epub

Василь Быков

Короткая песня

Через широкое ржаное поле по пыльной дороге-большаку медленно катилась одинокая повозка с тремя седоками. Поодаль, на красивом вороном коне ехал всадник, изредка что-то покрикивая на сидевших в повозке. Те, похоже, не откликались. Молодой полицай в черной немецкой пилотке на голове, что, свесив ноги, сидел в передке телеги, слегка дергал вожжами, подгоняя рыжую, взмокшую от пота лошадку. Девушка Зина с почерневшим от горя лицом, казалось, мало что замечала вокруг. Все ее внимание сошлось на искаженном гримасой боли лице раненого, лежавшего на боку рядом. Повозка на неровной дороге то и дело подскакивала, вынуждая того, напрягаясь, сжимать обветренные губы.

- Больно, Федя? - тихо, почти беззвучно спрашивала девушка, и раненый в ответ лишь молча кивал головой.

Утром, когда Зина перевязывала ногу, Федор старался не смотреть на рану, - сжав зубы, терпел. Он сразу понял, что дело его дрянь - голень раздроблена, ему уже не подняться. Зина торопливо обернула ногу окровавленной, вынутой из сапога портянкой, но про рану ничего не сказала. Она сама дрожала, словно в ознобе, и раненый лишь растерянно цедил сквозь зубы: «Ничего, ничего...» Конечно, чтобы успокоить ее, потому что самого уже ничто не могло успокоить. Мало, что - нога, так еще и плен. Поодаль, у ограды, с направленной на них винтовкой стоял полицай; другой на телеге въезжал за ними в гумно.

Когда дорога пошла вниз с пригорка и лошадь начала бежать трусцой, боль становилась и вовсе невыносимой. Так и подмывало закричать, выругаться, но Федор молчал, ясно сознавая, что поздно кричать, следовало думать раньше. Сзади за повозкой припускал рысью старший полицай - плечистый, командирского вида мужчина в кирзовых сапогах. Тоже, наверно, из военных, подумал Федор. Еще не успели застрелить, а сапоги уже присвоил...

Солнце в безоблачном небе к полудню стало безжалостно палить склоненные плечи раненого, его стриженую, без шапки голову. Соленый горячий пот стекал по загорелым щекам, под мышками и на груди взмокла гимнастерка. Руки были туго схвачены сзади ременной супонью, и сидеть так, согнувшись, было мучительно неудобно. Все время переживая за Федора, Зина маленькими шершавыми ладонями вытирала его мокрый лоб - ей руки пока еще не связали.

- Скоро приедем? - спросил раненый.

Девушка не ответила. Будучи не местной, она также не знала, как далеко местечко, куда их везли. Окликнула парня- полицая, с виду вряд ли старше нее, - бледнолицего, с худой длинной шеей, покрытой сзади светлым пушком:

- Ты! Местечко далеко?

- Близко, - не оборачиваясь, буркнул полицай.

Все молчали. Где-то над ржаным полем послышалась беззаботная песня жаворонка. Зина взглянула вверх, но вблизи ничего не увидела. Только вспомнила, как вчера по дороге из пущи их также долго провожал жаворонок. Тогда это показалось ей добрым знаком - к удаче. Оказалось - к несчастью.

Какое-то время спустя на склоне пригорка их обогнали две громоздкие немецкие машины с брезентовыми кузовами. В кабине передней сидели три немца в военной форме. Конный полицай услужливо козырнул им, лихо бросив два пальца к черной пилотке. Когда повозка выкатилась из тучи поднятой машинами пыли, Федор рассеянно оглянулся - нет, партизан здесь не было. Да и откуда им было здесь взяться? Их отряд теперь в Кривулевском лесу, вчера они оставили его, направляясь по вызову штаба в Липичевскую пущу. И он, безмозглый идиот, понадеялся на ночь и поехал напрямик. Уже имел на этот счет какой-никакой опыт, знал, скольких погубил этот партизанский «прямик», а вот не удержался, поехал. Да еще взял Зину. Не хотела без него оставаться в отряде, которым на пару дней заступил командовать Лыков. С Лыковым у нее завязывались некоторые (ненужные) отношения, и Федор подумал: пусть едет, через пару дней вернется.

Дорога была плохая на размытых дождями глинистых склонах, не лучше - в ложбинах с затвердевшими колдобинами. Уставшая лошадь замедлила и без того не шустрый свой шаг. Молодой полицай хлестнул вожжами, повозка дернулась, и Федор не удержался, вскрикнул от боли:

- А тише нельзя?

Напрасно, однако, не сдержался, - услышав его, конный полицай подъехал к повозке.

- Чего это - тише? Больно? Подожди - еще не так больно будет...

Он сказал это, впрочем, без особой злобы, так, с легкой солдатской издевкой, как принято в армии - советской, а может, и в немецкой тоже. На такое не обижаются, не обиделся и Федор.

- Что - немцам сдашь? - спросил он сквозь зубы.

- Сдам, а как же, - охотно согласился полицай. - Так полагается.

- И много уже сдал? - нервным голосом спросила с повозки Зина.

Полицай заулыбался - всем своим красивым свежепобритым лицом.

- Не много. Тебя первую.

Нетерпеливо стегнув вороного, он проехал вперед, но скоро вернулся.

- Жалко мне вас, - сказал без прежней улыбки. - Повесят!

- Вешать ты будешь? - помедлив, спросил Федор.

- Может, и я. Такая служба. Что советская, что немецкая - разница невелика. Правда, при советах командиром был. Но и тут старший полицай.

- Больше повесишь - офицером станешь! - с вызовом бросила Зина, и Федор негромко одернул ее:

- Ладно. Ты - тихо...

Федору в общем был знаком этот тип полицаев, таких он уже видел. Наверно, из окруженцев, немало которых разбрелось летом сорок первого по деревням и хуторам, батраками и нахлебниками осело в крестьянских хозяйствах. Некоторые успели и прижениться на хозяйских дочках или молодых вдовицах. Еще недавно сам был таким, после Слонимского котла прибившись к дядьке Зарембе, - ждал осени, когда вернется Красная Армия. Но Красная Армия все отступала, и он готов был пересидеть там зиму. Тем более что дядька не прогонял, а дядькина дочка, похоже, даже влюбилась в советского командира, дармового работника. Его жена с малым сынишкой были неизвестно где, он даже не знал, удалось ли им вырваться из Белостока, где они квартировали перед войной. Скорее всего погибли. И не знал он, как быть на фольварковской усадьбе, - уж не жениться ли на Зарембовой дочке? Но как раз накануне Нового года немцы начали регистрацию подобных на него примаков, надо было ехать в район, в полицию или куда уходить. И он вместе с таким же окруженцем, осевшим в соседнем хуторе, счел за лучшее податься в неприютный декабрьский лес. С этого и началось его партизанство, которое так нелепо заканчивалось.

Ржаное поле тем временем осталось позади, большак сворачивал в лес. По обе стороны пошли сосны с подлеском, все там утопало в желанной зеленой тени; на большаке же было жарче, чем в поле. Полицай подъехал ближе к повозке, будто боялся отстать, и Федор разглядел на нем диагоналевые галифе с узеньким красным кантом. Недавно еще сам носил точно такие.

- Пехотинец? - спросил он полицая.

- Пехота, так точно, - охотно ответил тот и насупил чернобровое лицо. - А ты из авиации? Или из политруков, может?

«Тебе не все равно?» - подумал Федор. Говорить с ним у раненого не было желания - болела нога. Наверно, поняв его состояние, полицай сказал вроде даже с сочувствием:

- Это ж не я по тебе пальнул. Это - Авдюшко. Меткий стрелок.

- А ты не меткий?

- Я не-ет. Семь из десяти выбивал в тире.

- Лейтенант? - наугад спросил Федор.

- Старшой, - шутовски приосанился в седле полицай, и Федор слегка удивился - он также был старшим лейтенантом. Кстати было спросить о довоенной службе, но он промолчал, предчувствуя, что и здесь могут быть неожиданности. Неожиданностей сегодня ему хватило. Зато, видать, не хватило их конвоиру.

- А ты не в Белостоке служил? - вдруг спросил тот, и Федор невольно кивнул головой. - Я тоже, - вроде обрадовался полицай. - В Панкратовском полку, наверно, знаешь?

«Как не знать?» - вспомнив, подумал Федор. Этот полк был соседним в их дивизии и размещался в старых казармах на окраине города. Возможно, они даже встречались где- нибудь на совместных учениях или просто в городе. Хотя, что это теперь могло значить для них, ставших врагами?

Хлестнув поводьями по конской шее, полицай проехал вперед, все оглядываясь по сторонам. В лесу было тихо и покойно. Утихший к полудню ветер не шевелил ветвями, неподвижно стояли разомлевшие от жары сосны. Внизу под ними дремали березки, кусты орешника, нечастые здесь рябинки. Из лесной чащи тянуло смоляным ароматом, перебивавшим на большаке удушливый запах нагретой пыли. Большак впереди и сзади казался пустым, поблизости в лесу никого не было. Вдруг Федор некстати подумал, что, может, стоит попросить полицая? Хотя надежда и слабая, но вдруг...

Когда тот оказался ближе к повозке, Федор негромко сказал:

- Слушай, отпусти девчину.

О себе он не просил, его судьба с сегодняшнего утра стала для него безнадежной. Но Зина... Погибать в девятнадцать лет было неестественно и несправедливо. Тем более в том, что она оказалась в гумне, больше был виноват он. Впрочем, как и в партизанах тоже.

Полицай, видно было, сразу согнал с твердого лица игривую усмешку.

- Как это - пусти? За так?

- Что значит - за так?

Вообще, Федор догадался, что тот имеет в виду, но сделал, однако, вид, что не понимает. Он не смотрел на Зину, но сразу почувствовал, как та недобро замерла рядом.

- За поцелуй, может, и подумаю, - ухмыльнулся полицай. - Если по-хорошему, без шума.

Соскочив с коня, он подошел к телеге с той стороны, где сидела Зина. Та боязливо отпрянула, подавшись к Федору.

- Не бойся, не укушу. Ласку сделаю. Слазь!

- Я не слезу, - надрывным голосом сказала Зина и снова замерла возле раненого.

- Ну не хочешь, как хочешь, - сказал полицай, перебрасывая поводья коню на шею. - Завтра повесят. Вместе с твоим хахалем. Это же - хахаль, да?

- Не твое дело, - выкрикнула Зина, не трогаясь с места.

Здоровым бедром Федор ощущал ее горячее тело, которое стало мелко и нервно трястись. Какое-то время они молчали, и молодой полицай дернул вожжами - «Но-но!» Лошадка двинулась живее, боль пронзила измученное тело раненого.

- Шкутенок, не гони! - сказал полицай. - Бандиту больно.

Шкутенок и правда придержал коня, а Федор подумал, что лес этот может скоро кончиться, надо на что-то решиться.

- Слезь, Зина, - тихо сказал он.

- Нет! - выкрикнула она и почти ненавидящим взглядом смерила его. Он этого взгляда у него, казалось, потемнело в глазах.

- Слезь, да, - прежним, бесстрастным голосом повторил он.

Должно быть, она поняла все и на этот раз смолчала. Он также больше ничего не сказал. Может, и не надо было ему так говорить. Но ведь... Он не мог примириться с мыслью, что она с фанеркой на груди будет висеть в местечке на виселице - такая славная, молодая и красивая. И фигурой, и лицом с ямочками на щеках и по-мальчишечьи растрепанными на голове волосами. Он любил ее, как можно было любить на войне, - снисходительно и безнадежно. А больше?.. Если бы он мог, если бы не это ранение! По сути, и эту пулю в голень он получил, спасая ее. Хотя и неудачно спасая... Погубил их обоих, судя по всему, его ординарец Казаченок, заступивший караулить под утро, пока они спали. Но куда он пропал, они так и не поняли, возможно, перебежал в полицию. А может, и не перебежал, может, просто задремал за углом или свалился в бурьян с ножом в спине. Как бы там ни было, они оказались застигнутыми спросонок. Когда полицаи ломанули ворота, Федор выпустил очередь из автомата и спрыгнул из-под крыши в крапиву. Зина не успела. Она осталась на сене, и он бросился по другую сторону пуни, где и получил пулю.

Она была не первой из женщин, которых он любил, но Федор был у нее первым, что само по себе было важно. И для него, и для нее тоже. Разве что пора их любви выпала на страшное время, когда столько усилий уходило на то, чтобы не дать себя убить, как-нибудь выжить. И то оказалось мало возможным. Для него так и невозможным вовсе. Может, повезет ей... Если полицай в самом деле отпустит. Хорошо, если бы все обошлось по-хорошему. Но по-хорошему, пожалуй, не выйдет, подумал он, зная ее характер.

По всей видимости, полицай ждал, расслабленно шагая рядом с телегой и как-то неопределенно поглядывая на девушку. Изредка на Федора тоже. Но те молчали, и полицай негромко скомандовал своему молодому помощнику:

- Шкутенок, стой!

Шкутенок остановил лошадь, сам остался неподвижно сидеть с вожжами в руках. Он не повернул даже голову, чтобы увидеть, что могло произойти сзади.

- Ну! - требовательно подступил полицай к Зине. - Ты уже ему не понадобишься. Его песенка спета. А ты такая молодая, раскрасивая, жить хочешь? Пошли, ну?

Девушка вроде стряхнула с себя неподвижность, бросила последний взгляд на окаменевшее лицо Федора. Федор в этот раз прижмурил глаза, чтобы не видеть ее, и молчал. И она решительно соскочила на дорогу.

- Пошли. Вон туда, под березки, - кивнул полицай, накинув повод на угол телеги.

Он взял ее под локоть, и она вяло, будто спросонок, пошла с ним - через дорогу в редкий молодой березнячок. Федор больше не глядел туда. Он вообще старался ничего больше не видеть и прикрыл веки. Очень болела нога, боль расползалась все выше, к бедру. А в душе его уже поселилась другая боль, может, и не такая острая, но не менее мучительная. Младший полицай слез на дорогу, принялся поправлять на лошади сбрую, где что-то не заладилось, и тихо, про себя ругался. Это был совсем еще молодой парень, наверно, недавний школьник, худой, долговязый, одетый в темный, явно с чужого плеча пиджак. На рукаве белела сползшая к локтю повязка с готической надписью hilfspolizei. Похоже, этим еще не выдали форму, и они ходили кто в чем. На плече он неловко держал русскую драгунку с веревкой вместо ремня. Молчаливо-сосредоточенное выражение его худого лица не располагало к разговору, и оба молчали.

Зина ступала по песку, не ощущая под собой дороги, все перед ее глазами плыло и качалось. Может, она бы и упала, если б полицай твердой рукой не поддерживал ее. Но она и не вырывалась, ее воля была парализована - не столько наглым бесстыдством полицая, сколько убийственно бесстрастными словами Федора. Он отдавал ее... Не на смерть даже - он отдавал ее другому. Значит, уже отрекся, обособился, раз посылал на позор. Сколько раз она думала-представляла, как погибнет вместе или рядом с ним - от пули или от разрыва мины. Но всегда вместе - это казалось главным, потому что она любила его. Да вот получилось, что он посылал ее губить их любовь да и ее тоже.

А может, с его стороны и правильно, все-таки он мужчина и к тому же командир отряда. Сколько он может спасать, заступаться, носиться с ней на этой ужасной войне? Не достаточно ли того, что он уже спас ее однажды, когда подорвали состав на разъезде... Было предзимье, выпал первый снежок. Пятеро подрывников забрели в их крайнюю в поселке хату, где Зина с родителями и младшим братишкой жили с довоенного времени. Ребятам надо было обождать до полуночи, и они расположились в хате. Мама кормила их картошкой с салом, но они ели мало, много курили и заметно волновались. Лишь один, старший, все смешливо подмигивал ей, и Зина недоуменно думала: с чего бы так? Когда уходили ночью, он сказал Зине, что лучше ей здесь завтра не быть, куда-нибудь отлучиться - к родне или подружке. И она послушалась, ушла к соседке. Утром на разъезд прикатила дрезина с жандармами, те быстро окружили хату, забрали родителей, братика. А она, давясь плачем, смотрела через окно от соседки и ничего не могла сделать. Неделю спустя, когда эти снова пришли на разъезд, она пошла с ними в лес, Федор ее не оставил.

Но ведь и она его не оставила, не убежала утром из пуни, хотя и могла это сделать. Но и не могла, потому что увидела, как он с простреленной ногой свалился в крапиву. Так почему же он здесь отвернулся от нее? «Слазь», - она и слезла. Потому что была убита одним его словом. Она не противилась и не защищалась, когда полицай навалился на нее и захрапел, словно бугай на случке, ей было уже все безразлично, только больно и гадко. Правда, он скоро и отвалился, а она, сев на траве, тупо глядела перед собой.

Она не знала, что этот бугай скажет или, может, застрелит ее... Пускай бы стрелял, только бы скорее ушел от нее с этой своей потной, тошнотворной вонью. Но он не торопился ни стрелять, ни уходить, - подтянул штаны, поднял с земли винтовку. Он не смотрел на нее, как и она старалась не глядеть на него и видела только знакомые пыльные сапоги Федора, что топтались рядом. Когда он отошел поодаль, она все сидела в растерянности, не зная, что делать, и тогда услышала:

- Эй, Шкутенок, иди! Твоя очередь! - крикнул полицай, застегивая на штанах ремень и направляясь к дороге.

Эти слова будто пронзили ее - еще и этот! И этот сопляк также... Она невольно попыталась подняться на ноги, прежде чем Шкутенок перепрыгнет через канаву, но тот почему-то остановился. И вдруг, молча вскинув винтовку, выстрелил. Показалось - в нее, но полицай у канавы дернулся, надломился и молча осел в пыльный бурьян.

- Беги! - как-то глухо крикнул Шкутенок, бросившись к оседланному коню у повозки.

Наверно, следовало бежать, но она не убегала. Когда на дороге послышался стук лошадиных копыт под Шкутенком, она выбежала на большак. Федор уже что-то кричал ей, но она не понимала - лишь вскочила в повозку и схватила вожжи. Одна вожжа попала между ног лошади, высвободить ее оттуда было невозможно. Зина закричала, замахала на лошадь, и та вяло потрусила краем дороги.

Рядом в телеге сдавленно кричал Федор:

- Сверни куда в сторону... Сверни в сторону...

Она не сразу поняла, что им нельзя большаком, надо сворачивать в сторону.

Куда исчез Шкутенок, она не видела.

 

Какое-то время Зина гнала повозку по большаку, пока не заметила спрятавшийся в зарослях боковой съезд. Наверно, она чересчур круто повернула повозку, и раненый со связанными руками едва удержался, чтобы не вывалиться из нее. Развязать их пока не было возможности, и он лишь крепче сжимал зубы от беспрестанных толчков телеги на выбоинах и корнях деревьев, тесно обступивших узкую лесную дорожку. Только когда повозка зашилась в густой, нависший над дорогой ольшаник, хрипло выдохнул Зине:

- Развяжи...

Не узнав его голоса, Зина дрожащими пальцами принялась развязывать его руки. Усталая лошадь нерешительно остановилась. Конец туго затянутой веревочки девушка ухватила зубами, и скоро Федор вольно развел затекшие руки.

Они оба молчали, разговаривать никому не хотелось - тем более о том, что произошло на дороге. В сознании еще горел страх - в любую минуту их здесь могли настичь. Схватив из- под ног хворостину, Зина принялась молча погонять лошадь. Неохотно подчиняясь женской руке, та лениво бежала по едва заметной в траве дорожке. Дорожка долго виляла в зарослях, но куда вела, было неизвестно. Если в какую деревню, то это им не годилось, им следовало избегать людей. Так случилось, что в их безысходности блеснул лучик надежды, который невозможно было потерять.

Но прежде они потеряли в лесу дорогу. Вроде была, они ехали по ней, и где-то незаметно пропала. Под колесами стлался мягкий зеленый мох с ягодниками, стал гуще подлесок. Наконец колесо зацепилось за гнилой пень, повозка остановилась. Вокруг негусто стояли старые сосны, но заросли ольшаника не давали проехать дальше, и Федор сказал:

- Распрягай...

Зина помогла ему слезть с повозки, потом принялась распрягать лошадь. Делала она это впервые в жизни - живя до войны на станции, с лошадьми дела не имела. Тяжелее всего было рассупонить хомут, тугой ремешок супони долго не поддавался ее рукам. Кое-как развязав его, девушка с немалым усилием стащила через голову лошади тяжелый, вонявший потом хомут. Все это вместе со шлеей и седелкой бросила в повозку. Федор на одной ноге прискакал к лошади, на которую она, подставив ему спину, помогла взобраться.

Превозмогая слабость и боль, он неуклюже уселся верхом, отставив в сторону раненую ногу и обеими руками держась за лошадиную гриву. Зина осторожно повела лошадь вглубь леса.

Шло время, вокруг было тихо, и понемногу они стали отходить от пережитого. Из их смятенных ощущений уходил страх, его место занимало успокоение. Неуверенное, тревожное успокоение, дававшее, однако, передышку в непрестанном ожидании новой опасности. Нога у Федора по- прежнему остро болела, с пальцев стопы и набрякшей кровью портянки то и дело капала кровь. Он старался терпеть, опасаясь потерять сознание и упасть, - все же крови за день, наверно, потерял немало. Зина вряд ли подняла бы его. Да и захотела бы поднимать вообще? Происшедшее на большаке уже встало между ними недоброй стеной, в отношения вползла мрачная тень отчуждения. Редкие слова утратили прежнюю искренность, становились чужими и отстраненными. Но разве в том кто-нибудь из них был виноват? Федор не чувствовал себя виноватым, обретя хотя и робкую, но возможность спастись. Тусклую, призрачную возможность, за которую не слишком ли дорого было заплачено. Зиной - так, возможно, и чересчур дорого...

С хвойного лесного пригорка начался покатый склон вниз. Вокруг погустел ольшаник, всаднику то и дело приходилось уклоняться от сучьев широко разросшегося орешника, оберегать раненую ногу. Откуда-то потянуло лесной прохладой, возможно, невдалеке протекал ручей или было болотце. Раненому очень хотелось пить, но он молчал, молчала и Зина. Она все дальше и дальше вела за собой лошадь, которая, отмахиваясь хвостом от мошкары, устало брела за девушкой. Пока не остановилась.

- Что? - спросил Федор, словно пробуждаясь от забытья.

- Похоже, болото, - неуверенно сказала Зина.

- Помоги слезть.

Она помогла, опять подставив ему спину, плечо, и он, опершись на них, грузно свалился в лесную траву. Окровавленная повязка на ноге едва уже держалась, с грязных пальцев, не переставая, стекала кровь. Зина молча стащила с себя темную жакетку, сняла синюю, в мелкий горошек кофточку. Лифчика под ней не оказалось, и Зина стеснительно заслонялась локтями, пока рвала кофту на полосы. Федор лишь взглянул на нее и тут же отвел взгляд, - видеть ее такой ему стало неприятно. Наверно, почувствовав это, она торопливо надела жакет, потом туго и молча обернула его голень. После перевязки раненому вроде стало легче, главное - унялась кровь. Разговаривать оба заметно избегали, избегали также и взглядов. Перевязав, Зина вскочила на ноги.

- Поищу воды...

И скрылась в зарослях ольшаника. Потная лошадь сразу стала пастись, пощипывая близкую траву. Федор хотел сказать, что лошадь следует привязать, но не успел и подумал: пусть. Может, лошадь никуда не уйдет, травы здесь хватает... И он сторожко замер на боку, отдавшись своей все разрастающейся боли.

 

Отмахиваясь от беспрестанно зудящих вокруг комаров, Зина долго продиралась сквозь колючие заросли ожины, перешла высокий, в рост человека малинник. Ручья, однако, нигде не нашла. Под ногами стлался мягкий зеленый мох, но вода из-под него не проступала, наверно, здесь давно все высохло. И она изменила направление - свернула в смешанный с корявыми березками ольшаник, из которого несло неприятным запахом дурнопьяна. Сосен поблизости не было, хвойный бор оказался в стороне, скоро под ногами опять стало твердо и сухо. Может, болото осталось сзади?

Ей необходима была вода - ручей или хотя бы какая лужа. Она уже знала, как страдают лишенные воды раненые, некоторые оттого и погибают. Месяц назад в стычке под станцией остался раненым партизан Салахович, который пролежал в жаре в поле до вечера. Как стемнело, пришли за ним ребята и нашли мертвым. Днем, видно было, грыз землю, так измучился от жажды. Хорошо, что Федор не на жаре, но все же... Как спасать его дальше, она не знала. Она даже не знала, куда податься из этого леса, в какую сторону. Наверно, поблизости есть какая-нибудь деревня, но можно ли им соваться в незнакомую деревню? Уже сунулись прошлой ночью... Будто предчувствуя скверное, Зина не хотела туда заходить, но усадьба казалась на отшибе, у самого леса. Вроде и не в деревне даже. Ночью прошел небольшой дождик, они немного намокли на лесной дороге. А главное - так заманчиво было часок-другой отдохнуть на свежем сене, с ним вместе. Почти наедине, без всегда докучавшего чужого соседства. Два его ординарца Казаченок и Раецкий должны были по очереди караулить снаружи. Но не укараулили. Раецкого убили сразу, как только выскочил из ворот, - ткнулся головой в траву и затих. А куда девался Казаченок, они и не заметили. Наверно, и она бы осталась там, если бы не Федор. Не сразу проснувшись, она не успела выскочить за ним, когда тот скатился с сена. Она замешкалась, и к ней уже подбирался полицай, все тот же бугай в пилотке, пытаясь схватить за ногу. Но Федор выпустил очередь, и полицай бросился из пуни. Оба они выскочили из гумна, но не успели отбежать к кустам, как Федор свалился с пулей в ноге. И она остановилась.

Тогда он спас ее, а потом? Но что - потом? По существу, спас в другой раз. Или нет - другой раз погубил, отдал полицаю. Наверное, так. А может, все же и не так? Как все это неопределенно и запутанно. Теперь и не понять даже...

Она любила его давно, с тех пор, как он стал командиром отряда и перебрался из Староселья в Белыничскую пущу. Она работала в отряде с фельдшером Матузенком, пособляя тому как санинструктор в армии. Матузенок был человек в годах и в отношениях с ней никогда не позволял себе лишнего - все всерьез, сухо и просто. Но Матузенка убили при переходе железной дороги под Зябками, и его санитарная сумка перешла к Саманкину, ставшему ее новым начальником. Этот выглядел гораздо моложе и был совсем другой нравом - насмешник и приставала. Все норовил шлепнуть по заду или ухватить спереди, что ей страшно не нравилось, было стыдно перед ребятами. Однажды она попросилась перевести ее во взвод подрывников, но командир Федор лишь рассмеялся - какой, мол, из тебя подрывник, еще сама себя подорвешь. И приказал перейти в резерв - на ночь перебраться в его будан, а там будет видно.

Она и перебралась. Только не на ночь или две, а на все три месяца - от Пасхи.

Он был хороший, их командир Федор. Не такой, как всегда чем-то недовольный Матузенок или приставала Саманкин. Недели две с того дня, как она поселилась в его будане, он ни словом, ни пальцем не тронул ее. Она старалась как можно меньше там находиться - попозже прийти, когда командир уже спал, и утром раньше него вскочить на ноги. Весь день она проводила с ребятами в большом их будане, если те не ходили на задания. А когда уходили, она также отправлялась вместе со всеми. В то время, еще до блокады, задания были не очень опасные - преимущественно продуктовые заготовки. Приходили ночью в деревню, выводили из хлева корову или две сразу. А то забирали кожухи, сапоги - обувь же у всех разваливалась. У кого брать, подсказывали свои люди, которые имелись в каждой деревне. Они же указывали, у кого гналась самогонка, - брали и самогон. А то расстреливали старост - деревенских дедков. Позовут которого из хаты, заведут за гумно и стрельнут. Чтоб другие боялись. А если у кого полицай в семье, так той достанется. Самого полицая, конечно, не поймать, тот в гарнизоне, зато родители, сестры - дома. У этих забирали все под метлу: скотину, одежду, хлеб. Нередко сжигали и хаты. Посмотришь ночью - если за лесом полыхает, то все уже знают: это ребята стараются, мстят немецко-фашистским захватчикам.

Так продолжалось до весны, когда их отряд перебрался под Езовно, к большому болоту. Кажется, там имели намерение пробыть дольше, построили землянки. Прежде всего для начальства и штабную. Командирскую оборудовали и вовсе неплохо, обшили тесом, смастерили кровати - для комиссара и командира. На одной из них и свершился ее неписаный брак с командиром, ее Федором. Эх, Федор, Федор, любимый Федор Иванович!.. Зачем же ты так?

А что ж - лучше качаться в местечке на одной перекладине рядом? Разве что - рядом, в том и все утешение. А так вот - спаслись.

Но как спаслись? И зачем спаслись?

Зина в отчаянии упала на траву под кустом орешника и заплакала. Плакала беззвучно, давясь безысходностью и горем, не зная, как пережить случившееся. Плач накатился внезапно, вроде внезапно и прекратился, она стала понемногу приходить в себя. Ладонями вытерла мокрые щеки и села. Что было делать?

И тут она услышала голос - будто бы кого-то звали, вроде женщина, что ли? Сначала она испугалась, потом подумала: а вдруг? Женщина - не мужчина, в такое время на женщину больше надежды. Возможно, поможет.

Но нет - голоса скоро смолкли, вокруг воцарилась тишина. Впереди перед ней откуда-то появилась пара бабочек - красивых лесных созданий с двумя фиолетовыми глазками на распростертых крылышках. Когда-то в школьные годы брат отлавливал таких на лугу, составлял коллекцию, и она с ним ругалась. Ей было жалко этих эфемерных лесных созданий, проткнутых на картонке булавками. Шустро порхая меж деревьев, бабочки словно указывали ей путь, и Зина пошла за ними, сторожко вслушиваясь в лесные окрестности.

Кажется, она слишком долго пробиралась в зарослях мелколесья - ольшаник, кусты лозняка, молодой березняк. Перелезла через поросли буйной, с махрами крапивы, обстрекала ноги. Завалы сухого хвороста на старой вырубке обошла стороной, хотя обходить пришлось далеко. В неглубоком овражке между камней вдруг обнаружила ручеек. Едва заметный в траве, он тихонько журчал прерывистой струйкой воды. Зина обрадованно присела возле, окунула руки. Вода была чистая и холодная, это ее обнадежило, - надо было возвращаться за Федором...

 

Оставшись один, Федор со стоном выдохнул, теперь можно было не сдерживаться. Нога болела все больше, казалось, распухла до колена и выше, он уже не мог шевельнуть пальцами. Так можно дождаться и гангрены, обеспокоила его внезапная мысль. Тогда и счастливое освобождение окажется не в радость, - горестно подумал он.

Голодная лошадь усердно щипала траву, все дальше отходя в кустарник. Опасаясь, что она уйдет от него, Федор подполз ближе и ухватил за волочащийся по земле повод. Лошадь вырываться не стала, и Федор с поводом в руке лег рядом.

Он лежал на истоптанной копытами траве, свободной рукой отмахиваясь от лютовавших к вечеру насекомых, и ждал Зину. Зина не шла, а в нем все пересохло от жажды, горело в груди. Наверно, можно было бы и успокоиться, отойти от пережитого, осознать главное - все-таки они спаслись. Но радость спасения все больше омрачалась осознанием того, что произошло с Зиной. В их странном спасении чего-то он не учел, сделал не так, и все получилось скверно и, по-видимому, неправильно. Хотя именно эта неправильность и спасла обоих. Правильность не спасла - спасла неправильность, это уж точно. Но, избавившись от одной беды, они вплотную столкнулись с другой - он терял Зину.

Не до конца, однако, осознав случившееся, он приходил и к противоположной мысли: а стоит ли переживать, сомневаться, не лучше ли придушить в себе скверное чувство и окончательно увериться - им повезло. Наибольшим из возможных на войне везений - они обхитрили смерть. Какой ценой - это другое дело. Хотя в их случае вряд ли какая цена могла оказаться чрезмерной. Хотелось так думать. Но почему- то не думалось.

Не думалось, возможно, потому, что между ним и Зиной встали еще двое - полицай и Шкутенок. Полицай - это в общем понятно, но кто этот Шкутенок? Почему он застрелил напарника? Разве затем, чтобы спасти их? Что-то в это не верилось. Да и как он объяснит в бригаде странную причину своего спасения? Кто поверит, что все здесь случайно и нет тайного умысла. Все случайное - подозрительно, особенно на войне. А главное - как теперь к нему отнесется Зина? Да и понадобятся ли ему после всего, что произошло, какие-то отношения? Чтобы начать все сначала или продолжить прежнее? То светлое и хорошее, что само собой родилось между ними и чистой радостью жило несколько последних месяцев? Наверно, прежнего уже не получится. Зина, пожалуй, станет другой, вряд ли она сумеет переступить через свою женскую обиду. Женщина, что некогда была твоей и стала не твоей, снова твоей не будет. Он это знал по собственному мужскому опыту и мог бы вспомнить опыт других.

Но он сам виноват. Случилось так, что перед лицом гибели он пренебрег любовью. Ну, а она? Похоже, и она тоже. Послушалась его, пошла с полицаем. А могла и не послушаться, не пойти. Другое дело, чем бы кончилось ее непослушание. Скверно бы кончилось, это уж точно.

Он сам себя успокаивал, и вроде это ему удавалось. Сначала немного, потом все больше. Нечего ковыряться в душе - пока не погибли, думал он. Придет Зина, будут пробираться дальше. Может, как-нибудь доберутся и до Кривулевского леса, где остался отряд. Только бы напиться воды. Жажда стала мучить его, казалось, не меньше, чем рана. В чем только принесет воды Зина?

А если она не придет вообще? Что-то слишком долго где-то блуждает. Или поблизости воды не оказалось? Или она вовсе оставила его?..

Прошло подозрительно много времени, а Зина не возвращалась. Солнце низко склонилось над лесом, вокруг все ширились-сливались вечерние тени - от сосен, берез, темных кустов можжевельника. В зарослях сумерки делались гуще; от травы стало отдавать сыростью и прохладой. Становилось зябко. Федор начал все чаще вздрагивать, как от озноба, возможно, у него поднимался жар. Или это - от мокрой, не просохшей от пота гимнастерки?

А вдруг Зина приведет полицаев?

Это была нелепая мысль, но тем не менее она почти испугала его, вынудила обеспокоиться в поисках выхода. Но что он мог предпринять? Было бы оружие - мог бы умереть недаром. А так... Возьмут, как щенка, за шиворот и повесят на местечковой арке. До войны, в праздники там выставляли убранные цветами портреты вождей, а теперь будут вешать людей. (Удобные, однако, эти арки - на все годятся.) Людей до войны не вешали - где-то тайком расстреливали или ссылали на Север. У него расстреляли инженера-брата. Наверно, по этой причине самого уволили из кадров и призвали только с началом войны. В особом отделе обо всем этом знают, сам рассказал. Попробуй не рассказать, что- нибудь скрыть, себе дороже обойдется, как говорил в отряде один его партизан-одессит. Поэтому приходится воевать - и за себя, и за брата. Оплачивать неоплатный долг. Да и за семью тоже. А то еще и за Зину...

Скоро в кустах стало темнеть, надвигалась ночь. Зины все не было. В душе разрасталась тревога - что ж случилось? Или - она, или - ее? Может, полезла куда и ее поймали. Если отошла далеко...

А может, она действительно не захотела вернуться?

Небо над замершими к ночи вершинами сосен еще таило в себе отсвет угасшего дня, а лес уже погрузился во тьму. Новое беспокойство все больше охватывало Федора - что делать? Но что он мог сделать? Он лежал на уже отсыревшей к ночи траве, держал в руке повод. Лошадь беспрестанно дергала за него - тянула в кусты, к свежей траве. Поодаль давно воняла лошадиная кучка. Не отпуская повод, он начал думать, что надо отсюда смываться, не дожидаясь Зины. Если та не пришла к вечеру, то вряд ли придет вообще. Ночью она его не найдет. Заблудится. Если даже станет искать.

Взобраться на лошадь было трудной проблемой, и он долго примеривался, как это сделать. Словно в детстве, когда отводил отцовскую лошадь в ночное. Но тогда было просто - подвести ее к изгороди, с которой легко было вскочить на их Рыжика. Тут не было ни изгороди, ни удобного дерева, ни подходящего пня. Хорошо, что лошадь оказалась немолодой, вроде спокойной. Она покорно позволила Федору опереться на ее передние ноги, и он поднялся, перебросил через ее голову повод. Стоя на здоровой ноге, ухватился за лошадиный хребет. Но с первого раза вскочить не смог, не хватило силы, и он свалился наземь. Недовольно переступив задними ногами, лошадь отошла в сторону. Лежа на земле, Федор долго корчился от боли.

Подождав, пока уймется острая боль, принялся взбираться снова. И снова неудачно. Не хватило совсем немного силы, чтобы удержаться на лошадином хребте.

Лишь после четвертой или пятой попытки удалось подскочить выше, и он осторожно перенес через лошадиный круп налитую болью ногу. И снова замер от боли. По стопе, чувствовал, поползла струйка крови. Но все-таки он оказался верхом и мог ехать.

Куда в ночном лесу ехать, было неизвестно. Вперед, куда ушла Зина, было не пробраться - мрачная стена кустарника там преграждала путь. Путь назад был вроде свободнее, и туда незаметно повернула лошадь. Федор отпустил повод - пусть идет, куда хочет. Сам согнулся как можно ниже, чтобы меньше цепляться за ветки, бережно подобрал раненую ногу. Было больно и чертовски неудобно, он рисковал свалиться. Но он не мог того позволить себе, обратно не взобрался бы. Словно понимая бедственное положение всадника, лошадь осторожно пробиралась в темноте. Нигде не запуталась в зарослях, не наехала на лесную рогатину. Неожиданно для себя Федор ощутил тихую благодарность к этой заезженной крестьянской труженице. Чем он отблагодарит ее? Даже не дал попастись вволю...

Федор ждал, что лес вот-вот кончится и он выедет в поле. Но лес не кончался, вокруг простирался мрак, вверху между хвойных вершин пятнами просвечивало ночное небо. Казалось, он бесконечно долго ехал какой-то полузаросшей стежкой или, возможно, заброшенной лесной дорожкой. Вокруг было спокойно, лес не шумел. Птицы уже не пели, и ничто не нарушало сторожкой тишины леса. Лишь однажды какая-то сонная птица, захлопав крыльями, пролетела над ним, и все вокруг снова затихло.

Со временем, однако, его решимость уехать из леса стала ослабевать. Появилось желание вернуться, - туда, где его оставила Зина. Но его ночной путь без следа растворялся во мраке, - ничего ни вернуть, ни узнать в лесу было невозможно. Наверное, как и в жизни тоже. Прошедшее неподвластно человеку, ничего в нем изменить нельзя. Разве что в настоящем и, возможно, в будущем, у кого оно есть. Что до Федора, то его будущее всегда выглядело очень сомнительным. И до войны, и в войну. Теперь бы ему выбраться из этого мрачного, неприютного леса, который днем спасал, а теперь может его погубить. Он все с большим беспокойством ощущал, что ехал неизвестно куда.

Но и куда ему ехать, если Зина осталась в лесу? Наверняка будет его искать. Прежде сомневался в том, но постепенно понял - будет искать. А он смылся...

Он уже перестал думать о девушке плохо, ему стало ее жаль. Это он виноват во всем, что случилось, и вот он покидает ее. Уходит из леса и от нее тоже. Это было бы ужасно, если бы оказалось правдой. Потому что не о себе он беспокоился, когда отдал ее полицаю, - только о ней, которую любил. Другое дело, чем обернулась эта его любовь. Выходит, что обернулась против нее... Наверно, никогда не следует решать за других, каждый должен решать за себя. Жаль, на войне так не получается. На войне сплошь и рядом все решается за других. Сатанинская логика здесь правит правдой.

Он долго ехал во тьме, вслушиваясь в затаенную тишину леса. Ветра не было, лес не шумел. Лишь иногда что-то слабо ворошилось в деревьях - похоже, просыпались первые птицы. Или с вершины вниз падала какая-нибудь шишка, подскакивая на суках. Сидеть верхом с болезненной, полусогнутой ногой было дьявольски неудобно. Спустя какое-то время лошадь вывезла его на твердую лесную дорогу. Здесь стало тише, за голову и плечи перестало цепляться сучье, и он подумал, что, возможно, скоро выберется в поле. Теперь, когда он остался без Зины, его спасителем оказалась лошадь. Эта заезженная, плешивая кобылка с белыми пятнами старых потертостей на загривке. Любимого им Воронка, на котором он ездил в отряде, уже не вернуть. Будет ездить какой-нибудь полицай...

Эх, Зина, Зина!.. Жалость постепенно вытесняла из его души светлое чувство к ней, и он понял, что любить ее больше не сможет. Как не сможет справиться с уже возникшим чувством брезгливости. Ясно, что на дороге он поступил неправильно, не по-мужски. Но и как было поступить правильно? Он старался не дать ей погибнуть, вот в чем все дело. Все-таки и на войне жизнь имела собственную ценность и была дороже любви. Только живой здесь мог что- то значить, мертвый не значил ничего. Говорят, память! Но память - пыль на ветру, тень на песке. Пока ты живой - помнят, а умер - твое место займут другие. Те, кто окажется ближе.

Постепенно, однако, в его мысли пришли иные заботы - прежде всего, как выбраться из леса? В этом районе он никогда прежде не был, но кое-что помнил из карты. По- видимому, здесь проходил край огромной Волчанской пущи, из которой следовало пробираться на запад. Только бы выбраться в поле, увидеть звезды. Небо укажет выход. В лесу выхода нет, ночью в лесу каждый - слепой...

 

Сначала Зина бежала по лесу, пока не влезла в сухую осоковатую заболоть, до дна высохшую за жаркие дни. Выбралась из жесткой, режущей ноги осоки, пошла медленнее, охваченная новым беспокойством, - по пути сюда этой осоки вроде не было. Туда ли она идет? Казалось, вроде в том направлении, откуда пришла. Но лес вокруг как будто изменился - исчез березняк, не было и малинника, сквозь который она пробиралась. Возможно, однако, она до них еще не дошла...

Она торопилась и то бежала, то несколько замедляла шаг. Тревога за Федора подгоняла ее, и она мысленно представляла себе, как он там? Возможно, уже возненавидел ее. Потому что - было за что. Хотя, может, и не было. Разве она это по своей воле - он приказал, и она послушалась. Конечно, могла и не послушаться, но тогда их песенка действительно оказалась бы спетой...

Нет, он не переменился к ней, он умный и все понимает. Никогда прежде он не давал повода усомниться в своем к ней чувстве. Откуда и почему это чувство, она не знала и особенно не добивалась знать. Помнит, как-то весной на рассвете лежали в будане, на деревьях рядом проснулись, завели свои хороводы птицы - так дружно и красиво пели... В ласковую минуту она спросила, за что он полюбил ее? И Федор ответил, подумав: «Не знаю». Но ведь - молодая, красивая... Ну, конечно, молодая и красивая, немного разочарованно подумала она. Прежде всего потому, что - красивая. Похоже, однако, для нее этого было мало, хотелось услышать больше. Но больше он не сказал. Ладно, подумала она, - в другой раз. Другого раза так и не случилось.

Но где он? В лесу уже стало смеркаться, потемнело в кустарнике, потом темно стало в ольшаниковых зарослях, через которые она с трудом пробиралась. Наконец, выбравшись из них, поняла, что заблудилась. Хотелось крикнуть, чтобы он услышал, но не решилась. Где-то поблизости могла проходить дорога, а там убитый полицай, если его еще не прибрали. А если прибрали, то могли оставить засаду. Крикнуть было нельзя.

Больно ударившись головой о низко торчащий сук, остановилась, а затем и упала. Ее охватило отчаяние - что же ей делать? Где очутилась она и где командир отряда? Как же неосмотрительно они вчера поступили, сунувшись в то гумно. Как случилось, что он, который всегда был таким рассудительным, умным, которого все и всегда слушались, так опростоволосился? Правда, как понимала она, кое в чем он был и наивен, словно дитя, и постоянно нуждался в заботе. Она и заботилась - с питанием или с одежкой. А то и в бою. Однажды спасла его - сам об этом рассказывал. Когда выходили из Подневицкой блокады, он бежал впереди со своими разведчиками, она отставала, не успевая за ними. Ребята почти уже достигли лесочка, как с фланга неожиданно выскочили немцы и развернули свой пулемет на сошках. Разведчики их не видели. И она изо всех сил закричала «Федя!» - аккурат за секунду до того, как огненные трассы замелькали наперерез. Федор упал. Потом говорил, что испугался ее отчаянного крика, подумал: ранена. А она закричала инстинктивно, испугавшись за него, и тем спасла его. А двух разведчиков там убило.

Тут же невозможно было ни крикнуть, ни позвать на помощь.

Плач ее вдруг сам собой прекратился. Как нередко случалось, после слез наступило облегчение. Было почти уже темно. В лесу под соснами и вовсе ничего не было видно. Она снова пошла, опасаясь, как бы не наткнуться где-нибудь на полицию. Ясно понимала, что во второй раз им не спастись.

А может, полиция раньше ее обнаружила Федора? Если пошла по следам повозки, так очень даже возможно. Но тогда что же выходит? Выходит, что он снова попал в их лапы, а она спаслась? Но это было бы ужасно. Что он подумает о ней?

Она уже не шла - она слепо брела в ночной темноте, протянув вперед руки. Часто спотыкалась о какую-нибудь кочку или хворостину, которых здесь валялось немало. Хорошо, что нигде не наткнулась на острый еловый сук, торчащий из комля. Даже приблизительное направление она окончательно потеряла и даже не пыталась его угадать. Темные пятна в лесу - преимущественно от можжевельника - казались ей затаившимися живыми существами, и она подолгу вглядывалась: шевелится или нет? Казалось по- разному, но надо было идти. И она шла. Надеялась где-нибудь наткнуться на лошадь, все-таки лошадь могла быть заметной и ночью. Но ни лошади, ни человека нигде в лесу не было.

Она выбивалась из сил и часто останавливалась. От непрестанно досаждавших ей комаров уж не отмахивалась. Оцарапанные в зарослях ноги саднили, как от ожогов. Она снова плакала. Под утро упала в папоротнике и не нашла в себе сил подняться. Казалось, забылась на какую-нибудь минуту, а как очнулась, увидела, что вокруг стало светло. Поблизости видны стали обступившие ее сосны, редкие рябинки меж ними. В растерянности она поднялась, недолгое сонное забытье как бы отрезвило ее. И она впервые явственно поняла, что - напрасно! Напрасно искать его, сломя голову бегать по лесу. Он исчез для нее навсегда. И ей почему-то не стало оттого страшно, - наверно, весь свой страх она пережила вчера. Ей стало лишь горестно. Так горестно, как не было вчера, когда их схватили в гумне. Она оставалась одна. Вот как сошлось, скрутилось в одно - жизнь и смерть, доброе и злое, не оставив и капли надежды. Идти в отряд ей было мучительно стыдно, но куда же еще могла она пойти?

Как и ночью, она побрела по лесу - между редких высоких сосен, по мягкому зеленому мшанику. Потом вышла на лесную просеку, вслушалась в таинственный гул проводов вверху. Телеграфная линия, по-видимому, вела в местечко, куда их вчера везли, и Зина свернула в негустой здесь подлесок. Все время вслушиваясь в загадочные звуки леса, сразу уловила дальний топот лошадиных копыт. Наверно, близко проходила дорога. Не та ли проклятая для нее дорога?.. И она подумала, что, может, на дороге она что-то поймет, прежде всего - в какую сторону идти. Или у кого- нибудь спросит...

Дорога оказалась совсем близко, за крохотной рощицей молодых березок. Ее невысокую насыпь девушка увидела с травянистой, поросшей редким кустарником низинки. На дороге вроде никого не было, и Зина остановилась. Тем временем совсем рассвело. Невидимое за лесом, ярко светило утреннее солнце, в небе неподвижно застыли два крохотных облачка. Присев за кустиком, Зина недолго понаблюдала за дорогой, все соображая, куда податься. Вправо или влево? Или перейти на ту сторону. Она знала, что переход дороги - самое опасное дело. Но оставаться здесь было нельзя - днем ее могли обнаружить. Тем более, что где-то поблизости возможна засада. Или патрули. А то еще в лесу устроят облаву...

Пока она рассуждала так, невдалеке на дороге появилась повозка. По мере того, как она приближалась, девушка все ниже клонилась к траве. Скоро стало вино, что в повозке, запряженной сивой лошадкой, сидел дядька в зимней шапке- облавушке. Он не спеша ехал куда-то, пошевеливая вожжами. Босые его ноги свисали, казалось, к самой канаве. Когда он подъехал ближе, Зина рассмотрела его немолодое, покрытое седой щетиной лицо, понурый, озабоченный вид. Он был совсем рядом, и девушка поднялась из-за куста.

- Эй, постойте!..

Дядька вскинул голову, увидел ее и остановил повозку. Зина подошла к дороге.

- В которую сторону местечко? - преднамеренно спросила она, чтобы скрыть свой интерес.

- А тебе разве в местечко? - прошамкал он беззубым ртом, и она поняла, что ее хитрость не удалась.

- Мне в другую сторону.

- Другая сторона - там, - махнул он кнутом. - Деревня Войтовичи. Тебе туда?

Зина не успела ответить, как оба они встревоженно оглянулись в конец дороги. Из-за поворота показались два всадника, и она бросилась за канаву. На беду, кустики здесь оказались редкими, насквозь просматриваемыми с дороги. Отбежать дальше не было времени, и она затаилась за крайним, наверно, не самым для того подходящим. На былинку возле ее руки откуда-то опустилась бабочка - похожая на двух вчерашних, с глазастыми крылышками. Девушка невидящим взором уставилась в нее, вся уйдя в слух. Стук копыт на дороге быстро приближался, и она жаждала, чтобы всадники проехали мимо... Но нет - они остановились, и вот совсем рядом раздался грозный матерный бас:

- Кто здесь был?

- Где?

- Только что. На дороге!

- Так я не видел...

- Врешь! Кто был - тебя спрашивают!

Ну все, поняла Зина, она пропала. Окончательно и навсегда. Дед видел, куда она побежала, и сейчас покажет. Надо было ей к нему подходить...

Не глядя на дорогу, она лишь надеялась. Изо всех сил своей души жаждала, чтобы Бог отвратил беду. Видно, старик почему-то упрямился, стал наивно божиться, что никого не видел. Один полицай продолжал допрос, а другой тем временем повернул лошадь назад.

- Да вот она, вот! - вскричал он совсем близко, и у Зины помутилось в глазах. Екнув селезенкой, лошадь перескочила обросшую бурьяном канаву, едва не наехав на притаившуюся за кустиком девушку. - Попалась, пташечка! А ну вылазь, твою мать...

Зина медленно, без сил поднялась, бросив прощальный взгляд на траву - бабочки там уже не было. На дороге другой полицай хлестал кнутом старика, не пожелавшего сказать правду. Старик молчал, прикрываясь вскинутой над головой рукой, и Зина подумала: вот и еще жертва. Очень не вовремя вышла она к дороге. Но, по-видимому, и родилась тоже не вовремя, вот в чем дело...

 

Ранний летний рассвет застал Федора все на той же лесной дороге. Куда вела эта дорога, было неизвестно, но ехать здесь было сподручнее, чем в бору или в зарослях. Лошадь пошла живее, надо было лишь крепче держаться, что без седла, с раненой ногой было для него непрестанным мучением. Словно подросток, он одной рукой сжимал короткий клок лошадиной гривы, а в другой держал повод. Впрочем, повод мог бы и не держать, править тут было некуда, лошадь чуяла дорогу сама. Но он хотел скорее выбраться из леса, хотя и понимал, что в поле может быть хуже. Тем более что стало быстро светать, - погасив звезды, светлой полосой между хвойных вершин прояснилось небо. Под этой, быстро светлеющей полосой он и ехал, привычно вслушиваясь в звуки пробуждающегося леса. Хотя звуков было не много - в хвойных дебрях редко водились птицы, их рассветные хоры звучали теперь в других местах. Лишь однажды где-то в чащобе проворковали и смолкли лесные голуби. Федор коротко пожалел, что не успел затемно выбраться в поле, чтобы застать звезды. Утром без звезд не сориентируешься - рельеф незнакомый, а деревни лучше объезжать стороной. Особенно здесь, в прилесном районе, полном полиции. Рассветная пора для партизан - самое опасное время, все неожиданное большей частью случается на рассвете. Как и с ними вчера... Вот же влезли, битые дурни, в который раз с отчаянием думал он. Называется, поспешили, сократили путь. Но - Зина! Правда, она ни о чем не просила, не предлагала, но он и сам понимал, что ей было надобно. То же, что и ему. Все- таки они любили друг друга...

Прежде чем выбежать в поле, дорога спустилась в неглубокий овражек с болотистым берегом, в котором едва не завязла лошадь. Немалых усилий стоило всаднику удержаться верхом, пока та кидалась из стороны в сторону, хлюпая ногами в раскисшей болотной жиже. Но потом стало сухо, лошадь ровно пошла по наезженной полевой дороге. Из-за чахлых кустиков на покатом пригорке скоро открылось широкое ржаное поле. Рожь была так себе - местами погуще, а так реденькая и низкорослая. Но и та дружно красовалась в положенный свой час облепленными пыльцой колосками.

Уже хорошо рассвело, и его могли увидеть издали. Федор напрягал память, чтобы узнать местность. И напрасно - ничего здесь узнать не мог, это поле видел впервые. И он настороженно ехал, готовый ко всему. Хотя, что бы он мог предпринять, если бы что-то случилось? Оружия у него не было, нога остро болела, возможности для спасения - кот наплакал. На что приходилось надеяться, кроме как на авось? И еще - на эту загнанную лошадку.

Лошадка пока что выручала. Показалось Федору, вместе с ним чутко вслушивалась в окрестности, сторожко поводя коротенькими ушками. Но вот эти уши тревожно замерли. Федор бросил взгляд влево - за ржаным пригорком показалось несколько соломенных крыш, там была деревня. Дорога, несомненно, направлялась туда, и Федор круто повернул лошадь в рожь. Впереди, хотя и далековато, зеленело несколько молодых сосенок.

Реденькая низкорослая рожь не могла скрыть всадника, лишь беспокойно шуршала под ногами лошади. Федор уже далеко отъехал от леса и наверняка стал виден из деревни. Надо было скорее съехать с этого поля, подумал он, нетерпеливо задергав поводом.

В это время над полем раздался крик. Что кричали, Федор не понял, но вполне мог догадаться. И он хлестнул поводом по натертому, в пятнах загривку. Крик из деревни прозвучал резче и угрожающе, - на пригорке во ржи уже появились два всадника; третий торопился вдогонку сзади. Они требовали остановиться. Крепче вцепившись в лошадиную гриву, Федор пригнулся, концом повода отчаянно нахлестывая лошадь. Из последних сил он скакал в направлении к сосенкам.

Преследователи его настигали, принимая несколько в сторону, наперерез, и над полем вдали громыхнул первый выстрел. Федор не остановился. Он лишь гнал и гнал лошадь, почти физически ощущая, как следующий выстрел свалит его наземь. Но и следующая пуля пронеслась мимо, наверное, попасть в него на скаку все же было не просто. Третьего выстрела он не услышал, лишь в замешательстве ощутил как, странно споткнувшись, осела на задние ноги лошадь. Чтобы не свалиться, Федор обхватил ее горячую шею, и в следующее мгновение всадник и лошадь вместе рухнули наземь.

Падая, он все-таки успел выхватить из-под лошади здоровую ногу, отпрянул в сторону. Сжимая от боли зубы, минуту лежал на боку, растерянно наблюдая, как бьется о землю лошадь. Безуспешно пытаясь подняться, та лишь рыла копытами землю, все более заваливаясь на бок. Но вот ноги ее подломились, голова запрокинулась, из оскаленной пасти хлынула кровавая пена. Недолго и тщетно дергаясь, она оседала все ниже, пока вовсе не слегла во ржи. По взмокшей от пота шее раз и второй пробежал нервный спазм, протяжный вздох вырвался из ее нутра...

Сторожкая тишина на короткое мгновение опустилась над полем, и в этой тишине вдруг послышалась нежная песнь жаворонка. С удивлением Федор вскинул голову, но песнь тут же и прервалась, заглушенная близким матерным криком - три всадника с направленными на него винтовками были уже рядом...

 

Им не суждено было погибнуть вместе - Федора через несколько дней расстреляли в местечковом СД, а Зина бесследно исчезла в концлагере Равенсбрюк.

 

2001 г.



Пераклад: Васіль Быкаў