно придется. Сколько тут просидишь, в болоте?..

Быстро темнело, над голым мартовским пространством все гуще растекались холодные сумерки, в которых тускло серели пятна еще не растаявшего снега во впадинах…

По траншее к Волошину незаметно подвинулся дежурный разведчик, наблюдавший из соседней ячейки за высотой. Зябко передернув плечами под серой замызганной телогрейкой, он сказал как бы самому себе:

— Укрепляется, гад!

Комбат молча кивнул в ответ. Было холодно, и Волошин, как и боец, невольно передернул плечами. Джим, словно поняв намерения хозяина, пробежал шагов пять по траншее и, остановившись, вопросительно глянул серьезными, немножко печальными глазами.

— Так, Прыгунов, наблюдайте, — стряхивая с локтей и бортов шинели налипшую землю, сказал Волошин. — Если что — сразу докладывайте.

— Есть, товарищ комбат.

— Только не вздумай курить.

— Некурящий я.

— Тем лучше. На ужин подменят.

Обдирая стены узкой траншеи плащ-палаткой, наброшенной поверх шинели, Волошин быстро пошел вниз к землянке…

…Сооруженная наспех землянка — временное полевое пристанище — получилась не бог весть какая: вместо бревен крытая жердями и соломой с тонким слоем земли наверху, двери тут вообще никакой не было, просто на входе висела чья-то палатка, поэтому, приподняв ее, Волошин сразу очутился возле главной радости этого убежища — переделанной из молочного бидона, хорошо уже натопленной печки.

— О, блаженство! — не удержался он от восклицания, протягивая к теплу настывшие руки. — Как в Сочи! Что улыбаетесь, Чернорученко? Вы были в Сочи?

— Не был, товарищ комбат.

— То-то!

Немолодой, медлительный в движениях телефонист Чернорученко, несмотря на то что не был в Сочи, почему-то продолжал улыбаться.

В землянке было четверо: ординарец Гутман, отдыхавший перед сменой на НП разведчик — тоже чему-то улыбались, и только один начштаба лейтенант Маркин в наброшенном на плечи полушубке деловито-сосредоточенно возился со своими бумагами, разложенными на ящике.

— Что случилось? — заинтригованно спросил Волошин.

— Сюрприз для вас, товарищ комбат, — отозвался ординарец.

— Что еще за сюрприз?

— Пусть Чернорученко скажет. Он лучше знает.

Чернорученко, смущенно улыбаясь, почему-то посмотрел на Маркина.

— Ну, говори, говори, — коротко сказал тот.

— Орден вам, товарищ комбат. Из штаба полка звонили.

Волошин как-то неопределенно хмыкнул и, не сказав ни слова, перешагнул через длинные ноги лежавшего разведчика, сбросил с себя плащ-палатку и сел подле ящика, на котором тускло светил стоящий карбидный фонарь.

Джим, с почтительной важностью воспитанного пса, опустился на задние лапы рядом.

— Так что поздравляем, товарищ капитан! — сказал ординарец. — Вот тут я и обмывочку расстарался.

Он выхватил откуда-то алюминиевую фляжку и встряхнул ее. Во фляжке булькнуло.

— Пока спрячь, Лева, — смущенно поморщился Волошин. — Обмывочка не проблема.

— Ого! Не проблема! Да я ее у старшины едва выцыганил. Во второй батальон бегал. Самая проблема! Вот лейтенант весь вечер на нее поглядывает.

— Глупости вы городите, Гутман, — серьезно заметил Маркин.

— Вот лейтенанту и отдай, — улыбнулся Волошин. — А мне лучше портянки сухие поищи.

— Ай-яй! Портянки — такое дело!

Гутман вытащил из-под соломы туго набитый вещевой мешок и ловко развязал его.

— Вот, сухонькие.

— Спасибо.

— И снимите шинель, пуговицу в петлицу вошью. А то уже третий день обещаете.

— Только чтоб одинаково было: на правой и на левой.

— Будет в аккурат. Не сомневайтесь.

Волошин неторопливо снял шинель и, передав ее ординарцу, с наслаждением вытянул на соломе отекшие за день ноги.

— И кто придумал эти пуговицы в петлицах, — широким портняжным жестом раскидывая на коленях комбатовскую шинель, сказал Гутман. — Ни складу ни ладу.

— Тебя не спросили, — буркнул Маркин. — Придумали, значит, так надо было.

— А по мне, так лучше кубари. Как прежде.

Рассеянно слушая разговор, Волошин достал из брючного кармана часы и, положив их на край ящика, чтобы видеть светящийся циферблат, начал свертывать самокрутку.

— Из полка звонили?

Маркин оторвался от бумаг, кивнул:

— Звонили.

— Про высоту шестьдесят пять не спрашивали?

— Нет, не спрашивали… А что, все копают?

— Копают, — тихо ответил Волошин и умолк.

Маркин снова начал лениво разлиновывать тетрадь…

«Скоро надо будет звонить на полковой КП, — глядя на циферблат часов, думал Волошин. — Надо же, как до отвращения неприятны эти минуты. Эта его начальническая манера разговора, крики…»

Волошин прикурил, затянулся, наблюдая, как однобоко тлеет бумага на конце его самокрутки, «Да-а-а, высоту надо было брать с ходу. Вчера был шанс захватить ее, развивая атаку, а мы остановились… Черт! — выругался Волошин, недовольный вчерашним решением комполка. — Предложи вчера это не Волошин, а кто-нибудь другой, или будь на месте комполка не Гунько, бой завершился бы атакой на высоту…»

Волошин заворочался, шурша соломой, приподнялся, откинувшись спиной к стенке землянки.

— Слушайте, лейтенант Маркин, — скрывая нахлынувшее вдруг раздражение, сказал Волошин. — Бросьте вы школьные тетрадочки линовать. Возьмитесь за карту, что ли, покумекайте над обстановкой…

— Есть покумекать, — быстро отозвался Маркин. — Хотя это дело штаба полка, а не батальона… батальона! — грустно ухмыльнулся он. — Семьдесят шесть человек на довольствии… Менее половины.

Волошин погрустнел, опустил голову.

— А разлиновывал я в тетради графы формы «2-УР», — с запоздалой обидой сказал Маркин. — Для записи предстоящего пополнения…

— Какого пополнения? — удивился Волошин.

— Извините, я не доложил: из полка звонили, сказали — будет пополнение.

— Много?

— Неизвестно. В двадцать два ноль-ноль приказано выслать представителя от батальона.

— Пополне-е-ение, — протянул раздумчиво Волошин. —

Как бы завтра не того… Не пришлось бы брать ее, — кивнул он в сторону выхода.

— Ну да! — усомнился Маркин. — Денька два, наверно, подумают.

— Через день-два будет хуже. Он еще больше укрепится.

Сказав, Волошин потянулся к часам, взял их, посмотрел:

— Скоро надо будет звонить… докладывать обстановку.

— А может, не докладывать? — тихо заметил Маркин, бросив беглый взгляд на выход. — Молчат, и мы промолчим.

— Нет уж, спасибо. Будем докладывать как есть.

— Ну что ж, можно и так, — тут же согласился Маркин и снова склонился над тетрадью, которую он разлиновывал с помощью карандаша и шомпола.

— Значит, можно так и можно этак? — как бы самому себе задал вопрос Волошин, но ответил уже Маркину. — Нет, Маркин. Среди всех возможностей, которые предоставляет ситуация, на войне чаще всего выпадает самая худшая, плата за которую почти всегда — солдатские жизни. Трудно бывает с ней согласиться, но поиски путей в обход обычно приводят не только к конфликту с совестью, но и кое к чему похуже.

— Да я ничего, — смущенно повел плечами Маркин. — Я просто предложил.

— Из каждого положения есть три выхода, — поднял от шитья голову Гутман. — Еще Хаймович сказал…

— Помолчи, Гутман, — сказал комбат. — Не имей такой привычки.

— Виноват!

Волошин минуту помолчал, а затем тихо спросил, вроде бы между прочим:

— Вы, Маркин, в окружении долго были?

— Два месяца восемнадцать суток. А что?

— Так просто. В прошлом году я тоже вскочил. Почти на месяц.

— Так вы же с частью вышли, — не удержавшись, вставил свое Гутман.

Волошин посмотрел на него твердым продолжительным взглядом.

— Да, я с частью, — наконец сказал он. — В этом мне повезло. Хотя от полка, а командиром полка у нас был великолепный человек — майор Русов Иван Васильевич, осталось сорок семь человек, но было знамя, был сейф с партдокументами. Это и выручило. Когда вышли, разумеется.

— А у нас ничего не осталось, — дернул на плече полушубок Маркин. — Ни знамени, ни сейфа. Горстка бойцов, десяток командиров. Половина раненые. Кругом немцы. Решили выходить отдельно, мелкими группами, Пошли, напоролись на немцев. Неделю гоняли по лесу. Кору ели. Наконец, вырвались двенадцать человек. Смотрим, что-то больно уж тощие тут фронтовички. И курева нет. Едят конину. Слово за слово, — выясняется: так они тоже в окружении! Вот и попали из огня да в полымя. Еще припухали месяц…

— Это где?

— Под Нелидовом, где же. В тридцать девятой армии.

— Да, там невеселые были дела. Тридцать девятой хватало. Двадцать девятой тоже.

— А конникам Белова?

— Тех совсем немного осталось, — согласился Волошин.

— Неудачник я! — вдруг сказал Маркин, и Гутман с Чернорученко настороженно подняли головы. — Что пережил, врагу не пожелаю. В резерве встречаю товарища, вместе выпускались из училища, — два ордена, шпалы в петлицах. А я все лейтенант.

Волошин оперся локтем на ящик и искоса посмотрел на притихших бойцов.

— Напрасно вы так считаете, Маркин. До Берлина еще длинный путь.

— А! — махнул рукой Маркин, снова принимаясь за свое дело. — Мое дело линеить…

Не успел он закончить фразу, как где-то наверху с нарастанием завизжало, донеслось несколько слабых минометных выстрелов, и тотчас близкие разрывы всколыхнули землю. На солому, на печку с потолка сыпануло землей, огонек в фонаре вздрогнул, заколебав по стене горбатые тени. Вскочил разведчик. Чернорученко почти упал телом на телефонный аппарат, защитно обхватив его руками.

— Что за черт! — Волошин рванул палатку над входом.

Следом за ним, в одно мгновенье накинув полушубок и схватив автомат, юркнул в траншею Гутман…

…В ночных сумерках над пригорком густо мелькали туго натянутые нити трасс — оттуда, с высоты, через их головы к лесу. Очереди были длинные и крупнокалиберные: дуг-дутдуг донеслось с высоты.

Волошин, застегивая шинель, надевая портупею, кивнул головой ординарцу;

— А ну, пулей! Туда и обратно!

— Есть! — ответил Гутман, скрываясь в густеющих сумерках ночи. Выпустив пол-ленты, пулемет вдруг замолк. Стало тихо.

Только где-то в тылу за лесом от далекой канонады слабым отсветом вспыхивал край неба.

— Это артиллеристы-разини! Всегда они по ночам засветят, — с раздражением сказал Гутман.

Комбат не ответил.

Зашуршала палатка, пятно света от фонаря косо легло на стенку траншеи.

— Товарищ комбат, десятый! — сказал высунувшийся из землянки Чернорученко.

Внутренне поморщившись, Волошин взял из рук телефониста трубку, большим пальцем решительно повернул клапан.

— Двадцатый «Березы» слушает.

— Почему не докладываете? Что там у вас за артподготовка? Опять не выполняете правила маскировки?.. Але! Что вы молчите? Или заснули там? — рокотало в трубке.

И тогда Волошин позволил себе немного иронии, на которую майор Гунько обычно реагировал вполне серьезно.

— Стараюсь привести в систему ваши вопросы.

— Что? Какая система? Вы мне не мудрите, вы отвечайте.

— На столько вопросов сразу не ответишь.

— Плохой тот командир, который не умеет как надо доложить начальству. Надо на ходу смекать. Начальство с полуслова понимать надо.

— Спасибо.

— Что?

— Спасибо, говорю, за науку. И докладываю обстановку, — решительно перебил Волошин. — Противник продолжает укреплять высоту «Большая». Визуально отмечены земляные работы с использованием долгосрочного покрытия — бревен. Также продолжается…

— А вы воспрепятствовали? Или соизволили спокойно смотреть, как фрицы траншеи размечают?

— Траншеи, к сожалению, они разметили вчера ночью, — нарочно не замечая издевки, докладывал Волошин. — К утру все было отрыто почти в полный профиль. Пулеметный огонь наш оказался малоэффективным по причине пуленепробиваемости укрытий. Другие средства воздействия отсутствуют. У Иванова «огурцов» всего десять штук. Я уже докладывал.

— Слыхал. А кто это дразнит немцев? Что за расхлябанность такая? Наверное, костры жгут? Или из блиндажей искры шугуют?

— У меня это не принято. Вы путаете меня с кем-то. Майор на несколько секунд замолчал, а затем другим тоном, спокойнее, однако, чем прежде, заметил:

— Вот что, капитан, не тебе поправлять, если и спутал. Молод еще.

— Попрошу на «вы».

— Что?

— Попрошу называть на «вы».

Волошин начал терять выдержку, его так и подмывало швырнуть эту проклятую трубку. И действительно, одна сторона позволяла все что угодно, а другая должна была всячески соблюдать вежливость. Вот Волошин и не выдержал, принял предложенный тон.

Голос на том конце провода заметно изменился, притих, командир полка помедлил, прокашлялся и, кажется, сам уже готов был обидеться.

— Уже и в пузырь! Подумаешь, на «ты» его назвал! Назвал, потому что имею право. Вы моложе меня. А на старших в армии не обижаются, у старших учатся.

«Чему?» — хотел задать вопрос Волошин, но Гунько перебил:

— Кстати, едва не забыл, — совсем уже изменившимся тоном подхвати Гунько. — Красное знамя получишь. Приказ прибыл. Так что поздравляю.

— Вспомнил! — отвернувшись от трубки обиженно пробурчал Волошин. Не успел он положить трубку, как рядом, коротко рявкнув, вскочил на ноги Джим.

Близко в траншее послышался топот, шорох плащ-палатки, слышно было, как кто-то спрыгнул с бруствера в траншею.

Чернорученко бросился к выходу, но сразу же отскочил в сторону и прижался спиной к земляной стене.

— Куда тут? — послышался голос рядом с землянкой.

— Прямо, прямо, — ответил несколько дальше голос

Гутмана.

— Осторожно, ступеньки, — это уже другой, незнакомый голос.

— Вижу.

В земляной пол возле печки ударил яркий луч света из фонарика, который затем метнулся под чьи-то ноги. Отбросив в сторону край палатки, в землянку ввалился грузный человек в теплой, с каракулевым воротником бекеше.

Джим опять угрожающе рыкнул и рванулся вперед.

Волошин в последнее мгновение едва успел ухватить его за косматый загривок. Пес ошалело взвился на задние лапы, человек в коротком испуге отпрянул назад и раздраженно выругался.

— Что тут за псарня?

— Джим, лежать! — строго скомандовал Волошин.

Джим нехотя отступил и стал рядом, позволив вошедшему сделать три шага к свету.

В землянку тем временем продолжали входить другие, и она быстро становилась тесной. За первым вошли еще трое, последним пролез ординарец Гутман.

Волошин впился глазами в самого первого, который выглядел явно чем-то взволнованным и рукой все держался за обнаженную голову. Сначала Волошину показалось, что он растирает рукой озябшее ухо, но человек наклонился к свету, отнял руку от головы и поглядел на ладонь. На ней была кровь. Тут же к нему шагнул второй, в полушубке, с тонкой планшеткой на боку. При свете фонаря он начал вытирать окровавленную щеку вошедшего, на широком погоне которого вдруг блеснула большая генеральская звезда.

Волошин понял, что немедленно нужно доложить, и поэтому с досадным чувством оплошности шагнул к генералу:

— Товарищ генерал, командир батальона капитан Волошин…

— А тише нельзя?

Генерал вполоборота повернул к нему недовольное, в морщинках лицо с седым клочком коротеньких усов.

Секунду они молчали, стоя так друг перед другом, оба напряженные, большие и плечистые.

— Зачем так громко? Мы же не на плацу, И потом, видите, я не совсем в форме… потом доложите…

Генерал, переставив на ящике фонарь, сел с краю, не отрывая руки от виска, на котором кровоточила рана.

Майор в полушубке, что вытирал генералу щеку, повернулся к Маркину:

— Медпункт далеко?

— Через четыреста метров. В овражке.

— Пошлите за врачом.

— Врача у нас нет. Санинструктор, товарищ майор.

— Не имеет значения. Пошлите за санинструктором,

— Гутман! — кивнул Волошин ординарцу.

— Есть!

В землянке воцарилась неловкая гнетущая тишина.

Начальство молчало, по обе стороны от него в почтительном молчании замерли Волошин и Маркин. У порога над печкой грел руки какой-то плечистый боец в бушлате. Майор поискал глазами место, чтобы сесть, и увидел Джима, настороженные уши которого торчали из тени.

— Овчарка?

— Овчарка, — сдержанно ответил Волошин и отступил в сторону. Генерал, грузно повернувшись на ящике, с любопытством посмотрел на пса:

— О, зверюга! Как звать?

— Джим, товарищ генерал.

Генерал снисходительно пошлепал ладонью по поле бекеши:

— Джим, Джим, ко мне!

Но Джим, не двинувшись, тихо и угрожающе рыкнул.

— Не пойдет, — сказал Волошин.

— Ну это мы еще посмотрим, — бросил генерал и перевел взгляд на Волошина. — Давно командуете батальоном?

— Семь месяцев, товарищ генерал.

— А чем раньше командовали?

— Ротой в этом же батальоне.

— Подождите, как вы сказали, ваша фамилия?

— Волошин.

— Это не ваша рота захватила переправу в Клепиках?

— Моя, товарищ генерал.

— Он тогда был представлен к ордену, товарищ генерал, — добавил майор, — «Красной Звезды», — уточнил майор, видя, что генерал молчит.

Но генерал никак не среагировал на слова майора и спросил совсем о другом:

— Где передний край вашего батальона?

— По юго-западным склонам, вдоль болота.

— Покажите на карте.

Волошин достал потертую гармошку карты и развернул ее перед генералом:

— Вот. Передовая траншея по промежуточной горизонтали над самым болотом.

При тусклом свете карбидки генерал молча принялся рассматривать ее, заметно относя карту подальше от глаз. К нему наклонился майор, и, вглядевшись в знаки рельефа, объявил уверенно:

— Ну, я же докладывал. Именно так: высота шестьдесят пять ноль.

— Так что же вы мне прогулку устроили по самому переднему краю? — ворчливо сказал генерал, прикрывая рану рукой. — Могли убить.

В тоне генерала, выговаривая майору, звучали отечественные нотки, которые тут же пропали, как только он посмотрел на Волошина.

— Так что же, выходит, высота у противника?

— У противника.

— Почему вы ее не взяли?

— Не было приказано, товарищ генерал.

— Вот так! — недоверчиво сказал генерал и приказал решительным голосом: — Вызывайте сюда командира полка!

— Чернорученко! — повернулся Волошин к телефонисту. — «Волгу»!

— «Волга», «Волга», — прикрыв рукой трубку хрипловатым от волнения голосом повторял Чернорученко. — «Волга»! Говорит «Береза»…

Майор достал из кармана большую коробку «Казбека», протянул ее генералу, тот одной рукой взял папирусу и прикурил от услужливо поднесенной зажигалки. Потом прикурил сам.

Стоя в напряженно-выжидательной позе, вполоборота к генералу, Волошин почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Скосив глаза в сторону, он увидел Джима, сидевшего в напряженной лозе на задних лапах. Собака смотрела на него преданным грустным взглядом и еле слышно поскуливала.

В настороженной тишине прошуршала палатка, из-под которой в землянку проскользнула Веретенникова, санинструктор седьмой роты. За нею влез ординарец Гутман.

Волошин мрачно двинул бровями и тихо про себя выругался.

Веретенникова тем временем быстро окинула взглядом знакомых и незнакомых людей и, вскинув к ушанке руку, уверенно шагнула к раненому:

— Товарищ генерал, младший сержант Веретенникова прибыла для оказания первой помощи при огнестрельном ранении.

Эта девчонка в явно широковатой для нее солдатской шинели доложила так складно и уверенно, что строгое, насупленное лицо генерала удовлетворенно разгладилось.

— Хорошо, дочка! Посмотри, что тут мне фрицы наделали. Веретенникова, однако, снова вскинула руку:

— И разрешите обратиться по личному вопросу, товарищ генерал.

Генерал уже несколько удивленно приподнял голову.

— Прикажите комбату оставить меня в батальоне, — выпалила Вера.

Озадаченный генерал неопределенно хмыкнул и искоса изпод сурово надвинутых бровей взглянул на комбата:

— А что, он вас прогоняет отсюда?

— Отправляет в тыл.

— Таков приказ по полку, — сдержанно объяснил

Волошин. — Санинструктор Веретенникова комиссована как непригодная к строевой службе, А вы, товарищ младший сержант, должны бы знать, как в армии полагается обращаться к старшим начальникам!

Веретенникова, однако, оставив без внимания его слова, попрежнему держала руки по швам и не сводила глаз с генерала.

— Я не могу этого решить, — едва заметно повел плечом генерал. — Обращайтесь к вашему непосредственному начальству.

Девушка обиженно прикусила губу и резким, почти демонстративным движением рванула вперед санитарную сумку.

Затем, бегло осмотрев рану, сказала коротко: — Надо остричь.

— Всего? — удивился генерал с нотками юмора в голосе.

— Вокруг раны,

— Ну что ж! Стриги, если есть чем.

Со словами «Найдется» Веретенникова вынула из сумки ножницы и довольно ловко остригла седоватый висок генерала.

Генерал терпел. Потом Веретенникова достала сверток бинта, и ее руки начали ловко выстраивать сложную схему головной повязки. Когда она стала пропускать бинт через шею, это не понравилось генералу:

— Отсюда убери. Шея у меня здоровая.

— Так надо. Согласно наставлению.

— Какое наставление! — повернулся к ней генерал. — Мне руководить войсками, а вы из меня чучело делаете!

— Иначе повязка не будет держаться.

— Тогда ты не умеешь перевязывать.

— Умею. Не вас первого.

— Сомневаюсь.

— Так перевязывайте сами.

Точным, сильным рывком, она оборвала бинт, и не успели еще присутствующие в землянке что-либо понять, как взметнулась на входе палатка и санинструктор исчезла в траншее.

Но она не просто исчезла. Откидывая палатку, она вместе с ней оттолкнула входившего в землянку майора Гунько, и тот, нелепо взмахнув руками, отлетел к стенке.

— Что за безобразие! — растерянно воскликнул генерал. Восклицание генерала относилось к исчезнувшему санинструктору, а Гунько его принял на себя:

— Виноват, товарищ генерал! Командир полка майор Гунько! — и так в усердии лихо показал свою выправку, что на сапогах звякнули шпоры.

— Вы что, командир кавалерийского полка? — тоном, не обещавшем ничего хорошего, спросил генерал, в то время как майор кое-как связал на его голове обрывки бинта, оставленные Веретенниковой.

— Никак нет! Стрелкового, товарищ генерал.

— На какого же черта тогда у вас шпоры?

Гунько в замешательстве передернул плечами, бросив украдкой взгляд в сторону Волошина, по лицу которого было видно, что он не очень сочувствует своему командиру полка.

— Вы бы лучше порядок у себя навели! — вскочил энергично генерал. И менее заботились о своем кавалерийском виде! А то у вас бардак в полку, товарищ майор!

Мало что понимая, майор стоял смирно и невинно смотрел в рассерженное лицо генерала.

— А ну, покурите там! — через плечо бросил бойцам генерал. Гутман, Чернорученко и боец в бушлате вылезли в траншею.

В землянке стало просторней, генерал отступил в сторону, и огонек тускло осветил немолодое, страдальчески напряженное лицо комполка.

— Какая у вас позиция? Где вы засели? В болоте? А немцы сидят на высотах! Вы что думаете, они вам оттуда будут букеты бросать?

— Я так не думаю, товарищ генерал! — сказал Гунько.

— Ах, вы не думаете? Вы уже поняли? А вы знаете, что все подъезды к вам простреливаются пулеметным огнем? Вот полюбуйтесь! — генерал ткнул пальцем в свой забинтованный лоб.

— Виноват, товарищ генерал, — только и нашелся ответить Гунько.

Волошин едва заметно улыбнулся.

Генерал, не встретив возражения, замолк, подошел к угасшей без присмотра печурке и начал толкать в нее разбросанный по земле хворост. В землянку повалил дым, генерал закашлялся, притворил дверцу.

— И вот он тоже виноват! — сказал генерал, повернув голову в сторону Волошина. — Он должен был взять высоту. А не сидеть в болоте.

— Мне не было приказано ее брать, — ответил Волошин.

— Вот он уже второй раз оправдывает свою бездеятельность отсутствием приказа, — поднялся генерал от печки.

Возле печки тут же оказался майор. В печи загудело, затрещало, все щели ярко засветились пламенем.

— По плану командующего высота в вашей полосе? — спросил генерал.

Командир полка поспешно схватился за свою полевую сумку.

— Так точно. Для меня включительно.

Немного суетливее, чем следовало, он достал из сумки испещренный знаками лист карты, и они склонились над ним в тусклом свете карбидки. Волошин молчал, с покорной готовностью подчиненного.

— Где же включительно? — выругался генерал. — На карте для вас исключительно.

— Так точно, исключительно, — поспешил подтвердить

Гунько.

— Так что же вы путаете? Или вы не понимаете знака?

— Понимаю, товарищ генерал.

— Разгильдяи! — генерал отшвырнул карту. — Слишком о себе заботитесь.

Генерал страдальчески приложил руку к повязке.

— Надеюсь, товарищ генерал, ко мне это не относится? — не сдержался Волошин.

— Относится! — без промедления ответил генерал и шагнул к Волошину. — И к вам тоже относится! Вот мы разберемся, и будете завтра брать высоту штурмом. А то расположились мне, печки-лавочки.

Генерал уже сделал шаг к выходу, когда Волошин ответил:

— Судя по всему, высота шестьдесят пять ноль включительно для полосы соседней армии.

Генерал остановился. Его лоб под высоко надетой папахой резко белел в сумраке свежим бинтом.

— Ишь какой умник! Знает: соседней армии! А я вот нарезаю ее вам. А то, соседней! Вы знаете, где соседняя армия?

У черта на куличках соседняя армия. Жуковку еще не взяла.

— Тем более нам нельзя вырываться, — возразил Волошин. — Открытый фланг.

— За фланги беспокоишься. А ты бы побольше о фронте думал. О фронте! За фланги позаботятся кому надо.

— Я беспокоюсь за батальон, которым командую. А в батальоне и так семьдесят шесть человек на довольствии.

Генерал замолчал, засунув руки в карманы бекеши, прошагал к печке, назад к ящикам и остановился, задержав взгляд на робком огоньке фонаря.

— Командир полка, вы получили пополнение?

— Так точно. Сегодня в конце дня.

— Пополните его батальон!

— Так точно!

— Мне нужны еще командиры, — с упрямой настойчивостью сказал Волошин. — У меня только один штатный командир роты. Недостает двенадцати командиров взводов. У меня у самого нет заместителя по политчасти — выбыл в госпиталь.

Поддерживающая батарея артполка сидит без снарядов.

Наступило молчание. Командир полка, расслабив в колене ногу, продолжая стоять перед генералом, у которого все ниже на глаза оседали его тяжелые косматые брови.

Где-то на поверхности снова громыхнули взрывы, но в этот раз дальше, чем прежде; генерал настороженно вслушался, и, как только эхо разрывов смолкло вдали, спросил у Гунько:

— Вы на лошади?

— Так точно.

— С коневодом? Одну лошадь дадите мне. Поедем в штаб.

— Так мне готовиться к атаке? — грубовато спросил

Волошин Гунько.

Гунько, в затруднении сморщив лоб, повернулся было к

Волошину, потом к генералу, натягивающему на руки перчатки.

— Вот разберемся, и получите приказ, — ответил тот.

— Уже почти двадцать два часа, товарищ генерал, — посмотрев на свои часы, продолжая Волошин. — В случае чего, когда же мне готовиться?

— Надо быть всегда готовым, товарищ комбат! — сказал генерал.

Но не все еще кончилось для Волошина.

Протянув руку к палатке над входом, генерал вдруг остановился.

— За отсутствие дисциплины в батальоне и эти штучки санитарного инструктора объявляю вам выговор, комбат. Вы слышали?

— Есть! — выдавил Волошин.

Генерал еще раз посмотрел на Волошина и вдруг будто случайно увидел у стенки Джима.

— А собачку мы вашу заберем. Вам она ни к чему, командуйте батальоном. Крохалев!

Палатка на выходе приподнялась, и в землянку влез боец в бушлате.

— Крохалев, возьмите пса!

Боец не очень решительно сделал два шага вперед и с протянутой рукой наклонился к Джиму. Пес угрожающе насторожился и вдруг с такой яростью гавкнул, что Крохалев в испуге отскочил к порогу.

— Что, не идет? Комбат, а ну, дайте своего человека! Волошин молчал. Волошин смотрел на Джима. Генерал ждал. Пауза затягивалась.

Гунько деланно встрепенулся от возмущения:

— Вы слышали приказ? Где ваши бойцы? А ну там, в траншее, живо!

В землянку ввалился Чернорученко, за его спиной выглядывал Гутман.

— Берите собаку! Живо! — приказал Гунько.

— Гутман, возьмите Джима! — кивнул ординарцу Волошин.

— Куда? Это наш Джим. Куда его брать?

— Прекратите разговор! — не выдержав, сорвался Волошин. — Берите!

Обескураженный холодной неумолимостью комбата, ординарец недоуменно пожал плечами:

— Гм! Мне что! Я выполню… Джим, ко мне!

Пес доверчиво подался Гутману, и тот взял его за ошейник. Джим смотрел на хозяина. Волошин отвел взгляд в сторону.

— Вот так! — удовлетворенно сказал генерал, — Проводите к штабу, товарищ боец…

Генерал, а за ним вся свита покинули землянку…

* * *

Уголок палатки вверху над входом завернулся, и из щели в землянку пробивался слабый свет серого, блеклого дня.

Как ни прислушивался Волошин — наверху ни звука, словно все вымерло или сбежало куда-то. Даже немец не огрызается, молчит. И в этой настороженно-пугающей тишине мысли приходили такие же…

«Эх, Джим, Джим!.. Предал тебя твой хозяин… А потому что на поверку вышло, что у твоего хозяина рабская душа…

Ну почему я должен был подчиниться генералу? Потому что он — генерал?.. В служебном порядке — пожалуйста.. Обязан… Но здесь-то другое! Генерал позволил себе маленькую прихоть… каприз — увидел собачку!.. Ну почему ты не возразил, а согласился? Это не служебное рвение, а обыкновенное угодничество. Жаль, что у генерала с собой дудки не было, а то ты, может, и сплясал бы… Вспомни ты хотя бы на минуту о человеческом достоинстве… возрази… генерал — человек неглупый, опомнился бы! Ну, не сказал бы спасибо, конечно, но Джим сейчас бы был здесь… Может быть, Гунько прав, сняв тебя с батальона. Может быть, тебе, Волошин, и нельзя доверять жизни людей? Он же присутствовал тогда и видел, чего ты стоишь… А может, и в других случаях я не так поступал?..»

…В землянке Самохина ужинали. Тесно обсев разостланную на полу палатку, бойцы сосредоточенно работали ложками.

Когда Волошин приподнял брезентовый полог над входом, Веретенникова, укладывавшая вещмешок, метнула в комбата отчужденный обиженный взгляд и локтем толкнула лейтенанта Самохина.

— Вадька!

Самохин заветно встрепенулся, увидев комбата, сделал запоздалую попытку встать для доклада.

— Товарищ капитан…

— Ужинайте, — останавливая, поднял руку комбат.

Кто-то подвинулся, давая ему возможность присесть, ктото перелез в другой угол.

Вверху под перекладиной, потрескивая и коптя дымил озокеритный конец телефонного провода.

Веретенникова еще раз обиженно взглянула на Волошина и занялась лямками вещевого мешка.

— Может, поужинаете с нами, товарищ комбат? — неуверенно предложил Самохин.

Комбат не ответил, бросив взгляд в сторону Веретенниковой. В блиндаже все приумолкли, почувствовав его настроение, — наверное, тут уже были в курсе того, что произошло на батальонном КП. Волошин знал: они ждали разноса за случай с их санинструктором, окончившийся для него вторым генеральским выговором, но он не хотел начинать с этого. Он выжидал. Но и они все выжидали, кое-кто изредка поглядывал на санинструктора, желая предугадать, как поступит она в том или ином случае.

В землянке было темновато. Вверху под перекладиной, потрескивая и коптя, дымил озокеритный конец телефонного провода, воняло жженым мазутом, шуршала над входом пожухлая от холода парусина.

Ощущая на себе вопрошающее внимание присутствующих, Волошин достал из кармана дюралевый, с замысловатой чеканкой на крышке портсигар, начал вертеть цигарку. Он выжидал.

Старшина роты Грак и командир взвода сержант Нагорный, сидевшие напротив комбата, сунули ложки за голенища, Самохин застегнул крючки шинели, Веретенникова начала надевать телогрейку. Судя по всему, конец ужина был испорчен, хотя супа в котелках ни у кого не осталось.

— Товарищ Самохин, сколько у вас на сегодня в строю?

— Двадцать четыре человека. С санинструктором.

— Санинструктора не считайте.

Самохин умолк, наверное, ожидая, что скажет комбат. Волошин затянулся, махорка в цигарке странно потрескивала, временами вспыхивая, будто к ней подмешали порох.

— Выделите двух человек. Двух толковых бойцов.

Самохин с заметным облегчением опустился ниже и выдохнул. Подвижный взгляд его темных глаз на молодом лице, соскользнув с комбата, остановился на сержанте Нагорном.

— Нагорный, дай двух человек.

— Отставить! — ровно сказал Волошин. — Наверно, у товарища Нагорного имеется воинское звание?

— Сержант Нагорный, выделите двух бойцов! — четко повторил Caмохин.

— Есть!

Нагорный взял с пола автомат и с шумом протиснулся в траншею.

— И еще пошлите за командирами рот. Восьмой и девятой.

ДШК тоже.

Самохин только взглянул на Грака, и тот, хотя и без спешки, вылез вслед за Нагорным.

В блиндаже остались только Волошин, ротный Самохин и Веретенникова.

Волошин свободнее вытянул ноги и пригасил самокрутку.

— Так до каких пор будем воду мутить, товарищ Самохин?

— Какую воду?

— Когда будет выполнен мой приказ?

Прежде чем ответить, лейтенант помолчал, бросая вокруг быстрые нервные взгляды.

— Завтра утром пойдет, — неуверенно пробормотал он.

— Никуда я не пойду! — тут же объявила Веретенникова.

— Вера! — с нажимом сказал Самохин.

— Ну что? Что Вера? Куда вы меня прогоняете? Как наступление, так нужна была, тогда не отправляли, а как стало тихо, оборона, так выметайсь! Я год пробыла в этом полку и никуда из него не пойду!

Волошина и злило это, и приводило в растерянность. «Черт знает что! — ругал он себя, поглядывая то на раскрасневшуюся и расстроенную Веретенникову, то на страдальчески нахмуренное лицо ротного. — Наблюдать такую сцену на фронте, в полукилометре от немецкой траншеи». И он не выдержал.

— Что же, — спросил он нарочито грубо, — вы и рожать тут будете?

— Ну и буду! А вам-то какое дело?

— Вера, ты что?! — чуть не хватался за голову Самохин.

— Нет уж, товарищ санинструктор! В моем батальоне роддома нет. Рано или поздно отправитесь в тыл. Так что лучше это сделать вовремя.

— Никуда я от Вадьки не отправлюсь, — девушка всхлипнула и закрыла лицо руками.

— Вера! Ну что ты! Успокойся. Все будет хорошо, пойми. Самохин успокаивал Веру, уткнувшуюся лицом в телогрей ку, а Волошин, почти с презрением глядя на своего ротного, чертыхался про себя: «Чертов бабник! Видный, неглупый парень, хороший командир роты, и на тебе, спутался с этой вздорной девчонкой… Надумали еще фронтовую женитьбу!..

Нашли время!»

Вера помалу начала успокаиваться, и Волошин сказал, чтобы разом покончить с этим уже надоевшим ему конфликтом:

— Завтра утром штурмуем высоту. Атака, наверно, в семь. К шести тридцати чтобы вас в батальоне не было.

Вера, вдруг перестав всхлипывать, насторожилась:

— Что? Чтобы я смылась за полчаса до атаки? Нет уж, дудки. Пусть мне генерал приказывает! Пусть сам маршал! Хоть сам господь бог. Ни за что!

— Ладно, Вера. Не горячись. Ну что ты как маленькая! — уговаривал ее ротный.

— Ну да, не горячись! Долго ты без меня уцелеешь? Дурачок, ты же в первую минуту голову сложишь! За тобой же, как за маленьким, смотреть надо!

— Вот так! — объявил комбат, не желая больше продолжать этот слезливый разговор, тем более что в траншее послышались шаги, и в блиндаж уже влезал Нагорный и с ним еще два бойца.

Почти одновременно бойцы доложили:

— Товарищ комбат, рядовой Дрозд по вашему приказу…

— Товарищ комбат, рядовой Кабаков…

— Стоять тут негде, поэтому садитесь и слушайте, — сказал комбат.

Бойцы послушно опустились в мигающий сумрак у входа.

— Вам боевая задача. Очень ответственная. Вооружиться ножами или штыками, прихватить с собой побольше бумаги — газет или книжку какую разодрать, тихо перейти болото и с обмежка по-пластунски вверх до самой траншеи. Без звука. У траншеи развернуться и таким же манером назад. Вот и все. Понятно?

Бойцы, слегка недоумевая, смотрели на комбата.

— Не поняли? Поясню. Проползти и ножами прощупать землю. Если где мина — не трогать. Только на то место клочок бумаги и камушком прижать. Чтобы ветром не сдуло. И так дальше. Теперь ясно?

— Ясно, — не слишком уверенно сказал Дрозд. Кабаков шмыгнул носом.

Волошин внимательно посмотрел на него.

— Все это займет у вас не более двух часов. Может, так получится, что на нейтралке окажутся немцы. Тогда послушайте, чем они занимаются. И назад. Я буду вас ждать. Вопросы есть?

— Ясно, — бодрее, чем прежде, ответил Дрозд.

Кабаков опять шмыгнул носом и неопределенно прокашлялся.

— Значит, все ясно? — медлил Волошин. — Тогда сержант Нагорный проводит вас до льда и поставит вам задачу. На местности.

— Есть, — ответил Нагорный.

Бойцы поднялись и, пригнувшись, повернулись к выходу. Кабаков, шедший вторым, остановился.

— Я это… товарищ комбат, кашляю.

— Да? И здорово?

— Как когда. Иногда как найдет…

Кабаков замолчал и с преувеличенным усердием прокашлялся.

Мельком глянув в его глаза и увидев там страх и подавленность, Волошин сказал, стараясь быть сдержаннее:

— Тогда отставить. Вашу кандидатуру отставить. Вместо вас пойдет старший сержант Нагорный.

— Есть, — сказал Нагорный. — Разрешите выполнять?

— Выполняйте. По возвращении ко мне.

Нагорный с Дроздом вылезли, напустив в блиндаж стужи. Кабаков остался, обреченно опустив голову.

— Боитесь? — спросил Волошин, в упор рассматривая бойца.

— Боюсь, — смиренно и искренне подтвердил боец.

— Лейтенант Самохин, он что у вас, всегда труса празднует?

— Да нет. Вроде не замечалось.

— Давно на фронте?

— Четыре месяца.

— Откуда сам?

— Из Пензенской области.

— Кто дома?

— Мать. И три сестренки.

— Старшие?

— Младшие.

— А отец?

— Нету. В сорок первом из-под Киева прислал письмо, и все. Веретенникова страдальчески, прерывисто вздохну ла. Снаружи послышалась стрельба — пулеметная очередь. Волошин прислушался. Стреляли откуда-то издалека, со стороны.

— Значит, боишься? — язвительно спросил Самохин. — За свою шкуру дрожишь?

— Все боятся. Кому помирать охота? — тихо сказал боец.

— Ах вот как! Еще философию разводишь! Я тебе покажу сейчас!

— Тихо, товарищ лейтенант! — остановил Волошин Самохина, пригнув голову направившегося к бойцу. — Идите на место, Кабаков.

Боец с поспешной неуклюжестью вылез из блиндажа.

Самохин, проводив его взглядом, зло отбросил из-под ног котелок:

— Ну и напрасно! Надо было специально послать, труса.

— Не стоит, Самохин.

— А потому что признался? Да? — не сдерживая себя, прокричал Самохин. — За это вы вину спустили?!

— Да, спустил, — спокойно ответил Волошин, — Помните толстовскую притчу: за разбитую чашку спасибо. Потому что не соврал.

— Притча! — не унимался Самохин. — Ему притча, а Дрозд что, камень? Да? И не боится? Вот шарахнет, и одни ошметки останутся. А этот жить будет, правдивец!

Комбат молчал. Он думал сейчас о разведчиках, посланных им.

В это время Дрозд и Нагорный были уже за болотом. Нагорный первым осторожно привстал на ноги, и тут же под ним хрустнул лед.

Дрозд, уже собиравшийся подняться вслед за ним, тут же прижался снова к земле.

Взлетела ракета, пущенная в их сторону, осветив впереди пологий склон высоты. Там перед глазами разведчиков на мгновение мелькнула длинная лента свежевспаханной земли траншей, опоясывающей вершину высоты. Взлетела вторая ракета, коротко, видимо для острастки, протарахтел пулемет.

— Я от кустика к кустику руками себя тащил, — тихо объяснял свою промашку Нагорный. — Всего раз и надавил ногой — видишь, какой треск…

— Да я тоже, наверное, весь свой пуп стер, — хмыкнул в ответ Дрозд. — Что дальше-то делать?

— Дальше по обмежку к склону и подавно по-пластунски. Давай разойдемся немного в стороны. Нож приготовил? — спросил он и, слазив за пазуху, достал какую-то потрепанную книгу. Осторожно, почти без шума, выдрал из нее половину листов и протянул Дрозду.

— «Дерсу Узала», — прочитал заглавный лист Дрозд. — Хорошая книга, жаль, не прочитал еще.

— Мин не будет — прочитаешь, — сказал Нагорный, затыкая за пояс свою половину. — Назад принесем.

— Нет, не прочитаю, — вздохнул Дрозд, осторожно продвигаясь вперед…

Как мы уже знаем, землянка командира седьмой роты была ниже блиндажа батальонного КП, поэтому вызванные Волошиным командиры рот расселись полукругом возле комбата: Самохин остался сидеть слева, поглядывая на пустующий угол, в котором, совсем еще недавно всхлипывая, возилась с вещмешком Вера; прямо перед комбатом расположился лейтенант Муратов — аккуратный, ловко затянутый ремнями; справа, несколько в стороне от Муратова, присел старший лейтенант Кизевич — мешковатый, в неподпоясанном полушубке, с обвисшими, без погон плечами.

— Не вижу командира ДШК, — взглянув на часы, сказал комбат, ни к кому не обращаясь.

— Он же приданный, — с ноткой иронии заметил Кизевич, — не привык к нашим порядкам.

В это время в траншее послышались торопливые, шаркающие шаги, и Кизевич усмехнулся:

— Топает крупнокалиберный!

В землянку влез щуплый, небрежно одетый, совсем не командирского вида взводный Ярошук.

— Морозец, черт бы на него, все жмет, — сказал он хрипловато.

Оглянув почти с ребяческим простодушием присутствующих, он, запоздало опомнившись, доложил:

— Младший лейтенант Ярошук прибыл…

— Садитесь, товарищ Ярошук, — сказал комбат. А кто-то фыркнул.

— Ну что ж, можно и сесть, если не прогоните, — сказал и сел. — А я это… в окопчике под брезентом кимарнул малость. Промерз как цуцик… У тебя нет закурить, Самохин?.. А бумажки нет? Ну ладно, найдем, — сказал он, принимая щепоть махорки от Самохина.

— Берите, товарищ Ярошук, — улыбаясь, Кизевич протянул газетный клочок взводному. — Вы хоть и младший лейтенант, а курить вам пора уже бросать.

— Благодарствую, — ответил уважительно Ярошук, скручивая цигарку. — И правда, я среди вас самый младший по званию, и самый старший по годам… Мне под пятьдесят. А курить я начал тут, на фронте. Я ведь бывший сельповский работник с Пензенщины. Когда-то при увольнении со срочной службы мне присвоили младшего лейтенанта запаса, так и хожу в этом звании… пока война. Кончится — в свой колхоз пойду… А там что? Там не звездочки, там руки нужны, и курить некогда бывает, — улыбнувшись закончил он.

— Спасибо за информацию… Степан Игнатьевич, — несколько замешкавшись, вспоминая имя и отчество взводного, сказал Волошин, — но пока вы на фронте и командир взвода…

— Само собой, товарищ комбат, службу сполняю справно…

— Та-ак! — поставил точку разговорам Волошин. — Товарищи командиры! Приказа еще нет, но я думаю, будет и, судя по всему, завтра придется брать высоту. Давайте готовиться не теряя времени.

Командиры молчали. Первым, с удивленным видом, вытянув шею из ворота полушубка, заговорил Кизевич:

— Если дивизиона два поработают, может, и возьмем.

— Насчет двух дивизионов сомневаюсь, — нахмурился Волошин. — Боюсь, как бы дело не ограничилось батареей Иванова.

— Утречком мой старшина ходил, — сказал Кизевич. — Сидят, говорит, гаубичники, а промеж станин снарядов по одному ящику.

— Снаряды подвезут. А вы обеспечьте гранатами. Понадобятся. Старшина Грак!

— Слушаю, товарищ комбат, — встрепенулась на пороге темная фигура Грака.

— У вас был ящик с КС. Раздайте его между ротами,

— Есть.

— Так. В седьмой роте три пулемета?

— Так точно, — четко ответил Самохин — Один «Горюнова» и два РПД.

— Восьмая?

— Восьмая — «Максим» одни, РПД одни, — доложил Муратов.

— Девятая?

— Два «Максима», — ответил Кизевич.

— А трофейный кольт? — записывая что-то в блокнот, как бы между прочим, спросил комбат.

— А что трофейный? Он так.

— Как это так?

— На повозке лежит. Что, я из него стрелять буду?

— Почему вы? У вас есть для того пулеметчик.

Прижимистый Кизевич, как видно, уклонялся от прямого ответа, и комбат, в упор уставясь в него, со значением постучал карандашом по сумке.

— Значит, у вас, старший лейтенант Кизевич, трофейный пулемет на повозке?

— На повозке. А что?

— Передайте его Муратову. Он найдет ему лучшее применение.

— Это за какие заслуги? — болезненно напряг свое узкое, горбоносое лицо Кизевич.

— Так надо.

— Надо! Надо было свой беречь. А то свои поразгрохали, а теперь на чужие зарятся.

— Я у вас ничего не прошу! — вспыхнул Муратов.

— Ну и нечего тогда говорить. А то кольт, кольт…

— Патроны отдайте тоже, — продолжил Волошин ровным голосом. — Сотни три их должно у вас быть. А чтобы Муратов

не искал у себя пулеметчика, передайте и его. Сипак, кажется, его фамилия?

— Какой Сипак? Сипак на прошлой неделе убит. Новый пулеметчик.

Комбат смолк, почувствовав болезненную неловкость от этого известия: «Как же я этого не знал? — виновато думал Волошин. — Я должен был это знать. Сипак же мой старый солдат, с начала боев».

— Передайте нового, — приказал он с прежней твердостью.

— Едрит твои лапти! Еще и нового! Что у меня, запасной полк, что ли? — развел руками Кизевич. — Как только что, все у девятой. Кольт! Может, на него у меня главный расчет был. Я уже из него все ориентиры пристрелял. А теперь получается: отдай жену дяде.

— И правильно. Чтоб не хитрил, — тихо вставил Самохин.

— Ага! А ты не хитришь? Честный какой!

И вдруг Волошин пошел в защиту Кизевича:

— То, что Кизевич умеет по-хозяйски беречь людей и имущество, этого у него не отнимешь. Это пример другим… Сейчас по огневым средствам ослаблена восьмая, и Кизевич ради общего дела поделится с ней. А лейтенанту Муратову надо бы порасчетливее быть с боеприпасами… И темперамент сдерживать, и патроны беречь.

— Как можно беречь, товарищ комбат? Я командую: короткими очэрэдь, короткими очэрэдь! Получается, много короткий очэрэдь — одын длинный очэрэдь! Расход большой!

Напряженная обстановка разрядилась. Ротные засмеялись. Фыркнула в кулак даже Веретенникова.

— Так, все! — объявил Волошин. — Давайте готовиться. Приказ отдам дополнительно.

Комбат неспешно, пока выходили ротный из землянки, сложил блокнот, карту в полевую сумку и так же неспешно вышел в траншею.

Высота мрачным горбом по-прежнему молчаливо дремала в ночной темноте по краю неба.

— Возвратятся разведчики — сразу ко мне на КП, — сказал Волошин вышедшему проводить его Самохину.

— Ясно, — подтянувшись по-уставному, ответил лейтенант. Не успел Волошин сделать и двух шагов вдоль траншеи, как столкнулся со своим ординарцем.

— Товарищ комбат, прибыло пополнение, — запыхавшись, доложил Гутман.

— Много?

— Девяносто два человека…

— Ого!..

В голосе комбата, в этом коротком восклицаний не послышалось удовлетворения, и он прошагал молча до конца траншейки Самохина. И когда ротный остановился, Волошин, оглянувшись, сказал на прощание:

— Ну, вот и пополнение. Пошлите старшину за людьми… И передайте Муратову и Кизевичу.

— Есть, — ответил Самохин.

Он смотрел вслед комбату. В полумраке траншеи как-то очень уж по-сиротски смиренно ссутулилась его фигура, теперь немногословного, заметно приунывшего…

— Вот я иду и думаю, товарищ комбат, знаете про что?

— Ну? — отозвался Волошин, шагая по невидимой тропе за ординарцем.

— Как до войны, мы, мальчишки, ходили в ночное… костры палили… тихо было, хорошо… и всегда про что-нибудь страшное рассказывали… про разбойников, про волков, про цыган… А вот сейчас война, а вспоминается только про все хорошее, красивое…

— Диалектика души, мил человек.

— Точно! Ведь вот как сейчас? Всего какие-то полкилометра отошли от передовой роты, а что-то изменилось. Ну какой тут, скажем, тыл, а на душе просветление…

— Это потому, что ты в дивизии побывал, — отшутился комбат. — А кстати, как там?

— Там все кумекают. Насчет высоты этой.

— Да? Ну и что?

— А! Послушал, так смешно стало. Батальоны, батареи, взаимодействие! А никому невдомек, что батальон этот — одна рота,

— Да? Что же ты не доложил им?

— А что я? Мое дело маленькое. Привязал Джима ремнем к столу и пошел.

— Ну и как он?

— Сидит. За пять шагов никого не подпускает. Пусть! Еще наплачутся с ним.

— С ним что плакать? Как бы мы без него не заплакали… На КП было полно людей. Стаяли группами. Молча, подняв воротники и отвернувшись от холодного ветра.

Стояли и сидели также у входа в землянку, где-то слышались приглушенные реплики на непонятном языке.

Ординарец легко соскочил с бруствера, за ним соскочил комбат. Они протиснулись между безразличных к ним, незнакомых бойцов и полезли в землянку…

Тут тоже было тесно. Несколько фигур в шинелях загораживали скупой свет фонаря, у которого склонился Маркин, переписывавший что-то. Заслышав шаги комбата, начштаба поднял голову и выразительно, со смыслом вздохнул.

— Патроны у пополнения есть?

— Патроны-то есть, да что толку.

— А что такое?

— Что? — лейтенант многозначительно кивнул в сторону бойцов. — По-русски ни бельмеса, вот что.

Человек пять в мешковатых шинелях и касках, надвинутых на зимние шапки, молча стояли перед начштаба с терпеливой покорностью на широких остуженных лицах.

— Замучился совсем, — сказал Маркин и громко спросил одного из бойцов: — Место рождения? Область? Семейное положение?

Маркин задавал вопрос, а низенький, с припухшим лицом красноармеец переводил, и очередной боец что-то отвечал коротко и непонятно…

«Ни бельмеса по-русски, говоришь… А разве они виноваты? — глядя на бойцов пополнения, с тревогой рассуждал Волошин. — Но что мы могли сделать за какие-то двадцать лет? Хорошо еще, что безграмотность позади, и то не у всех, наверное… И с жаркого юга в эту промозглую грязь… без отдыха…»

— Много еще писать? — видимо, приняв какое-то решение, твердо спросил Волошин.

— Заканчиваю, — ответил Маркин. Комбат резко обернулся к ординарцу:

— Товарищ Гутман! Стройте пополнение!

— Есть! Пополнение — строиться! — старшинским голосом скомандовал Гутман.

Следом за Гутманом торопливо, толкаясь, вышли новенькие. Волошин поправил портупею, одернул шинель и вышел из землянки…

Приглушенный топот наверху еще не утих, когда комбат, решительно опершись на бруствер, выскочил из траншеи.

Гутман поспешно скомандовал «Смирно!»

В этот момент сзади над высотой взмыла ракета, ее трепетный отсвет прошелся по лицам бойцов, которые с пугливой опаской съежились, однако не оставили строй. Все посмотрели на высоту, потом на комбата, который спокойно прошел до середины строя и остановился.

Ракета догорела, мерцающий над высотой полумрак сменился вокруг плотной ночной темнотой.

— Кто понимает по-русски?

— Я понимай.

— Я тоже.

— Один человек — ко мне!

Кто-то вышел из строя и встал в трех шагах от комбата.

— Становитесь рядом, будете переводить. Больные есть?

Боец негромко сказал несколько слов на своем языке.

— Есть, — ответил по-русски комбату.

— Больным — пять шагов вперед, шагом марш!

Переводчик повернулся лицом к строю и не очень уверенно перевел. Волошин заметил, что слов у него почему-то получилось больше, чем было в его команде.

В это время сзади снова засветила ракета. Волошин, не шевельнувшись, вслушался: «Если начнется стрельба, — лихорадочно подумал он, — значит, разведчики напоролись на немцев и ничего у них сегодня не выйдет…»

Но было тихо, и Волошин, сдерживаясь, чтоб не заметили, освобожденно вздохнул.

Когда снова над ветреным ночным пространством сомкнулась тьма, он заметил, что строй перед ним шевельнулся и несколько человек вышло вперед. Выходили по одному, не сразу, с заметной нерешительностью останавливаясь перед строем, настороженно поглядывая на командира батальона.

— Кто не обучен — три шага вперед, марш!

Боец снова перевел, помедлив, еще вышло шесть человек.

Остановились, однако, почти в ряд с теми, что вышли на пять шагов.

Волошин заметил эту неточность, но поправлять не стал, теперь это не имело значения.

— Кто очень боится — тоже!

Переводчик не скомандовал, а скорее объяснил команду, и комбат внутренне сжался, ожидая ее исполнения. Но в этот раз строй стоял неподвижно.

— Так! Вот этим, что вышли, напра-во! Товарищ Гутман, отвести группу назад в штаб.

— Назад? — удивился все понимающий Гутман, но поспешно скомандовал: — За мной шагом марш!

Когда они, по одному перепрыгнув траншею, скрылись в ночи, Волошин подошел к строю ближе. Две поредевшие шеренги с напряженным вниманием уставились на него.

— А с вами будем воевать. Переведите. Вы знаете, не мы начали войну. Они пришли убивать, и мы вынуждены защищать нашу землю. Кто за нас, если мы мужчины, сделает это? Кто защитит наш дом, мать, жену, детей?.. Завтра мы пойдем в бой. Все вместе. Кто-то погибнет. Если будете действовать дружно и напористо, погибнет меньше. Замешкались под огнем — погибнет больше. Запомните закон пехотинца: как можно быстрее добежать до врага и убить его. Не удастся убить его — он убьет вас. Все очень просто. На войне все просто. И страшно. Всем страшно. Главное — победить страх.

Пока переводчик, путаясь, пересказывал его слова, Волошин выжидательно прошелся перед строем.

Обойдя траншею КП, подошли несколько человек и остановились невдалеке от комбата. В переднем из них Волошин узнал старшину седьмой роты Грака.

— Так. Все. Есть вопросы? — обратился комбат к строю. Вопросов не было.

— Восемь, девять, десять, — начал комбат отделять четверки. — Эти сорок бойцов, направо! Старшина Грак, получайте!

Старшина отвел своих в сторону.

— Восьмая и девятая рота — по восемнадцать человек. Получайте!

— Всего только? — удивился присланный сержант из восьмой.

— Только всего. Зато без брака. Пополнение повели в роты.

Волошин остался один, соскочил в траншею и, в который раз, уставился взглядом на высоту.

В накинутом на плечи полушубке из землянки вышел Маркин.

— А-а, это вы? — оглянулся комбат. — Давайте-ка, начштаба, покумекаем…

Маркин подошел к брустверу и встал рядом с комбатом.

— Соседний за болотом пригорок помните? — Волошин указал рукой куда-то вправо. — С виду это малозаметная среди мелколесья горбинка… ее сейчас и вовсе не видно, да и на карте она обозначена двумя горизонталями…

— Я помню, — кратко ответил начштаба.

— Располагается она, раз помните, далеко за флангом, на соседнем участке. Я примерно догадываюсь, какое придет боевое распоряжение из полка, — Гунько предложит на атаку охватный маневр. Значит, все роты батальона растянем по фронту, так?.. Если так, то эта горбинка, или «Малая» высота,

окажется на фланге, почти в тылу боевого порядка наступающего батальона, так? А вдруг там немцы?

— Я допускаю это.

— А что мы должны предпринять?

— Как прикажете.

— А где ваша инициатива, лейтенант?

— Моя инициатива в выполнении приказа.

— В таком случае приказываю, — сдерживая себя, тихо приказал Волошин, — отправляйтесь в девятую и организуйте разведку этого бугра за болотом.

— Есть! — ответил Маркин и, подпоясываясь ремнем с кобурой на боку, проговорил: — Я, собственно, товарищ капитан, вышел чтобы спросить вас о выбракованном пополнении…

Волошин молча ждал вопроса.

— Думаете, они действительно больные?

— Вовсе не думаю.

— Так как же тогда, за здорово живешь — шагом марш в тыл?

— Надеюсь, лейтенант, — помолчав спросил Волошин, — вы меня за идиота не принимаете?

— Да я что? Я так просто… сказал…

— Кто-кто, а вы-то должны понимать. Мишени на поле боя нам не нужны.

— А эти, что остались, не мишени?

— Это будет зависеть от нас.

— От нас! — с заметным озлоблением сказал начштаба. — Как бы не пришлось на атаку в зад пинать.

— Очень даже возможно. А через неделю-другую. А через две уже награждать будем!

— Если будет кого, — проворчал Маркин, поправляя кобур нагана.

— Все зависит от нас, лейтенант.

— Вот посмотрим, как они утром пойдут, — сказал он уже на ходу… Волошин посмотрел вслед Маркину, постоял, прислушиваясь к темноте.

Высота молчала. Тревожное нетерпение все усиливалось.

Комбат тихо шел по косогору. По-прежнему было темно. Напористый ветер суматошно теребил сухие стебли бурьяна, с тихим присвистом шумел в мерзлых ветвях кустарника. Сдвинув кобуру вперед, он настороженно посматривал по сторонам, влез в какие-то колючие заросли, расцарапал себе лицо и руки, пока выбирался из них…

«Черт! — выругался он, оступившись. — Зачем поперся один? Мало ли что может случиться среди ночи, в полукилометре от немцев. Они ведь тоже, наверно, не спят — организуют охранение, ведут поиск разведчиков и, может, уже рыщут где-либо поблизости… Вот будет радость фрицам, когда сцапают командира батальона!.. Конечно, я, волк стреляный, так не дамся… Ну, загнусь — какая радость? Оставить батальон без командира перед самой атакой… Нет, пожалуй, ничего хуже, чем случайная смерть без своих рядом, без свидетелей. Наверное, найдется такой, что скажет: перебежал к немцам или что-то в этом роде… Спрашивается, зачем пошел один? Без ординарца, без связного… С Джимом было надежно. Джим в таких случаях незаменим своим собачьим чутьем… А вообщето я разучился ходить без него…»

— Стой! Кто идет? — раздался окрик из темноты.

— Свои, — отозвался Волошин.

— Пропуск?

— Боек.

— Стой!

— В чем дело?

— Пропуск?

«Что за черт? — выругался Волошин. — Не забрел ли я на соседний участок, в другой батальон?»

С неприятным чувством он остановился перед наставленным на него автоматом человека в плащ-палатке, уже кричавшего в темень:

— Товарищ сержант Матвейчук!

— Что такое?

«Неужели это батарея Иванова? — удивился комбат. — А я думал, еще рота Кизевича».

— Кто такой? — вырос перед Волошиным ординарец Матвейчук.

— Это я, Матвейчук.

— А, товарищ капитан? Проходите, — легко узнал его Матвейчук.

Часовой с молчаливой бесстрастностью взял автомат на ремень.

— Капитан тут?

— Тут. Проходите.

Волошин протиснулся через узкий проход в землянку…

В землянке было тепло до духоты. Возле входа на полу стремительным пламенем сипела под синим кофейником паяльная лампа.

Напротив, на устланных лапником нарах, с книжкой в руках лежал командир батареи капитан Иванов.

Маленькая аккумуляторная лампочка под потолком освещала это уютное жилище.

— Привет, бог войны!

— Салют, салют, царица полей! Как раз вовремя. Будем пить кофе.

— Ты все еще кофе пьешь? Завидую, завидую. — Волошин, пригнув голову, приткнулся в ногах командира батареи. — Ладно, немного погреюсь у вас. Как настроение?

— Соответственно обстоятельствам.

— Откуда кофе, аристократ?

— Говорят, Паулюс не успел допить в Сталинграде…

— Что читаешь? — заглянул Волошин на обложку книги. — А, Есенин.

— Представь себе, ребята у немца взяли. Убитого. Зачем ему был Есенин, понять не могу.

— Может, по-русски читал?

— Может… Это же, знаешь, поэт! Поэзия, музыка, чувство! Жаль, до войны я его не читал как следует… Вот послушай:

Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой…

— Тот вечерний несказанный свет! — закончил Волошин. — Это и я знаю.

— Или вот еще. Почти про нас:

— Ну как?

 

 

— В самый раз, — сказа Волошин. — Только романа не хватает. Слушай, как у тебя на батарее с «огурцами»?

— Почти никак.

— В шесть тридцать будет атака.

— Да, мое начальство звонило, распорядилось занять «огурчиков» у соседей. Послал ребят. Снарядов по двадцать будет на гаубицу.

— Для моральной поддержки, — невесело заметил Волошин.

— Для моральной, конечно. Опять же не могу расстрелять все за один раз. Мне же надо и на случай чего. Для самообороны.

Тем временем Матвейчук налил в кружки кофе. Черные сухари.

— Ну, давай кейфанем, — гостеприимно пригласил Иванов. — Знаешь, люблю маленькие приятности, которые в состоянии себе позволить.

— Вот именно, только и утешения. А у нас и этого нет. Пехота! Не то что вы, аристократы войны: перина, кофе, ППЖ еще. Полный комфорт!

— ППЖ не держим, сам знаешь. А остальное почему бы не иметь. Была бы тяга.

— И тяги хватает. Трактора, автомашины. А у меня вон четыре клячи на батальон. Прежде чем оседлать какую, надо подумать, куда поклажу девать.

— Зато у тебя Джим, — выпалил Иванов.

— Был. Нету Джима.

— Что, подстрелили?

— Генерал забрал. Попался на глаза.

— Э, сам виноват! Чудак! Разве можно такого пса генералам показывать? Просил, мне не отдал. Ну и вот.

— Нет, я без него не могу. Мы с ним друг другу жизнь спасли… Было это под Смоленском, когда меня первый раз ранило…

* * *

…Мина разорвалась как раз в тот момент, когда Чернорученко перекидывал катушку с проводом на бруствер.

С Волошина словно ветром сдуло фуражку, и сразу сквозь пальцы руки, метнувшейся к затылку, побежала кровь.

— Товарищ комбат! — испуганно крикнул связист.

— Связь, вперед! — скомандовал комбат. — Политруку принять команду!

— А как же! — чуть не плача твердил связист, показывая на зажатый в руке индивидуальный пакет.

— Главное связь, Чернорученко, связь! — беря пакет, твердил он.

Связист подхватил аппарат, катушку с проводом и побежал.

— Комбата ранило! — крикнул он бойцу, пробегавшему рядом. — Давай к нему!

Боец оглянулся, перекинул автомат на ремень и на ходу доставая бинты из санитарной сумки, запетлял между разрывами к комбату. Шага три-четыре осталось ему добежать до Волошина, когда за его спиной разорвалась мина. Взрыв толкнул его вперед. Потом боец резко выпрямился и, переломившись, уже мертвый, упал навзничь возле лежащего комбата…

…Когда Волошин снова открыл глаза, он уже знал, кто лежит рядом с ним, зажав в восковой руке надорванный индивидуальный пакет, предназначенный для него. Переведя взгляд, он снова увидел, как в тумане, солдат из похоронной команды. Они были уже ближе к тому месту, где он лежал, увидел, как они собирали с поля убитых, как сносили их в одно место, предварительно извлекая из кармашков гимнастерок патрончики с адресами для «похоронок».

Эту «процедуру» он знал, видел много раз, но именно сейчас почему-то его охватил безотчетный страх. Ему хотелось встать в рост, крикнуть «я живой!», но вместо крика из груди выдавился еле слышный хрип, а при попытке подняться он тут же пошатнулся и нырнул головой в росший рядом обшарпанный куст.

Потревоженная ветками рана на голове снова открылась, и по щеке потекла кровь. И тогда, собрав последние силы, рывками, судорожно цепляясь за каждую попадавшуюся под руки веточку, он пополз в сторону через мелкий кочковатый кустарник…

…Скатившись в овражек, он долго лежал неподвижно. Совсем рядом, рукой подать, бежала по камням вода.

Склонившись над ручьем, он, захлебываясь, жадно пил и пил, с каждой минутой все больше возвращаясь к жизни…

В какое-то мгновение он приподнял голову, уловив иной звук, как бы накладывающийся на шум воды.

Свернув набок отощавший зад, широко расставив передние лапы, перед ручейком сидела собака. Высунув сухой воспаленный язык, глазами, полными страдальческого ожидания, она смотрела на человека у воды.

— Чего смотришь? — тяжело выдавил первые слова Волошин. В ответ он услышал тихое поскуливание.

— Пить хочешь? — спросил он.

В ответ собака, не меняя сидячей позы, напряглась передними лапами и, поскуливая, подтащила непослушное тело к ручью поближе.

— Э-э, да тебя тоже зацепило!

Волошин изловчился, подхватил в пригоршню воды и, проливая, поднес овчарке. Та с усилием вытянула шею и, коснувшись шершавым языком протянутых ладоней, мгновенно осушила их.

Так Волошин повторил три или четыре раза, пока, утомленный этой работой, не уронил отяжелевшую голову на вытянутые руки.

Потом человек и зверь долго смотрели друг на друга… Отдохнув, Волошин захотел посмотреть на раненую лапу овчарки и потянулся к ней рукой.

Собака предупреждающе зарычала.

— Ну-ну, не рычи без толку, — спокойно сказал Волошин и потрогал лапу повыше окровавленного места. — У тебя, псина, кость перебита.

На этот раз пес только поскулил.

— Сейчас мы что-нибудь придумаем тебе, — сказал Волошин, доставая индивидуальный пакет. — Только сперва перевяжу себя, а то хреновым помощником тебе буду…

Кое-как перевязав свою рану на голове, он остатком бинта стал перевязывать перелом ноги овчарки. Отломив от росшей рядом лещины два тонких, но прочных прута, наложил их вместо шин на лапу и туго затянул. Покончив с этим, он с усилием поднялся, постоял, опираясь на оказавшуюся под рукой палку, и когда, наконец, перестала покачиваться земля под ногами, сделал первый шаг.

— Ну, поправляйся, — сказал он овчарке и медленно пошел вдоль ручья. Кустарник дальше крупнел, переходя в мелколесье, молодой березняк, и Волошин теперь получал возможность, опираясь на шелковистые стволы берез, останавливаться, давать себе передышку.

Собака смотрела уходящему человеку вслед, и в ее повизгивании слышалось нетерпение. В конце концов она вдруг приподнялась на все четыре лапы, осторожно переступила ими раз, другой и, наконец, осторожно ступая, пошла за человеком…

* * *

— …Раза два потом я терял сознание, — продолжал рассказ Волошин, — и он был возле меня… А рану-то он мне зализал! — засмеялся комбат. Он поставил пустую кружку на «стол» и вздохнул, потянувшись.

— Как хорошо с тобой, старый дружище! Тепло, уютно подомашнему… Если бы не заботы, сидел бы до утра.

— Еще налить? — спросил Иванов.

— Нет, спасибо. Знаешь, я предпочитаю все-таки чаек… Слушай, а у тебя траншея на высоте пристреляна?

— Репер есть. За это можешь не беспокоиться. Правда, подробности с огневыми точками у нас с тобой требуют уточнения.

— Знаешь, не бахай чересчур вначале, — пропустил замечание Иванова Волошин. — Вначале я уж как-нибудь сам. Мне потом надо. Там, на высотке. Как зацепимся.

— С дорогой бы душой. Но ведь начальство потребует. Ему же, сам знаешь, главное — вначале чтоб грохоту побольше. Чтобы залп был.

— Залп, да. А мне не залп надо. Мне хотя бы по паре снарядов на пулемет ихний. Они же, знаешь, имеют способность с того света возвращаться. Кажется, ты его уже загрохал, два попадания было, а он через пять минут опять лупит.

— Взаимозаменяемость номеров, чего ты хочешь! У ниx поставлено будь здоров.

— Грешно хвалить противника, но приходится.

— А почему грешно? Насчет войны они ведь мастера, ничего не скажешь.

— Это конечно. Нy, дружище, хорошо у тебя, да надо топать…

Волошин поднялся, застегнул на крючок воротник шинели. Томик стихов Есенина с заломанной страничкой лежал на примятом лапнике, и он сгреб его большой рукой.

— Ты все равно спать будешь, а мне не до сна. Хоть, может, душу отведу, — сказал он.

Иванов поморщился.

— Только с возвратом. А то у меня очередь.

Они оба вышли из землянки на стужу ветреной ночи, молча посмотрели вниз, в сторону невидимой отсюда высоты. Поодаль темнела настороженная фигура часового. Вокруг сонно лежало ночное пространство, полное неясных отдаленных звуков, шума ветра в кустарнике.

— Ну что ж, спасибо за кофе и беседу, — сказал Волошин, с тихой грустью пожимая руку друга. — Завтра другая беседа будет.

— Завтра другая, — согласился Иванов. — Ну как-нибудь. Желаю успеха. А впрочем, зачем желать — вместе ведь будем.

Но не успел Волошин сделать и одного шага, как из блиндажа высунулась встревоженная физиономия Матвейчука:

— Товарищ капитан, вас вызывают!

Иванов поспешил в землянку.

— Не, вас, товарищ капитан…

— Меня?! — удивился Волошин. — Кто?

— Ваш «Десятый»!

Волошин, а следом за ним и Иванов снова торопливо втиснулись в землянку.

— «Двадцатый» слушает! — схватив трубку доложил Волошин.

— Почему вы разгуливаете? — кричала трубка. — Вы что, на Невском проспекте? Почему вас должны разыскивать? А?

— Увязываю с приданным взаимодействие.

— Опять у вас фокусы, сюрпризы! Когда это кончится,

Волошин?

— Что вы имеете в виду?

— Почему вернули «карандаши»?

— Я вернул больных.

— Что? Больных? — Гунько коротко хохотнул недобрым издевательским смехом. — Кто тебе сказал, что они больные?

Не они ли сами?

— Ну, конечно. У меня же врача нету.

— Слушай, ты… Вы там нормальный или нет? Если вы будете такой легковерный, так у вас завтра в хозяйстве никого не останется.

— Останется, товарищ десятый. А те, кто на санчасть оглядывается, мне не нужны.

— Как это не нужны? Вы понимаете, что вы говорите?

С кем вы тогда будете выполнять боевую задачу? Вы просили пополнение. Я вам дал максимум. За счет других, можно сказать. А вы отказываетесь. Я просто не знаю, как это понимать?

Володин печально вздохнул, ему опять становилось тоскливо и муторно от этого бессмысленного разговора.

— Товарищ десятый! Вот и отдайте их тем, кого вы обидели. Мне хватит.

— Хватит?

— Да, хватит.

Трубка примолкла, потом зарокотала опять, но уже в новом, более нетерпеливом тоне.

— Имейте в виду, Волошин, я вам завтра это припомню.

Запросите помощи — шиш получите.

— Не сомневаюсь.

— Что?

— Говорю, не сомневаюсь. Только просить не буду.

— Не будете?

— Нет, не буду!

— Хорошо. Нашему разговору есть свидетель — капитан Иванов, кажется?

— Так точно, капитан Иванов, — ответил Волошин. Трубка замолчала. Волошин досмотрел на Иванова.

— Попили кофе называется, — усмехнулся Иванов.

— А-а! У меня с ним… — и, не договорив, вышел из землянки.

— …Надо доложить на КП, — говорил Муратов. — Где старшина? Идите на КП.

— Не надо на КП, — сказал Волошин, приближаясь к темным фигурам, образовавшим плотную грудку. — Все вернулись?

— Все, товарищ комбат, — тише сказал Муратов. — На высоте «Малой» наши.

Волошин подошел ближе. С Муратовым стояли трое бойцов, приставив к ногам винтовки.

— Были на высоте?

— Нет, товарищ комбат. До высотки не долезли, трясина там. И так вот, по колено, — сказал один из разведчиков и, распахнув полы шинели, показал темные, наверно мокрые, ноги. — Но мы слышали.

— Что вы слышали?

— Влезли в кусты, сидим, ждем, слышим, по-нашему говорят. «Володя, — говорит, — куда ты подсумку положил?» —

«На шинель, — говорит, мои и твои». Ну понятно, наши, — с уверенностью заключил боец.

— Если наши, то надо установить с ними связь — сказал комбат. — Договоримся о взаимодействии на завтра. Вызовите сюда старшего лейтенанта Кизевича.

— Есть!

Боец побежал в направлении девятой роты.

Дожидаясь Кизевича, Волошин присел на твердые комья бруствера.

— Что там, и в самом деле невозможно пройти?

— Вода там, товарищ капитан. Не замерзла. Мы попробовали, провалились, насилу вылезли.

— А те как прошли?

— А кто их знает. Может, где и есть проход. А ночью как найдешь.

Неторопливым шагом подошел из темноты Кизевич.

— У вас найдется толковый сержант? — спросил у него Волошин.

— Это зачем?

— Установить связь с высотой «Малой».

— Что устанавливать! — передернул плечом Кизевич. — Там никого нет.

— Как нет? Вот ваши люди пришли, слышали голоса. Наши, русские.

— Что они могли слышать? Я до вечера туда смотрел — ни живой души. Может, они в темноте не на тот бугор вылезли? Может, правее взяли, там правда кто-то елозил вечером.

Комбат помолчал, не зная, как быть.

— Мы прямо шли, — сказав боец. — Через кустики. Под самый бугор. Но там вода, болото не промерзло.

— Вот то-то, болото! — сострил Кизевич. — Залезешь — не вылезешь.

Однако комбат принял решение;

— Тем не менее пошлите сержанта с бойцом. Пусть точно установят, кто и сколько.

Кизевич молча постоял минуту и пошел в сторону своей роты.

Волошин заметил плохое настроение Муратова, все время молча стоявшего поодаль.

— Как вы распределили пополнение? — вполголоса спросил он.

— Всэх в одын взвод.

— Всэх? А командир взвода?

— Сам буду командир взвода. Буду под рукой держать.

Возле окопчиков, повылезав на поверхность, сидели и стояли бойцы, некоторые копали, по-видимому, лишь бы напрасно не мерзнуть. Комбата с командиром роты узнавали по разговору и почтительно оборачивались к ним, наверное, тут были старослужащие.

— Ну и как настроение у новеньких?

— Какой настроение? Устали, спать хотят. Окопаться не хотят.

— Окопаться необходимо.

— Я сказал: одын ячейка на два человека.

— Двум бойцам в одной ячейке…

— А что делать? Устали, не умэют ничего.

Муратов отчужденно замолчал, словно обиделся на замечание.

— А у вас у самого как настроение?

— А что настроение? Плохой настроение, — просто ответил лейтенант.

— Это почему?

— Часы стал.

— Какие часы?

— Мой часы. Взял и стал. Послушал — стоит. Завел — стоит.

— Ну и что? — подумав, спросил Волошин.

— Так, ничего, — скупо отозвался ротный.

— Значит, барахло часы.

— Немецкие.

— Ну, немецкие — штамповка. Дрянь часы. Мои вот швейцарские не останавливаются.

— Мой барахло, — согласился Муратов. — У Рубцова взял. Артподготовка был, Рубцов смотрел: стоят. Говорит: бери, Муратов, мне будет не надо… В атаке пуля попал под каску.

— Да?

Смысл этих обычно сказанных слов недобрым предчувствием уколол сознание. Волошка поежился, но с видимым усилием превозмог себя и почти бодро заметил:

— Глупости! Простое совпадение — не больше.

— …Из полка звонили? — спросил Волошин, входя в свою землянку.

На его появление в углу возле телефонного аппарата завозился, начал продувать трубку Чернорученко, из-под полушубка высунулась заспанная физиономия ординарца Гутмана.

— Гунько отзывался два раза, — поднял от ящиков сонное лицо Маркин.

— Я уже говорил с ним. Разыскал у Иванова на батарее…

— Вот боевое распоряжение. — Маркин подал тетрадь комбату.

Волошин взял тетрадь, наполовину исписанную знакомым писарским почерком, достал из сумки измятую карту…

«В шесть тридцать атака, — склонившись над картой, периодически заглядывая в тетрадь с приказом, размышлял Волошин. — Почему в шесть тридцать? Только-только рассветает. Что не сделано за ночь, уже не сделаешь — некогда. И люди не отдохнут как следует. В шесть надо уже завтраком накормить. Ни доразведать, ни осмотреться… Нагорный с Дроздом что-то пропали… Тогда уж лучше бы в пять. Затемно…

— Гунько приказал, — прервал его мысли начштаба, — сразу же доложить, как придете.

— Сна на него нет, — проворчал комбат. — Чернорученко, вызывай.

Пока Чернорученко соединялся со штабом полка, Маркин спросил:

— Ну что, товарищ комбат, вернулись разведчики?

— С «Малой», что вы посылали, — вернулись. Не ясно что-то, послал снова доразведать. А от Нагорного ни слуху ни духу, и о высоте, выходит, мы ни черта не знаем!

В это время Чернорученко протянул ему трубку.

— Да, слушаю, — приглушенный расстоянием, послышался недовольный голос командира полка.

— Двадцатый «Березы» слушает, — сказал Волошин.

— А, Волошин! Ну как обстановка? Как подготовился? Все у вас готово?

— Что готово? — сказал Волошин, не скрывая своей досады. — Был у Иванова, «огурчиков» кот наплакал. Какая же поддержка будет?

— Будет, будет поддержка. Это не ваша забота. Об этом позаботятся кому надо.

— Это мне надо. Я атакую, а не кто другой. Потому и забочусь.

— Вот вы атакуете, вы себя и готовьте. Свое хозяйство готовьте. У вас все готово?

— Еще не вернулись разведчики. А на высоте «Малой» еще неизвестно кто: наши или немцы.

— Это на какой? За болотом? А там никого нет. Та высота не занята.

— А если все-таки занята?

— Да ну, ерунда, Волошин. Все вам черти снятся. Вчера мои разведчики вернулись — там пусто.

— Вчера! За ночь тот бугор можно трижды занять и трижды оставить. Товарищ десятый, я прошу разрешения перенести срок сабантуя на час раньше.

Наступила продолжительная пауза, потом Гунько спросил:

— Это почему?

— Ну раньше, понимаете? Пока не рассветет. Опять на той стороне провода замолчали.

— Нет, нельзя, — решительно сказал Гунько. — Действуйте по плану. План, понимаешь, уже утвержден. Наверху. Так что… По плану.

Волошин скрипнул зубами, но промолчал и, поскольку Гунько тоже неопределенно молчал, опустил клапан трубки и положил ее поперек телефона.

Маркин вопросительно уставился в недовольное лицо Волошина.

— План! Гляжу, завтра нахлебаешься из-за этого плана.

— Если уж план, то точка, — все поняв, со вздохом сказал Маркин. — Теперь Гунько от него ни на шаг…

— Ладно! — сказал Волошин больше себе, чем Маркину. — Вы отдыхайте, Маркин. До четырех ноль-ноль. В четыре я вас подниму, сам часик вздремну.

— Да, я сосну, — согласился Маркин, но все сидел, уставясь в какую-то точку на светлой под фонарем доске ящика.

— И это, дайте мне вашу бритву, — попросил комбат. — Побриться надо.

Доставая из кирзовой сумки аккуратно завернутую в обрывок газеты бритву, мыльницу, маленькое, треснувшее посредине зеркальце. Маркин, грустно усмехнувшись, спросил:

— Это что, привычка у вас — бриться перед боем?

— Нет, — поняв намек, ответил Волошин. — И чистое белье тоже не надеваю.

Комбат стянул с плеч шинель, подвернул воротник гимнастерки, начал готовить бритвенный прибор.

— Просто терпеть не могу на подбородке щетину, и знаю, что завтра времени не будет. Сейчас самая тихая пора ночи, и, кроме немцев, вряд ли кто потревожит.

Натирая мыльной водой обветренный подбородок, Волошин услышал в траншее шаги, приглушенный разговор с часовым на НП, потом шаги притихли, от неумелых рук незнакомо зашевелилась палатка, и в землянку просунулось раскрасневшееся от ветра молодое лицо.

— Разрешите, товарищ капитан?

Маркин мстительно засмеялся, а Волошин сказал не очень гостеприимно:

— Да, пожалуйста.

— А лейтенанту Маркину смешно, — улыбчиво протянув руку Маркину, сказал комсорг.

— Да нет, просто перед этим комбат сказал… — снова засмеялся Маркин.

— Я уж добреюсь, извините, — через губу сказал Волошин. — Ну, что там в полку слыхать?

— А что в полку? Я во втором батальоне, у Паршина был. Вдруг звонок, Миненко: шагом марш к Волошину, утром сабантуй.

— Сабантуй, да, — скребя подбородок, ответил комбат. — Приказано взять высоту.

— Возьмем, раз приказано, — легко заверил комсорг.

— Гляжу, ты оптимист.

— А что ж! Что комсоргу остается? Задор, уверенность и оптимизм.

— Недурно. А Паршин что? Отсиживаться будет?

— Куда там! На совхоз наступает. Пополнение получил.

— Пополнение и я получил. Семьдесят семь человек.

— Ого! Так много!

— Все новенькие. Необстрелянные. Им бы недельку в обороне посидеть. Пообвыкнуть,

— Не получается в обороне.

— К тому же по-русски почти не понимают.

— Это хуже. Хорошо, я их понимаю. Переводчиком буду.

— А ты откуда?

— В Средней Азии жил, Самарканд, Бухара, Чарджоу.

— О, тогда спасибо майору Миненко.

Круглов вдруг поежился, повел плечами и дружелюбно сказал:

— А что это у вас печка затухла? Дрова вышли? Ну, тоже хозяева, в лесу сидят, а дров не имеют…

Прежде чем комбат с Маркиным успели что-либо ответить, комсорг поднял плащ-палатку и исчез в траншее. Последовала пауза.

— Шебутной комсорг, — сказал Маркин, однако поежился в предчувствии тепла.

— А этот тип, — беззлобно выругался Волошин, — дрожит во сне, а что печка холодная, ему хоть бы хны! — и он, обтерев лицо полотенцем, швырнул его в ординарца. Тот только перевернулся на другой бок. — Вы не точны, Маркин, — продолжал

Волошин. — Живой — да! Я его знаю давно, еще с тех пор, когда сам командовал седьмой ротой, а лейтенант Круглов был командиром взвода в полковой роте автоматчиков. Расторопный был автоматчик, ничего не скажешь. Впрочем, став комсоргом полка, он, кажется, не изменился…

Снова послышались шаги, и Чернорученко распахнул палатку, пропуская Круглова с охапкой настылых ветвей.

— Вот, хоть погрею вас. А то замерзнете.

Он начал с хрустом ломать ветки, заталкивать их в узкую топку печи. Чернорученко помогал ему, о чем-то тихо переговариваясь с понравившимся ему человеком.

Волошин, приведя себя в порядок, вынул из кобуры свой пистолет системы ТТ и стал разбирать его.

Комсорг сдвинул на затылок шапку, и, встав на колени, откинулся от печки.

— Люблю огонь! — как-то по-мальчишески сказал он.

Потом посмотрел на свои часы и, взмахнув руками, воскликнул:

— Ого, уже три! Пойду в роту.

— В какую пойдешь?

— Какая прямо под высотой? Самохина?

— Самохина, — сказал, подумав Волошин. — Но я бы посоветовал сходить в восьмую. Муратов там захандрил что-то.

— Это почему?

— Так. Ерунда. Но надо бы подбодрить.

— Хорошо, пойду к Муратову. Старый знакомый все-таки. Вместе в полк прибыли. А потом к Самохину заскочу.

Но не успел Круглов откинуть палатку у входа, как ночная тишина взорвалась обвальным огневым треском и гулом, осветилась взлетевшими ракетами.

В землянке проснулись все разом, ошеломленные тем, что происходило снаружи. Волошин стремительно выскочил из землянки, за ним Маркин, ординарец, Чернорученко…

Гул и треск не спадал… По всему поднебесью, сверкая, неслись, перекрещиваясь и обгоняя друг друга, десятки огненных трас, над высотой то и дело взмывали в небо ракеты, синим дрожащим светом заливая переходящий в болото склон высоты. Там же, слышно было, грохнуло несколько гранатных взрывов, и над болотом, батальонной цепью и пригорком густо неслись, сходясь и рассыпаясь в черной темени неба, огненные нити трасс.

— Черт! Скорее всего, разведчики напоролись!

Волошин бросил подошедшему к нему Маркину:

«Докладывай в полк», а сам, крикнув Гутмана, пустился по траншее в поле. Круглов за ним. Спотыкаясь и оступаясь на неровностях поля, они бежали в дрожаще-подсвеченной темноте навстречу грохоту вниз, к цепи седьмой роты.

— Вот так, Круглов, — на ходу говорил Волошин. — Теперь придется выручать разведчиков… если только еще можно их выручить. Если оба они не распластались на склоне…

— Может, еще все обойдется! — еле поспевая за длинноногим Волошиным, отвечал Круглов.

Гутман, торопливо застегиваясь и подпоясываясь, молча бежал следом, озабоченно поглядывая на высоту. Упал, выругался и, пригнувшись, догнал комбата;

— Взбесились они там, что ли?

Волошин не ответил. Чуть замедлив свой бег, он начал примечать опытным взглядом все высверки пулеметных трасс, которые он умел отличать среди множества других автоматических выстрелов.

— Много!.. Не ждал я такого!.. — озабоченно разговаривал сам с собой Волошин, не замечая, что говорит громко.

— Что ты сказал? — спросил Круглов, думая, что комбат говорит ему.

— Говорю, пулеметных точек не меньше шести!.. А значит, их больше… Всю систему они не откроют, конечно…

…Седьмая рота была вся на ногах, никто уже не спал, бойцы, высовываясь из темных окопчиков, тревожно смотрели на беснующуюся огнем высоту, ждали, что последует дальше.

Комбат взял в сторону, сгибаясь, пробежал к знакомой блиндажной траншейке, в которой уже жалось несколько человек и слышался голос Самохина:

— Не лезь, не лезь, не высовывайся! Жить надоело?! Волошин с ходу спрыгнул в траншею, кто-то посторонился, давая место комбату с Кругловым, следом влез Гутман, и Самохин сообщил озабоченно:

— Видите, что делается? Наверно, Нагорный…

— Еще не вернулся?

— Нет.

— Немедленно десять человек через болото на выручку. Немедленно!

— Есть! — бросил командир роты. — Гамзюк! Гамзюк, бери первый взвод и вниз!

Подсвеченный ракетными отблесками, Гамзюк выскочил из траншеи, пригнувшись, добежал вдоль цели.

Несколько человек нерешительно выбрались из свои окопчиков и, пригнувшись, сбежали к болоту, а навстречу ему летели трассирующие из пары пулеметов, слепо строчащих по кустарнику.

— А вон, гляньте! — кто-то обрадованно воскликнул из траншеи. — Это не Нагорный?

В кустарнике ощущалось какое-то движение. Наверное, это заметили уже и бойцы Гамзюка. Минуту спустя несколько бойцов уже повернули обратно, одна тесная группка их свернула к траншейке, и, дойдя до нее, осторожно положила наземь неподвижное тело.

— Нагорный? Что случилось? — встревоженно спросил Самохин тяжело опустившегося на бруствер старшину.

— Счас, счас, товарищ лейтенант…

Нагорный совершенно выбился из сил. Трудно дыша, он распахнул на себе шинель, скинул шапку и долго еще не мог вымолвить ни слова,

— Счас… Значит, так… Ранили вот его… Дрозда…

— Где ранили? — спросил Волошин.

— Там, возле траншеи. Мы доползли… А как добежали… Сперва поползли, а там эта… Спираль…

— Какая спираль? — удивился командир роты.

— Ну, эта… Бруно…

— Никакой там спирали не было. Вчера я весь день смотрел…

— Вчера не было. Натянули… Ну мы и вперлись. Ни туда ни сюда. Я взял, дотянул…

— Зачем? — взъярился Самохин. — Зачем ты тянул, голова два уха!

— Так а Дрозда как же? Его ж там ранило, — кивнул он в сторону лежащего на земле бойца.

Волошин, поморщившись в темноте, заметил, что там уже появилась маленькая фигурка Веры.

А Нагорный продолжал, оправдываясь:

— Туда как долезли, не было. А потом натянули…

— А-а, они вас там загородили? Вот сволочи! — выругался Самохин.

— Мы, значит, до самой траншеи доползли, слышим, они гергечут… Вдруг и сзади как зашурудит что-то, да так сильно…

— Как это зашурудит?

— Ну, спираль на кольях растягивают. И запутали нас, как карасей в пруду. Ну, а тут его и ранило…

— А мины? — нетерпеливо спросил Самохин.

— Что? Там мин нету. Мы не нашли. Да и те, с проволокой, ходили так смело.

Волошин с облегчением вздохнул.

— Что, сильно ранен? — тихо спросил он бойцов, возившихся с раненым.

— Не поймешь, все в крови, — ответил кто-то из них. Вера молчала, как будто ее здесь вовсе и не было.

— Гранатой его, — отдышавшись сказал Нагорный. — Этот гад, фриц, услыхал и — гранатой. Как раз возле него разорвалась. Осколками… Думал, тоже спекусь… Едва вытащил…

— Молодец, не бросил, — поблагодарил его Волошин. — Старшина Грак!

— Я, товарищ комбат!

— Лично займитесь. Раненого быстро в санроту!

— Есть!

Стрельба все-таки постепенно утихала, постреливали лишь два пулемета с флангов, только ракеты с короткими промежутками все светили над склоном.

Бойцы постепенно разошлись по своим ячейкам. Раненого уже перевязали, и старшина Грак с двумя бойцами понесли его в тыл.

— Светят, — склонившись над бруствером, сказал лейтенант Круглов. — Опасаются новой вылазки.

Самохин о чем-то заговорил с Кругловым. Волошин на шаг отстранился от них и стал смотреть на высоту.

В траншейку прибежал младший лейтенант Ярошук. Разглядев здесь комбата, боком протиснулся к нему.

— Хотел рубануть давеча… А что? Они вон как лупят, а мы молчим.

— Не стоит, — тихо ответил комбат, все еще пребывая в раздумьях. — Поберегите прыть. Понадобится.

— Прыти-то хватит.

— И боеприпасы тоже… Вот что, Ярошук: к утру подтащите пулеметы поближе. Начнется бой, будете поддерживать огнем через болото. Вот тогда и покажете прыть.

— Есть. Я уже тут и позицию присмотрел,

— Вот и давайте.

— Хорош был боец Дрозд, — с сожалением сказал Самохин и погрозил в темноту. — Ну, а тому хрену я покажу! Покажу, как за чужие спины прятаться! Сачек чертов…

Волошин намеренно не среагировал на слова Самохина и посмотрел на часы.

— Ну что ж, скоро завтрак, накормите бойцов. Черт возьми! — выругался он. — Теперь с «Малой» забота, кто там?.. Я к Кизевичу, — бросил он, уходя…

Как подобает дисциплинированному ординарцу, Гутман все время держался сзади, но вдруг несколько шагов пробежал и поравнялся с комбатом.

— Теперь Самохин покажет кузькину мать этому Кабакову. Через него ж Дрозд пострадал?

— Через него, да, — подтвердил Волошин.

— Я б его, эту гниду!.. Ух, ненавижу трусов!

— Да? А сам никогда не боялся?

— Я? Боялся, почему? Но чтоб за других прятаться!.. Этого за мной не было.

— Видишь ли, Гутман, все дело в том, что люди в жизни все разные, разными приходят на фронт. А тут вдруг ко всем одни требования, и, конечно, не все им соответствуют. Надобно время притереться, а времени-то и нет. Вот и получается… несоответствия.

— Ага! Кому-то как раз. А другим страдать? Нет, так я не согласен.

— Конечно, за других страдать — непорядок. Но приходится. Сама война — непорядок! На войне все приходится.

— Нет, я так не хочу. Мне так неинтересно. Так даже страшно.

— А как же ты хочешь?

— Я? Чтоб с музыкой! Чтоб поняли, гады!.. Может, отпу-

стите меня в роту, а, товарищ комбат?

— Об этом потом, — сказал Волошин, подумав. — Вот возьмем высоту…

Сзади послышался глухой стук ног бегущего человека, и комбат остановился.

— Товарищ комбат!

— Да. Что такое?

— Товарищ комбат, — подбежал Прыгунов. — Командир полка срочно к телефону вызывает…

…На КП никто уже не спал, разведчиков ни одного не было. Чернорученко с обиженным видом продувал трубку, проверяя связь, и как только в землянку влез командир батальона, сообщил встревоженным голосом:

— Командир полка там ругаются.

— Понятно, будет ругаться, — спокойно сказал Волошин, и, не поворачиваясь к телефонисту, спросил Маркина, который перематывал на ногах портянки: — Как с завтраком? Узнавали?

— Завтрак готов. Прыгунов уже пошел.

— Прыгунов успеет. А роты оповестили?

— Роты уже знают.

— Надо скорее накормить роты. Пойдите и проследите, чтобы все в темпе. Без проволочки.

Как всегда, Маркин молча поднялся и вышел, а командир батальона опустился возле телефона.

— Вызывайте десятого.

Пока Чернорученко крутил ручку, Волошин почти с ненавистью смотрел на этот желтый аппарат в футляре.

«Когда надо, не ломается, черт», — думал он в эту минуту. Но Чернорученко уже передавал ему трубку.

— Что там снова у вас? Опять светомаскировка? — недовольно заговорила трубка.

— Нет, не светомаскировка. На нейтралке обнаружены разведчики.

— Чьи разведчики?

— Мои, разумеется.

— Ну и что?

— Один ранен.

— Хоть не оставили его там? Немцам, говорю, не оставили?

— Нет, не оставили. Вынесли и уже отправили в тыл.

— Так, — майор помолчал, — Когда будете докладывать о готовности?

— Когда подготовлюсь. Подразделения только еще начинают завтрак.

— Давай, давай, шевелись, Волошин. У тебя задача номер один. Наибольшей важности. Ее надо выполнить во что бы то ни стало.

— Понятно, что надо выполнить.

— Нет не понятно, а обязательно. Понимаешь? Кровь из носу, а высоту взять.

— А как поддержка?

— Будет, будет поддержка. Минрота Злобина будет целиком задействована на вас.

— Это хорошо. Как приданная?

— Нет. Будет поддерживать. Со своих опэ. — Майор помолчал.

— Мне стволы нужны. Артиллерия с боеприпасами.

— Будет, будет. Я тут увязываю. Все необходимые распоряжения уже отданы.

— Да-а, — опечалясь, вздохнул Волошин. — Распоряжений, конечно, хватит…

— Подбросим патрончиков. Лукашик уже отправился, повез, что там у него наскреблось.

— Товарищ десятый, — оживляясь, перебил его Волошин. — А как все же с атакой? Разрешили бы на полчаса раньше. Или на полчаса позже?

— Нет, будете выполнять, как назначено. Артбатарея открывает огонь ровно в шесть тридцать.

 

2-я серия

 

Пока комбат разговаривал по телефону, принесли завтрак. Оживился всегда апатичный Чернорученко, с удовольствием принимаясь хлопотать возле котелков и буханок мерзлого хлеба.

Когда комбат положил на аппарат трубку, телефонист поставил на уголок ящика плоский алюминиевый котелок, на снятую крышку уважительно положил пайку хлеба.

— Вот, товарищ комбат, завтракайте.

Прыгунов на соломе развязывал вещевой мешок.

— Тут вот доппаек вам, товарищ капитан. Старшина завернул. Что тут? А, вот сало…

Он осторожно извлек из вещмешка что-то завернутое в обрывок газеты, положил на ящик.

— Вот вам и лейтенанту. Это был кулек с печеньком.

Глядя, как Прыгунов старательно выискивает в вещмешке раскрошившиеся остатки печенья, Волошин взял один кусочек на зуб, попробовал и с небрежной щедростью подвинул к краю весь измятый кулек.

— Угощайтесь, Чернорученко!

— Да ну…

— Ешьте, ешьте. Пока Гутмана нет.

— Это вам, — смутился Чернорученко. — Мы тут вот, пашано.

— Гутман придет, приберет, — сказал Прыгунов, принимаясь с Чернорученко за свой котелок с супом… — И лейтенанту тут. Все вместе.

«…А что если еще до начала артподготовки… до рассвета, — лениво пережевывая кусок хлеба рассуждал комбат, — послать на болото роту?.. В момент атаки она бы прикрыла продвижение остальных, взяв огонь на себя… да и сама помогла бы огоньком… В самом деле, а?.. Ночью, в темноте выдвинуться удастся лучше. Кустарники на болоте маскируют… Да, но на роту надо просить разрешение Гунько. А он, уверен, не разрешит… Разве что взводом? Скажем, того же Нагорного?

Мысли Волошина прервал шум, доносившийся из траншеи: застучали шаги, послышался беззаботный смех и обрывки разговора.

Волошин отставил в сторону котелок, засунул в полевую сумку складную алюминиевую ложку.

В землянку втиснулись три плотные командирские фигуры в полушубках, с раскрасневшимися от морозного ветра лицами, затаившими на себе важность возложенных на них задач.

— Привет, комбат, — фамильярно подал Волошину руку первый вошедший капитан Хилько, с виду человек крайне простецкий.

— Привет, начхим, — сдержанно ответил Волошин.

— Мы думали, комбат еще спит, — сказал второй, тонкий, со смуглым лицом, и представился: — Инженер полка капитал Трунин. Это нас подняли ни свет ни заря.

— Да, вас подняли зря, — однозначно ответил Волошин.

— Как то есть зря? — удивился третий, с новенькими погонами майора, плотный, с брюшком, человек в годах. — Как это зря? Разве атака отменяется?

— Атака не отменяется, — с некоторой опаской взглянув на майора, ответил Волошин. — Атака в шесть тридцать.

— Вот-вот! Полковник именно так и ориентировал.

Командир дивизии, — уточнил майор, пытаясь озябшими руками достать из брючного кармашка часы. — Значит, значит…

— Значит, осталось полтора часа, — опередил его Волошин, посмотрев на свои.

— Правильно. Поэтому не будем терять времени. Меня интересует наличие конского состава.

— Восемь лошадей, — сдерживаясь, не сразу ответил

Волошин.

— Так, так, — заторопился майор. — Ветеринарная обеспеченность?

— Очевидно, вы что-то спутали, у меня атака, а не выводка конского состава,,

— То есть как? — округлил глаза майор.

— Очень просто. Нашли время чем интересоваться. У меня к атаке половина готовности.

— Половина готовности? — в совершенном изумлении переспросил ветврач. — Так ведь через полтора часа…

— Уже через час двадцать, — бросал взгляд на часы Волошин.

— Ну и ну, — пробормотал майор, склонившись к фонарю и пытаясь записать что-то.

— Да, время идет, — подтвердил инженер. — Но атака атакой, по части обороны, однако, не грех позаботиться.

— Это у начальника штаба, — сухо сказал комбат.

— А где начштаба?

— Сейчас должен быть.

— Хорошо, я подожду.

— Да, вы подождите, — увидев, что и третий намерен предъявить свои права, Волошин заторопился: — Чернорученко!

— Я! — поднял голову телефонист.

— Берите катушку, аппарат и за мной шагом марш.

Чернорученко и Прыгунов еле поспевали вслед за своим комбатом.

Лейтенант Самохин встретил комбата в траншейке возле своего блиндажа. Следом за комбатом прыгнули в траншею Чернорученко с Прыгуновым.

— Слушайте, Самохин. Есть одно предложение. Давай сюда Нагорного, — сказал торопливо комбат, посмотрев на часы. — Чернорученко! Ставьте связь здесь.

— Есть! — ответил связист и вместе с Прыгуновым саперной лопаткой стал отрывать ячейку.

— Товарищ комбат, — появившись на бруствере, весело доложил Гутман, напоминая в эту минуту небезызвестного солдата Швейка. — Вот представителя дивизии привел.

Комбат в душе чертыхнулся, глядя, как настырный майор, пыхтя и отдуваясь, лезет в узкую для него траншейку.

— Быстро, однако, вы ходите, комбат, — сказал он. — Хорошо, что ваш ординарец попался.

В это же время подошел вызванный Самохиным старшина Нагорный.

Волошин, Самойлову с Нагорным тихо:

— …и ваш взвод, Нагорный, должен до атаки выдвинуться за болото… Быстро! Сейчас!

Майор плохо слышал слова комбата и поэтому подвинулся ближе. Но разобрал он только короткое слово Нагорного: «Есть»! Когда Нагорный бегом спустился к ячейкам своего взвода, майор спросил комбата:

— Разве вы уже отдавали приказ?

— Это уточнение исходных позиций, — сказал он, не краснея.

— Разве батальон еще не на исходных позициях?

С этой минуты комбат только и думая про взвод Нагорного, напрягая слух и до боли всматриваясь в ложбинку болота, чутьчуть серевшую пятнами грязного льда. Часы он как вынул из кармана, так и не выпускал из рук, то и дело посматривая на светящийся циферблат.

Подошел Самохин и тоже стал через бруствер, рядом с комбатом смотреть в сторону болота.

— Как ты думаешь, Самохин, — тихо чтобы не услышал дотошный до всего ветврач, спрашивал Волошин, — прошли они болото?

— Тихо, — отвечал Самохин, — вроде прошли…

Подошли командиры подразделений и молча встали рядом.

— Товарищ капитан, — осторожно, хрипловатым с одышкой шепотом спросил, притиснувшись к Волошину, майорветврач. — Я вижу, что вы чем-то обеспокоены?

— Не вернулись еще разведчики, посланные на высоту «Малая», — ответил Волошин. — Эта высотка на фланге девятой роты, а я не знаю точно, есть там немцы или нет.

— А почему вы так поздно ведете разведку?

— Не поздно, а вторично, — отвечал как можно без раздражения Волошин. — Первые сказали, что там слышали якобы голоса наших, но они к самой высотке не дошли — болото… А комполка сказал, что там вообще никого нет… Вот я и сдублировал проверку.

Волошин снова посмотрел на часы. Стрелки встали в одну линию — шесть часов.

— Кизевич еще не пришел? — спросил он просто так, для того чтобы хоть что-то сказать собравшимся командирам, хотя сам видел, что Кизевича нет, и посмотрел на ординарца, который с ракетницей наготове лежал на тыльном бруствере.

Комсорг Круглов, стоявший позади комбата, сказал вполголоса:

— Да, влопались, наверно, ваши разведчики.

Волошин, еще раз посмотрев на часы, на небо, начинающее светлеть, приказал ординарцу:

— Гутман, бегите за командиром девятой.

Ординарец, сорвавшись с бруствера, проворно побежал краем болотца.

В траншее примолкли все. Комбат обвел взглядом присутствующих и, не увидев командира батареи, спросил:

— А где капитан Иванов?

— А вон бежит, кажется, — сказал, оглянувшись, Круглов. Действительно, с пригорка, слегка пригибаясь, запоздало сбежал командир батареи и, шурша палаткой, упал боком на бруствер. Два телефониста с тяжелой катушкой тянули за ним телефонную связь.

— Сюда, сюда давайте! — негромко крикнул им капитан и виновато сказал собравшимся: — Задержался, прошу прощения. С боеприпасами морока. Только что привезли.

Стоя вполоборота, Волошин сдержанно кивнул головой. Взгляд комбата скользнул по молчаливой фигуре лейтенанта Муратова и остановился на стоящем поодаль Самохине, который, обжигая пальцы, сосредоточенно докуривал «бычка». Он хотел что-то спросить лейтенанта, но по другую сторону траншейки завозился со своим измятым блокнотом ветврач.

— Товарищ командир батальона, прошу ответить еще на один вопрос. Как обеспечивается подвоз боеприпасов?

— Все, что дали, уже подвезли, — сказал Волошин. — Больше не предвидится.

— Как то есть?

— Просто. Больше сегодня не дадут. Выдали все, что было.

— Ах, что было, — понял врач.

— Товарищ майор, — сказал комбат. — Я бы посоветовал вам, пока не рассвело, отправиться на мой КП. А то как начнется, отсюда не выберетесь.

— А я не намерен выбираться, товарищ комбат, — майор обиженно вскинул тронутое щетиной, слегка оплывшее за ночь немолодое лицо, — я прислан командиром дивизии до момента взятия высоты. Я обязан присутствовать в батальоне и осуществлять контроль за выполнением его приказа.

— Ну, как хотите, — спокойно сказал комбат, сразу потеряв интерес к майору; у него было пропасть дел поважнее.

Прибежал Гутман, на ходу бросивший комбату: «Нет разведчиков», потом из сумерек показался командир девятой. Его мрачный вид красноречиво подтверждал невеселое сообщение ординарца, и командир батальона разочарованно отвернулся.

— Товарищи командиры!..

В траншейке и на бруствере все разом притихли, прекратился шорох палаток о землю, наступала важная минута, требовавшая сосредоточенного внимания всех.

— Слушайте боевой приказ, — твердым, слегка напрягшимся голосом начал комбат. — Ориентиры. Номер один…

Отдавая приказ, Волошин старался следовать пунктам устава, хотя у него и была своя, отработанная практикой схема приказа. Но он покосился на ветврача, который озябшими пальцами что-то старательно карябал в своем блокноте.

«Наверное, записывает мои слова», — подумал Волошин.

А майор, действительно, в свой блокнотик заносил корявые строчки о комбате:

«Перед самой отдачей приказа, — писал он, — капитан Волошин предложил мне уйти с боевых позиций к нему на КП. Он, как мне кажется…» Тут у него сломался карандаш, и он стал торопливо шарить по карманам…

А в это время командир батальона продолжал:

— Повторяю, главный замысел боя состоит в быстроте действий, роты преодолевают болото броском, как можно скорее выходят на рубеж взвода Нагорного. Командир девятой! Ваша задача особенно важная — как можно глубже охватить высоту

«Большую» справа и ни на минуту не упускать из виду высоту «Малую» за болотом.

— А если там немцы? — сказал с бруствера сидевший Кизевич.

— Это должны были выяснить ваши разведчики, — сказал ему Волошин без тени упрека. — Но если там немцы, тогда вам надо сперва сбивать их оттуда.

— Кем сбивать? Взводом?

— Это будет видно. В ходе боя.

Он еще не успел закончить отдачу приказа, как внизу, в наспех отрытой ячейке завозился у телефона Чернорученко.

— Десятый вызывает.

С неудовольствием прервав разговор, комбат опустился на корточки и взял из рук телефониста трубку.

— Волошин, осталось пятнадцать минут, Я жду доклада о готовности, — раздраженно напомнил командир полка. — Что вы долго возитесь там? Оперативнее надо.

— Я отдаю боевой приказ, — сказал Волошин.

— Отдавайте и докладывайте. Ровно в шесть тридцать артиллерия должна открыть огонь.

— Я буду готов вовремя.

— Ну-ну. Я жду.

Комбат выпрямился в траншее и неожиданно встретился взглядом с командиром восьмой Муратовым.

— Главный удар осуществляет восьмая, лейтенант Муратов.

— Как всегда, — неопределенно глухо отозвался Муратов.

— Какие вопросы? Что неясно? — спросил комбат, взглянув на часы. Все озабоченно молчали.

— Если вопросов нет — по местам! — сказал комбат. Командиры выскочили из траншеи и, придерживая на бегу полевые сумки, побежали в свои подразделения.

В траншее стало свободнее, вместе с комбатом в ней остался Самохин, странный в своем службистском упрямстве ветврач, капитан Иванов со связистами. Из распахнутого блиндажа выглядывали связные — по одному из роты. Чернорученко жался в своей ячейке, а Круглов на бруствере, торопливо прикурив у Гутмана, сказал, обращаясь к комбату:

— Пойду, наверно, к Кизевичу. Гляжу, тут командиров хватает.

— Правильно! — одобрил Волошин. — Идите. Она самая отдаленная. В случае чего…

— Ясно, — сказал комсорг и прощально взмахнул рукой, — Ну, пусть будет удача!

— Пусть! — согласился комбат и шагнул к Иванову. — Паша, как батарея?

— Батарея готова, — сказал Иванов, опуская от глаз бинокль, в который он рассматривал высоту. — Вот только еще не видать ни черта.

Он уже пристроился на бровке бруствера, усадив у ног телефониста молоденького шустрого паренька в зеленой шинельке.

Из-за борта полушубка капитана торчал уголок блокнота и таблицы стрельбы с заложенным в них карандашом. Никаких артприборов у Иванова не было, пристрелку, как всегда, он вел глазомерно, обходясь стареньким, обшарпанным биноклем.

— Да, еще темновато, — взглянув на высоту в бинокль, подтвердил Волошин.

— Еще минут двадцать надо. Пока рассветает. Вблизи видать, а даль вся в потемках. Куда же стрелять? Разрыва не увидишь.

— Надо, значит, подождать, — сказал лейтенант Самохин, запихивая в карманы гранаты. Затем он закинул за плечо ППШ и бросил комбату: — Ну я пошел в цепь.

— Значит, бросок, — напомнил на прощание Волошин. — Два броска — и чтоб на вершине! Только так, не иначе.

— Постараемся, товарищ капитан, — сказал лейтенант, легко выскакивая из траншеи.

Внизу опять зазуммерил телефон, и малоподвижное лицо Чернорученко напряглось, озабоченным взглядом телефонист поискал комбата.

— Вас.

Комбат взял трубку и, уже зная, какой услышит вопрос, сказал почти зло:

— Еще не готов Как буду готов, доложу.

— Вы затягиваете время, вы срываете сроки атаки! — раздраженно заговорил командир полка. — Что за безобразие, капитан?

— Что время? Мне ни черта не видать! Артиллеристы еще не просматривают высоты.

— Глаза им протереть, твоим артиллеристам! — загремело в трубку. — Уже вполне рассвело, светлее не будет.

— Товарищ десятый, надо выждать еще десять минут, — спокойно сказал комбат. — Зачем же палить в божий свет как в копеечку? Снаряды еще понадобятся.

— Вы просто не готовы, вы только ссылаетесь на артиллеристов! Вы не организовали атаку! — зло кричал командир полка.

— Товарищ десятый! Действительно, я не готов. Как буду готов — доложу.

Он опустил клапан и передал Чернорученко трубку, тут же столкнувшись со встревоженным взглядом майора.

— Это кто? Это из штаба звонили?

— Это из штаба полка, — сказал Волошин.

Майор, помолчав, достал свои толстые старинные часы на белой серебряной цепочке.

— Осталось четыре минуты, — поеживаясь от волнения, сказал он чуть дрогнувшим голосом.

— Надо подождать, — сказал, отрываясь от бинокля, Иванов. — Еще ни черта не видать.

— Подождем! — с решительной твердостью сказал комбат. Радом в немом удивлении застыл майор.

— Как? Вы откладываете атаку?

— Да. На пятнадцать минут.

— Я протестую. Вы нарушаете приказ. Я буду докладывать.

— Можете докладывать, — спокойно сказал комбат. — Вы видите — темно. Куда же стрелять? Командир батареи не видит цели.

— Но приказ в шесть тридцать, — рассеянно смотрел на него майор.

— Приказ отдавался ночью, когда вовсе было темно. Да вот не развиднело по приказу.

Ветврач обескураженно замолчал, сраженный очевидностью доводов, и стал растерянно поглядывать на руку с лежавшими на ней часами.

Волошин тоже вынул часы, минутная стрелка неуклонно приближалась к шестерке, затем незаметно для глаза переползла ее, и внизу опять зазуммерил телефон.

— Скажи, что комбат ушел в цепь, — сказал Волошин, и Чернорученко, путаясь и заикаясь, стал объяснять в трубку отсутствие командира батальона.

— Ну, как видимость, Паша? — спросил он Иванова.

— Еще бы десяток минут. Едва заметна стала траншея. Волошин поднял бинокль.

— Видишь окончание траншеи, самый ее нижний отростокус? Там блиндаж или, может быть, дзот с пулеметом.

— Да, вижу. Вчера еще мои засекли.

— Далее на изломе траншеи еще пулемет, ночью сам засек. Этот самый опасный, на дне склона работает.

— Вот его мы и прихлопнем, — уверенно сказав Иванов. — В первую очередь.

— Далее все по траншее. Там пулеметов пять-шесть. Надо накрыть.

— Попробуем.

— Ну и спираль Бруно. Хотя бы по одному попаданию на роту.

Не отрываясь от бинокля, Иванов скомандовал телефонисту:

— Батарея к бою!

— Батарея к бою, — как эхо, тенорком отозвался внизу телефонист и ясными глазами из-под сбитой набекрень шапки посмотрел вверх на комбата, ожидая новых команд.

— По пулемету… Гранатой, взрыватель осколочный… Заряд четвертый… репер номер один левее ноль-сорок. Прицел сорок восемь. Первому один снаряд зарядить!

Телефонист, передав все дословно, несколько секунд выждал и наконец поднял на комбата все тот же ожидающий взгляд синих глаз.

— Первое готово! — почти пропел он.

— Ну что? — вопросительно взглянул на комбата Иванов. —

Я готов.

Волошин решительно протянул руку к трубке. Чернорученко понимающе попросил дать десятого.

— Я готов! — сказал комбат, как только услышал в трубке микрофонный щелчок клапана.

Командир полка со стоном что-то вскричал, но комбат, упреждая его, вскинул левую руку по направлению к Гутману.

— Гутман, ракету!

Гутман был наготове, и, хрустнув курком немецкой ракетницы, вскинул ее над головой.

Волошину показалось, что зеленая гроздь ракеты порхнула в тусклое небо мгновением раньше, чем хлопнул выстрел ракетницы, и красиво распустилась в высоте над чахлым кустарником болота.

— Огонь! — тотчас негромко скомандовал Иванов. Секунду спустя, сзади туго ударило в воздух, слабо отдавшись в воздухе, и первый гаубичный снаряд, распарывая упругий воздух, прошел над головами. Потом на несколько секунд его ход где-то там замер, но вот почти у самой макушки высоты возле траншеи обвально грохнул взрыв. Ветер подхватил облако пыли, понес его по склону.

Бойцы торопливо повыскакивали из окопчиков и, пригибаясь, сыпанули с обмежка к болоту.

В течение нескольких секунд комбат видел почти весь свой батальон, за исключением скрытой пригорком роты Кизевича, затем болотный кустарник быстро поглотил всех.

Иванов, не отрываясь от бинокля, продолжал передавать команды, и вверху через их головы, постанывая, шли тяжелые гаубичные снаряды и обрушивались на высоту.

Волошин видел, что Иванов только что перенес огонь на траншеи — значит, с блиндажом и пулеметом, наверно, было покончено.

В это время с высоты длинно застегал пулемет.

Волошин чуть подвернул окуляры бинокля и увидел за болотом, в самом начале склона, несколько серых фигурок, с усилием бегущих по склону вверх. Кто-то из них там упал, поднялся, вперед вырвался один в телогрейке с коротким автоматом в руках, и Волошин невольно радостно выкрикнул: «Нагорный!.. Паша, Нагорный!» И уже оглядываясь на

Иванова, кричал:

— Паша, ты видишь? Вон мои вырвались! Это Нагорный атакует траншею!..

Теперь было видно, что пулемет бил по группе Нагорного.

— Паша! Скорей накрой пулемет!.. И проходы, проходы в спирали.

— Где же он? — волновался Иванов. — От черт, не разобрать…

— Накрой пулемет, Паша!… Он их сейчас положит!..

И Нагорный действительно залег, несколько человек упали на серый склон, то ли укрываясь от пулеметного огня, то ли были убиты. Но тут же, будто по желанию комбата, на высоте выросло подряд три пыльных приземистых разрыва, которые, наверно, не накрыли траншеи, зато землей и пылью отгородили от нее распластавшихся на склоне бойцов. И взвод поднялся. Несколько человек, только что показавшихся комбату убитыми, вдруг подхватились с земли и бесстрашно побежали вверх, в еще не осевшую от разрывов пыль…

А роты не поднимались. Роты пропали в кустарнике на болоте.

— Ага, вот он, подлец! Вижу! — радостно вскричал Иванов и закомандовал телефонисту: — Левее ноль-ноль два, уровень больше ноль-ноль один!..

Гаубичные разрывы Иванова мощно крошили траншейный бруствер.

— Был пулемет — нет пулемета! — крикнул Иванов.

Пологий склон высоты заволокло дымным туманом, и рваные клочья пыли косо тянулись в хмурое небо. Видимость резко ухудшилась, бой громыхал вовсю.

— Где роты! — волновался комбат. — Почему они долго не выходят из болота!..

Волошин левой рукой выхватил у Чернорученко трубку.

— Але, десятый! Нет десятого? Передайте от пятого с «Орла» — смена НП. Карандаши — на высоте: меняю НП.

Поняли? Меняю НП.

И бросив в руки Чернорученко трубку, он с поспешностью распрямился в траншее.

— Гутман! Чернорученко! Снять связь и за мной! Быстро! Чернорученко с несвойственной ему живостью одной рукой выдернул заземление, другой сгреб аппарат. Гутман подхватил катушку…

— Минут десять поддай! — крикнул Волошин Иванову.

— Десять поддам! Но не больше…

— А ты поточнее, — бросил Волошин уже с бруствера.

— Уровень меньше ноль-ноль один, — командовал Иванов… А комбат уже сбегал по мерзлой траве на измызганные плахи впаянного в кустарник льда…

…Волошин размашисто бежал по льду, истоптанному грязными подошвами только что пробежавших здесь рот, за ним вплотную держались трое связных. Чернорученко с Гутманом вскоре отстали, запутав в кустарнике провод, и комбат приказал одному из связных, тощему парню в короткой шинели, быстро помочь им. Боец с напряженным непониманием взглянул на него, но потом закинул назад сбившуюся на живот противогазную сумку и остановился ждать.

Комбат, пригнув голову, продрался сквозь лозовые заросли в прогал и оглянулся: за ним из-за куста, широко расставляя ноги и осклизаясь, бежал ветврач. Его расстегнутая кобура опустело болталась на животе, узенький ремешок тянулся к руке с зажатым в ней вороненым наганом, которой майор неуклюже взмахивал, стараясь сохранить равновесие при беге.

— А вы куда? — крикнул Волошин, не сдержавшись в своем возбуждении.

Ветврач только раскрыл рот, чтобы ответить, как вдруг оба они вздрогнули, на мгновение потеряв дар речи.

В облачной выси над болотом оглушительно грохнуло раз и второй, перекрыв все остальные звуки боя, и в воздухе родились два черных дымных облачка, словно брошенные в небо клочки шерсти.

— Бризантный! — вырвалось у Волошина тревожно. — Пристрелочный.

И оглянулся на ветврача. Ветврач лежал под нависшими ветвями ольхи, уронив на лед голову в подвязанной под подбородком ушанке.

— Вы что? Раненый? — подбежал к нему Волошин.

Ветврач встрепенулся и с вопросительным ожиданием в глазах внимательно посмотрел на комбата.

— Н-нет, я не ранен, — выдавил он заикаясь.

— Встать и бегом! Бегом! — скомандовал Волошин. — В лозняк! Не могу же я быть нянькой при вас!.. Мне надо к ротам! К ротам!

— Да, да, конечно к ротам, — бормотал, приходя в себя майор. — Вы идите, идите!.. Однако почему наши не стреляют?.. Одни немцы почему?

Но Волошин больше не оглядывался, он бежал к близкому уже краю болота, где должна быть восьмая рота Муратова, а над головой его то и дело разрывались теперь уже счетверенные бризанты, и сотни осколков горячим вихрем проходили по ветвям кустарника, срезая ветки и насквозь прожигая толстый, достигающий самого дна лед.

«Надо во что бы то ни стало поднять батальон, — горячей волной обжигала его единственная мысль, — поднять на последний бросок… в нем единственный выход достичь траншей, где ждет Нагорный… Под высотой… здесь на болоте они не выдержат… бризант всех скосит!»

…Еще рывок, и вот он уже видит бойцов восьмой роты. Новый залп, грохнувший, казалось, в нескольких метрах над головой, сшиб его с ног, и он нелепо упал на жесткую, заиндевелую траву лужайки.

Но тотчас вскочил, окинул взглядом подножие высоты, где неровно залегли бойцы восьмой роты. Кто-то из них уже лихорадочно работал лопаткой, кто-то истошно матерился справа, и он повернул на этот мат, ожидая увидеть там командира роты, и увидел кучку бойцов на коленях, возившихся возле кого-то, лежавшего на траве. Еще не добежав до них, он увидел хромовые сапоги Муратова, волочащиеся по траве, в то время как двое бойцов, подхватив командира роты под мышки и пригибаясь, тащили его к кустарнику.

— Стой! — крикнул он, не услыхав своего голоса, накрытого очередной серией взрывов.

Один из бойцов упал на колени, выронив руку ротного, и уткнулся плечом в траву. Другой лег рядом, растерянным взглядом шаря по окрестности и не узнавая комбата.

— Что с лейтенантом? — спросил Волошин, приседая рядом, но, только взглянув на мертвенно-бескровное лицо ротного, сразу понял: все.

— Оставить убитого! — приказал он.

— Товарищ комбат! — взмолился боец, пожилой человек со слезящимися глазами. — Товарищ комбат, как же так? Его же ранило, мы потащили, а тут… Как же так, товарищ комбат?..

— В цепь! — жестко приказал он. — Приготовиться к атаке!

Внешне рота почти не отреагировала на эту команду. Выждав минуту, он скомандовал снова:

— По отделению… Короткими перебежками… Вперед!

До него донеслось из цепи несколько невнятных обрывков команд, несколько человек в разных ее местах все же вскочило и, пригнувшись, бросилось вперед, на обмежек. Прямо перед комбатом мелькнула помятая, с рудыми подпалинами на полях шинелька бойца, который проворно взлетел на пригорок, но вдруг выронил к ногам винтовку, повернулся, словно пытаясь оглянуться, и плашмя свалился наземь.

Попадали тотчас и другие, поднявшиеся по команде первыми.

С высоты строчило нe меньше четырех пулеметов, и фонтанчики взрывов на земле, как градины, усеяли землю перед ротой.

Те из лежащих бойцов, чья очередь была подняться, еще плотнее припали к земле, и комбат не подал новой команды.

«…Нет, атаковать под таким огнем… невозможно… Просто положить тут весь батальон… Все!» — вслушивался он в громыхающую разноголосицу боя, стараясь найти в ней хоть какую-нибудь оплошность противника.

Волошин на четвереньках пробежал несколько шагов к обмежку и оглянулся, лихорадочно соображая, что предпринять.

Гутман с Чернорученко, пригнувшись, уже волокли к нему конец провода, за ними на четвереньках ползли трое связных, и за всеми короткими перебежками продвигался ветврач в испачканном, мокром на животе полушубке.

— Связь! Живо!

Пока Чернорученко подсоединял концы провода к аппарату, комбат прокричал:

— Связной седьмой роты!

Никто ему не ответил, и он крикнул громче:

— Связной седьмой!

То ли разрывы и пулеметная: трескотня не давала услышать команду, то ли некому было отозваться, и Гутман, обернувшись на локте, крикнул трем связным, намертво припавшим к земле в десяти шагах сзади:

— Эй вы! Оглохли там?

Один из бойцов заворошился, с напряжением на лице вглядываясь в комбата, и тот выругался:

— Какого черта молчишь? А ну, бегом за командиром роты!

Боец, сильно пригибаясь, едва не наступая на обвисшие полы шинели, побежал вдоль болота налево.

— Передайте по цепи: сержанта Ершова — ко мне!

Гутман прокричал громче, и, кажется, его команду передали.

— Связной девятой!

— Я! — приподнялся на траве белобрысый боец.

— Бегом за командиром роты.

Боец отбежал полсотни шагов, как опять грохнуло над самой цепью восьмой и в воздухе зачернели четыре кляксы.

И сразу кто-то закричал леденящим душу криком.

Один боец неподалеку, бросив в цепи винтовку, неуклюже пополз в кустарник, волоча раненую ногу с размотавшейся обмоткой.

— Перебьет так всех, — прокричал кто-то. — Чего лежать?

— Да. Дает, сволочь, чих-пых, — сказал Гутман. Чернорученко все возился со связью, продувая трубку, и

Волошин вскипел:

— Ну, ты долго там?!

Связист, однако, поднял к комбату бледное лицо, растерянно заморгав добрыми глазами.

— Нет связи. Перебило, наверно…

— На линию марш! Быстро!

Чернорученко что-то умоляюще бросил Гутману и, закинув за спину карабин, подхватив в руки провод, побежал в болото.

Немец между тем не жалел ни снарядов, ни патронов. Наши молчали.

Наконец со стороны девятой роты, куда к этому времени перенес противник обстрел бризантными снарядами, прибежал не комроты, а связной. Кашляя от удушливой, оседавшей в болоте тротиловой вони, боец упал возле Волошина.

— Записка от комроты.

Вот что было набросано рукой Кизевича:

«Наступать не могу, залег в болоте. Выбивают бризантные. Фланкирующие пулеметы с той высоты не дают продвигаться. Прошу разрешения отойти».

Не оборачиваясь, комбат прокричал бойцу:

— Потери большие?

— А?

— Потери, говорю, большие?

— Наверно, человек двадцать. Вон он как лупит с воздуха. А с фланга пулеметы. Старший лейтенант там ругаются… за «Малую»…

Прибежал вызванный с фланга восьмой командир взвода Ершов.

— Сержант Ершов по вашему при…

— Какие потери в восьмой? — не дал ему договорить комбат.

— В роте не подсчитывал, — утирая потное лицо, сказал Ершов. — Наверное, человек восемь. Пригорочек спасает.

— Да-а, а вот у девятой пригорочка не оказалось…

Сзади, неуклюже двигая задом, к комбату подполз ветврач и просипел сдавленным голосом:

— Что случилось, комбат? Почему не поднимаются в атаку?

Комбат посмотрел на него отсутствующим взглядом и не ответил.

— Почему не поднимаете роты в атаку? — настойчиво сипел в ухо ветврач. Лежа рядом, он тяжело дышал, все не выпуская из рук неизвестно для какой надобности вынутый из кобуры наган, ствол которого был плотно забит землей.

— Прочистите оружие, — холодно сказал Волошин. — Разорвет ствол.

Ветврач, спохватясь, начал выколачивать из канала ствола землю.

Когда из кустарника сзади появился лейтенант Круглов со сбившейся набок пряжкой ремня и без тени обычного добродушия на невозмутимом лице, комбат понял, что положение девятой в самом деле критическое. Комсорг размашисто рухнул слева от него, отер потное, в пыли и копоти лицо.

— Комбат, спасайте девятую! Через полчаса всю выбьет.

— Кизевич жив?

— Жив пока. Но потери большие. Главное — это шрапнель. Да и пулеметы справа. Вы правильно опасались: на «Малой» — немцы. Сперва надо брать эту высоту за болотом. Иначе дрянь дело. Без толку людей положите.

Комбат, подумав, оглянулся на Гутмана.

— Как связь?

Гутман вместо ответа развел руками.

— Ракетницу! — потребовал комбат.

Он выхватил из рук ординарца ракетницу, лежа, пошарив в кармане, вынул белый с красной головкой патрон.

— Что ж… Будем считать, фокус не удался. Фокуснички!

И, вскинув руку, дослал в дымное от разрывов небо недолго погоревший там красный огонек ракеты.

Роты по-пластунски и перебежками начали отход за болото…

Комбат не спеша, усталым шагом направился по открытому пространству к траншейке своего НП, откуда и начинал эту неудачную атаку. Его теперь запросто могли срезать пулеметной очередью сзади, могли накрыть разрывом бризантного, но он уже не слишком опасался за собственную жизнь после того, как столько человеческих жизней осталось на той стороне болота.

Не взглянув на виновато поникшего за бруствером Иванова, он спрыгнул в траншею, очутившись рядом с несколько раньше добежавшим туда ветврачом.

Командиры встретили его молча, и он молчал, глядя, как из кустарника, выпутывая провод, торопливо выбирался Чернорученко.

— Да-а, ерунда какая-то получается, — чувствуя настроение Волошина, сказал наконец Иванов.

— Почему так плохо работала артиллерия? — привстав в траншее, горячечно заговорил ветврач. — Почему вдруг замолчали орудия?

— Чтобы артиллерия работала хорошо, нужны боеприпасы, — сказал Иванов. — А боеприпасов-то кот наплакал.

— Это почему? Кто виноват?

— А это вы в штабе дивизии справьтесь, кто виноват, — стоя боком к майору, сказал комбат. — Подвоз и снабжение в армии осуществляется сверху вниз.

Майор горестно и звучно вздохнул, и Иванов сказал:

— Восемь снарядов осталось. Как было последние выпустить?

Иванов вроде оправдывался перед ветврачом и комбатом… В подавленном состоянии Волошин стоял, прислонившись к тыльной стенке траншеи. Тем временем из кустарника Гутман с двумя бойцами вынесли на палатке тело Муратова. Тяжело взобравшись на обмежек, они положили убитого возле входа в траншейку, и у комбата на секунду перехватило в горле.

— Накройте лейтенанта! — крикнул он Гутману. — Палаткой накройте!

Рядом выругался Иванов, который вообще никогда не ругался.

Бой, однако, утихал, немецкая батарея сбавила темп, вроде совсем собираясь прекратить огонь, унимались по одному пулеметы.

Волошин продолжал молчать, смотрел на высоту и кустарник, из которого еще тянулись отставшие и раненые. Последними вышли два бойца, один ослабело опирался на плечо другого. Они брели словно слепые, безразлично оглохшие к выстрелам сзади, о чем-то устало переговариваясь между собой. Потом раненый оставил плечо товарища и опустился наземь, другой начал тормошить его, понуждая подняться, и, вскинув голову, тонким голосом прокричал на пригорок:

— Товарищ комроты! Санитара!

Волошин повернулся по направлению его взгляда и увидел лейтенанта Самохина, решительно шагавшего вдоль окопчика своей роты.

— А ну, помоги им! — на ходу крикнул он там кому-то и, подойдя к траншее, грузно ввалился в нее, едва не сбив с ног Чернорученко.

— Что ж это получается, товарищ капитан?

Волошин хмуро взглянул в горевшие недобрым огнем глаза ротного. Голова его под косо надвинутой ушанкой была свежезабинтована, а сквозь марлю бинта проступало и расползалось влажное пятно крови. Лейтенант болезненно дотронулся до повязки грязной рукой, и лицо его исказилось в страдальческой гримасе.

— Что, сильно? — спросил комбат.

— Меня ерунда! — махнул рукой лейтенант. — Вот полроты как корова языком слизала. Последнего сержанта ухлопали. Грак ранен в обе ноги. Как же так, товарищ комбат? Это же безобразие! И эта артиллерия, черт бы ее подрал! Ее бы саму в цепь, пусть бы поползала под их дулями.

— Артиллерия ни при чем, — мрачно заметил Волошин. — Артиллерии снаряды нужны.

— Тогда нечего было и начинать это смертоубийство, — горячился Самохин. — Надо было сидеть, пока не подвезут снаряды. А так что? Голыми руками воевать? Он вон полдня бризантными крошит.

Оба капитана подавленно молчали, ветврач с сокрушенным видом опустился на каску на дне траншеи.

Чернорученко тем временем наладил связь и переговаривался с телефонистом штаба.

— Сколько человек осталось? — спросил Волошин, собираясь с духом перед докладом командиру полка.

— В роте? Сорок восемь.

— Чернорученко, вызывайте десятого!

— Есть!

Волошин собирался в кулак для доклада. Стоял и не видел перед собой никого, словно один на эшафоте.

— Товарищ комбат, — поднял растерянное лицо Чернорученко. — Десятого нет.

— Как нет? Вызывайте начальника штаба.

Волошин ждал, и в беспорядочных звуках угасавшего боя он не сразу услышал то, что, наверное, раньше его уловил Гутман. Комбат перехватил направленный на Самохина многозначительный взгляд ординарца, его чуткую настороженность в глазах, и тогда вдруг услыхал сам.

С высоты слабенько, как из-за дальнего пригорка, простучало раз и второй и заглохло. Потом еще простучало. Стреляли из автомата. Но эти звуки…

— Наш ПШ!.. — сказал не очень уверенно Гутман. Комбат резко повернулся к Самохину.

— Нагорный вернулся?

— Ну да! Нагорный вернется! Он вон куда выскочил… Волошин лихорадочно зашарил по склону высоты биноклем.

«Неужели Нагорный ворвался в траншею? — с радостью и страхом спросил себя он. — Но тогда что ж! Тогда сержант там обречен и погибнет, пока мы будем сидеть на исходной позиции?»

Но склон был пуст, разрытый снарядами его верх чернел пыльными пятнами, бруствер траншеи был разворочен до бурой глины, немцев там не было видно. Очереди тоже как будто заглохли…

«Может, все это показалось? — успокаивал свою совесть Волошин, — Может, стреляли немцы? Нет, я же сам слышал треск нашего ПШ, и Нагорного нет в роте… Неужели он сейчас вот погиб и это была последняя очередь его автомата?.. А остальные? Что с ними?»

Волошин обвел взглядом лица командиров в траншее, но лица эти были мрачно-спокойными…

— Товарищ капитан! — услышал комбат тревожно-предупреждающий голос ординарца.

Волошин оглянулся.

В сбегавшей к болоту гривке кустарника с пригорка вниз пробиралась группа людей, и в первом из них, в накинутой поверх шинели палатке, Волошин сразу узнал командира полка.

— Гутман, — окликнул он ординарца. — Бегом в девятую, взять сведения о потерях!

Гутман убежал, а в траншее стало тесно от набившихся людей. Командир полка прибыл сюда со всей своей свитой: адъютантом, ординарцем, заместителем по политчасти майором Миненко; сюда же прибежал и Маркин и двое проверяющих из штаба полка, все время атаки пребывающих на КП батальона.

Волошин, отстранив к стенке начхима, торопливо протиснулся навстречу командиру полка.

— Товарищ майор, атака не удалась, батальон отошел…

— Кто разрешил? — резко перебил его Гунько.

— Не было связи. Немецкая артиллерия…

— Кто разрешил? — жестче оборвал его командир полка. —

В траншее сделалось тихо. Предчувствуя скандал, все напряженно рассматривали комья земли на бруствере.

— Я же вам объясняю, — повысил голос Волошин.

— Кто разрешил отойти? Вы получили приказ на атаку?

— Я получил приказ на атаку, но мне не хватило времени разведать высоту, товарищ майор. А там оказалось более восьми пулеметов. К тому же батальон попал под огонь бризантных и потерял треть состава…

— Я спрашиваю, — тише и оттого еще более зловеще повторил свой вопрос Гунько. — Я спрашиваю, кто разрешил вам отвести батальон на исходный рубеж?

Волошин замолк. Он понял, что его ответ не интересует Гунько.

— Кто разрешил отойти?

Стоящий за командиром полка, одетый в новенький полушубок майор Миненко, заметил язвительно:

— Похоже, он первый день командует батальоном. И не понимает, что прежде чем принять такое решение, следует посоветоваться.

Сохраняемое до этого спокойствие комбата разлетелось вдребезги.

— Я не первый день командую батальоном и знаю, что следует. Но одного знания недостаточно. Чтобы доложить, надобна связь, а ее…

— А кто же должен заботиться о связи? — ядовито произнес командир полка.

— В данном случае ваш штаб, товарищ майор. Согласно новому боевому уставу связь в частях организуется сверху вниз и справа налево.

— Грамотный! — невозмутимо сказал командир полка своему заместителю, кивнув в сторону комбата. — Грамотный.

А почему не взята высота?

— Я объяснил почему. Не подавив огневых средств, я не могу губить людей в бесплодной атаке…

— Ага, жалеешь людей! — подхватил тут же Гунько. — Жалостливый! Ты слышишь, Миненко? Ему людей жалко. 

На приказ ему наплевать, его одолела жалость. Вы слышали? — обращался майор ко всем, кто находился в траншее. Но все угнетенно молчали. — Может, ты еще и себя пожалеешь?

— Я себя не жалею. Но бойцов — да. И понапрасну губить батальон не стану, — четко произнес комбат, подумав, что теперь уже терять ему нечего.

— Вот как? — удивился майор. — Тогда я тебя отстраняю. Я тебя отстраняю от командования!.. Ты понял?

— Я понял, — мало что понимая, спокойно ответил Волошин и, чтобы не пошатнуться от охватившей его странной расслабленности, прислонился к стенке траншеи.

Командир полка тем временем окинул взглядом командиров в траншее.

— Лейтенант Маркин!

— Я вас слушаю, — отозвался издали начальник штаба.

— Командуйте батальоном.

— Есть! — не очень уверенно ответил Маркин.

— Навести в батальоне порядок и атаковать высоту. К тринадцати ноль-ноль доложить о взятии! Ясно?

— Ясно, — заметно упавшим голосом выдавил Маркин и Волошин подался от стенки.

— Каким образом он ее возьмет к тринадцати? — бесцеремонно заговорил он. — Вон на соседней немцы. Они бьют батальону во фланг и спину. Сначала надо взять высоту «Малую»…

— Каким образом взять? — смерил его презрительным взглядом Гунько — Могу посоветовать. Выстроить батальон и сказать: видите высоту? Вот там будет обед. В обед там будет кухня. И возьмут.

— Товарищ командир полка! — послышался незнакомый голос из дальнего конца траншеи.

Все в удивлении повернули головы в сторону незнакомого майора, который, странно задвигав плечами под измызганным полушубком, сказал:

— Товарищ командир полка. Одну минутку… Я не согласен.

И ветврач, хрипя астматической грудью, протиснулся по траншее к командиру полка.

— Я не согласен со снятием командира батальона. Волошин удивился, не поверил своим ушам. Удивился и Гунько.

— Вы? Кто вы такой?

— Я — уполномоченный штабдива, майор ветеринарной службы Казьков.

— Ну и что? — холодно бросил командир полка. — Ну и что, что вы уполномоченный? Командир батальона не обеспечил выполнение боевой задачи, вот я его и отстраняю от должности. С ведома командира дивизии.

— Вы не правы! — резко сказал ветврач. — Я находился в батальоне и видел все своими глазами. Командир батальона действовал правильно.

— Много вы понимаете! — сказал командир полка. — Здесь я хозяин, и я принимаю решения. Вот со своим заместителем. Маркин.

— Я, товарищ майор!

— Вызывайте командиров подразделений, ставьте задачу.

— Есть вызывать командиров подразделений! — как эхо, повторил Маркин, пробегая глазами по лицам тех, которые находились уже в траншее.

Волошина снова качнуло.

«Все! — подумал он горячечно. — Сейчас стараниями исполнительного Маркина будет окончательно погублен мой батальон. Что же делать? Все молчат… Приказ начальника не обсуждается…»

— А снаряды для батареи нам выделены? — рванулся он навстречу командиру полка. — Батареи сидят без снарядов, кто подавит их пулеметы?

— Снаряды я вам не рожу! — сказал Гунько. — Пусть их лучше поищет у себя командир батареи.

— Батарея — не снарядный завод, — твердо сказал сзади Иванов. — Все, что было, я уже израсходовал.

— Так уж и все?

— До последнего снаряда. Можете проверить.

Наступила тягостная пауза, командир полка растерянно поглядел по сторонам, но тут же быстро нашелся:

— Раз нет снарядов, значит по-пластунски! По-пластунски сблизиться с противником и гранатами забросать траншею. Поняли?

— Так точно, — с готовностью, хотя и без подъема, повторил Маркин.

— Гранаты у бойцов есть?

— Есть.

— Товарищ комполка, — снова заворошился в траншее ветврач. — Под таким огнем невозможно даже и ползком. Я видел…

— Мне наплевать, что вы видели! — вскипел Гунько. — Вы не затем присланы в полк, чтобы мешать выполнению боевой задачи.

— Я прислан контролировать ее выполнение, — озлился и ветврач, — и я доложу командиру дивизии. Вы неправильно ставите задачу…

— Не вам меня учить, товарищ ветврач. Маркин!

— Я, товарищ майор!

— Всех в цепь! Командир батареи, приказываю ни на шаг не отставать от командира батальона. Пулеметы… Где пулеметы ДШК?

— Здесь. На своих позициях, — оглянулся Маркин.

— Пулеметы — вперед! Всему батальону ползком вперед! Маркин растерялся.

— Прямо сейчас? Нужно время для подготовки… отдачи приказа, товарищ майор.

— Я никогда не отнимаю инициативу у подчиненных! — громко, чтобы слышали все, сказал Гунько. — И не боюсь выдвигать молодых. Я только требую беспрекословного выполнения приказа! Итак: сейчас девять часов, Маркин. В тринадцать ноль-ноль вы докладываете о взятии высоты.

— Позвольте, я доложу командиру дивизии, — не унимался ветврач. — Я прошу не начинать атаки до моего доклада комдиву.

— Это не ваше дело, — сказал Гунько и спросил, пренебрежительно полуобернувшись, Волошина: — Командиры рот на местах?

— Кроме командира восьмой, который убит, — мрачно сказал Волошин. — И в роте не осталось ни одного среднего командира.

— А тут где-то Круглов был, — вспомнил замполит.

— Я здесь, товарищ, майор, — послышалось издали от входа в блиндаж.

— Вот он и заменит комроты, — решил Миненко.

— Круглов, принимайте роту. И батальон — вперед!

Явно довольный собой и своей распорядительностью, командир полка сноровисто выскочил из траншеи, за ним вылезли остальные. По одному они перебежали открытый участок поля и скрылись в гривке кустарника.

Штабисты тоже ушли, и последним с некоторой нерешительностью выбрался из траншеи ветврач. Он был озабочен и, ни с кем не простившись, побрел следом за всеми…

«Не знаю, может быть, я не очень строгий судья над собою, — рассуждал Волошин в холодном одиночестве землянки, — но убей меня, не нахожу своей вины, которая привела к такому позору… За что он на меня взъелся?.. Теперь даже трудно припомнить, с чего все началось… Наверно, с какихто досадных мелочей. А может, и не с мелочей, даже просто мы были слишком разные люди… чтобы длительное время сосуществовать в согласии… Только вчера поздравляли с наградой, а сегодня уже отстранен от командования. Обидно! Может быть, в какой другой обстановке я бы даже вздохнул с облегчением, избавившись от гнетущего бремени ответственности, а тут я вздохнуть не могу… Потому что даже если меня никогда больше не вернут к своему батальону и начисто отрешат от его судьбы, все равно я не смогу так просто и вдруг выбросить из своей души эту сотню людей. Только с ними я могу оставаться собой, командиром и человеком… без них я потеряю в себе все… что мне делать? Я же лишен всякой возможности, от всего отстранен. Он не назначил меня даже командиром роты, а просто выставил из батальона… Выходит что я могу только ждать, когда батальон возьмет высоту или весь останется на ее склонах?..

Вдруг он снова услышал голоса. Сперва Маркина, потом, кажется, Гутмана. О чем-то торопливо и неразборчиво они переговаривались, еще подходя, потом остановились, и Маркин спросил:

— У кого ракетница?

— У комбата была, — ответил Гутман.

— Принесите ракетницу, — приказал Маркин.

Волошин почему-то торопливо стал вытаскивать из-за портупеи ракетницу, достал из кармана несколько сигнальных патронов, и когда в блиндаже появился Гутман, он все это молча сунул в протянутые руки ординарца.

Теперь он стал внимательно прислушиваться, что происходит там.

Он услышал, как сильно загремело в отдалении, залпом ударила артиллерия, земля за спиной его содрогнулась, посыпался песок в углу блиндажа, и он, не замечая, в нервном напряжении стал вслух комментировать происходящие там события. По поводу первого залпа артиллерии он сказал:

— Это в стороне совхоза… Наверно, начали артподготовку первый и второй батальоны…

Посмотрел на свои часы. Было ровно десять.

— Вот-вот должен подняться и мой…

Артиллерийская канонада тем временем превращалась в сплошной отдаленный грохот, звучно треснули знакомые разрывы бризантных. Он прислушался и прокомментировал заинтересованно:

— Наверное, немецкая батарея, которая измывалась над нами, перенесла огонь на тот фланг полка. Теперь там у совхоза батальонам не сладко… но для моего батальона в этом, может, спасение… Если без промедления воспользоваться этим переносом, поднять людей и броском ворваться на высоту…

Снова прислушался, обеспокоенно…

— Почему медлит Маркин?..

Тут же он услышал несколько приглушенных команд.

— Это в цепи восьмой… значит, батальон поднялся… Ну, верно, на этот раз без артподготовки. У Павла с десяток снарядов… Напряженно вслушиваясь во все, что происходило там, Волошин немного отошел от тягостных личных переживаний, весь устремленный вслед за ротами.

— Пока немцы молчат, но ждать осталось немного — восьмая уже наверняка преодолела болото и вышла к обмежку… значит, вот-вот должно грохнуть…

Как он ни ждал этих первых оттуда выстрелов, грохнули они неожиданно, и он даже вздрогнул, услышав в слитном отдаленном грохоте четкий сдвоенный залп.

— Так… мины по нашим! Началось!

Земляной пол блиндажа качнулся, большой мерзлый ком с бруствера упал и разбился и его куски подкатились под палатку, прикрывающую дверь. Тотчас раскатисто залились пулеметы.

Не тронувшись с места, Волошин замер на смятой соломе.

— Строчат по всей высоте. Неужто ребята залегли?..

Все шесть, наверно, раскрылись. Теперь бы Иванову начать расправляться с ними… в самый раз… Но чем? Десятком снарядов?..

Замерев в блиндаже, Волошин внимательно вслушивался в беснующийся грохот боя. ДШК открыли огонь и вдруг все разом смолкли.

— Почему смолкли ДШК? Это мне не нравится…

Вдруг в коротенькой паузе между взрывами он услышал крики.

После паузы крик-команда повторилась. Еще и тревожней… Не в состоянии больше вынести свою отрешенность, Волошин выскочил из блиндажа…

Сперва он бежал вперед не пригибаясь, выхватывая опытным командирским взглядом из обстановки боя главное — распределение сил рот в данную минуту.

Левый фланг, видел он, где наступала седьмая, явно потерял боевой порядок и часть бойцов, скученно перебегая по склону, устремилась назад, к болоту. Некоторые из них уже достигли кустарника и торопливо исчезали в нем, сопровождаемые минными разрывами.

Восьмая, перешедшая через болото, кажется, уже залегла под знакомым обмежком…

Девятая справа, передвигаясь в редком кустарнике, вроде пыталась еще наступать.

Волошин бросился навстречу отходившей седьмой… Слегка пригибаясь, он бежал в кустарнике под раскатистым громыханием взрывов. Один раз его сбило с ног недалеким разрывом. Он упал. Вскочив, едва не столкнулся с бойцом, бегущим навстречу, и Волошина передернуло от одного растерзанного вида бойца. Волошину сперва показалось, что боец ранен, так бледен он был, но увидев, как тот проворно метнулся в кустах под нарастающим визгом мин, капитан понял, что это от страха. Тогда, остановившись, он негромко, но властно крикнул:

— А ну, стой! Стой!

Рядом грохнул взрыв, обдав обоих хлюпкой болотной жижей. Волошин упал, распластался за кустом и боец. Но не успело опасть поднятое в воздух облачко, как боец подхватился и с завидным проворством бросился прочь. Капитан выхватил пистолет.

— Стой! Назад!

Он выстрелил подряд два раза над его головой, боец присел, жалостно, с невысказанной тоской в глазах оглянулся.

— Назад! — крикнул Волошин, взмахнув в сторону высоты пистолетом. — Назад! — и снова выстрелил поверх головы бойца.

Не сразу, с усилием преодолевая охвативший его страх и пригнувшись на тонких, в обмотках, ногах, боец подбежал к капитану и упал рядом.

— Как фамилия? — крикнул Волошин. — Фамилия как?

— Гайнатулин!

— Гайнатулин, вперед! — кивнул головой Волошин. — Вперед, марш!

Мелко дрожа, боец поднялся, и они небыстро побежали в измятом кустарнике. В воздухе пулеметные очереди, рвались с треском мины…

Падая и вскакивая, Волошин с Гайнатулиным уже подбегал к краю кустарника, когда встретил еще трех бойцов, перебегавших между разрывами в тыл, и тоже завернул их обратно.

Возле свежей воронки дергался, пытаясь встать, раненый. Боец то вскакивал, вскидывался на колени, то падал, что-то силясь сказать подбежавшим, и только издавал мычание.

— Двоим взять! Быстро! Сдать в медпункт и назад! Бойцы с нескрываемым страхом на лицах подступали к раненому. Капитан с остальными двумя выбежал из кустарника.

Тут начинался открытый участок, за ним полого поднимался склон и огненные очереди с высоты летели во всех направлениях, пронизывая пространство. Несколько человек, похоже, убитых, в неестественных позах лежали на забросанной комьями примятой стерне. Переждав серию минных разрывов, он опять вскинул голову и увидел бойца, который то замирал, припадая к земле, то, поспешно перебирая руками и ногами, полз в его сторону.

— Товарищ комбат!..

Волошин вгляделся в сплошь серое, словно присыпанное пылью лицо ползущего. Глаза его твердо и озабоченно глянули на капитана, и тот вдруг узнал в нем пулеметчика седьмой Денищика.

— Товарищ комбат, беда…

— Что такое, Денищик, где пулемет?

— Да вот пулемет разбило.

— Ты цел?

— Я-то цел. А напарника… И это, командира роты убило…

— Самохина? — Волошин с усилием преодолел спазму в горле. — Много убитых?

— Хватает. Вон лежат… Да что — пулеметы секут так…

— Денищик! — быстро оправляясь от его известия, сказал капитан. — Ползком в кустарник, и всех назад! Всех назад, в цепь!

— Хорошо, хорошо, товарищ комбат, — с готовностью подхватил боец. — Я понимаю.

— Гайнатулин! — оглянулся Волошин, и лежавший сзади боец недоуменно сморгнул глазами. — Гайнатулин, за мной, вперед!

Не успели они одолеть по-пластунски и двух десятков шагов, как сзади из кустарника снова донесся крик, в котором послышалось что-то знакомое, и капитан оглянулся.

Из низкорослого густого кустарничка ползком и пригнувшись появлялись беглецы седьмой роты. Кто-то их выгонял из укрытия, они оглядывались и, оказавшись на открытом месте, сразу же падали, начиная неохотно ползти вперед. Вскоре капитан увидал и того, чей голос встревожил его, — это была Веретенникова.

«Только здесь ее не хватало! — в сердцах выругался про себя капитан. — А я-то думал, что она на рассвете отправилась в тыл. Выходит, на что-то надеясь, Самохин, пока был жив, скрывал ее в роте. И вот доскрывался. Впрочем, с ним уж ничего не поделаешь… но что делать с ней?»

А Вера, подбежав к Волошину, рухнула наземь.

— Товарищ капитан! Товарищ капитан!..

Минуту она рыдала, уткнувшись лицом в подвернутый рукав шинели, плечи ее содрогались, шапка сползла на затылок.

— Так, хватит! — строго сказал капитан. — Хватит. Слезами никому не поможешь. Где он?

— Я же говорила… Я же так и знала, — подняла некрасивое, мокрое от слез лицо Вера. — Он же все рвался, все вперед и вперед. Я все одергивала, не пускала… А тут… вырвался!

— Где он лежит?

— Там, под самой этой спиралью. Он же вперед всех выскочил, ну и…

— Так, ясно! Давайте на левый фланг! Давайте всех слабаков — вперед! Я послал Денищика, вы ему в помощь.

— Я их задержала, — сказала Вера, вдруг успокаиваясь, и грязными пальцами вытерла лицо. — Я их выгоняла из болота. А то бросили, побежали…

— Всех на склон, в цепь! И дожидайся сигнала вперед! Вера быстро поползла назад, в сторону левого фланга роты, а он снова оглянулся на Гайнатулина.

— Гайнатулин, за мной, вперед!

…Добравшись до воронки, Волошин перевалил через крайние, безобразно навороченные взрывом глыбы, и оказался в ее спасительной глубине. Первое что он увидел — засыпанного до плеч бойца-пулеметчика с неестественно откинутой рукой, цепко схватившей ручку опрокинутого набок крупнокалиберного пулемета ДШК с загнутой набекрень взрывом стальной пластиной щита. Волошин с усилием оторвал эту руку от пулемета и надавил на спуск. Пулемет, к его удивлению, вздрогнул, коротенькой очередью взбив впереди землю, и конец длинной засыпанной пылью ленты с патронами живо шевельнулся в воронке.

— Гайнатулин, сюда!

Волошин, как спасению, обрадовался этому пулемету. Он заботливо сдунул с прицельной рамки песок, высвободил изпод комьев всю ленту с полсотней желтых крупнокалиберных патронов и, вцепившись в пулеметные ручки, осторожно высунулся из воронки.

Траншей немцев он не увидел. Покатый изгиб склона скрывал ее от его глаз.

— Плохо, Гайнатулин, — сказал он бойцу, который тем временем, видно, поборов в себе испуг, стал сразу спокойней и деловитей, откопал в воронке еще две коробки с патронами. — Немец нас не видит, и сам на мушку не попадает. Придется нам, наверно, с пулеметом выбраться отсюда… Не в прятки же мы сюда играть забрались?..

Волошин повел взглядом по склону вправо, куда заметно сместились взрывы и устремилась теперь половина пулеметного огня с высоты: там вдалеке за болотцем, у подножья высоты «Малой», копошились бойцы девятой.

— Видишь, Гайнатулин, — не забывал он держать бойца в курсе происходящих событий и видел, как это помогает успокоиться и придти в себя новобранцу, — маленькую высотку? Там наши бойцы девятой… отсюда трудно понять: то ли они готовятся к броску на высоту, то ли это у них не получается и они вот-вот откатятся в болото — во всяком случае трудно им… слишком плотный огонь у немцев…

— Немец сидит траншей, — сказал единственную фразу за все время Гайнатулин.

— Давай попробуем помочь нашим, а? Правда, высотка далековато даже для ДШК, но попробуем. Готовь коробку, Гайнатулин!

Волошин установил на рамке прицел, равный восьмистам метрам, старательно навел по самой верхушке траншеи и плавно надавил спуск. Пулемет мощно заходил в руках, и очередь из десятка двадцатимиллиметровых пуль с визгом ушла к цели.

— Недолет, пока, — сказал деловито Волошин и прибавил прицел. На этот раз он выпустил три очереди кряду. Верхушка высоты закурилась от разрывных.

Гайнатулин подготавливая очередную коробку, деловитосерьезно покивал головой.

То и дело подправляя наводку, Волошин начал бить разрывными по наискось лежавшей от него высоте, во фланг немецкой траншеи, сам оставаясь в относительной от нее безопасности. В промежутках он видел, как зашевелились под ней серые фигурки бойцов.

— Кажется, пособили, — обрадованно пробормотал Волошин.

Сзади вдруг послышался шум, и кто-то ввалился в воронку. Волошин оторвался от пулемета, сплевывая песок, у его ног сидел весь закопченный, запыленный, с разодранной полой полушубка лейтенант Маркин.

— Куда вы бьете? — сорванным голосом закричал новый комбат. — Куда, к черту лупите?

— Выручаю Кизевича. Вон, под самой высотой залег.

— Что мне Кизевич! — сквозь грохот раздраженно закричал Маркин. Мне эта высота нужна. Ее приказано взять.

— Не взяв ту, не возьмешь эту! — так же раздражаясь, прокричал Волошин.

По обеим сторонам воронки сокрушающе грохнуло несколько разрывов, взвыли осколки. Один из них звонко рубанул по краю щита пулемета. Сверху весомо зашлепали комья и густо посыпалась земля, отряхнувшись от которой, они торопливо вскинули головы: еще кто-то ввалился в воронку, за ним следующий. Оказалось, это был Иванов с телефонистом. Тоже отплевываясь, командир батареи протер запорошенные глаза.

— Дают, сволочи! Хорошо хоть воронок нарыли. А то бы хана…

— Некогда в воронках сидеть! — сказал Маркин. — Пора поднимать. Связь с огневой есть?

— Связь-то есть, — сказал Иванов. — Пока что. А ну, проверь, Сыкунов.

— Слушай, — обернулся к нему Волошин. — Кидани парочку по той высоте. Смотри, вон Кизевич у самой траншеи лежит. Ему бы чуть-чуть. Хоть для психики.

— Разве что парочку, — сказал Иванов, доставая из-за пазухи свой измятый блокнот. — А ну, передавай, Сыкунов.

— Ни в коем случае! — встрепенулся Маркин. — Вы что?

Кизевич большей частью отвлекает. Главное для нас — эта высота.

— Они же там все полягут! — закричал Волошин. — Вы посмотрите, куда они добралась. Отойти им нельзя.

— Отойдут, — спокойно сказал Маркин, — Жить захотят, отойдут. Дело не хитрое.

— Теперь им легче вперед, чем назад!

— Давайте весь огонь сюда, по траншее! — жестко затребовал Маркин. — И батареи и ДШК. Через десять минут я поднимаю седьмою и восьмую.

— А девятая? — спросил Волошин и, взглянув, в холодные глаза своего начштаба, не узнал их — столько в них было безжалостной твердости.

— Два снаряда всего, — умоляюще сказал Волошин, едва сдерживая быстро накипавший гнев. — Пойми, ведь Кизевич там вплотную приблизился к своей удаче или к гибели… Два снаряда!

— Нет! — отрубил Маркин. — Огонь для седьмой.

Иванов чужим голосом скомандовал доворот от репера и отвернулся с биноклем в руках, а Волошин на коленях бросился к пулемету.

Дрожащими руками он снова навел его на верхушку «Малой» и, весь горя бешенством, надавил спуск, потом, прицелясь, еще и еще, пока пустой конец ленты не выскользнул из приемника.

С успокоительным сознанием исполненного, он выглянул из-за колеса пулемета: на высоте ветер сносил последние клочья пыли, и он увидел несколько мелькнувших на самой высоте человек, которые тут же и пропали. Потом еще поднялось несколько человек и так же исчезли, словно провалились. Бабахнули разрывы гранат, еще кто-то промелькнул на гребне.

— Кизевич ворвался! Он уже в траншее! — крикнул он Маркину и схватил из-под ног новую коробку с патронами.

Безразличный к его словам Маркин сидел на откосе воронки, со злым видом уставясь на телефониста, который встревоженным голосом вызывал в трубку «Березу». Видимо, на том конце провода не отвечали. Телефонист бросил на аппарат трубку и чуть приподнялся, чтобы выскочить из воронки на линию. Но не успел он сделать и шага, как, ойкнув, схватился за грудь и осел к ногам Иванова.

— Сыкунов, что? Куда тебя, Сыкунов? — всполошился Иванов, обеими руками хватаясь за связиста и пытаясь расстегнуть неподатливые крючки его шинели. Но лицо телефониста быстро бледнело, веки странно задергались, и слабеющим голосом он выдавил:

— Я все… Убит я…

Кажется, он действительно был убит, полузакрытые глаза его остановились на какой-то далекой точке, рука ушла с груди, и Иванов опустил его на дно воронки.

— От черт!

Рядом вскочил и на колени Маркин.

— Мне нужен огонь! Огонь мне, капитан! Посылайте этого! — указал он на Гайнатулина. — Эй, слышь? Быстро на линию, устранить порыв.

Гайнатулин, сморгнув глазами, перевел взгляд на Волошина.

— Вряд ли сумеет, — сказал Волошин. — Он из новеньких.

— А мне наплевать, из новеньких или из стареньких. Мне нужна связь. У меня атака срывается.

Волошин посмотрел на Гайнатулина. Спокойно, просто сказал:

— Давай! Ползком, провод — в руку. Соединишь порыв, — он показал руками как соединять провод. — И назад. Понял?

Боец что-то понял, кивнул головой и на четвереньках переполз через края воронки. Перед глазами Волошина мелькнули нестоптанные усеянные гвоздями подошвы его ботинок, и боец скрылся в поле.

Они стали ждать…

Маркин свободнее вытянул ноги и требовательно уставился на Иванова, нервно сжимавшего в руке молчащую трубку… Волошин осторожно выглянул из воронки — минные разры вы теперь колошматили высоту «Малую», откуда немцы явно вознамерились вышибить роту Кизевича. Здесь же, по склонам, где расползлись и попрятались по воронкам остатки седьмой и восьмая, только стегали настильные пулеметные трассы.

— Алле, «Береза», алле! — вдруг обрадованно закричал в трубку Иванов. — Это я. Сыкунова нет, убит Сыкунов. Слушайте команды. Сейчас передаю команды…

— Молодец, Гайнатулин, не подвел, — удовлетворенно выдохнул Волошин, бросив укоризненный взгляд в сторону Маркина. — Переживет первый страх, пообвыкнет — и будет хороший боец!..

— Но отсюда же ни черта не видать, — выглядывая из воронки, сказал Иванов. — Надо выдвигаться.

— Выдвигайтесь! — мрачно сказал Маркин и вынул из кармана ракетницу.

— Осторожно, — сказал Иванову Волошин. — Тут они пулеметами стерню стригут.

Иванов смотал с начатой катушки длинный конец провода, и, прихватив за ремень аппарат, вывалился из воронки.

Оба комбата, дожидаясь атаки, остались в воронке. Отношения между ними окончательно рушились, говорить никому не хотелось, и Волошин следил, как змеилась-двигалась на скосе воронки красная нитка провода. Он знал, что, пока она шевелится, с Ивановым все в порядке.

— Вы с пулеметом останетесь? — имея в виду предстоящую атаку, спросил Маркин.

— Я с пулеметом… Да, вам известно, что Самохин убит?

— Знаю. Седьмой пока командует Вера.

— Нашли командира!

— А что? Девка бедовая…

— Бедовая, да беременная. Вы не подумали о том?

— Ну что ж, что беременная. Никто ее тут не держал. Сама осталась. Так что…

— Черт бы вас взял! — не сдержавшись, выругался Волошин, Он отвернулся от Маркина и снова стал следить за проводом. Провод тихо шевелился у его ног, медленно уходя в поле. Но вот широкая петля провода замерла, на краю воронки, Волошин торопливо расправил ее изгиб, но провод не шевельнулся.

— Ну, что он там? — нетерпеливо сказал Маркин и выглянул из воронки.

Волошин тоже выглянул, но Иванова нигде не увидел.

— Черт знает что! — теряя терпение, выругался Маркин. Волошин вдруг стал выбираться из воронки в том месте, откуда ушел Иванов.

— Вы куда? — крикнул вслед Маркин.

— Я счас…

Волошин торопливо полз по проводу, красной ниткой пролегшему по стерне, и еще издали увидел капитана неподвижно лежащим ничком на искромсанном очередями склоне. Отсюда уже видна высота и брустверный бугорок ближнего конца траншеи немцев с торчащим на сошках стволом немецкого пулемета. Пулемет, попыхивая дымком, бил несколько в сторону. Волошин подполз к Иванову сбоку и легко перевернул на спину его сухощавое тело, уронив на прошлогоднюю стерню его измятую шапку; с уголка губ капитана сползла по щеке тонкая струйка крови. Иванов простонал и отсутствующим взглядом посмотрел на Волошина.

— Дружище, куда тебя? — лихорадочно ощупывая его, спросил Волошин.

— Вот, попало, — простонал Иванов и вдруг зашарил возле себя руками.

— Больно, да? Я перевяжу. Где больно?

— Связь… Связь скорей надо…

— Подожди ты со связью. Давай в воронку назад!

— Нет, надо… передать на огневую…

— Я передам, ладно, — заверил Волошин и перекинул его руку себе на шею, намереваясь тащить его к воронке.

— Передать доворот, — упрямо твердил Иванов, беспомощно запрокинув голову. — Дай трубку.

Дрожащими руками, волнуясь, и матерясь, Волошин расстегнул футляр аппарата и вынул телефонную трубку. Иванов приподнял слабеющую руку, в которую Волошин, отжав клапан, вложил его трубку.

— «Береза»! — едва слышно произнес командир батареи.

— «Береза» слушает! — тотчас бодро отозвалось в трубке. — «Береза» слушает, товарищ капитан.

— «Береза», я ранен. Даю доворот: репер номер три, правее ноль-сорок. Уровень больше ноль-ноль три…

Лежа рядом, Волошин отчетливо различал в трубке повторение его команд, чего сам Иванов, кажется, уже не слышал. Он молчал, трубка тоже молчала, почти выпав из его руки, потом из нее зазвучало с тревогой:

— Что, можно огонь? Можно огонь, товарищ капитан?

— Огонь… Беглый огонь, — немеющими губами прошептал Иванов и затих. Испугавшись, что на огневой могли не расслышать его команду, Волошин подхватил трубку и громко прокричал в нее:

— Всеми снарядами огонь! Открывайте огонь! Вы слышали, комбат скомандовал огонь?

Затем он сунул трубку в футляр и, забросив руку Иванова себе на шею, поволок его назад, к спасительной недалекой воронке.

Он еще не дополз до нее, как земля под ним пружинисто вздрогнула и четыре гаубичных разрыва прогрохотали на высоте возле траншеи. Это было так близко, что осколки со звенящим визгом прошли над головами, и Волошин испугался, как бы какой из них не угодил в раненого…

Он свалил его со спины на краю воронки, потом, ухватив под мышки, стащил вниз.

Маркина здесь уже не было, на скосе одиноко стоял пулемет, да и напротив успокоенно лежали двое убитых.

Иванов был плох, кажется, то и дело терял сознание, и Волошин, не успев отдышаться, бросился его перевязывать. Он расстегнул ремень с пистолетом, испачканный в крови полушубок, под которым оказалась мокрая, в липкой крови гимнастерка… Пуля ударила капитана в грудь. Волошин туго обернул бинт поверх окровавленной гимнастерки и запахнул полушубок.

Потом батарея Иванова дала еще один залп, словно в память о нем, и Волошина снова окатил град каменистой земли. Затем он услышал короткое не очень густое «ура!» и, выкатив ДШК из воронки, пригибаясь, потащил его за собой…

Пригибаясь, Волошин тащил вверх тяжелый ДШК.

В отдалении и сзади бежали бойцы восьмой роты. Видимо, ошеломленные этим броском немцы на минуту растерялись, даже прекратили минометный огонь по высоте «Малой», переносить же его на атакующих в такой близости от своих траншей они, видно, не отваживались. Седьмая с восьмой, живо воспользовавшись этой заминкой, ворвались на высоту, почти достигнув траншеи.

И вдруг оттуда ударили пулеметы, атакующие один за другим стали падать.

Почуяв на бегу, как густо зазвыкали вокруг него пули, Волошин торопливо развернул пулемет и тоже упал, прикрываясь покоробленным его щитом. Стаскивая с плеча тяжелую, с патронами, ленту, он увидел появившегося откуда-то лейтенанта Круглова, который на четвереньках, что-то крича, быстро переползал к нему.

— Товарищ капитан!.. Товарищ капитан, вон видите?.. Вон зараза, из-за бруствера…

Волошин уже увидел заливавшийся на бруствере пулемет, наводчик которого тоже, наверно, заметил их сбоку. Направленный несколько в сторону ствол вдруг круто вывернулся и, казалось, уперся в Волошина.

Не успев еще поднять предохранитель, Волошин передернулся, как от ожога, оглушенный стремительным треском осыпавшей его пулеметной очереди. Однако погнутый, искромсанный осколками щит ДШК спас его. Очередь сыпанула дальше по наступающим, и он, передернув затвором, длинно ударил по пулемету, злорадно ощущая, как его разрывная очередь сметает с рыхлой земли все, что было на бруствере.

Когда он расслабил на спуске онемевшие от усилия пальцы, пулемета там уже не было, лишь что-то пыльно серело неживым бугорком.

— Рота! — вскочив, хрипло закричал Круглов. — Рота, вперед!

Волошин, глянув в сторону, увидел, как вскочившие неподалеку несколько бойцов побежали вслед за комсоргом к траншее, кто-то, не добежав, упал, но кто-то уже взметнулся на бруствере и тут же исчез в траншее.

Огромное напряжение, столько времени томившее Волошина, вдруг разом спало от одной облегчающей мысли, которая вырвалась в слове:

— Зацепились!

И Волошин поднялся, чтобы бежать к траншее…

Полтора десятка бойцов, оказавшихся на стыке седьмой и восьмой рот, ворвались в траншею.

Весь в горячем поту, волоча за собой пулемет, Волошин заметил, как поодаль в траншее мелькнули немецкие каски, несколько раз глубинным подземным грохотом ухнули ручные гранаты, но когда он вскочил на разрытый ногами и засыпанный гильзами бруствер, в траншее уже все было кончено.

Он с облегчением спрыгнул в свежую, еще не утратившую сырого земляного запаха траншею, соображая, где бы приткнуться с громоздким пулеметом, который, по-видимому, надо было протащить дальше, куда побежали бойцы.

Оглянувшись, он увидел бегущего по стерне молодого бойца в новой шинельке и остановился, поджидая его, как откуда-то сверху, с невидимой отсюда позиции, звучно и грозно ударили размеренные очереди. Боец, не добежав двух десятков метров до бруствера, рухнул на землю. Следующее мгновение очереди явно пронеслись у Волошина над головой, он инстинктивно присел, схватившись руками за ручки ДШК, но отсюда не было видно за нарытым на гребне бруствером, откуда бил этот немецкий крупнокалиберный.

Бил, однако, он здорово — настильно по склону, во фланг восьмой, несколько человек которой, не добежав до траншеи, беспомощно распластались на стерне. Другие начали торопливо отползать под спасительную защиту едва приметного бугорка сзади.

И тотчас вверху густо и пронзительно взвыли немецкие мины, кучно легшие пыльными взрывами поперек склона, затем по подножию высоты, по болоту.

Волошин скатил пулемет пониже, на бровку, вперев казенник в противоположную стенку траншеи…

— Та-ак, ясно!.. Надежда на удачу не сбылась…

Сохраняя выдержку, он опустился на дно траншеи и под вой и грохот разрывов свернул цигарку…

— Что ж получается?.. Выходит, батальон разорван на три части, и бой от этого, естественно, усложнился… Теперь определить его исход не сможет и сам господь бог!.. Bо всяком случае тем, кто ворвался в траншеи, будет несладко… И сколько нас здесь, неясно…

Он только раз затянулся, как повыше в траншее послышались непонятные крики и близкая автоматная очередь стеганула сверху по брустверу.

— Похоже, нас начинают отсюда вышибать? — сказал он, бросая окурок. Выдернув из кобуры пистолет, Волошин выждал четверть минуты и, пригибаясь, побежал по зигзагообразным изломам траншеи.

На втором или третьем повороте он наскочил на присевшего бойца с примкнутым к винтовке штыком. Тот напряженно вглядывался вперед, откуда доносились крики и треск автоматных очередей. Несколько пуль разбили землю на бруствере, обдав их песком и пылью.

— Что там? — спросил Волошин.

Боец пожал плечами, держа наготове винтовку, сам, однако, не торопясь подаваться вперед, и Волошин крикнул ему:

— Давай назад, к пулемету!

Они с трудом разминулись в тесной траншее, на дне которой он с брезгливостью переступил через убитого, в распахнутой шинели немца, и на очередном повороте едва не угодил под густую очередь вдоль траншеи, успев, однако, отшатнуться за выступ.

Откуда-то спереди на него налетел лейтенант Круглов.

— Что такое, лейтенант?

— Дрянь дело, комбат! Жиманули обратно…

— Спокойно! — сказал Волошин, перегораживая траншею перед выскочившим следом бойцом, по щеке которого лилась на воротник кровь. — Спокойно. А ну, гранаты! Гранатами — огонь!

Боец что-то возбужденно кричал, поминая какого-то Лешку и машинально вытирая плывшую из разбитого виска кровь, по дальше не побежал, сорвал с брезентового ремня гранату и, матерно выругавшись, швырнул ее вдоль траншеи. Когда она грохнула за поворотом, спереди из-за колена выскочили еще двое, и в одном, что был без шинели, в измятой неподпоясанной гимнастерке, Волошин узнал Чернорученко.

— Чернорученко, ты что? Где Маркин?

Чернорученко вскинул на него недоумевающий взгляд и отвернулся.

— Там, — бросил он и, подхватив винтовку, выстрелил по траншее дважды. Туда же ударил из пистолета Круглов.

— Так. Отсюда ни шагу! — начинал чувствовать обстановку Волошин. — Отсюда ни с места. Вы поняли?

— Так точно, товарищ комбат, — сказал Чернорученко, перезаряжая винтовку.

— Да, положеньице! — сказал Круглов, стоя на одном колене в траншее.

Все держали оружие наизготовку. Первым возле излома стоял, пригнувшись, боец с окровавленной щекой, за ним Чернорученко. Волошин оглянулся, ища взглядом кого-нибудь сзади, и увидел лишь одного бойца из вчерашнего пополнения, глаза которого на смуглом лице смотрели удивительно спокойно, почти бесстрастно, будто все, что происходило вокруг, было для него делом давно привычным.

— По-русски понимаешь? — спросил Волошин.

— Понимаю, — тихо ответил боец.

— Давай по траншее за пулеметом. Вдвоем возьмете пулемет — и сюда. Понял?

Боец побежал, и Круглов с надеждой спросил:

— А патроны? Патроны хоть есть?

— На одну очередь.

— Так, сколько нас всего? — спросил Волошин. — Четверо? Кажется, бежало больше.

— Остальные там, — обернулся Чернорученко. — В блиндаже.

— В каком блиндаже?

— А там блиндаж есть. Как фрицы ударили, они не успели. Мы выскочили, а те нет.

— Лейтенант, надо пробиться к тем, — сказал Волошин.

— Оно бы неплохо. Но…

— Надо пробиться. Дайте гранату.

Чернорученко бросил Волошину круглое яичко немецкой гранаты, из которой тот выдернул пуговичку со шнурком и швырнул ее через бруствер. Как только за поворотом грохнуло, Волошин крикнул:

— Быстро вперед!

Чернорученко с раненым проворно метнулись за поворот, и он поверх их голов выстрелил вдоль следующего отрезка траншеи. Пробежав десять шагов, они втроем затаились возле очередного поворота. Раненый боец, очевидно, поняв суть дела, выставив автомат за угол, стрекнул короткой очередью. Потом, пригнувшись, прыгнул за угол, за ним прыгнул Волошин, и оба свалились на дно — боец от выстрела немца из-за поворота, а Волошин — наскочив на бойца. Это падение, однако, уберегло капитана от очереди, которая прошлась выше. Тут грохнул винтовочный выстрел Чернорученко, и немец в неподпоясанной с широким воротником шинели, выронив из рук автомат, осел поперек траншеи. Волошин с земли выстрелил в него два раза, и, подхватив автомат, вскочил на ноги.

У очередного поворота она затаились, прижавшись спинами к закопченному взрывом гранаты земляному выступу, явно чувствуя за ним немцев.

Волошин схватил ком земли и, размахнувшись, швырнул его через бруствер. Тотчас ударил автомат, и Волошин, пригнувшись, головой вперед ринулся за поворот. Он не отпустил из-под пальца спуска, пока автомат не замолк.

В поднятой очередями пыли впереди мелькнуло несколько спин немцев, н никто из них не упал.

Волошин осторожно глянул из-за выступа и увидел идущие вниз ступеньки и вход в блиндаж, из которого торчал коротенький ствол ППШ.

— Эй, — подал голос Волошин. — Свои!

Ствол дрогнул, и из входа выглянуло чумазое молодое лицо, на котором обрадованно блеснули глаза.

— Комбат! Товарищ комбат!..

Волошин пробежал до следующего поворота и прижался к издолбленной очередями стене.

— Живы? — заглядывая в блиндаж, спросил Круглов.

— Лейтенант ранен.

— Давай выходи! — скомандовал Круглов. — Один пусть останется, остальные выходи!

Держа наизготовку немецкий автомат, Волошин стоял настороже, прижимаясь спиной к стене, не зная, что за поворотом, и ежесекундно ожидая оттуда очереди или гранаты.

— А ну, давай все сюда! — приказал он, когда несколько бойцов выглянуло из блиндажа. — Доставай лопатки! Быстро перерыть траншею, закрыть проход.

Он отступил шаг назад, и первый боец, рослый, в рваной телогрейке парень из стариков, по фамилии Лучкин, вонзив в бровку лопатку, отвалил к ногам пласт еще свежей, по-летнему сырой земли. По другую сторону начал обрушивать землю другой боец, в новенькой зеленой каске.

— Так. Остальные прикройте их. Взять в руки гранаты, — распорядился Круглов. — Ни черта. Еще мы посмотрим.

Из блиндажа выглянул все тот же чумазый боец в сбитой набекрень шапке:

— Товарищ капитан, лейтенант зовет.

Оглянувшись на застывшего возле бойцов Круглова, Волошин вошел.

В полутьме трудно было рассмотреть что-либо. Волошин увидел только торчащие на проходе ноги в сапогах и обмотках и несколько напряженно серевших в полутьме лиц, по виду которых становилось ясно, что это раненые. Тут же, привалясь спиной к стене, полулежал на шинели Маркин.

— Что с вами? — спросил Волошин. — Серьезно ранены?

— Да вот в ногу, — шевельнул лейтенант забинтованной, без сапога, голенью. — Так что, видно, опять вам командовать.

— Зачем было рваться впереди всех? Что и кому вы доказали этим? Управления никакого, батальон разрублен на несколько частей, одна из которых застряла под высотой,

другая сунулась в эту мышеловку… Вы понимаете положение батальона?

— Я уже отпонимался, — с мрачной отрешенностью сказал Маркин. — Я ранен.

— А до ранения вы не удосужились подумать?

— А что мне думать? Прикажут — полезешь, куда и шило не лезет.

— Да-а, — вздохнул Волошин и, тихо выругавшись, опустился у прохода. — И все-таки на безрассудство мы не имеем права…

Уронив на колени руки, Волошин посидел минуту и, почувствовал, как запекло в правой кисти. Поглядел, по пальцам на сапог живо сбежала теплая струйка. Он тронул кисть левой рукой и увидел на пальцах кровь.

— Что за чертовщина, — проворчал себе под нос Волошин. — Даже не заметил, когда ранило. — И спросил уже громко: — У кого есть бинт?

— Вот у него, — послышалось за его спиной, и Волошин вздрогнул. Из полутемного угла блиндажа на него страдальчески смотрели знакомые глаза рядового Авдюшкина, и Волошина пронзило испугом:

— Авдюшкин, ты?

— Я, товарищ комбат.

— Ты что, ранен?

— Раненый, товарищ комбат. Вот ноги у мэнэ простреленные.

— А Нагорный?

— Нагорный убитый. Его гранатой убило. Тут, в траншейке.

— Утром?

— Утречком, ну, — постанывая, с усилием говорил Авдюшкин. — Как мы сунулись, ну и он навалился. Всих пэрэбилы. Ильки я остався. И то во фрыц гэты спас. Пэрэвязав ноги.

— Какой фриц?

— Во, цей, — кивнул годовой Авдюшкин, и только теперь Волошин рассмотрел в сумраке блиндажа тоже бледное лицо немца, который тихо сидел в углу за Авдюшкиным. — Тэж ранитый.

— Пристрелить надо, — сказал от входа чумазый. — Еще его не хватало…

— Ни, не дам, — убежденно сказал Авдюшкин. — Вин мэнэ спас, це хороший фриц. А то б я кровью заплыл в этом блиндаже. А ну, фриц, дай комбату бинта.

Фриц действительно что-то понял из их разговора и, поворошив в кармане шинели, достал свежий сверток бинта, который Авдюшкин протянул Волошину.

Волошин левой рукой начал торопливо обертывать кисть правой. Связывая концы бинта, он прислушался к очередям и разрывам на склоне, с недоумением заметив, что в траншее все пока тихо.

— Так! — привычно-командно сказал Волошин, поднимаясь. — Фрица пока не трогать! — Он бросил взгляд на чумазого. — Надо отбивать траншею. Иначе они нас выбьют отсюда.

— С кем отбивать? — мрачно сказал Маркин.

— С кем есть. Надо собрать все гранаты. Может, немецкие гранаты остались?

— Немецких полно, — зашевелился в углу раненый. — Вот целый ящик.

— А ну, давай его сюда.

Волошин схватился за выдвинутый к нему ящик и выволок его из блиндажа…

Волошин вылез в траншею, таща за собой по ступенькам ящик.

Осмотрелся.

Сверху все грохотали разрывы и стегали пулеметы по склону, не давая подняться ротам;

Бойцы уже перерыли траншею, соорудив в ней невысокую, по пояс, перемычку, и Волошин скомандовал:

— Стоп! Больше не надо. Всем запастись гранатами.

Он указал на ящик, полный гранат.

Подошел лейтенант Круглов.

— Видишь, стегает? — сказал Волошин. — Так ротам не подняться. Им следует срочно помочь отсюда, чтобы они могли помочь нам. Только объединив все усилия, мы можем спасти батальон и чего-то достичь.

— Да, разъединенность — гибель! — согласился комсорг, глядя, как дружно бойцы разбирали из разделенного на соты желтого ящика немецкие гранаты с длинными ручками.

Волошин глазами сосчитал бойцов.

— Бойцов с нами больше десятка, — рассуждал он. —

Раненые в блиндаже, конечно, не в счет… Если воспользоваться этой непонятной паузой и с помощью гранат ударить вдоль по траншее, может, удастся пробиться к вершине, чтобы заткнуть глотку тому крупнокалиберному пулемету, который и не дает подняться ротам…

— Что, будем штурмовать траншею? — спросил его Круглов, услышав размышления комбата.

— А что же остается, лейтенант? Лучше штурмовать, чем убегать. Как вы считаете, ведь третьего не дано?

Комсорг подошел поближе и опустился на корточки, жадно досасывая немецкую сигарету.

— Боюсь, мало сил, капитан, — сказал он.

— Больше не будет. Подавим пулемет — поднимутся роты.

— Если подавим, — оказал Круглов, сунув в землю и притопнув ногой окурок. — И если поднимутся,

— Война вся — если, — тихо сказал Волошин. — Но отойти с этой высоты после стольких жертв мы не можем… потому что повторить все сначала у батальона не будет сил… А сидеть в бездействии — значит отдать инициативу немцам, которые, уверен, не замедлят ею воспользоваться.

— Значит, надо пытаться, — уверенно согласился Круглов.

— Да, — обрадовался поддержке Волошин и с благодарностью посмотрел на лейтенанта, который ему так нравился своим простодушием и открытым характером. — Надо отбить хотя бы половину траншеи.

— Ясно, — сказал Круглов, вставая, и негромко скомандовал бойцам: — Приготовиться к штурму!

…Все в ряд они выстроились у поворота с левой стороны траншеи. Первым стал лейтенант Круглов, за ним прижался к стене Волошин, затем Чернорученко и остальные.

Перед броском на минуту замерли, прислушиваясь. Из-за бортов шинелей, из карманов телогреек, из-под ремней у бойцов густо торчали деревянные ручки гранат, лица у всех были напряжены и решительны.

Ничего, однако, не услыхав за грохотом разрывов в поле, Круглов по недавнему примеру Волошина снял с головы каску и бросил ее за выступ. Ожидаемой очереди оттуда не последовало, и комсорг первым рванулся дальше, за ним, пригнувшись, сорвались бойцы.

За поворотом никого не оказалось. Разбитая снарядами, с развороченным бруствером траншея была пуста.

Они добежали до следующего поворота и снова остановились. Никого. Круглов обрадованно взглянул на Волошина. Тот ему ответил озабоченным взглядом.

— Сбежали фрицы, — обрадованно не то спросил, не то ответил комсорг.

— Не могли они бросить траншею, — покачал головой Волошин. — Кто-то же должен прикрыть их пулеметы? Значит, где-то они нас поджидают… За которым коленом только?

Они прошли еще два-три поворота и нерешительно остановились. Тут траншея разветвлялась на две: одна шла в прежнем направлении, вторая под острым углом забирала в сторону и выше.

Волошин взглядом указал Круглову на ту, что ответвлялась в сторону, а сам шагнул прямо.

Он сделал всего три шага и, вздрогнув, резко обернулся. Сзади послышался вскрик, тотчас два гранатных разрыва обдали его песком и дымом. Шедший за ним Чернорученко размахнулся гранатой, но бросить ее не успел, из-за развилки в их сторону шарахнулись два бойца, вслед которым жарко пахнула автоматная очередь.

Потом грохнуло дальше, и Волошин, поняв, что это бросили гранаты бойцы, выдернул из ручки шнурок и одновременно с Чернорученко метнул гранату. Гранаты скрылись за бруствером, и еще до того, как они разорвались, из-за поворота вывалился бледный, без шапки, в распоротом на плече полушубке Круглов.

— С-сволочи!..

Он падал, слепо хватаясь за стенку траншеи, и Волошин, крикнув Чернорученко: «Возьми лейтенанта!», швырнул через бруствер в отросток траншеи две гранаты подряд. Оказавшиеся по ту сторону отростка бойцы бросили еще несколько гранат.

Они сунулись под стену головами, пережидая серию оглушающих, засыпавших их землей взрывов и глядя, как Чернорученко, обхватив за поясницу Круглова, поволок его по траншее.

Швырнув еще по гранате, бойцы стали пятиться следом, и Волошин, чтобы не остаться одному, рывком проскочил разделявшие их три шага напротив отростка, из которого снова шибануло автоматным огнем. Однако на долю секунды он упредил пули и даже успел заметить там двух пригнувшихся немцев в касках.

Обсыпанные землей, они отбежали десяток шагов до следующего колена и остановились, направив на поворот оружие в ожидании того, кто первым оттуда выскочит.

— Стоп! — тихо скомандовал он, вдруг осененный новой мыслью. — А ну, разойдись пореже! По одному за поворот! Гранаты бросает первый. Ну, живо!

Бойцы, пригибаясь, послушно побежали по траншее, исчезая за ее изломами, последнего, подпоясанного поверх телогрейки немецким ремнем с выпиленной из пряжки свастикой, он задержал за рукав.

— Ты со мной! Бери две гранаты!

Не успел боец перехватить в левую руку винтовку, как в воздухе над бруствером, кувыркаясь, мелькнула длинная рукоятка гранаты. Они едва пригнулись под стену — выше на бруствере оглушительно грохнуло. Потом грохнуло дальше и сзади.

Зная, что последует дальше, он, не поднимаясь, выстрелял три раза за поворот, и, кажется, вовремя. Кто-то там лишь сунулся, тенью мелькнув в пыли и дыме, и снова исчез за выступом.

Сзади послышались немецкие выкрики, кто-то угрожающе прокричал за изломом, и стало ясно, что немцев, преследующих их, много.

Секанувшая вдоль по траншее автоматная очередь опять вынудила его на четвереньках спасаться за следующим поворотом.

За поворотом, опустившись на одно колено, его поджидал с двумя гранатами в руках тот самый флегматичный боец из пополнения, который недавно бросился ему в глаза своим почти библейским спокойствием. Капитан сгорбился рядом. Оставленный им за поворотом боец больше не появлялся.

— Черт! — выругался Волошин, отирая тыльной стороной руки лоб. — Теперь они нашим способом вышибают нас гранатами…

— Их больше, — коротко сказал боец.

Волошин осторожно выглянул из-за угла и тут же спрятался.

— Ну, бросай! — кивнул он головой бойцу. — Потом я. Боец не спеша левой рукой дернул пуговицу, и, выждав, пока щелкнет запал, правой рукой без размаха сунул гранату за земляной поворот.

— Беги, капитан! — оглянулся он в дыме после взрыва. — Давай свой гранат!

— Вместе! — поняв его намерение, встряхнул головой Волошин. — Бегом к блиндажу!

— Беги скоро!! — крикнул тот, хватаясь за винтовку. За поворотом — топот ног и крики немцев.

Боясь не успеть, Волошин вскочил и, отбежав на несколько шагов, оглянулся.

— Беги!

Не увидев, что стало с бойцом, он в следующее мгновение содрогнулся от новой тревоги — сзади в траншее началась частая стрельба из винтовок, там же загремели и гранатные взрывы, как ему показалось — у блиндажа, и он бросился по траншее назад.

Обежав два поворота, увидел свою перемычку и перед ней бойца, с колена торопливо бьющего вдоль траншеи из винтовки.

— Что там?

— Немцы, — бросил боец, клацнув затвором. — Двоих уложил.

Из выхода в блиндаж тоже торчало несколько стволов, которые стреляли туда же в разветвленные вправо и влево от входа в блиндаж траншейные проходы. Волошин прижался к стенке в проходе третьем, прямо ко входу.

— Так, значит, они ударили с тыла… захватили, повидимому, и начало траншеи, — торопливо пытался вслух, не скрывая своих выводов, рассуждать Волошин. — Сжимают тут, как в гармошке.

— В блиндаж загоняют, — сказал боец, щелкая затвором и целясь.

— В тупик… — уточнил Волошин,

Откуда-то полоснула автоматная очередь и Волошин, спасаясь от нее, сунулся в земляной проем блиндажа и упал на ступеньках, пережидая ошалелое щелканье пуль по стене, с которой обрушился целый пласт глины, наполнив траншею пылью.

Под боком у него оказался знакомый кирзовый сапог с овальной заплаткой на заднике, и он увидел перед собой оттопыренные уши Чернорученко, который короткий очередями тыркал по углу траншеи, и тот постепенно крошился, обваливаясь комками и удлиняя обзор. Горячие гильзы из его автомата сыпались капитану на голову и за шиворот, он тоже поднял свой пистолет, чувствуя при этом, что патроны в магазине вот-вот должны кончиться.

— Молодец, придумал, Чернорученко, — похвалил он своего телефониста. — Пока мы можем простреливать отсюда траншею, немцы прорваться в блиндаж не смогут.

— Так точно, товарищ комбат, — не переставая постреливать, отвечал Чернорученко. — Метров пятнадцать по обе стороны не сунутся.

В траншейном поединке наступила неопределенная пауза.

Но откуда с бруствера слетают разбитые пулями комья земли?

— Чернорученко, — сказал Волошин. — Меня оглушило на правое… послушай, откуда бьет пулемет по брустверу?

— Дак это наш ДШК, — ответил после паузы Чернорученко. — Это, видать, наши снизу бьют по траншее…

— И не дают немцам блокировать блиндаж поверху траншей, — обрадованно продолжил мысль телефониста Волошин. — Не забыл нас батальон…

В это время Чернорученко опять полоснул по траншее очередью. Волошин тоже поднял пистолет.

— Товарищ комбат, дайте я, — сказал кто-то рядом, и Волошин, оглянувшись, увидел бойца с толсто забинтованной головой, который, держа в руках автомат, лез занять его место на входе.

Помедлив, Волошин встал. Боец влез на его место, а капитан спустился на две ступеньки ниже и стал возле самой двери…

В блиндаже, на устланном соломой полу, тесно лежали раненые, в полумраке серели бинты и слабо шевелились бледные лица, в углу кто-то тихо раскачивался в нательной сорочке, остро пахло лекарством. Несколько пар глаз из тесной полутьмы с вопросительным ожиданием уставились на Волошина, и он вдруг ощутил такую беспомощность, какой не ощущал под градом осколков в траншее.

— Ничего! — сказал он в утешение не так им, как больше самому себе. — Будем отбиваться. У кого есть оружие? Давай ближе к выходу.

— Оружие есть. Но что оружие…

— Пока есть оружие, мы — бойцы. Будем держаться.

Ответом ему было трудное, напряженное молчание, кто-то обреченно простонал, и он перевел взгляд на Маркина, который в прежней позе лежал на шинели.

— Черт! Не удалось! — тихо, ни к кому не обращаясь, проговорил Маркин. — Все к чертовой матери!

А Волошина от этой реплики Маркина неприятно передернуло, и он вдруг зашарил по блиндажу взглядом:

— А Круглов здесь? Что с Кругловым?

— Все, нет Круглова, — обернулся на ступеньках Черноученко. — Вот его автомат. А там сумка, — кивнул он в блиндаж.

Волошин судорожно вздохнул, замотав головой, и почемуто снова неприязненно посмотрел на Маркина.

Кто-то в наброшенной шинели и с забинтованной рукой, неуверенно ступая между телами, пробрался к двери и передал Чернорученко два снаряженных магазина. Бойца с разрезанным до плеча рукавом, у которого оказалась граната, Волошин посадил возле двери. Но одной гранаты для них было мало.

— Гранат надо больше. У кого еще есть гранаты?

— Вот последняя, — сказал Авдюшкин. — Для сэбэ оберегав. Да черт з ей…

Он протянул из угла Ф-1, которую Волошин планкой нацепил себе на ремень возле пряжки. Других гранат у него не осталось.

Теперь он снова был готов к бою и, стоя у сырого, из неошкуренной ели косяка, поглядывал в траншею. Рядом на ступеньках, выставив в разные стороны автоматы, сидели Чернорученко и мрачный боец с толсто забинтованной головой.

— Это… Нате вот еще каски, — заботливо передали из блиндажа две немецких каски. Чернорученко одну насунул поверх шапки, а вторую раненый боец, примерив, зло бросил в траншею.

— Падлой смердит.

Волошин вынул из брючного кармана часы и с удивлением ахнул: было четверть четвертого.

— А я все думал, что еще утро! — усмехнулся он сам над собой. Вдруг оба сидящих на ступеньках схватились за автоматы, и одновременно с обеих сторон траншеи слишком знакомо мелькнуло в воздухе. Одна из гранат, прежде чем разорваться, торчком поскакала перед дверью…

Как только они рванули, взбив облако пыли, оба автоматчика снова высунулись и ударили из своих ППШ, наполнив блиндаж гулким автоматным треском. Волошин прижался спиной к стене, держа наготове пистолет.

Трудно волоча простреленные, без сапог, ноги, из угла блиндажа выполз и лег возле входа Авдюшкин. В его сжатой руке блеснула малая саперная лопатка.

— Ах гады! Нy идите, гады! — треща автоматом, исступленно кричал на ступеньках раненый.

Очередной бросок гранаты Волошин не успел заметить, возможно, ее перебросили через бруствер, только рядом в траншее вдруг оглушительно грохнуло, пахнув в растворенную дверь блиндажа жарким смрадом, и немецкая каска с головы Чернорученко с железным звоном ударилась о притолоку.

На ступеньках, откинувшись навзничь, конвульсивно задергался Чернорученко, выпустив из рук автомат. Волошин подхватил этот забитый песком, горячий еще ППШ и отпрянул к закачавшейся на петлях двери.

— Дверь! Дверь! — закричало в блиндаже несколько голосов. — Держите дверь!

Чьи-то проворные руки мощным рывком грохнули плотно закрывшейся дверью, отрезая от себя все, что было за ней в траншее.

Волошин не знал, что произошло с Чернорученко, убит или ранен, не знал, в каком состоянии раненный в голову боец, автомат которого, однако, тоже замолк. Испугавшись, что в блиндаж вот-вот ворвутся немцы, капитан через доски двери выпустил наружу три короткие очереди и снова замер у двери. На минуту там все затихло.

— Маты моя ридная! — взмолился кто-то из раненых.

— Мовчи! — крикнул на него с пола Авдюшкин. — Без тэбе тошно.

Опять настала гнетущая пауза.

— Ух, сволочи! Ух, какие же они сволочи!.. — навзрыд плакал в углу раненый в нательной сорочке. — Неужто конец нам?

— Подождите! — не зная еще, чем можно их и себя утешить, сказал Волошин. — Еще не все потеряно. Еще мы подержимся. У нас ведь броня.

— Броня?!

— А как же! — ободряюще сказал капитан. — Вот — земля родная. Лучше нет в мире брони. Попробуй, пробей. — Стукнул он кулаком в стену. — Там на косогоре, бугорка не было. А тут… Там бы такой блиндаж!

— А це правда! — раздался вдруг просветленный голос. — Я там за лопаточку ховався…

Не успел он договорить, как стены блиндажа снова содрогнулись от мощного взрыва, потом еще одного и еще двух кряду.

Дверь они держали подпертой у самой земли ногами. Волошин из всех сил упирался в ее уголок каблуком сапога, и у него едва хватало силы удержать ногу при взрыве.

Вся верхняя часть двери, иссеченная осколками, засветилась десятками щелей и дыр… Но дверь выдержала.

Гранаты все-таки рвались в отдалении, за три метра в траншее, и он удивился, что ни одна из них не разорвалась под дверью.

— Значит, есть Бог, — сказал кто-то из раненых, — коли он не дает разорваться гранатам у самой двери… а то бы…

— Там не Бог, — сказал Волошин, прильнув к одной из щелей, — там два святых лежат и не дают подкатиться гранатам к двери. Они и мертвые защищают нас живых…

— Господа, открой им двери рая… — почти пропел кто-то из тьмы.

У стены встревоженно завозился Маркин.

Не выпуская из рук пистолет, он выдернул из-под изголовья сумку, коротко бросив в наступившей затем тишине:

— У кого спички?

Кто-то дал ему спички, и лейтенант, поискав в сумке, выдернул оттуда несколько бумажек, свернул их в трубку.

В блиндаже загорелся коптящий небольшой костерок, в который Маркин, нервно сминая, начал совать бумаги.

— Карта у вас? — поднял к Волошину мрачное лицо начштаба.

Волошин молча вынул карту из сумки и бросил Маркину.

Блиндаж скоро наполнился дымом. К горящим документам начштаба, именным спискам и картам кое-кто из бойцов начал подбрасывать свои бумаги, которые быстро начал пожирать огонь. Волошин видел, как кто-то вместе с бумагами бросил к огню конверт и письмо, написанные крупными буквами, и когда огонь уже подобрался к уголку листа, человек вдруг закричал неожиданно:

— Не надо! Не надо!.. Отдайте его мне!

Чьи-то услужливые руки выхватили лист из огня, торопливо потушили тлевший уголок и передали в угол кричавшему.

Там послышались всхлипывания…

А немцы все медлили. С трудом вынося эту мучительную паузу, Волошин повернул автомат стволом к двери и протрещал несколькими очередями. Иссеченная пулями и осколками дверь светилась многочисленными дырами, сквозь которые, однако, можно было наблюдать лишь узкий отрезок траншеи напротив.

Заглянув в одну из дыр, капитан увидел нечто такое, что его удивило.

Сначала ему показалось, что это был дым, струи которого, расходясь под потолком, тянулись по воздуху к двери и собирались теперь в траншее. Но приглядевшись, он понял, что это было что-то другое. Плотно-серое дымное облако быстро наполняло траншею, уже скрыв ее противоположную стену и снизу вползая в блиндаж.

Бойцы завозились, закашлялись, и лежавший у двери раненый в руку боец вскричал:

— Братцы! Да они же нас газом! Вы чуете?

— Тихо! — крикнул Волошин. Но было поздно.

Весь блиндаж встревоженно зашевелился, задвигался, ктото в темноте заплакал, многие начали удушливо кашлять.

Волошин почувствовал, как у него самого нестерпимо защипало в носу и по щекам потекли слезы. Он опустился на корточки.

— Сколько раз ругал начхим, где противогазы, — запоздало каялся кто-то. — Теперь вот подыхать!..

Дымной, удушливой мглы натекло в блиндаж все больше, было темно, дышать становилось нечем. Уткнувшись лицом в суконный рукав шинели, Волошин с трудом делал мелкие вдохи…

А там, за дверью, наверху своим чередом шел огневой бой, к которому он хотя и прислушивался, но уже давно перестал в нем разбираться. А теперь, вероятно, этот бой уже их не касался…

Он не сразу почуял, как кто-то потянул его за рукав, и недоуменно поднял тяжелые глаза.

— Товарищ комбат, возьмите!

Чья-то солдатская рука протягивала ему знакомую матерчатую сумку с противогазом, в котором теперь было спасение.

Однако он не сразу решился протянуть свою руку навстречу, он не был готов к этому жесту великодушия… Но рука его инстинктивно, почти без участия воли, взметнулась к узенькой перекрученной лямке.

— Я комбат! Я здесь комбат! — вдруг почти выкрикнул под стеной Маркин, и Волошин, содрогнувшись, отдернул руку.

— Что, спастись хочешь? — просипел он. — Отдайте ему!

Отдайте противогаз лейтенанту!

— Я — не спастись! Но здесь я назначен комбатом. Понятно?

— Ты!.. — негодующе выдавил из себя Волошин. — О чем заботишься?

Маркин ничего не сказал больше, противогаз он тоже не взял, его подобрала с прохода чья-то поспешно протянувшаяся из угла рука.

Вдруг снаружи донеслось несколько дальних встревоженных криков, и Волошин, напрягшись, чтобы расслышать их, не сразу увидел, как кто-то решительно шагнул по телам к двери и широко рванул ее на себя.

— Немец! Немца держите! — завопили в блиндаже.

Волошин, который ближе других был к двери, вскочил, бросился следом…

…Когда он выскочил из блиндажа, немец уже скрылся в клубах серого дыма. Задохнувшись, Волошин нажал на спуск автомата, полоснул слепой очередью в дымную мглу траншеи, и сам рванулся вперед, тут же ударившись грудью о ее высокую бровку. Он еще не успел вскочить на ноги, как снова упал, больно сбитый в дыму сапогами бегущего. Не зная, кто это, и совсем задыхаясь от дыма, он из последних сил ухватил бежавшего за ноги, опрокинув его в траншею, и, наткнувшись руками на холодный металл оружия, рванул его на себя. Кажется, он не ошибся, это был немец, по крайней мере, автомат оказался немецким. Волошин понял это на ощупь и с земли выпустил весь магазин по отпрянувшему от него немцу и вдоль траншеи, где в клубах серого дыма слышалась возня, гортанные крики, непонятная суматоха бегущих.

Где-то рядом, багрово полыхнув пламенем, разорвалась граната, с разных направлений ударили очереди, но, обливаясь слезами, он уже не мог понять, кто и куда стрелял. Ни секунды не медля, он вскочил и, низко пригибаясь, бросился по траншее к недалекому ее колену.

Здесь он вздохнул на пол-легкого, услышал сзади два или три вскрика, знакомую матерщину и понял, что это выскочили из блиндажа свои. Не дожидаясь их, он шагнул за поворот и побежал вниз по траншее. Он задыхался, ему надо было вдохнуть хоть глоток чистого воздуха…

Немцы ему не встречались, никто в него не стрелял, почти вплотную за ним кто-то бежал, и это его успокаивало. Он только жадно хватал ртом уже посвежевший воздух, пока не стал различать бруствер, бровку траншеи…

Вскоре он услыхал одним ухом недалекую автоматную очередь и пошел медленнее. Он шел по траншее в проклятый тот ус, в который с пулеметом ворвался утром.

За ним волоклись по траншее раненые. Он не видел их и не знал, сколько их было, но слышал их заполошный кашель и голоса.

Немцы исчезли. Это его удивляло и пугало одновременно. Несколь раз он спотыкался о трупы. Но он не смотрел вниз и не знал, свои это или немцы, а шатаясь, как пьяный, и мало что понимая, все шел по траншее в ту сторону, где утром оставил роты и где был его батальон.

Его остановил радостный крик сзади, и он, не поняв, в чем дело, испуганно отпрянул, схватившись за ствол автомата.

— Едрит твои лапти, комбат! — вдруг басом прогудело вверху. Он оторопело откинулся к стенке, чтобы не упасть, привалился плечом к бровке траншеи, в которую, обрушив сухой пласт земли, ввалился старший лейтенант Кизевич.

— Комбат! — почти закричал он и неуклюже облапил Волошина своими длинными руками в меховых варежках. — Живой, значит?

— Я? — не сразу найдясь, переспросил Волошин.

— Ты, кто же! А мы уже вас похоронили. Как увидели, что вас немцы жарят…

— Ты? А рота? — с трудом оправляясь от удушья, слабым голосом проговорил Волошин и закашлялся.

— Вон рота. Слышь, немцев погнала. С тылу зашли, понимаешь? Пуля что: пуля дура — штык молодец! — засмеялся командир роты.

Волошин подумал, какой все-таки молодец у него командир девятой и как он прежде не мог заметить этого. И в ответ на эти мысли его глаза, смотрящие на Кизевича, потеплели.

Кизевич присел в траншее и подрагивающими от волнения руками начал вертеть цигарку. Ветер выдувал махорку, старший лейтенант большим пальцем едва удерживал ее на обрывке газеты.

— Однако вы вовремя. Еще бы пару минут и… — превозмогая саднящую боль в груди, проговорил Волошин.

— Хе, вовремя! За это генерала благодари. Нагрянул на КП и попер. Всех! Так шуганул, что откуда и сила взялась. Сам не ожидал. И всего трое раненых.

— Генерал? Вот как…

— Ну.

Пониже опустившись в траншее, Кизевич торопливо прикурил от зажигалки-патрона, и, жадно затянувшись, поднялся.

За высотой разгоралась перестрелка, и комроты внимательно посмотрел через бруствер. Медленно отходя от пережитого, Волошин не сводил глаз со своего бывшего ротного, и Кизевич вдруг спохватился:

— Да, новость! Гунько-то комдив отстранил. Теперь полком Миненко командует.

— Это хорошо, это хорошо, — рассеянно повторял Волошин.

— А Маркин живой? — спросил Кизевич и, вдруг заторопившись, вогнал в автомат новый магазин-рожок.

— Маркин живой. Там в блиндаже, повыше, — кивнул Волошин.

— Ну я — доложить. Комбат все-таки…

— Конечно, конечно, — понимающе согласился Волошин и посторонился, пропуская комроты-девять…

Было почти тихо. Пронизывающе дул ветер и жал морозец. Верхушка отвоеванной высоты черным покатым горбом вырисовывалась на светлеющей закрайке неба. Из-за нее доносился порой густой пулеметный рокот.

Волошин хоронил убитых.

Трое легкораненых и два бойца из комендантского взвода сносили их со склонов высоты к отростку траншеи, где гаубичный снаряд вырыл днем вместительную воронку. Воронку наскоро углубили, зачистили стены — и получилась могила. Место было хорошее — широкий обзор в тыл, на болото и пригорок с вчерашним КП.

Волошин помогал бойцам вытаскивать погибших из обрушенной гранатами траншеи…

Капитан стоял на куче свеженакопанной земли у могилы. Ниже, на разостланных немецких одеялах, в ряд лежали убитые. Крайний от него — лейтенант Круглов в густо окровавленной суконной гимнастерке. Иссеченный пулями полушубок комсорга Волошин накинул на себя — от потери крови и пережитого его пробирала дрожь. Он молчал, скорбно переживая недавнее; всем у могилы деловито распоряжался раненный осколком гранаты в шею Гутман.

Молчаливый боец из новеньких подравнивал дно могилы.

— Раз, два, три, четыре, пять… Итого восемнадцать, — сосчитал неподвижные тела Гутман и заглянул в воронку. —

Маловата, холера, надо расширить. Вон еще волокут…

Два бойца за руки и за ноги несли провисшее до земли тело, которое устало опустили на стерню возле мертвой шеренги.

Волошин наклонился над мертвенно-успокоенным лицом, на секунду блеснув попавшим лучом фонарика (что сделал он от растерянности, так как уже светлело достаточно), да так и застыл, пригнувшись.

— Вера?

— Ну, — тяжело отсапываясь, сказал боец. — Там, на спирали, лежала. Зацепилась — насилу выпутали.

— Вот так и бывает!.. — невольно вырвалось у Волошина, сглотнувшего застрявший комок в горле.

Вскоре бойцы принесли кого-то еще, сняли подсумки, шинель, вынули из гимнастерки документы. Гутман, посмотрев, передал Волошину. Развернув новенькую, обернутую газеткой красноармейскую книжку, прочитал фамилию:

«Вот и еще один знакомец, — подумал вслух капитан, — значит, не минула, тебя, Гайнатулин, немецкая пуля… Немного же пришлось тебе испытать этой войны, дорогой боец, хотя и испытал ты ее полной мерой. За один день пережил столько всего, от трусости до геройства, а как погиб — неизвестно».

— Давайте опускать! — поторапливал Гутман, спрыгнув в могилу. — Подтаскивайте, мы перенимаем.

Втроем с капитаном бойцы стали подтаскивать тела убитых к краю могилы и подавать в яму Гутману. Ему помогал боец.

Первым положили лейтенанта Круглова, потом Волошин задержал у края могилы следующего, узнав в нем своего телефониста Чернорученко. У него было залито кровью лицо, разбит висок. Волошин вздохнул.

— Ребята, перевязать бы надо… а то земля… — тихо сказал он.

У кого-то нашелся пакет, и Гутман, стоя в могиле, быстро обмотал бинтом голову и лицо Чернорученко. Потом его опустили в могилу. Они заложили один ряд и начали класть второй. Первым в этом ряду лег лейтенант Самохин, бойцы несли следующего, и Волошин, вдруг вспомнив, сказал:

— Постойте. Давайте сюда санинструктора!

— А что? Какая разница, — возразил боец в бушлате.

— Давай, давай… Там она, недалеко.

Они подняли с земли и поднесли к яме худенькое, почти мальчишеское тело Веретенниковой. Гутман аккуратно уложил ее рядом с Самохиным.

— Пусть лежат. Тут уже никого бояться не будут.

Волошин горестно смотрел в темноту могилы, где Гутман, аккуратно оправив на Вере гимнастерку, сложил на груди ее всегда залитые йодом руки…

Погребение закончилось, оставалось засыпать могилу и соорудить на ней земляной холмик. Волошин, морщась, прижимая к груди раненую натруженную руку, другой взял горсть земли и, рассеивая ее вдоль могилы, ссыпал на тела погибших товарищей. Бойцы лопатами стали засыпать могилу…

«Завтра тыловики вкопают дощатую, с фанерной звездой пирамидку, — грустно размышлял Волошин, глядя, как наполняется землей братская могила, — и на этом долг живых перед мертвыми будет считаться исполненным… Батальон, возможно, продвинется дальше, если будет приказ наступать, получит новое пополнение, из фронтового резерва пришлют офицеров, и еще меньше останется тех, кто пережил этот адский бой и помнил тех, кого они закопали. А потом и совсем никого не останется прежних. Постоянным будет лишь номер полка, номер батальона, и где-то в дали военного прошлого, как дым, растает их фронтовая судьба…»

— Ну во, и порядок! — перебил его размышления голос Гутмана. Опираясь на гладкий черенок немецкой лопаты, Гутман стоял перед свеженасыпанным холмом.

— Можно курить, — сказал он с выдохом.

Заканчивая подчищать землю возле могилы, бойцы вытирали вспотевшие лбы и по одному молча отходили к брустверу возле траншеи.

Волошин, закурив сам, передал свой портсигар Гутману, у которого охотно закурили остальные. Вместо спичек у кого-то нашлась «катюша», побрызгав синеватыми искорками с кремня, боец высек огонь, и все по очереди прикурили от трута.

— Думал, сегодня закопают, — прервал молчание Гутман. — Да самому закапывать пришлось. Чудо, и только.

— Как шея? — спросил капитан.

— Болит, холера. Недельки две придется покантоваться в санбате. Давно уж не был, прямо соскучился… А вам, — Гутман присел возле Волошина, — и все три… Небось, и кость задета?

Волошин, не поддержав словоохотливого ординарца, устало сидел на бруствере, молчал. На душе его было скорбно и сумрачно, как только может и быть после похорон.

— Стой, тихо! — вдруг вскрикнул Гутман и вскочил с бруствера. Сидевший рядом боец схватил с колен карабин, но карабин не понадобился.

Гутман обрадованно тихо вскрикнул, обращаясь к Волошину:

— Глядите, глядите! Товарищ капитан, Джим!

Волошин оглянулся почти испуганно: перемахнув через черную щель траншеи, на бруствер вскочил сильный, истосковавшийся по своим Джим. Не обращая внимания на посторонних и круто взмыв в воздухе, он очутился на груди у Волошина, едва не повалив его наземь, обдав его усталым от долгого бега дыханием, бурной радостью. Заскулив тихонько и радостно, Джим шершавым языком упруго лизнул его по грязной щеке, и Волошин, не отстраняясь, сжал на своих плечах его сильные холодные лапы.

— Джим!.. Ах ты, Джим! — с горькой радостью ласкал он обретенную свою потерю, думая о другом. После всего, что случилось, радость обретения Джима оказалась куцей, невсамделишней, заслоненной болью множества утрат. Так это и выглядело в этой встрече. Он гладил Джима, говорил ему ласково, а взгляд его и сам он был там, у этого свежего бугра на братской могиле.

— Смотрите, смотрите, он же сорвался! — дернул Гутман на собаке ошейник, с которого свисал недлинный конец оборванного поводка. — Вот же скотина!

— Скотина — не то слово, Гутман, — сказал Волошин, усаживая собаку рядом.

— Нy, не скотина, конечно. Собака! Собачка что надо. Откуда-то из-за высоты немецкий пулемет выпустил длинную очередь, часть пуль, ударившись о землю, с пронзительным визгом разлетелась в стороны. Раненные бойцы встревоженно поглядывали в небо.

— Так, Гутман! — сказал Волошин, переходя на свой обычный командирский приказной тон. — Ведите раненых.

— А вы что?

— Я остаюсь.

— Остаетесь? — неопределенно переспросил Гутман, молча замер в двух шагах от Волошина.

— Да. Пока остаюсь.

— Нy что ж. Тогда до свидания.

— До свидания, Гутман, — вставая, сказал капитан. — Спасибо за службу. И за дружбу.

— Да что… Не за что, товарищ капитан. Дай бог еще встретиться, — потоптался на месте Гутман и повернулся к бойцам: — Нy что? Ша-aгом марш!

Они быстро пошли вниз по изрытому минами склону…

А Волошин, проводив их взглядом, вновь оглянулся на холмик могилы и постоял так минуту.

Будто понимая состояние хозяина, Джим проскулил, тихонько и ласково потерся о его сапоги…

— Ах, Джим, как хорошо, что ты пришел… — не отрывая взгляда от могильного холмика, тихо говорил Волошин. — Это не первая моя зарытая могила, но, понимаешь, как всегда, ее вид вызывает горькое чувство тоски по тем, кто остался там, и почему-то больше всего — по себе самому… Хотя, если разобраться, в моем положении я скорее мог быть объектом зависти, чем сострадания… что ж, пошли, Джим, в свой батальон. И пусть я для них уже не комбат, что это меняет? Я — их товарищ… Главное — быть, Джим, с теми, с кем в муках сроднился, погибал, воскресал и, как умел, делал свое солдатское дело!

Он устало шагал за собакой вдоль разрытого траншейного бруствера, обходя разверзшиеся воронки, держа путь к недалекой вершине высоты, из-за которой мелькали в небе огненные светляки пуль и доносилось отдаленное рычание немецких «машиненгеверов».

Война продолжалась…

На стоп-кадре титр:

«Командир 294-го стрелкового полка Герой Советского Союза майор Волошин Николай Иванович убит 24 марта 1945 года и похоронен в братской могиле, находящейся в 350 метрах северо-западнее пункта Штайндорф (Восточная Пруссия). Справка из архива.

 

28.02.1987

---

Тэкст падаецца паводле выдання: Васіль Быкаў. Поўны збор твораў. У 14 т. – Мінск: Саюз беларускіх пісьменьнікаў, 2012
Крыніца: http://www.lit-bel.org/