БЕЛАРУСКАЯ ПАЛІЧКА

Васіль Быкаў

Ушедшие в вечность (Обелиск)

В. Быков, Р. Викторов. Киносценарий

Осенний солнечный день, городской вокзал.

К перрону подходит пассажирский состав, из которого высыпают люди. В обычной толчее не сразу разберешься, кто встречает, а кто приехал.

Зыков благополучно выбирается из вагона, минует привокзальную толчею. На ходу роясь в карманах куртки, чтобы найти монету, Зыков спешит к телефону-автомату.

Набирает номер.

— Я слушаю… — отвечает женщина лет тридцати пяти.

— Я приехал. Я люблю тебя, — говорит Зыков. Женщина счастливо улыбается.

— Вот уже пять минут я жду твоего звонка.

— Трудно выбраться даже из вагона…

— Дома все в порядке. Анюта, наверняка, уже вернулась из школы и ждет тебя.

К женщине кто-то подходит, о чем-то спрашивает. Она кивает, а в трубку:

— Я постараюсь освободиться пораньше. Целую.

— Я заеду в редакцию и домой. Целую.

Зыков выходит из телефонной будки. Проходит через толпу все так же спешащих людей. Выходит на привокзальную площадь, к стоянке такси. Большая очередь. Тридцать-сорок человек. Идет к остановке троллейбуса. Здесь тоже очередь, но не большая. Да и троллейбус уже подходит.

Распахиваются двери. Выскакивают люди. Зыков хочет войти, но…

— Здорово! — и Зыков поворачивается на приветствие. Знакомый журналист с портфелем-чемоданом.

— Ты что, приехал?

— Да, а ты уезжаешь?

— Да, Минск–Москва–БАМ!

Очередь тем временем перелилась в троллейбус, и дверцы его захлопнулись, что с досадой отметил Зыков. Знакомый тем временем сообщал новости:

— В редакции горячка, решил на пару деньков уехать, пока начальство поменяется. Да и материал понадобился. Кстати, знаешь, Семенова подняли в завотделом информации, а Кузькина в отдел писем. Ярился целую неделю. В общем — суета сует, вот и бегу.

Снова очередь. Подходит троллейбус. Снова распахиваются двери. Снова очередь переливается с тротуара в машину.

— Ну, пока, — говорит знакомый, — пожелай мне удачи. Он подхватывает свой портфель-чемодан, Зыков — свой, делают друг от друга по шагу, и знакомый, обернувшись, бросает:

— Да, слыхал, Миклашевич умер? Зыков оторопело замирает:

— Как — умер?

— Так, обыкновенно. Позавчера умер. Кажется, сегодня похороны. Ну, пока!

Очередь тем временем оказалась в троллейбусе, и тот, захлопнув дверцы, уехал.

Зыков все стоит и растерянно смотрит вслед ушедшему товарищу.

…А вокруг городская суета сует. Подошел троллейбус, а Зыков стоит.

Тем временем на секунды взглянем сверху на вокзальную площадь и далее на весь город с его движением людей и машин.

Зыков стоит еще мгновение на троллейбусной остановке, потом смотрит на часы, несколько растерянно оглядывается и быстро возвращается в сторону вокзала.

В камере хранения закладывает свой чемодан в металлический ящик, защелкивает его автоматический замок.

Заходит в будку телефона-автомата, набирает номер:

— Это — я. Прости, я должен уехать. Сейчас же. За город. В Сельцо. Там умер товарищ. Сегодня хоронят… Нет, ты его не знаешь. Сельский учитель. Постараюсь к ночи вернуться. Домой зайти не успел. Еще раз прости. Целую.

И еще один разговор:

— Аркадий Александрович, я вернулся из командировки, но сейчас должен уехать в Сельцо. Срочно. На пленуме буду завтра обязательно. Материал организую. Не волнуйтесь. Все будет в порядке. Вернусь, вернусь… В Сельцо. До завтра!

Зыков выходит из телефонной будки. На мгновение замирает, вперив взгляд перед собой.

И снова на секунду взглянем сверху на привокзальную площадь и… далее на весь город с его движением людей и машин.

После этого аппарат, упав с неба на землю, подхватит вступительные титры фильма и понесет их по загородному шоссе, врезавшемуся в тронутые первой желтизной перелески, в спокойную прозрачность далей бабьего лета.

Вот и Сельцо. В сотне шагов от шоссе вдоль дороги к школе начинается старая аллея из широкостволых, развалившихся в разные стороны вязов.

В дальнем конце аллеи на школьном дворе ждут кого-то «газик» и черная «Волга».

Зыков входит в аллею. Идет к школе. Это уже обветшалый и запущенный старосветский дворец: фигурная балюстрада веранды, беленые колонны по обе стороны парадного входа, высокие венецианские окна.

Зыков подходит к машинам. Людей не видно. Пустынно. Решительность пропадает. Несколько растерянно оглядывается. Сам себе:

— Где же они?

Но в этот момент из аллеи выскакивает еще один запыленный «газик» и, едва не наехав на Зыкова, тормозит.

Из брезентового нутра вываливается человек в измятой зеленой «болонье». Зоотехник.

— Здорово, друг, — приветствует он Зыкова с оживлением на упитанном самодовольном лице. — Тоже, да?

— Тоже, — сдержанно отвечает Зыков.

— Опоздал, брат. Уже похоронили. Вон — поминаем, — сразу приняв сдержанный тон Зыкова, тише говорит зоотехник. — А ну, давай пособи.

Ухвативши за угол, он выволакивает из машины ящик со сверкающими рядами бутылок водки, Зыков подхватывает ношу с другой стороны и, минуя школу, они идут по тропке меж садовых зарослей в сторону флигеля с квартирами учителей.

— Как же это случилось?

— А так! Как все случается. Трах-бах — и готово. Был человек — и нет.

— Хотя болел перед тем? Или случилось что?

— Болел! Он всю жизнь болел. Но работал. А доработался до ручки. Пойдем вот да выпьем. Поминки есть поминки.

Низкие окна приземистого флигеля настежь раскрыты. Между развернутых занавесок виднеется чья-то спина в белой нейлоновой сорочке и рядом льняная копна высокой женской прически. У крыльца стоят и курят двое небритых, в рабочей одежде мужчин. Скупо переговариваются, умолкают, перехватывают ящик и несут в дом по узкому коридорчику, заставленному вещами, вынесенными из комнаты. А небольшую комнату теперь занимают сдвинутые впритык столы с остатками питья и закусок. Видно, что грустное застолье идет не первый уже час. Десятка два сидящих людей заняты разговорами и куревом.

Молодое женское лицо с интересом взглядывает на Зыкова.

— Садитесь, вот и местечко есть, — прямо в аппарат скорбным голосом приглашает к столу пожилая женщина в темной косынке.

Еще одно лицо поворачивается к нам. Отечное немолодое, мокрое от пота, лицо.

— Опоздал? — просто говорит человек. — Ну, что ж… Нет больше нашего Павлика. И уже не будет. Выпьем. — Он сует в руки Зыкова явно недопитый кем-то, со следами чужих пальцев стакан водки, сам берет со стола другой. — Давай, брат. Земля ему пухом.

— Что ж, пусть будет пухом.

Выпивают. Чьей-то вилкой Зыков подцепил с тарелки кружок огурца, а сосед непослушными пальцами принимается вылущивать из помятой пачки «Примы» сигарету.

Женщина в темном платье ставит на стол несколько новых бутылок водки, и мужские руки начинают разливать ее по стаканам.

— Тише! Товарищи, прошу, тише! — сквозь шум голосов раздается из переднего угла громкий, не очень трезвый голос. — Тут хотят сказать.

— Ксендзов, заведующий районо, — гудит над ухом Быкова сосед и смотрит на него в упор. — Он все знает. — В голосе грустная ирония.

В дальнем конце стола поднимается с места молодой еще человек с привычной начальственной уверенностью на жестком волевом лице. Держа стакан с водкой, начинает говорить:

— Тут уже говорили о нашем дорогом Павле Ивановиче. Хороший был коммунист, передовой учитель. Активный общественник. И вообще… Одним словом, жить ему да жить…

— Жил бы, если бы не война, — быстро вставляет учительница в добротной бежевой кофточке, сидящая рядом с Ксендзовым.

Тот запинается, словно сбитый с толку этой репликой, поправляет на груди галстук. Говорить ему на такую тему непривычно. С натугой подбирает слова. Да и нет у него, наверное, нужных на такой случай слов.

— Да, если бы не война… Если бы не развязанная немецким фашизмом война, которая принесла нашему народу неисчислимые беды. Теперь спустя тридцать лет, после того, как залечены раны войны, восстановлено разрушенное войной хозяйство и советский народ добился выдающихся успехов во всех отраслях экономики, а также культуры, науки и образования и особенно больших успехов в области…

— При чем тут успехи! — грохает по столу кулаком сосед Зыкова. Пустая бутылка, подскочив, катится между тарелок. — При чем тут успехи? Мы похоронили человека!

— Тише, тише. Ну что вы! — озабоченно склоняется к Ткачуку женщина в темном платье.

Заврайоно недобро умолкает на полуслове. Все сидящие за столом настороженно, почти с испугом поворачиваются к соседу Зыкова. Ксендзов многозначительно молчит и потом спокойно, с достоинством замечает, словно нарушившему порядок школьнику:

— Товарищ Ткачук, ведите себя пристойно.

— Это вам надо пристойно. Что вы тут несете про какие-то успехи? Почему вы не вспомните про Мороза?

— Мороз тут ни при чем, — со спокойной твердостью останавливает Ткачука Ксендзов. — Мы не Мороза хороним.

— Очень даже при чем! Это Мороза надо благодарить за Миклашевича!

— Миклашевич — другое дело, — соглашается заврайоно и поднимает до половины налитый стакан водки. — Выпьем, товарищи, за его память. Пусть его жизнь послужит для нас примером.

— Мороз — вот кто пример для всех нас! Как и для

Миклашевича был примером. Наглядным!

— Прежде чем говорить, следует подумать, товарищ

Ткачук, — с той же начальственной твердостью произносит Ксендзов.

— Я думаю, что говорю.

— Вот именно. Я ничего не имею против Мороза. Тем более теперь, когда его имя, так сказать, реабилитировано…

— А его не репрессировали. Его забыли!

— Допустим, забыли! Потому что были побольше, чем он, герои. Потому что такие, как Мороз… — он умолкает.

— Ну что? Что Мороз? Про Мороза прежде всего нас спросить надо! Тех, кто был с ним рядом в то время.

— А чего спрашивать? Вы же сами подписали тот документ.

— Какой документ?

— Не притворяйтесь. Отлично помните, какой.

Лицо Ткачука болезненно передергивается.

— Подписал, потому что дураком был! Потому что не мог разобраться.

— Вот видите. А между тем правильно сделали, что подписали. Это не подвиг. Подумайте сами, что бы было, если бы каждый партизан поступил, как Мороз?

— Как?!

— В плен сдался.

— Дурак! — орет Ткачук. — Безмозглый дурак! — Он беспомощно и затравленно оглядывается и, перехватив взгляд

Зыкова, умоляюще говорит: — Ну хоть ты скажи про Мороза.

— Про какого Мороза? — тихо спрашивает Зыков.

— Что, и ты не знаешь Мороза? Дожили! Сидим, пьем в Сельце, и никто не вспомнит Мороза! Которого здесь…

Которого здесь… — Он грузно начинает выбираться из-за стола, повторяя: — Которого здесь должен знать каждый…

— Да хватит, Тимофей Титович! Нy зачем вы так… — тихо, с настойчивой кротостью пытается успокоить Ткачука его молодая соседка. — Съешьте колбаски. А то вы совсем не закусываете…

Наконец Ткачуку удается выбраться из-за стола и, бросив:

— Каждый!.. — он грузно выходит.

Ксендзов залпом выпивает водку. Остальные тоже пьют, но совсем безрадостно.

Миновав школу-усадьбу, Ткачук грузно шагает по аллее к шоссе.

Человек этот кряжист, в ботинках и сером поношенном костюме с двумя орденскими планками на груди.

По шоссе проходит порожний грузовик в направлении города, но Ткачук не останавливает его. Доходит до столбика со знаком автобусной остановки. Смотрит в одну сторону дороги, в другую и садится, где стоял, опустив ноги в неглубокую сухую канавку. За ним мы видим теперь памятник — приземистый бетонный обелиск в оградке из штакетника. Очень скромный, но тщательно досмотренный и прибранный, с чисто подметенной и посыпанной свежим песком площадкой, с небольшой, обложенной кирпичными уголками клумбой с поздней цветочной мелочью.

К обелиску неторопливо подходит Зыков. Смотрит на памятник. Его внимание привлекает что-то новое в надписи на черной табличке с именами погибших. Надпись снизу вверх:

Смурный А., Смурный Н., Кожан Т., Бородич Н. И над этими пятью именами стоит шестое имя — Мороз А.И., не очень умело выведенное белой масляной краской.

Зыков взглядывает на сидящего к нему спиной Ткачука. И снова смотрит на надпись: «Мороз А.И.»

Задумчиво отходит от обелиска к остановке автобуса.

На дороге со стороны города показывается тяжелый грузовик, кузов которого набит молодежью. Девушки и парни орут веселую песню. На мгновение песня и рев мотора захлестывают Ткачука и Зыкова. Мелькают молодые лица. И второй грузовик, такой же громкий и веселый.

Поднятая ими пыль заставляет Ткачука встать. Замечает сзади себя Зыкова. Несколько удивлен, но присутствие постороннего как-то смягчает его. Видно, одиночество Ткачуку в тягость.

— Ты что, тоже в город?

— В город. Может, какая попутная пойдет.

— Своей не имеешь?

— Пока нет.

Ткачук входит на асфальт и озабоченно смотрит на дорогу.

— Черт их дождется! — ворчливо говорит он. — Давай потопаем.

Зыков недоверчиво:

— А не далековато будет? Двадцать километров…

Ткачук: — Нагонит какая — сядем. Автобусов больше не будет. Так что пошли… В войну ходили и поболе. А до войны, бывало, эти двадцать за три часа. Скорым шагом. Ноги были молодые, крепкие.

Зыков уже перепрыгнул канаву, и они вдвоем шагают по шоссе.

— Вы не сердитесь на меня из-за Мороза. Ей-богу, я ничего о нем не слышал. И почему его имени раньше не было на обелиске? Ведь обелиск стоит уже тридцать лет.

Ткачук не спешит с ответом. Как бы про себя повторяет:

— Уже тридцать лет… — Потом, взглянув коротко на Зыкова, говорит: — Мороз был нашей болячкой. Столько лет в забвении. А правду знали только мы вдвоем — я и Миклашевич.

Больше никого не осталось… Я не выдержал борьбы. Отошел в сторону. А Миклашевич не сдался и добился, что имя Мороза появилось на обелиске. Правда, сам помер. А я вот живу. И ничего, земля не разверзается. Скажи, тебя никогда не мучила совесть за что-нибудь скверное?

Зыков несколько недоуменно и обескураженно пожимает плечами. Ткачук взглядом перехватывает этот жест.

— Ну, да. Вопрос, конечно, с моей стороны идиотский. Бестактный… Мороз — учитель. Когда-то тут вот вместе начинали. — Ткачук останавливается, оглядывается. — Сегодня это можно назвать сказкой. Так это было давно. Сказка… Как у Андерсена: крибле-крабле-бум. Вот, представь себе, что нет этой гладкой дороги, а есть булыжник. Вон та церковь не разрушена, а усадьба, в которой школа, ухожена да раскрашена как игрушка. Из нее не более месяца тому назад удрал знатный пан. В усадьбе Мороз открыл школу для крестьянских детей.

Зыков смотрит по сторонам. В сторону школы, которая осталась позади. Видит: все, как на ландринной картинке. Дети, опрятненько и чистенько одетые, чинно идут в школу, у входа которой их встречает отутюженный молодой улыбающийся учитель. Из большого современного динамика-колокола звучит бравурная музыка.

В эту картинку врывается голос Ткачука:

— Э-э, нет! Несколько иначе…

Ткачук снисходительно усмехается, повторяя:

— Несколько иначе… В тридцать девятом, сразу после воссоединения с западными областями Наркомат просвещения из Минска направил меня сюда, школы организовывать. Назначили в районо заведующим. Трудное было время. Учебников не хватало, инвентаря тоже. С учителями было туго до крайности. Мотаться по району приходилось круглые сутки. И вот тут жалоба поступает: в Сельце учитель не по программе учит, а как вздумается. Пришлось отправиться проверить. Хотя дел других было по горло.

По мере рассказа Ткачука появится то же шоссе, но с булыжником и выбоинами. Тот же пейзаж, но несколько измененный временем. На велосипеде едет молодой тридцатилетний Ткачук. Трясет его неимоверно.

Он подъезжает к знакомой уже развилке. Въезжает в аллею. Под колеса велосипеда бросаются две небольшие собачонкидворняжки и с громким лаем провожают его до самого школьного двора, на котором полно детворы. Огромное сломанное дерево. Его пилят, рубят и сносят дрова в сарайчик.

Ткачук слезает с велосипеда, хотя краем глаза следит за собачонками. А те уже сели перед ним и виляют хвостами.

Тем временем почти все побросали работу и смотрят на Ткачука.

— Добрый день, ребята! А где заведующий?

— А вот он. Алесь Иванович! — кричит мальчик лет двенадцати — Андрюша Смурный. — Тут вас спрашивают!

— Да! Я заведующий.

Из-за толстенного комля, который он пилил вместе с пятнадцатилетним парнишкой, уже выходит плечистый мужчина лет двадцати восьми. Открытое лицо, смелый и уверенный взгляд. Подходит, прихрамывая, к Ткачуку. Крепко пожимает руку.

— Мороз, Алесь Иванович.

— Ткачук, Тимофей Титович. Заведующий районо.

— Рад видеть у себя начальство. По какому делу?

— Дело найдется. А вы что, уже и деревья спиливаете?

— Да, — усмехается Мороз. — Видите, на его несчастье, — он машет в сторону комля, — будет наше теплое счастье. Бурей свалило, не пропадать же добру.

— Подожди, Коля, — обращается он к Коле Бородичу, который пытается продолжать распилку комля, но безуспешно, так как пилу придавило в распиле. — Так пилу сломаешь — достанется нам от твоего бати.

— Извините, — это он Ткачуку. И Мороз быстро возвращается к дереву. Подхватывает пилу и продолжает работу.

Но и теперь не все идет ладно. Комель заедает пилу все больше. Заело. Мороз бросает пилу. Хочет приподнять комель, но тот не поддается. Ему на помощь подбегают ребята. Облепили бревно. Не поддается. Тогда и Ткачук не выдерживает, кладет велосипед на траву и тоже хватается за бревно…

Во дворе весело звучит:

— Раз-два, взяли! Раз-два, взяли!

Поддался. Коля Смурный подставляет в щель палку… Теперь пила свободно пилит комель. А за ее ручки держатся Мороз и Ткачук. Обоим волосы лезут в глаза. Оба разгоряченные, потные, довольные.

Чуть поодаль стоят ребята. Те, кому уже нечего делать. Пять пар глаз придирчиво наблюдают за работой старших.

Тихо переговариваются:

— Этот… из города… раньше сдаст.

— А если Алесь Иванович?..

— Не-е.

— У нашего-то… нога.

— Не-е.

— Дерево толстое. Сто лет пилить.

— Не-е.

Взрослые уже несколько раз взглядывали на стоящих и, кажется, поняли ответственный момент. Спины не распрямляют. Пилят. Мороз, тихо Ткачуку:

— Не боитесь потерять начальственный авторитет? Что дети скажут?

Ткачук, обливаясь потом, так же тихо:

— Не боюсь!.. Авторитет заработать надо… И дрова в школе будут!.. А то я ехал и думал: сейчас о дровах разговор пойдет…

А тут такое дело. И поработать не грех… — искоса посмотрел на оставшееся нераспиленное дерево. Потом на Мороза. Хитро и несчастно: — Учебники просить будешь?

— Буду!

— Зря! Не проси. Нету.

— Так чего же вы меня спрашиваете?

— А вдруг у тебя лишние есть?! Поделишься.

Мороз заразительно смеется, принимая шутку Ткачука:

— По одному учебнику на класс. И то из Минска привез.

Глазами поведя в сторону ребят, Ткачук тихо говорит

Морозу:

— Смотри, как выстроились, черти. Ф-ф-y! И не бросишь.

Засмеют…

Мороз: — А мы вместе… Ну! Раз! Два! Три!

Они одновременно выпрямляют спины. Ребята разочарованно отступают. Мороз и Ткачук перемигиваются.

Толик, как бы подводя черту под спором ребят, произносит свое сакраментальное:

— Не-е…

— А что, живешь ты по-барски, — говорит Ткачук, входя в маленькую комнатку-боковушку Мороза, который живет здесь же при школе. — Ты смотри, даже кушетка панская.

Кушетка действительно роскошная в стиле барокко с выгнутыми, наподобие львиных лап, ножками. Мороз усмехается.

— Неплохо, неплохо живешь, — продолжает Ткачук, явно с каким-то подтекстом.

— Ну, а чего ж. Не жалуюсь…

— Ты не жалуешься, это — хорошо. Люди жалуются — это плохо. На тебя жалуются.

— Как?.. — Мороз несколько обескуражен.

— Да вот так вот. Жалоба на тебя поступила в письменном виде.

— От кого?.. — хотел спросить Мороз и осекся, считая не нужным спрашивать, кто же жалуется. — Ну, что ж, жалоба, так жалоба. Жалобу надо разбирать.

— Учишь плохо. Без строгости. Не поддерживаешь дисциплины. Как равный ведешь себя с учениками. — Голос Ткачука сделался жестким. — Не придерживаешься учебных программ…

— А, понял, от кого жалоба. От моей коллеги Подгайской.

— Теперь уже все равно. Ты сам как считаешь? Учишь-то как советских детей? По нашим программам? Или по какой-нибудь, может, своей программе? Личной?

— Ну зачем же личной? Стараюсь по нашим, — говорит Мороз, иронически усмехнувшись.

— Программа есть программа. Ее надо выполнять.

— Надо. Только как? Когда они учились в польской школе. Когда они своего родного языка толком не знают. Родного языка! Как же их сразу учить по нашим программам. По которым ребята учатся, зная намного больше их с самого начала.

Да… Конечно, не все в порядке. Конечно, успеваемость не блестящая. Но вовсе не это главное!

Главное, чтоб ребята поняли, что они люди, не быдло, не какие-нибудь там вахлаки, какими паны привыкли считать их отцов, а самые полноправные граждане. Как все: и они, и их учителя, и их родители, и все руководители в районе — все равные в своей стране. Ни перед кем не надо унижаться, надо только учиться, постигать то самое главное, что приобщает людей к вершинам национальной и общечеловеческой культуры.

А ведь по программе всего этого не пройдешь. Программато рассчитана на десять лет, а им это надо объяснить сегодня. Сейчас! Ну и как быть? Вот я и считаю, что это первейшая моя педагогическая обязанность. И я совершенно не собираюсь из них делать послушных зубрил. И не собираюсь из них делать образцовых отличников. Прежде всего из них нужно сделать людей.

— Слушай, а ты не считаешь, что это легче сказать?

— Считаю, что легко сказать… Труднее — понять. Ну, а еще труднее добиться. Ведь это в программах и методиках не оченьто разработано. И, к сожалению, часы на это не предусмотрены.

— Послушать тебя, так будто бы и верно все. Ну, а как же с программами? Значит, будешь числиться в отстающих? — говорит Ткачук, стоя у окна и глядя на школьный двор, уже прибранный и чистый, но с недостающим деревом, отчего нарушилась симметрия посадки.

— Ну, буду числиться в отстающих. Ну, год побуду в отстающих, ну, два побуду в отстающих, ну… три. Но жить-то нам еще и жить. Жить-то нам не два и не три, а двадцать, тридцать лет. Так вот те остальные годы и будут отличными, если эти первые не пропущу.

Мороз вытаскивает из печки казанок с дымящейся картошкой. Ставит на стол.

— Давайте бульбы поедим. Горяченькой. И грибочков. А водочки нету… Не взыщите. Да бросьте, все образуется.

Ткачук, не подходя к столу и оставаясь у окна:

— Ну, а если не образуется? Или вы так уверены в своей правоте? — Ткачук вдруг перешел на «вы», явно не желая сдавать позиции. — Вам ведь не сорок и не пятьдесят и опыта учительского за плечами сколько? Шесть, семь лет?

— Пять, — вставляет Мороз. Ткачук, не останавливаясь:

— В других школах вот учат по программам и выходят с передовыми показателями. А если так рассуждать, как вы, так, значит, можно все отдать на самотек, на интуицию каждого учителя? Государство не может отдавать души и умы будущих граждан на откуп интуиции отдельных учителей. Да еще надеяться на то, что все образуется через три-пять лет.

— Ну, конечно: чем меньше надежд, тем меньше разочарований, — говорит Мороз. — Не надо надеяться — не будет разочарований.

— Как-то не хочется сейчас шутить.

— Что ж, тогда снимайте! Снимайте, пока не очень привык к ребятам.

— Не буду!.. Людей нету.

— Автобус, — говорит Ткачук, поворачиваясь на ходу. Они с Зыковым останавливаются. Шоссе пустынно, и только вдали появился большой серый автобус. Он исчезает в ложбинке и снова появляется из-за пригорка уже намного ближе.

Солнце садится. Везде длинные тени. От человеческих фигур тени ложатся, как бревна.

— Сейчас проголосуем, — говорит Зыков.

Автобус тем временем замедляет ход и останавливается метрах в трехстах, чуть съехав на обочину. Зыков и Ткачук бросаются к автобусу. Ткачук отстает, а Зыков, крикнув: «Я задержу!» — мчится по шоссе к машине.

Из нее выходит водитель, оставив дверцу открытой. Обходит сзади, стучит ногой по покрышке. Зыков уже совсем рядом. Но тут хлопает дверца и автобус, взревев, срывается с места. Зыков останавливается и отчаянно машет рукой: дескать, стой же, возьми! Автобус чуть притормаживает. Зыков бросается к нему чуть ли не под самые колеса, но на ходу приоткрывается дверца кабины и из нее вылетает бодрое:

— Нету, нету остановки. Чеши дальше!..

Комфортабельный междугородний «Икарус», обдав дымом и пылью, уезжает.

— Чтоб ты провалился, гад! — вырывается из тяжело дышащей глотки Зыкова.

— Не взял? — говорит подходящий Ткачук. — И не возьмет. Они такие. Раньше бы всех подобрал, чтоб на бутылку сшибить. А теперь нельзя — контроль, ну и жмет. Назло себе и другим.

— Говорит, остановки нет.

— Но ведь останавливался. И ведь наверняка со средним образованием. И кто его, дурака, учил? Я уж в таких случаях предпочитаю помалкивать: себе дешевле обойдется.

— Да, не надо надеяться — не будет разочарования, — говорит Зыков саркастически.

Ткачук серьезно взглядывает Зыкову в глаза. Как будто соображая о мере упрека ему в этой знакомо прозвучавшей реплике.

— Черт с ним, с автобусом, не расстраивайся, — примирительно говорит Ткачук. — Пойдем.

Зыков послушно следует за ним.

— Ведь этот вот, — он кивает в сторону умчавшегося автобуса, — и математику учил, и физику, и историю, и еще много чего, и сейчас наверняка считает, что найдись у него поболе свободного времени, так он и стихи писал бы, как Лермонтов или Рождественский, и прозу — как Толстой. А вот в свободное время он про это как-то не вспоминает. Другим занят. Всему его учили, а вот добру не выучили. Чуткости к ближнему. Участия в чужой беде. Брак… Наш брак, учительский.

Ткачук быстро идет по коридору районного госучреждения, где в одном доме обычно сосуществуют и райисполком, и райком партии, и прокурор, и районо, и много еще всяких «рай»… Уже подходя к двери с надписью «Прокурор», Ткачук настораживается, из-за двери несется раздраженный мужской голос. Громкий и требовательный.

Ткачук просовывает голову в дверь — за столом сидит хитро молчащий прокурор Сивак, а перед ним стоит очень большой мужик в кожухе и, размахивая огромными ручищами, гремит:

— Эдак с пеленок дети начнут плевать на родителей. У кого мне просить защиты, как не у вас! Вы — народная Советская власть. А он мой законный сын. Имею я на него права?

Ткачук втискивает себя в дверь и, прикрыв ее, тут же останавливается, соображая, что к чему.

— Твой Мороз из Сельца самоуправством занимается, — говорит прокурор Ткачуку без всяких вступлений. — Переступает советские законы. Прячет в своем доме малолетнего сына вот этого гражданина Миклашевича без всяких на это законных оснований. Что будешь делать?

Ткачук, озабоченно разглядывая мужика в кожухе, спрашивает:

— Как это случилось? В чем дело?

— Это вы у него спросите. У учителя этого.

— А вы не били его? Не наказывали часом? — осторожно продолжает спрашивать Ткачук, поведя глазами на могучие ручищи Миклашевича.

Большое лицо Миклашевича делается детски удивленным.

— Ну, а если и ударил когда, так что? Мой сын? Мой. Дай ему волю… И так вон мать признавать не хочет. Матерью не называет.

Ткачук совсем сбит с толку.

— Это почему? Почему он мать «матерью» называть не хочет?

Прокурор: — Не родная она ему, вот в чем дело. Родная умерла, оказывается.

— А-а… — понимающе произносит Ткачук.

Но прокурор явно не хочет, чтобы новая тема вплелась в их разговор.

— Ты вот что, Ткачук. Собирайся и езжай с участковым милиционером в Сельцо. Забери у гражданина Мороза сына этого вот гражданина Миклашевича. И передай ему лично. Все!

— Я думаю, что в этом надо разобраться, товарищ Сивак. Я знаю Мороза и думаю…

Но что он думает, Ткачук сказать не успевает.

— В этом разобраться может только суд! — резко говорит прокурор Сивак. — Закон на стороне законного отца! — Сивак делает многозначительную паузу. — Если каждый позволит себе самовольничать, то знаешь, что будет, Ткачук? Анархия. Мы обязаны соблюдать закон! Для этого и поставлены.

— Ну, что ж, закон есть закон, — говорит мрачно Ткачук и выходит.

У подъезда присутственного дома Ткачук, участковый и старший Миклашевич садятся в милицейский возок и уезжают.

Сельцовская школа. Дом с дымящейся трубой. Заиндевевшие деревья в аллее. Тихий снег падает неестественно декоративно. Окна дома. И, заглянув в окна, увидим ребят, занятых не программным обучением, а чем-то совсем другим. Художественной самодеятельностью. Художественная самодеятельность для этих детей — непривычное дело, и Мороз, пытаясь разрушить ложное стеснение, лезет из кожи. Он выступает в «Павлинке» во всех ролях, чем приводит детей сначала в сконфуженное недоумение, а потом вызывает у них открытый восторг и смех.

На этом смехе и появляется тройка из района.

Вначале ее никто не замечает. Все заняты представлением.

Дети смеются. Увлеченный происходящим, засмеялся милиционер. Чужой мужской смех все останавливает. Все поворачиваются к двери и видят приехавших.

Павлик при виде отца съеживается и прячется за Мороза, а потом за Бородича Колю.

Мороз идет к приехавшим. Ткачук за дверью объясняет ситуацию:

— Извини, Алесь Иванович, но у тебя проживает сын вот этого гражданина Миклашевича. Это противозаконно. Какникак, надо вернуть парнишку. Прокурор постановил. На стороне гражданина Миклашевича закон. Никуда не денешься.

Милиционер кивает утвердительно своей длинной маленькой головой. Сам Миклашевич-старший в довольном молчании. Мороз открывает дверь в класс:

— Павлик, иди сюда.

Мальчик, съежившись, как зверек, выходит к взрослым.

Ему страшно видеть рядом отца.

— Так вот, Павлик, поедешь домой. Так надо, — говорит

Мороз, глядя поверх головы мальчика.

Павлик очень тихо:

— Не поеду. Я у вас хочу жить.

— Нельзя у меня, Павлик. По закону сын должен жить с отцом.

— Чтобы он снова дрался?

— Ты будешь жить с отцом и с матерью. Так велел прокурор.

— У меня нет матери.

На глазах Павлика слезы. Крупные и горькие.

— Я у вас хочу жить.

— Ничего не поделаешь, Павлик. Нельзя у меня. Вот если бы у тебя не было дома, если бы не было отца… это другое дело. А драться он больше не будет, — говорит Мороз и вопросительно и требовательно смотрит на старшего Миклашевича.

— Там видать будет. Как аукнется, так и откликнется, — внушительно говорит тот, глядя на сына. — А то распустился.

— Давай, Паша, одевайся. Он тебя больше не тронет, — говорит Ткачук.

Паша безнадежно взглядывает на Мороза, который прячет глаза.

Еще горше заплакав, Павлик идет в комнату Мороза. Все молчат. Выходит с сумкой и накинутом пальтишке. Отец крепко берет его за руку.

— Вы должны выполнить свое обещание, — говорит Ткачук в спину Миклашевичу-старшему.

По аллее, ведущей от школы, идут отец и сын. Отец крепко держит за руку сына. А на веранде стоят Ткачук, милиционер и Мороз.

Плохо Морозу. Детвора высыпала во двор и не смотрит на учителя. А отец с сыном уже довольно далеко отошли от школы и тут останавливаются. Отец тормошит за руку сына, который начинает вырываться. Но тщетно, отец одной рукой держа сына, другой снимает с кожуха ремень и начинает бить мальчика. Доносится плач Павлика. Детвора начинает громко роптать. Все поворачиваются в сторону взрослых.

— Алесь Иванович!

Две девочки-близнецы начинают плакать. Лена, глядя на экзекуцию, с каждым ударом вздрагивает, как будто ее бьет этот страшный ремень.

— Алесь Иванович, ему больно.

— Ух, ты! Как он его пряжкой…

— Да убегай же, Пашка! — сквозь зубы говорит Коля Бородач. Сказал и грустно с упреком посмотрел на Мороза.

А тот все смотрит на отца и сына, будто ожидая чего-то. Может быть, он ждет вмешательства милиционера, который стоит, переминаясь с ноги на ногу и не двигается с места?

Ткачук же отвел глаза в сторону на спокойно стоящую лошадь с бричкой. Лошадь помахивает хвостом.

Отец продолжает колотить сына у всех на глазах, что-то резко приговаривая.

И Мороз срывается с веранды!

Хромая, он бежит по аллее.

— Стойте, черт возьми! Стойте! — кричит он. — Сейчас же!

Прекратите избиение!

Миклашевич перестает бить сына, поворачивается к подбежавшему Морозу. Сопит, зверем смотрит на учителя. А тот быстро подходит, вырывает руку Павлика из отцовской и говорит прерывающимся от волнения голосом:

— Вы у меня его больше не получите. Понятно?!

— Не лезь не в свое дело! — весь наливаясь, рычит Миклашевич. — Мой сын, что хочу, то и делаю. Иди-ка отсюда, пока вторую ногу не сломал!

— Замолчи, татка! — вдруг кричит Паша. — Замолчи!

— Подожди, Паша! — говорит Мороз. — Вы не смеете избивать мальчика! Я не позволю!

Встали друг против друга, глаза в глаза. А силы-то совсем не равные. К тому же в яростно сжатом кулаке Миклашевича ремень. Но тут подбегают Ткачук и милиционер.

— Но, но, но! — кричит милиционер, явно обращаясь к Миклашевичу.

Наконец-то мы слышим его голос.

— Но! — говорит он, уже стоя рядом с Миклашевичем и закрывая от него Мороза.

В этот момент Павлик вырывает свою руку из Морозовой и бежит в сторону школы. Взрослые поворачиваются ему вслед. Мальчик пробегает мимо детворы и, вбежав в дверь школы, захлопывает ее за собой.

— Tьфy! — в сердцах сплевывает Миклашевич. — Порядки. Своего дитя не смей трогать. Ладно! Я в суд подам! Я на вас в суд подам, я вас засужу!

— Можете подавать куда угодно! Но сына вы больше не получите. Вы плохой человек, Миклашевич! Вы злой человек! Это же ребенок, ваш сын! Эх, вы! — с глубокой горечью говорит Мороз и, резко повернувшись, уходит по аллее в сторону школы.

Миклашевич, скрипнув зубами и отчаянно что-то промычав, идет в противоположную сторону, бессмысленно запихивая ремень в карман своего красного кожуха.

Ткачук с милиционером переглядываются.

— Да! — говорит милиционер глубокомысленно.

— Да-а… — машинально повторяет за ним Ткачук.

Мороз, подойдя к ребятам, все еще стоящим у веранды школы, оглядывает всех и говорит очень собранным спокойным голосом:

— Идите, ребята, домой!

Те, благодарно глядя на Мороза, топчутся на месте.

— Идите домой! — повторяет Мороз, произнеся последнее слово с каким-то глубоким грустным значением, чуть растянув это слово, как бы прислушиваясь к его звучанию.

Ткачук и милиционер садятся в милицейский возок и уезжают со школьного двора. Приехали трое, уехали двое.

Мороз входит в комнату. Павлика нет. Тогда Мороз тихо открывает дверь в класс. Прижавшись к стене спиной, Павлик стоит, не отрывая взгляда от двери. Мороз входит в класс и прикрывает за собой дверь. Так и стоят они друг против друга.

Гулко разносятся шаги, в напоенном ароматом полей, неподвижном вечернем воздухе. Солнце уже коснулось верхушек дальнего леса.

Задумавшись, тяжело идет Ткачук. Зыков достает пачку сигарет, протягивает Ткачуку. Тот молча берет сигарету. Останавливается. Зыков чиркает зажигалкой. Закуривают. Синий дымок плывет над их головами.

Ткачук:

— Да… Плохо мы знаем и мало изучаем, чем было наше учительство для народа на протяжении его истории. Что такое сельское учительство в наших школах, что оно значило для нашего, некогда темного, крестьянского края? Особенно тогда, в первые годы. Это сейчас спроси любого огольца, кем он станет, как вырастет, — скажет: врачом, летчиком, а то и космонавтом.

А прежде? Если рос, бывало, смышленый парнишка, хорошо учился, что о нем говорили в деревне? Вырастет — учителем будет. И это было высшей похвалой.

Да… Ну, о Морозе. Как я тебе уже говорил, здесь школы создавались заново, почти всего не хватало. А Мороз узнал, что в Княжеве, это километрах в трех от райцентра, в брошенной панской усадьбе осталась библиотека. Я сам там был как-то, поглядел — казалось, ничего подходящего. Все на польском да на французском. Мороз же выпросил разрешение съездить туда. И знаешь, ему повезло. Где-то, на чердаке, откопал сундук с русскими книгами и среди всего не слишком стоящего — разных там годовых комплектов «Нивы», «Мира Божьего», «Огонька» — оказалось полное собрание сочинений Толстого.

Книги в добротных сафьяновых переплетах, с потускневшим золотым тиснением: «Полное собрание сочинений графа Л. Н. Толстого», аккуратно уложены на овчине на дне фурманки.

Фурманка стоит у въезда на разрушенный мост, через небольшую речушку, покрытую темным, уже по-весеннему ноздреватым льдом. В наступающих сумерках на противоположном берегу смутно сереет панское именье.

Две человеческие фигурки, нагруженные связками книг, идут по льду через реку. Первый идет подросток, это Коля Бородич. Он ловко взбирается по обрывистому бережку и осторожно кладет на дно фурманки принесенные книги.

Мороз отстал. Перед подъемом останавливается. Сам обрывчик-то небольшой, всего в рост человека, но тропинка обледенела и Морозу с его больной ногой подниматься трудно. Он осматривается и делает шаг в сторону, туда, где обрывчик круче поднимается от реки.

— Коля! — зовет он. — Возьми книги.

Бородич подбегает к обрыву и протягивает руки. Мороз с напряжением поднимает тяжелую пачку. Раздается треск, и весенний лед, не выдержав, ломается. Мороз ухает в воду.

— Алесь Иванович! — вопит Колька и бросается грудью на край обрыва, протягивая руки Морозу. — Бросайте книги! Руку, руку давайте.

— Спокойно, Коля, — говорит Мороз обычным голосом.

Он проваливается неглубоко, чуть повыше колен и двумя руками держит над головой книги.

— Возьми книги. Осторожней.

В новом кожушке, закрыв ноги овчиной и прячась в воротник от злой поземки, трясется на санях Ткачук.

— Здорово, дядька! — приветствует он встречного мужика, попридержав лошадь. — Как там школа-то у вас? Учит?

— И вам здравия желаю! — отвечает не торопясь мужичок. — А школа — что? Болеет Алесь Иванович, говорят, воспаление.

Решительно открывает школьную дверь Ткачук и останавливается — на вешалке полно одежды. Довольно крякнув, он уже осторожно открывает дверь класса, заглядывает и, широко распахнув ее, входит в класс.

Класс пуст. Ткачук изумленно оглядывается, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу, и замирает. Прислушивается: как будто разговор где-то, тихий, складный, словно молитва.

Стараясь не шуметь, Ткачук на цыпочках идет по длинному темному коридору, идет на голос. И чем он дальше идет, тем отчетливей голос, уже можно различить слова — это монолог князя Андрея под Аустерлицем:

«Где оно, это высокое небо, которого я не знал до сих пор и увидел ныне… И страдания этого я не знал также… Да, я ничего этого не знал до сих пор и увидел ныне…»

Осторожно Ткачук открывает дверь в боковушку.

В глубоком кресле, в луче света, падающего из окна, сидит бледный Мороз и читает. Вся комнатушка погружена в полумрак, так как окно занавешено каким-то старым лоскутным одеялом, чтобы не дуло, и только небольшая часть открыта для света. Все так неожиданно, что Ткачук замирает, так и не войдя в комнату. Только теперь он замечает в полумраке блестящие глаза и напряженные, взволнованные лица ребят, внимательно следящие за повествованием, и такая тишина стоит в комнате, что кажется, будто Мороз один. Никто не заметил появления Ткачука. Постояв, он осторожно закрывает дверь.

Ткачук и Зыков на шоссе. Ткачук, останавливаясь:

— Фу, устал. Давай постоим. Ноги совсем не те. А сколько по ней перехожено и мной, и Морозом. Ведь он каждую свободную минуту из школы то в район, то в Гродно по школьным или общественным делам. Вот по этой самой… И не за деньги, не по обязанности — просто так. По призванию сельского учителя.

Вокруг уже наступили сумерки. Только на горизонте горит яркая полоса от зашедшего солнца.

Навстречу Ткачуку и Зыкову идет человек с палочкой.

Он проходит мимо них по другой стороне шоссе, и Ткачук останавливается как вкопанный. Наваждение? Это… Мороз?

Зыков тоже почувствовал что-то необычное. Так они стоят и смотрят вслед уходящему хромающему человеку. Ткачук зябко оглядывается. Смотрит в небо.

Тихое ясное утро. Над селом звучит гул. Любопытно. Открылись двери в чьей-то хате. Чье-то окно. Одно, второе, третье. А гул все громче и страшнее.

Люди: сонные дети, мужики. Бабы из коровников высунулись. Кто-то с ведром, кто-то с охапкой сена. И все смотрят в небо с нежными розовыми облачками.

Под облачками кресты черных самолетов. Их очень много: сотня, две, три. Они перекрывают облачка. Гул их становится невыносим. Они летят на восток неторопливо, уверенно.

Своей уверенностью гул подавляет смотрящих в небо людей.

Где-то заплакал ребенок. Один, второй, третий.

Глаза людей тревожны, вопросительны.

Еще ниже и облаков, и самолетов мечутся вороны. Масса ворон с паническим пронзительным криком.

Этот крик перекрывает детский плач… Безнадежно-жуткий.

Ткачук и прокурор с двумя учителями идут по лесу, уставшие и изможденные. Один ранен в живот. Его тащат под руки. Тихо переговариваются:

— Черт его знает, где фронт. Не догонишь, наверное. Так и сдохнем в этом лесу.

— А если вправду Минск уже под немцем?..

— Не дойдем до фронта. Всех укокошат.

— А где оставаться?.. У чужих? Укокошат или…

Ткачук останавливается:

— Возвращаться надо. В своем районе хоть люди знакомые.

Много хороших, помогут.

Прокурор:

— Может, и верно. Пересидим две-три недели, пока наши немцев погонят. Что хлопцы?

Раненый стонет, тихо:

— Попить бы, хлопцы. Полежать бы…

Ткачук, оглядываясь, присматриваясь:

— Тут хутор есть — Старый Двор. Пошли туда.

Двинулись.

Ткачук приговаривает, нервно осматриваясь и идя впереди: — Есть у меня тут знакомец, активист, грамотный человек.

Усолец, Василием звать. Как-то ночевал у него после собрания. Умный, хозяйственный. Жена гостеприимная, чистюля.

Грибками солеными угощала. Все подоконники в цветочках…

Помогут. Покормят. Пригреют.

Ночь. Подходят к двери. Стучат. Дверь открывается. С лампой в руке стоит тридцатилетний мужик. Узнал.

Ткачук: — Здорово, Василь. Помогай в беде. Вот, ранило человека. Учителя. Да и нам где-нибудь передохнуть. Напои водичкой… — Оборачивается к хлопцам. — Входите, хлопцы.

Но Усолец не двигается. Смотрит презрительно на Ткачука:

— Куда входить? Входите! Кончилась ваша власть, чтоб командовать! — И захлопывает дверь перед носом Ткачука, да так, что с подстрешья сыплется.

Шоссе сегодняшнее. Мрачный и задумчивый идет Ткачук.

— Да, война есть война. Все перемешивает, да так, что и в голову великого сказочника не может прийти. И не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Раненый умер. Второпях закопали. Две недели промаялись, пока не напали на группу окруженцев, которыми командовал майор, решительный мужик, кавалерист. Устроились в лесу на Волчьих ямах. А война не кончается. И поняли, наконец, что война не на несколько месяцев, и что без местных связей нам не обойтись.

Вот и послали меня с прокурором Сиваком в наш бывший район. Риску тут, конечно, было немало. Все-таки многие нас помнили. Но зато и мы лучше ориентировались и многое знали. Поначалу решали зайти в Сельцо, к прокурорскому знакомому. Но для предосторожности заглянули на хутор к бедной вдове, узнать о прокурорском знакомом…

Хата на хуторе у Сельца. Ткачук и прокурор Сивак сидят у открытой печной дверцы и сушат портянки. Вокруг них две девушки и две женщины — хозяйки дома.

Сорокалетняя: — Ни, ни, ни, к нему не ходите! Он повязку белую надел. — Она все это достаточно ловко комментирует, схватив белую косынку и приставив ее к руке, показывает, как тот ходит орангутангом. — Полицаем стал, да как зверюга бросается на людей: все отдавай, только бы ему хорошо было! Сволочь, тьфу! — Она сплевывает и отбрасывает белую косынку на кровать.

Прокурор прячет глаза от Ткачука. Стыдно ему за своего знакомого. Кряхтит:

— Гад! Мерзавец! Ну ладно, еще попадется, расквитаемся. Ткачук: — Ну, а про учителя Мороза ничего не слышно?

Куда делся? Что с ним?

Двадцатилетняя невестка хозяйки поджала губы:

— А куда ему деться? Мороз все в школе работает.

Ткачук: — Как работает?

Невестка: — Как? Детей учит. Уж месяц как собрал и учит.

Немцы разрешение дали, чтоб открыть школу. Хату отвели в селе. Учит.

Прокурор, зыркнув на Ткачука:

— Вот так-так. Да-а. Давно надо было репрессировать этого Мороза. Сразу было видно — не наш человек. Сколько с ним хлебали. Все наша мягкотелость. Да-а. Наладили, называется, связи. Подготовили кадры за два предвоенных года, один — полицай, другой — немецкий прихвостень. Учитель!.. — Прокурор сейчас ненавидел их лютой ненавистью.

А Ткачук сидит, опустив голову, и молча глядит в огонь.

Потом говорит в раздумье:

— Вот что, Сивак. Схожу-ка я к Морозу. Что-то не понимаю я… Ну, а если продаст, так я его гранатой взорву. — Ткачук вытаскивает руку из глубокого кармана армяка. В кулаке крепко зажата граната-лимонка.

Женщины шарахаются в сторону, крестятся.

— Брось затею, — мрачно говорит Сивак. — Все это бесполезно, только на беду нарвешься.

— Не могу. Кому же верить тогда? Ведь друзьями как будто были.

— Волк свинье не товарищ, — бубнит Сивак.

Но Ткачук, уже сунув гранату в карман, спрашивает у хозяйки, которая все еще опасливо косится на карман Ткачука:

— Где учителева хата?

— Да просто. По улице, третья хата от колодца, крыльцо со двора. У бабки-бобылки живет. А через улицу напротив — школа.

— Мальчонка этот, как его? С ним живет?

— Павлик-то? Нет, его отец забрал. У отца он. Прокурор наматывает портянку на ногу:

— Ладно, и я с тобой. Подстрахую в случае чего. Гад! — это уж в адрес Мороза.

Ночь. Моросит ноябрьский дождь. Ветер бросает его резко и порывисто. Спрятавшись у гумна, Ткачук и Сивак смотрят на хату, что стоит в метрах тридцати, выделяясь на фоне темного неба черным верблюжьим горбом.

Ткачук: — Я пойду один. Будешь ждать… час. Сивак: — Много.

Ткачук: — Думаю, управлюсь за час. Не приду, значит… плохо.

Сивак: — Ясно. Соображу. Ткачук уходит в темноту.

Идет вдоль изгороди наощупь. Калитка. Остановился. Потянул калитку на себя. От себя. Не открывается. Закручена проволокой. Крепко. Безнадежно. Осматривает изгородь. Высоковата. Жерди мокрые и скользкие. Забрасывает ногу на изгородь, но скользит другая нога, и Ткачук грудью обрушивается на жердь. Та ломается с громким хрустом, и Ткачук переваливается через забор, утыкаясь носом в грязь.

В этот момент оглушительно тявкает собака и уже, не переставая, начинает лаять.

Ткачук замирает, боясь пошевелиться.

Скрипит дверь хаты и кто-то выходит на крыльцо. Прислушивается. Потом вполголоса:

— Кто тyт?.. Гулька, пошла! Пошла! Гулька! — Голос Мороза, а собачонка явно та, что когда-то уже пыталась схватить Ткачука за штанину при первом знакомстве.

Ткачук молчит. Лежит. Собачонка лает. Тогда Мороз сходит с крыльца и идет к забору.

Ткачук слышит, как чавкает грязь под его ногами. Медленно поднимается. Мороз останавливается.

Ткачук: — Алесь Иванович, это я. Твой бывший заведующий.

Оба молчат. Собака, рыча, топчется у ног Мороза. Мороз, поворачиваясь к хате, Ткачуку:

— Тут левей держите, а то корыто лежит. Тихо, Гулька! Оба идут к хате. Входят в дом.

В комнате на столе горит коптилка, окно занавешено, на табуретке — раскрытая книга. Мороз убирает книгу, придвигает табуретку к печке, приглашая Ткачука:

— Садитесь. Пальто снимите, пусть сохнет. Ткачук, плотно держа правую руку в кармане:

— Ничего. Пальто еще высохнет.

Мороз: — Есть хотите? Картошка найдется.

Ткачук: — Не голодный. Ел уже. — Старается говорить спокойно, а сам прислушивается ко всему вокруг.

Но голос Мороза тоже спокоен, да и замешательства никакого. Только озабоченность. Не брит. Пробивается русая бородка. Оба продолжают стоять. Тогда Ткачук ставит табуретку к самой печке и садится, не снимая армяка, почти прислонясь спиной к стенке печки.

Ткачук: — Как живем?

Мороз: — Известно как. Плохо. — Теперь и Мороз присаживается на лавку.

Ткачук: — А что такое? Мороз: — Все то же. Война.

Ткачук: — Однако, слышал, на тебе-то война не очень отразилась. Все учишь?

Мороз, кисло усмехнувшись и уставившись на коптилку: — Надо учить.

Ткачук: — И по каким программам, интересно? По советским или по немецким?

Мороз: — Ах, вот вы о чем!

Усмехнулся очень грустно, потом, зло взглянув на Ткачука, резко говорит:

— Мне когда-то казалось, что вы умный человек. Ткачук: — Возможно, и был умным.

Мороз: — Так не задавайте глупых вопросов.

Встает с лавки и начинает расхаживать по хате. Ткачук же не выпускает его из вида ни на мгновение, сквозь зубы:

— Зачем добровольно работаешь под немецкой властью? Мороз: — Если вы имеете в виду мое теперешнее учительство, то оставьте ваши сомнения. Плохому я не научу. А школа необходима. Не будем учить мы — будут оболванивать они. Немцы не дремлют. Свою отраву в миллионах листовок сеют по городам и селам. Складно пишут, так заманчиво врут. Даже свою партию назвали — национал-социалистская рабочая партия. И будто эта партия борется за интересы германской нации против капиталистов, плутократов, евреев и большевистских комиссаров. Люди постарше понимают такие подлые хитрости, всякого насмотрелись в жизни, а молодые? Нет! Я не для того два года очеловечивал этих ребят, чтоб их теперь расчеловечили. Я за моих ребят еще поборюсь. Сколько смогу, разумеется.

— Теперь все хватаются за оружие, — продолжает говорить Мороз, но уже сидя за столом.

За этим же столом сидят Ткачук и прокурор Сивак. Они раздеты. Их верхняя одежда сушится у печки.

Старушка ставит на стол мутную бутылку, картошку в мундирах, миску с солеными огурцами и кусочек сала. А Мороз говорит:

— Потребность в оружии в войну всегда больше, чем потребность в науке. И это понятно: мир борется. Но одному винтовка нужна, чтобы стрелять в немцев, а другому — чтобы перед своими выпендриваться. Ведь перед своими форсить оружием куда безопасней, да и применить его можно вполне безнаказанно, вот и находятся такие, что идут в полицию. Думаете, все понимают, что это значит? Далеко не все. Не задумываются, что будет дальше. Как дальше жить? Им бы только получать винтовку. Вон в районе уже набирают полицию. И из Сельца двое туда подались. Что из них выйдет, нетрудно себе представить.

Разлив мутной самогонки, все трое, опустив головы, смотрят в свои стаканы. Потом тихо и хрипло Ткачук говорит:

— Все равно — за победу!.. — и мрачно осушает стакан.

Мороз и прокурор молча выпивают. Жуют картошку и огурцы.

Ткачук нарушает молчание, глядя в глаза Морозу:

— Алесь, а может, бросай всю эту шарманку да айда с нами в лес. Партизанить будем.

Мороз насупился, потом болезненно сморщил лицо. Сивак качает головой:

— Нет, не стоит. Да и какой из него, хромого, партизан! Он здесь нам будет нужнее.

Мороз: — Сейчас, наверное, я тут больше к месту. Все меня знают, помогают. Вот уж когда нельзя будет…

Ткачук: — Ладно. Может, так-то и лучше. А ну, покажи радиоприемник.

Мороз: — Может, в другой раз? Пока из сарая вытащу, пока настрою. Уже полночь. А Москва до двенадцати передает.

Прокурор: — Только ты нам каждые вторник и пятницу сводки Информбюро присылай. Прямо в дуплянку на сосне, что у сторожки. Пацаны у тебя верные есть?

— Думаю, что найдутся.

— Вот через них и передавай. Все незаметнее. Ну, оглоблевую, — говорит прокурор и допивает мутную бабкину жидкость.

Утро. Школьная хата. Два длинных стола, стоящие параллельно друг другу. По обеим сторонам столов лавки, на которых сидят ребята. Их двадцать. Они разных возрастов: от десяти до пятнадцати лет. Больше мальчиков.

Входит Мороз. Сразу от порога:

— Смурный Андрей. Что было задано?

Андрей резво поднимается и:

— Было задано… Было задано… А у нас что сейчас — литература или география?

Класс хихикает. Мороз, как бы не замечая этого:

— Литература, Андрей.

— А-а-а… — тянет Андрей, явно не зная урока.

Мороз: — Остап, помоги Андрею.

Остап встает и мнется. Класс замолкает. Ситуация становится любопытной.

Мороз: — Нy что, и ты не знаешь?

Остап выдавливает:

— Знаю. Я не хочу подсказывать.

Мороз, помедлив:

— А ты и не подсказывай. Ты помоги.

Остап, глядя на учителя:

— Стихотворение Некрасова… Иди в огонь за честь

Отчизны, за убежденья, за любовь…

Мороз перебивает:

— Подожди, Остап. Ты не мне помоги. Ему. Посмотри на него.

Остап, не очень довольный замечанием учителя, все же поворачивается к Андрею. Теперь говорит ему:

— Иди в огонь за честь Отчизны, за убежденье, за любовь, иди и гибни безупречно, умрешь не даром: дело вечно, когда под ним струится кровь…

Слышатся тяжелые шаги нескольких пар ног. Они у входа в хату. Остап замолкает. Мороз поворачивается к двери, которая тут же распахивается.

Входят трое. Один, в немецкой форме, остается у входа, двое в гражданской одежде, но в серых галифе и сапогах.

Идут к Морозу. На рукавах белые повязки полицаев. Мороз и дети замирают. Ждут. Полицаи останавливаются по бокам от Мороза. Внимательно оглядывают ребят. Мороз же, чуть поведя глазами на полицаев, нарушает нависшую тишину:

— Теперь продолжит читать стихотворение великого немецкого писателя и поэта Иоганна-Вольфганга Гете… по-немецки… Паша Миклашевич…

— Все сумки на стол, перед собой! — перебивает Мороза полицай Каин.

Ребята зашевелились. Вытаскивают сумки и кладут перед собой. Каин и второй полицай Владимир Лавченя идут вдоль обоих столов, вытряхивая из сумок все содержимое. Но сумки тощи и содержимое в них бедно. Книжек мало, но каждую книжку полицаи встряхивают, явно что-то ища.

Паша Миклашевич все еще стоит. Через полицаев смотрит на учителя, потом на немецкого офицера, который сел у доски на единственную табуретку Мороза. Паша громко, по-немецки.

Полицаи в первый момент вздрагивают от немецкой речи. Поняв, в чем дело, Каин рявкает:

— Отставить!

Мороз хладнокровно:

— Он отвечает заданный урок.

Немецкий офицер, приподняв бровь, смотрит на Пашу, на Мороза. Благосклонно усмехается:

— Говори… говори… — произносит он с сильным акцентом, обращаясь к Паше.

Паша продолжает.

Полицаи, помявшись, начинают вытряхивать следующие сумки. Так, под стихи Гете, продолжается обыск. Каин сзади Бородича. Взгляд его падает на сидящую напротив Коли пятнадцатилетнюю Марусю. Смотрит на грудь ее, уже достаточно оформившуюся, на милое личико. В глазах Маруси только испуг. Еле заметно содрогнулась. Это перехватывает Коля. Напрягается. Теперь Каин видит, что перед Колей на столе пусто. Каин берет его за шиворот и тянет вверх, шипя:

— Тебе особое приглашение? Сумку на стол!

Коля уже стоит. Одного роста с Каином. Отводит в сторону ненавидящие глаза. Тихо говорит:

— Я без сумки.

Каин, глядя Бородичу в глаза, быстрыми движениями рук обхлопывает парня по карманам. На левом кармане его рука замирает и ловко выхватывает несколько листков.

— Вот они! — вырывается у него.

Паша Миклашевич замолкает. Все поворачивают головы к Бородичу и Каину. Но Коля невозмутим, чуть морщась, как будто посмотрел на яркий солнечный луч:

— Зачем они вам? Домашняя работа по арифметике. Да и грязно.

Каин осматривает листки, Лавченя вместе с ним. Офицер от доски смотрит выжидательно на листки и на Каина.

Тот, понимая, что попал в глупое положение, наливается яростной злобой. Зловещая тишина. Должен быть взрыв!

И снова Мороз ровным голосом, но очень добрым и тихим, пытается спасти положение:

— Коля, переведи теперь это стихотворение великого немецкого писателя и поэта, который был в свое время министром при короле Германии.

Коля переводит.

Каин комкает листки в кулаке и бросает их на пол. Набычившись, идет к Морозу. А тот довольно предупредительно посматривает то на немецкого офицера, то на Бородича.

Каин: — А ну-ка, выйдем, учитель.

Мороз согласно прикрывает глаза, давая понять, что необходимо дослушать перевод стихотворения.

Коля заканчивает перевод.

Мороз, наклоняясь над классным журналом:

— Спасибо. Пять баллов… Миклашевич. — Тот вскакивает. — За немецкий текст стихотворения — «пять»… Смурный Остап! — Тот вскакивает. — Тебе, Остап, тоже «пять». Урок окончен.

Мороз закрывает журнал и быстро выходит. За ним полицаи и немецкий офицер.

Ребята остаются одни. Запихивают вываленное содержимое сумок обратно. Маруся перехватывает хмурый взгляд Коли. Почему-то смутилась. Опустила глаза.

Десятилетняя Юля:

— А чего им надо? Чего они ищут?

Паша переглядывается с Остапом и Колей. Остап, дурачась:

— Бомбу и пушку. Кое-кто захихикал.

— Тихо! — говорит Коля Бородич. — Чего там с Алесем Ивановичем?

Ребята замолкают. Прислушиваются.

В коридоре снова топот тяжелых немецких сапог. Ребята поворачивают головы к окнам. Видят, как выходят полицаи и немецкий офицер. Как они идут по улице к довольно далеко стоящему немецкому грузовику. Коля Бородич, прищурив глаза, следит за спиной и затылком Каина. Те подходят к машине. Офицер садится в кабину, полицаи в кузов. Уезжают.

Голос сегодняшнего Ткачука:

— Да, с усердием служил этот Каин немцам, ничего не скажешь. Много бед принес людям. Осенью раненых командиров расстрелял. Четверо раненых в лесу скрывались. Выследил, отыскал в ельничке земляночку и ночью всех перебил. Над девками бесчинствовал с дружками. Усадьбу нашего связного Криштофовича спалил. Сам Криштофович успел скрыться, а остальных — стариков-родителей, жену с детьми — всех расстреляли. Над евреями в местечке издевался, облавы устраивал. И ворвался в Морозову школу недаром. Все-таки что-то заподозрил…»

Мороз и Коля Бородич с Пашей, Остапом, Марусей, Андреем стоят и смотрят, как горит дом Криштофовича.

Коля — тихо, Морозу:

— Неплохо бы пристукнуть этого Каина. А то всех ведь переведет. Немцы тут никого не знают, а он знает всех. Чего ж нам смотреть на это? Есть возможность пристукнуть, никто и не узнает. Все будет тихо… А?

Мороз, также тихо:

— Все будет громко и глупо. И вас расстреляют… Коля: — А никто не узнает…

Мороз: — Узнают. Шила в мешке не утаишь. Мы у всех на виду…

Коля тяжело вздыхает. Смотрит на горящую хату.

Мороз: — Выброси эту безрассудную мысль из головы. Если потребуется, этого мерзавца пристукнут и без вас. И знай — самовольничать сейчас нельзя. Это война, а не игра в войну.

Коля недобро щурится:

— Своими бы руками пристукнул…

Мороз: — Помни — одного желания мало. На одной жажде мести далеко не уедешь. К борьбе нужно созреть, нужна сноровка, нужен ум.

Коля, с трудом выдавливая:

— Ясно, Алесь Иванович. Ясно. Нужна сноровка, нужен ум…

За селом овраг. Через овраг — небольшой мост. Под мостом речка. Неширокая речка, метра четыре. И неглубокая. Не утонешь, а так — окунешься. Но мостик над речкой довольно высоко, метра три. К мосту крутоватый спуск, а потом подъем.

Уже знакомый нам немецкий грузовик, появившись на дороге над оврагом, разгоняется на спуске и, перескочив мостик, с ходу берет подъем.

За этой машиной внимательно следят шесть пар мальчишеских глаз. Коля, Паша, Остап, Тимка, Андрей и Боря сейчас спрятались в овражке в кустах и терпеливо наблюдают.

Машина исчезает за бугром на дороге, ведущей к селу. Ребята тоже исчезают. Были затылки, нет затылков.

На ветку куста вспорхнула синичка. Прочивикала что-то свое. Улетела.

А в Сельце со двора глухого Денисчика Каин и двое его дружков-полицаев, заарканив свинью, тащат ее к грузовику. Из-за угла третьего дома за ними наблюдает Андрей Смурный.

Вторую свинью тащат со двора Федора Боровского. За ними наблюдает Остап.

Во дворе Анастасии из курятника за ноги выволакивают кричащих кур и, впихнув в мешок, бросают в кузов грузовика.

И за этим следят глаза Паши Миклашевича, стоящего за соседской будкой-уборной.

И снова овражек, и мост, и грузовик с полицаями и немцами с награбленным добром. Только теперь грузовик едет в обратном направлении, лихо проскакивает мост и исчезает за горбом оврага.

Глаза ребят провожают его. Сами сидят на том же безопасном месте, за теми же кустами.

Коля: — Сегодня он на своем хуторе будет всю ночь. Тимка, хихикнув:

— А завтра утречком будет возвращаться…

Паша: — С ним еще четверо: два немца и два полицая. Остап: — Так, хорошо! Вот мы их и укокошим.

Ночь. Под мостом Коля, Паша, Остап и Андрей. Попарно пилят столбы, держащие мост. Сопят и потеют.

— Стоп! — тихо говорит Коля. — Паша! Наполовину или больше?

Подходит Паша:

— Надо, чтоб человек прошел. И конь чтоб прошел. Может, еще?

Коля: — Давай сначала наполовину, а потом проверим. Машина — она тонны три весит. Может, наполовину и хватит… Вы пилите-то на скос?

Паша: — На скос.

Прислушались. Разошлись по местам. Пилят. Четыре столба уже подпилены. Взмокли. Дозорные Тимка и Боря сидят на верхних противоположных склонах оврага. Чутко прислушиваются. Всматриваются в темноту, постоянно поворачивая головы в сторону мостка, откуда несется визг пил.

Начинает накрапывать дождик. Тимка и Борька прячут носы в воротники пиджачков. Наконец все столбы подпилены. Коля свистит, и дозорные радостно сваливаются под мост.

Коля: — Шабашим. Теперь я буду тут, а вы все на мост и аккуратно попрыгайте.

Они осторожно входят на мосток с таким чувством, что он должен немедленно обвалиться. Но мосток не обваливается, и Коля слушает и щупает столбы. Дождик усилился и уже не моросит, а просто идет.

Коля: — Все, ребята. Айда по домам!

Они вылезают из овражка и еще раз оглядываются на мост.

Все возбуждены. Операция удалась на славу. Даже дождь не может охладить разгоряченные головы.

Паша: — А как же мы узнаем, что получилось?

Остап: — Остаться бы надо. Посмотреть, как они вверх тормашками…

Коля: — Всем нельзя. Сейчас по домам, а под утро я с… — оа запнулся, оглядев ребят.

— Со мной, — говорит Паша.

Коля, продолжая:

— Засядем тут и посмотрим. А вы ждите нас. Как грохнутся, так мы и прибежим.

И ребята скрываются в темноте ночи.

Утро нежное и ясное. Солнышко только появляется. От ночного дождя на дороге, через овражек, остались только большие лужи и грязь. А в кустах уже сидят Коля и Паша. Со стороны деревни слышен лай собак, крик петухов, замычала корова. А тут никого. Машины не видно и не слышно. Паша шмурыгнул носом:

— Долго чего-то… А может, они ночью куда уехали?

Коля не отвечает. Сопит. Насторожился. Поднял голову вытянул шею. Видит, как наверху оврага появляется сначала лошадь, а за ней и фурманка, на которой беспечно восседает дядька Евмен.

Паша испуганно:

— Вот те на! Всю кашу испортит. Фурманку не выдержит… Чего делать, Коля?

Коля уже вскакивает и, оглядевшись, бежит к дороге. Он подбегает в тот момент, когда фурманка пересекла пригорок и Евмен, взмахнув кнутом, хотел выкрикнуть извечное понукание.

Коля, запыхавшись:

— Не едьте, дядько Евмен, не едьте! Там под мостом мина!

Вот такая! Мина! — Он распахивает руки, как заправский враль-рыболов.

Евмен сначала непонимающе таращит глаза, замерев с поднятой рукой; потом, когда до него доходит смысл услышанного, он резко тянет вожжи на себя и в сторону.

— Господи Иисусе! — вырывается у него испуганно и вполголоса. А лошадь уже заворачивает; и Коля кричит Евмену:

— В объезд вам лучше! В объезд!

Евмен же, повернувшись к Коле, успевает крикнуть:

— Сам-то не ходи туда! Взорвешься! — и только теперь опускает кнут на круп своей лошаденки.

Коля минуту смотрит ему вслед и очень озабоченно и тревожно оглядывается. Опрометью бросается назад к кустам.

Слышен далекий рокот машины.

Задыхавшийся Коля плюхается возле Паши:

— Каин! — коротко вздыхает он.

Тем временем грузовик появляется на склоне оврага.

— Bсe, как задумано… Все, как задумано… Нужна сноровка, нужен ум… — радостно и нервно дрожа, шепчет Коля. — Сейчас, Пашка… Сейчас… Сейчас мы их…

А грузовик, попав на размытую дождем дорогу, начинает тормозить и, переваливаясь с боку на бок, неторопливо ползет под уклон. В кузове двое полицаев и двое немцев. Офицер сидит в кабине с шофером. Вот и мосток. Ребята замирают, и радостное выражение лиц сменяется озабоченностью и тревогой.

— Чего же он не разгоняется? — недоуменно шепчет Паша.

Грузовик подъезжает к мостику. Въезжает на него и останавливается. Мостик себе стоит, как стоял.

На лицах ребят выступает испарина.

Мотор грузовика ревет от переключенной скорости, машина дергается вперед, и в этот момент ломается поперечина и столб. Грузовик кренится и боком летит под мост. Туда же летят и пассажиры.

— Бежим! — тихо, но восторженно вскрикивает Коля.

И ребята, опрометью, пригибаясь, кидаются в сторону деревни.

А под мостом лежит перевернутый грузовик и возле него барахтающиеся в воде речушки немец и оба полицая.

Бегут ребята. Ошалелые от счастья. Паша на ходу:

— Ну я испугался, когда он остановился. А потом: бум!

И там!..

Коля: — Всем хана, паразитам! Допрыгался, Каин!

Каин живехонький, но весь вымоченный, затравленно оглядывается по сторонам. Смотрит в кусты. Успевает заметить, как в кустах мелькает фигура мальчишки. Каин смотрит на грузовик. Под ним, придавленный бортом, лежит мертвый немец. Рядом подпиленное бревно.

По улице Сельца бежит Каин. Вид его столь необычен, что появляющиеся в окнах хат любопытные лица тут жe исчезают. Каин растрепан, грязен и страшен в бешенстве, обуявшем его. Вторая, третья, четвертая хата. Он вбегает во двор. Настасья Михалевич с ведром воды от колодца, увидев Каина, хочет скрыться за дверью хаты, но Каин кричит странным, высоким голосом:

— Стой! Выводи кобылу! Запрягай!

Настасья роняет ведро. Начинает причитать, и уже слезы градом текут по лицу:

— Да за что же, родименький? Да как же ж мы без кобылыто?! Да зачем она тебе, кобыла-то? Она старая, негодная…

Каин истошно орет:

— Запрягай! Скорей! Там убийство совершили! Ну я вас теперь! Немца убили!

Настасья бежит к сараю, лихорадочно пытается открыть воротца, причитая:

— Господи, господи, господи…

Двор Настасьи наискосок от двора Мороза. Когда Каин бежал по улице, Мороз, увидев его, забеспокоился. Постарался незаметно выйти и встать за кустами у забора. Отсюда он и видит, как Каин выводит кобылу из сарая. Запряг и, вскочив в телегу, с грохотом выезжает из Настасьиного двора.

Вернувшись в хату, Мороз снова появляется во дворе уже одетый и быстро идет к школьной хате.

У крыльца школы несколько мальчишек с интересом смотрят вслед умчавшейся телеге. К школе подходят еще ребята.

Здороваются с Морозом. Тот, стараясь не выказать волнения, спрашивает:

— Все собрались? — и входит в класс.

Ребята за ним.

— Нет Бородича, Миклашевича, Смурного Андрея, Бориса, Кожанов… — быстро говорит Маруся.

— Маруся, — говорит Мороз, — сходи-ка, быстро, за Бородичем. Пусть все бросит и идет в школу…

Маруся встревоженно взглядывает на учителя и выходит из класса.

— Посидите, ребята, подождем остальных, — говорит Мороз и тоже выходит.

Войдя в маленькую соседнюю комнатку, останавливается у окна. Ждет.

Улица оживает. Настасья быстро перебегает от своего двора к соседнему. Мужик приостановился, будто невзначай смотрит вдоль дороги, в сторону оврага.

Появляется Маруся:

— Его нет, Алесь Иванович. Еще чуть свет ушел…

— Куда?

— Анна Ивановна сказала, что сама не успела глаза открыть, а его уже и след простыл. Сердится она.

— Спасибо, Маруся, садись на место.

Тут он видит Павлика Миклашевича, который неторопливо и, даже чуть улыбаясь, шагает к школьному крыльцу. Подошел, увидел Мороза, не мог сдержать торжествующей улыбки:

— Добрый день, Алесь Иванович!

— Добрый день, Паша. Маруся, иди в класс. Паша, зайди сюда.

Они остаются вдвоем. Мороз испытующе смотрит в глаза Паши. Улыбка пропадает, но глаза все так жe сияют.

— Павлик, ты не знаешь, где Бородич?

Павлик ведет глаза в сторону, чуть мнется, но это почти мимолетно:

— Сейчас… не знаю.

Мороз: — Павлик, случилось что-то плохое. В овраге убит немец. Полчаса назад во двор к Настасье прибежал Каин за телегой. Кричал страшные слова. Ты ничего не знаешь?

Лицо Павлика делается серым, когда он слышит о живом Каине. Глаза тускнеют. Губы дергаются.

— Павлик, ты что-то знаешь? Если так, то рассказывай. Надо что-то немедленно предпринимать…

Но Павлик не отвечает. Лицо его сводит судорога отчаяния, когда доходит весь смысл сказанного Морозом. Он поднимает вверх сжатые кулаки и, тихо застонав, бьет кулаками по коленям, топая на одном месте.

Ткачук отчаянно бьет себя по коленям. Обращаясь к Зыкову:

— Представляешь, до какой дикости было нелепо положение Мороза. Учитель! На него с надеждой смотрели ребячьи глаза — он должен был что-то придумать! А что он мог придумать, когда эти сорванцы поставили его перед свершившимся фактом. Все обрушилось на него так внезапно, что он просто не знал, что предпринять. Какая угрожает опасность? И кому она угрожает в первую очередь? Ужасное положение!

Мороз стоит у окна перед классом. Поглядывая на улицу и на ребячьи лица, будто слушает ученический ответ. Но мысли совсем о другом.

На шоссе глубокий вечер. Ткачук — Зыкову:

— Возможно, заподозрят и ребят, и его самого, думалось ему. Но в деревне три десятка мужчин, не так-то просто найти именно того, кого нужно. Он ждал появления Бородича. И не хотел думать, что беда так близка…

Из-за поворота шоссе навстречу с ревом вылетает «МАЗ», ослепляя Зыкова и Ткачука светом фар.

Ткачук резко поворачивает голову на свет, зажмуривается. И снова темнота вокруг.

Полночь. В дверь хаты Мороза стучат. Он скоро подходит к двери. Открывает. Остолбенел. На пороге полицай Владимир Лавченя. Но в хату не входит, а с порога выпаливает:

— Удирай, учитель, хлопцев забрали, за тобой идут! — и исчезает в темноте. А Мороз еще стоит перед открытой дверью. Провокация? Но вид и тон Лавчени столь правдивы, что Мороз тихо прикрывает дверь, оглядывает комнату, берет кожух, шапку, палку…

Ткачук и Зыков на шоссе.

И снова навстречу им, в зыбких вечерних сумерках идет прихрамывающий человек. Он идет по тропинке, то исчезая, то появляясь между темных стволов старых вязов, отделяющих шоссе от тропинки. Проходит мимо Ткачука и Зыкова, не глядя на них, а те, не сговариваясь, останавливаются и смотрят ему вслед. Ткачук, выходя из задумчивости:

— Да… Беда была совсем рядом.

— Товарищ комиссар! Тут часовые задержали чужого. — Этот голос заставляет Ткачука обернуться к нам, к аппарату, и увидеть, как…

…в землянку заглядывает дозорный — долговязый партизан. Голос Ткачука: — Кто такой?

Долговязый: — А черт его знает, вас спрашивает. Хромой какой-то.

В кадр от нас входит Ткачук, как бы войдя из сегодняшнего дня во вчерашний. А в дверном проеме показывается Мороз. Стоит молча. Взглянул на долговязого партизана. Взъерошенный вид Мороза красноречиво говорит о какомто несчастье, и Ткачук делает знак рукой долговязому, чтобы тот вышел.

Долговязый выходит, и Мороз говорит:

— Хлопцев забрали. — Голос такой, словно похоронил родную мать.

Ткачук, не поняв:

— Каких хлопцев?

Мороз: — Моих. Сегодня ночью схватили, сам едва вырвался. Один полицай предупредил.

Ткачук, облегченно:

— Фу, напугал! Я думал, случилось что страшное. А то — хлопцев! Ну чего они там сделали, твои хлопцы? Сказали что? Или обругали кого? Ну дадут по десятку палок и выпустят. Подумаешь! На, закури. Хороший самосад раздобыли.

Ткачук подает Морозу кисет. Тот берет его, садится на нары. Говорит Ткачуку:

— Немца убили.

— Чего?!

— Посамовольничали и одного фрица ухлопали.

— Да-а… Это похуже. Ах, пацаны!..

Землянка Ткачука среди четырех похожих друг на друга землянок. Вокруг березняк и елки. Сюда въезжает телега с двумя партизанами. Ей навстречу быстро идет командир отряда Селезнев. Заглядывает в телегу. В ней два отсыревших ящика. Партизаны отводят глаза в сторону.

Селезнев: — Это что? Патроны?..

Рыжий партизан: — Гранаты… Все, что удалось достать. Все дно обшарили, товарищ командир…

Селезнев сплевывает:

— Так мы много навоюем. С таким боезапасом всех немцев перебьем и Гитлеру голову оторвем!.. — Все более раскаляясь: — Вас только за смертью посылать да с бабами валандаться!

К подводе подходят остальные партизаны. Их мало, человек двадцать. Кто с винтовкой, а кто с охотничьим ружьем.

Заглядывают в подводу. Виновники Селезневского разноса, потупясь, молчат.

— Как будем воевать, а?! Не сегодня-завтра немцы нас засекут, и что же? Перебьют, как котят! Оружия — раз-два и обчелся! Боеприпасы — вот! — Селезнев тычет в сырые ящики. — А вокруг, в каждом селе, гарнизон и немцев, и сволочейполицаев! Так дальше нельзя! — Он оборачивается, кого-то ища. — Где комиссар?!

Дневальный: — В землянке, товарищ командир.

Селезнев резко разворачивается и идет к землянке Ткачука.

Партизаны распрягают лошадь. Снимают с телеги ящики.

Селезнев размашисто входит в землянку. Ткачук: — Беда, командир. Вот ребят похватали. Селезнев: — Каких ребят?

Ткачук: — Его ребят. Школьников. С отрядом сотрудничали. Ну и немца ухлопали.

Селезнев: — А я что? А мы-то при чем?

Ткачук: — Может бы, попытаться? Все-таки наши ребята.

Знакомые.

Селезнев: — Чем попытаться? У тебя боеприпасы есть? Вон гранаты привезли. Из реки вытащили. Их сушить надо неделю.

На неярком солнышке. А в Сельце гарнизон?

Мороз: — Гарнизон, да. Сорок полицаев.

Селезнев: — Сорок полицаев! А у нас на сегодня 22 в строю.

Нет, ничего не можем. Если бы через дня 3–4? Когда отряд

Мокосея придет.

Мороз: — Через день их отправят. В район отправят. Если не постреляют прежде.

Селезнев: — Ну вот, видишь!

Ткачук: — Да-а… Вот еще задача. Ну и его вот (указывает на

Мороза) надо в отряд брать, — говорит он полувопросительно.

Селезнев молчит и морщится, как от зубной боли.

Ткачук: — Конечно, боец из него не очень завидный, но что поделаешь. Так уж случилось.

Селезнев, ударив ладонью по колену:

— Ладно! Выдай винтовку… ту, что с черным прикладом.

Зачислим во взвод Прокопенко бойцом.

Ткачук выдает Морозу винтовку. Мороз берет ее, осматривает. Мушки у винтовки нет.

Ткачук: — Мушки нет, но стрелять можно. Вот патроны. —

Выдает три патрона.

Мороз берет винтовку, засовывает патроны в карман кожуха. Смотрит Ткачуку в глаза:

— Так как же с хлопцами будет? Ткачук отводит глаза:

— А как будет? Не знаю, как будет. Не повесят, может… Мороз: — А если повесят?!

Ткачук, разозлившись:

— Ну, что ты жилы из меня тянешь? Что я могу сделать?! Сам воспитал таких безголовых, а нам расхлебывать! Дурости и смелости хоть отбавляй, а ума в обрез! В самостоятельность играли! Вот и доигрались!

Мороз, глядя на сломанную мушку своей винтовки:

— Могу идти?..

Ткачук, тяжело вздохнув, примирительно:

— Подождем еще день-два. Может, что и прояснится. Подходит рыжий партизан с лопатой:

— Товарищ комиссар, где будем рыть?

Ткачук оглядывается на землянки. Говорит, прикидывая:

— Чтоб не рядом. Вон у тех берез… Нет, лучше у сосен. И чтоб землянка была больше этих.

И вот уже вырыто довольно много земли под новую землянку. Мороз, держа винтовку, как палку, стоит у края ямы, рассеянно смотрит в яму.

Но вот яма вырыта окончательно. Ткачук осматривает ее, говоря:

— Ну, что ж, теперь ее бревнами… и настил. Перекур. — Он хочет развернуть кисет, но к нему подбегает дневальный партизан:

— Товарищ комиссар, командир зовет!

— А что такое?

— Связная пришла.

— Ну?

— Ульяна!

— Сама Ульяна?!

— Ну!

Ткачук, услышав имя Ульяны, не на шутку встревожился. Это поняли окружающие партизаны, а Мороз весь напрягся, как взведенная пружина.

Так и не закурив, Ткачук почти бегом направляется к командирской землянке.

Уже у входа в землянку слышен резкий голос командира Селезнева:

— Тебе был приказ прибегать только в крайнем случае! Как ты смела ослушаться моего приказа?!

Ткачук входит в землянку. Ульяна же не собирается оправдываться перед Селезневым:

— Мне сказали, а я что, молчать буду? Селезнев: — Во вторник передала бы.

Ульяна: — Ага, до вторника им всем головы пооткручивают. Селезнев: — А я что сделаю? Я им головы поприставлю? Ульяна: — Думай, ты командир.

Селезнев: — Я командир, но не бог. А ты вот мне лагерь демаскируешь. Теперь назад тебя не пущу.

Ульяна: — И не пускай, черт с тобой. Мне тут хуже не будет. Ткачук, как можно ласковее:

— Что случилось, Ульяна?

Ульяна: — А что случилось — требуют Мороза. Иначе, сказали, ребят повесят. Мороз им нужен.

Селезнев, чуть ли не подпрыгнув, кричит:

— Ты слышишь?! И она с этим примчалась в лагерь. Так им Мороз и побежит. Нашли дурака!

Ткачук ошеломлен сообщением Ульяны. Подсаживается к ней на нары. Все молчат. Ульяна, прерывая это тягостное молчание, тихо:

— Я разве железная? Прибегают ночью тетка Татьяна и тетка Груша — волосы на себе рвут. Еще бы, матери. Просят Христом-богом: «Ульяночка, родненькая, помоги. Ты знаешь как». Я им толкую: «Ничего я не знаю: куда я пойду?» А они:

«Сходи, ты знаешь, где Алесь Иванович, пусть спасает мальцов. Он же умный, он их учитель». Я свое твержу: «Откуда мне знать, где тот Алесь Иванович? Может, удрал куда, где я его искать буду?» — «Нет, золотко, не отказывайся, ты с партизанами знаешься. А то завтра уведут в местечко, и мы их больше не увидим». Ну, что мне оставалось делать?

Ткачук, удрученно:

— Да-а-а… Невеселая ситуация. Пропали, видно, хлопцы. Ульяна: — А как жить матерям?!

Селезнев мрачно молчит. Ульяна, зыркнув на одного и другого, встает:

— Решайте, как хотите, а я пошла. И пусть проводит ктолибо. А то возле кладок чуть не застрелил какой-то ваш дурень.

Ульяна выходит, следом за ней Ткачук. И нос к носу сталкивается с Морозом. Стоит у входа, держит свою винтовку без мушки, а на самом лица нет. Ткачук сразу понимает, что тот все слышал, говорит бесцветно и скучно:

— Зайди к командиру, дело есть.

…И за Ульяной.

День солнечный и тихий. Будни партизанского отряда неторопливы и на первый взгляд беззаботны.

Человек восемь продолжают строить землянку. Двое распаковали ящики с сырыми гранатами и занимаются ими. Ткачук с Ульяной подходят к дневальному. И теперь дневальный уходит с Ульяной. А Ткачук возвращается к командирской землянке. И снова оттуда несется негодующий крик Селезнева:

— Ты с ума сошел! Да я тебя к елке поставлю. И дело с концом!

Но крик этот на Мороза явно не действует. Селезнев — Ткачуку:

— Слыхал, хочет в село идти?

— Зачем?

— А это ты у него спроси.

Ткачук вопросительно смотрит на Мороза, но тот молчит, только тяжело вздохнул. Ткачук начинает злиться:

— По-моему, надо быть круглым идиотом, чтобы поверить немцам, будто они выпустят хлопцев. Идти туда — самое безрассудное самоубийство.

— Это верно, — вдруг очень спокойно говорит Мороз. — И все-таки надо идти.

Селезнев, задохнувшись от негодования, перешел на зловещий шепот:

— Если так, я тебя пocaжy в землянку. Под стражу! И будешь сидеть у меня под замком!

Ткачук — Морозу:

— Ты подумай сперва, что говоришь.

Но Мороз снова замолчал. Ткачук переглянулся с Селезневым, и они молча поняли друг друга, что им надо остаться вдвоем. Тогда Селезнев, устало, Морозу:

— Ладно, иди подумай.

Мороз встает и, прихрамывая, выходит. Селезнев и Ткачук сидят молча. Потом Селезнев зло бросает:

— Твой кадр.

Ткачук: — Мой, никуда не денешься. Но что я могу сделать, если у него тут явно какие-то свои принципы.

Селезнев: — Сейчас принципы могут быть только общие! Потолкуй с ним. Чтоб он эту блажь из головы выбросил. А нет — погоню в речку за ящиками нырять. Поплюхается в ледяной воде, авось, поумнеет.

Потом Селезнев вдруг грустно смотрит куда-то в угол и тихо говорит:

— Конечно, жаль хлопцев, жаль матерей. Но мы не можем помочь. Отряд слаб еще. Выходить на операцию равнозначно самоубийству.

Селезнев и Ткачук настораживаются, услышав за дверью землянки беспокойные возбужденные голоса партизан. Вместе выскакивают наружу, почуяв недоброе.

Перед первой землянкой стоит весь истерзанный, потный, мокрый по пояс, с окровавленными руками Броневич, а рядом с ним лежит мертвый партизан Пекушев.

Возле них уже весь отряд. С Броневича снимают простреленную телогрейку. Перевязывают. Тот, заикаясь, что-то рассказывает.

Мороз остается возле строящейся землянки. Он один. Поднимает голову. Осматривается. Подходит ко второй землянке, возле которой получал от Ткачука винтовку. Приставляет ее возле входа. Уходит в лес. Перед тем, как совсем скрыться за деревьями, поворачивается к лагерю. Может быть, в его движениях есть нерешительность? Может быть. Раздумье? Может быть. Но вот сделано последнее движение. Мороз поворачивается спиной к лагерю и исчезает за деревьями. Может, он снова появится? Нет, не появился.

И шел по той же дороге, до которой не раз и не два приходилось ходить. Шел прихрамывая, неуверенно и быстро. И ни вечерние сумерки, ни дорожная весенняя распутица не могли остановить его.

Теперь он стоит в окружении полицаев, держит приподнятыми вверх руки. Два полицая, обшаривая его карманы, докладывают стоящему напротив Каину:

— В карманах пусто.

— За пазухой ничего.

— Куда шел? — спрашивает Каин.

— Вот к вам и шел. Вы же меня требовали.

— Так я тебе и поверю. По какому делу шел? — Повернувшись к одному из полицаев: — Цимбалюк! Скачи в район, вези рапорт: главного поймали.

— Не поймали — сам пришел, — поправляет Мороз.

— Поймали, поймали! — вызверяется Каин. — Провели акцию и поймали. Живого! Глядишь, теперь по медальке отколется. А как же? Главарь местной партизанской банды Алесь Мороз!

В Сельце, оглядываясь по сторонам, в одни из ворот проскальзывает тетка Татьяна.

— Груша, а Груша! — зовет негромко она. Из сарая выглядывает женщина.

— Слышала? — радостно говорит тетка Татьяна. — Алесь Иванович сам пришел. В полицию пришел.

— Слава те господи! — крестится Груша. — Может, теперь выпустят хлопчиков.

В лагере в штабную землянку вваливается взводный Прокопенко и козыряет Селезневу, который сидит, склонившись над картой.

— Товарищ командир, разрешите обратиться!

— Ну, что такое?

— Этот хромой учитель исчез.

— Как исчез? — вскакивает Селезнев.

— Убег в деревню.

— Как убег? Кто упустил? Где часовой? Где дневальный?

— Обманул всех и исчез.

— Ох, обормот! Это что же такое? Это же он всех выдаст. Где комиссар?

— Я тут. В чем дело? — спрашивает с порога Ткачук.

— Ты слыхал? Учитель убег. Теперь надо лагерь менять. Bсe связи насмарку! Всех командиров — ко мне!

— Подожди, командир, не горячись. Еще может… — неуверенно говорит Ткачук.

— Что, может? Что еще, может? Зажмут там, в полиции, и всех выдаст. И подходы, и место базирования. Поднимать лагерь!

— Погоди…

— Чего годить? Когда немцы нагрянут? И так обложили со всех сторон.

— Да. Но все-таки. Не должен он выдать.

— Ах, не должен! На какого же хрена он тогда убегал? С какой такой целью?

Ткачук молчит.

Двое полицаев толкают Мороза через порог в полутемный амбар, где сидят, тесно сбившись в углу, ребята.

— Алесь Иванович! — в ужасе восклицает Тимка. — И вас тоже?

— И я с вами, ребята. Вот так.

— Как же вы? Почему не убежали? — с сожалением говорит Миклашевич.

— Да вот, не сумел. Схватили и меня.

— Вот через тебя все! — говорит Павлик Бородичу. Бородич виновато молчит.

— Ничего, ребята, — говорит Мороз, устраиваясь подле. — Все правильно. Неудачно, правда, но правильно. Теперь уже не переделать.

— Лучше бы меня там убили, — в отчаянии говорит Павел. — Чем вас теперь…

— Ой, а я рады! — восклицает Смурный. — Теперь я ничего не боюсь. С Алесем Ивановичем я их не боюсь. Пусть убивают.

— И я рады, — говорит Остап. — Но если бы вам удалось спастись, я бы еще больше был рады.

Один Бородич замкнуто зло молчит, бормоча про себя:

«Если бы больше убили их, и я был бы рад. А то чему радоваться: впятером — одного! Toжe радость мне…»

— Что делать, ребятки, нам придется погибнуть! — со вздохом говорит Мороз. — Но мы погибнем не зря. Мы им показали, что мы выше их всесокрушающей силы. Мы не испугались, поднялись на борьбу. И пусть мы не много сделали — мы подали пример. Другие сделают больше. Скоро загремят сотни машин с мостов, полетят под откос поезда. А главное — поднимутся люди. Тысячи, сотни тысяч людей! Которых не одолеть Гитлеру со всей его сворой. Они победят. А после победы вспомнят о нас. Поставят нам памятник, ребятки. Красивый такой памятник — на всю округу. И будут его убирать цветами…

— Одним бы глазом взглянуть на то времечко, — мечтательно говорит Павлик.

— Видно, нам не придется. Но увидят тысячи после нас… И будут вспоминать нас. А мы… Что ж, жаль, маловато вот прожили. Но что такое много? Жизнь человеческая все равно никак не соразмерна с вечностью, и то ли пятнадцать лет, то ли шестьдесят — все равно это не более чем мгновение перед лицом вечности. Главное, как прожить отпущенный тебе срок. Мы, будем считать, прожили его славно. Хоть и маловато, но честно. Главное — мы не покорились этой хищной силе и до конца остались людьми. А это в наше трудное время — уже героизм. Вот так, ребятки…

— А может, еще спасемся?.. И не надо будет умирать? — нерешительно, тоненьким голосом, спрашивает Тимка.

На шоссе уже совсем темно. Медленно идут Ткачук и Зыков. Два огонька от сигарет. Но вот сзади их освещает свет автомобильных фар, очевидно, машины, выскочившей из-за поворота. Ткачук и Зыков уже не поворачиваются на этот свет, их обгоняет газик, с ветром проскакивая мимо. Но вдруг он замедляет ход и, свернув к краю дороги, останавливается.

Впереди раздается голос, обращенный к Ткачуку:

— Тимох Титович!

Ткачук что-то ворчит, не убыстряя шага, а Зыков срывается с места и бежит к машине.

Какой-то человек, стоя у машины и придерживая открытой дверцу, говорит:

— Полезайте вовнутрь. Там свободно. — И в человеке мы узнаем заведующего районо Ксендзова.

Зыков приостанавливается, поджидая Ткачука.

— Что же это вы так задержались? — обращается Ксендзов к Ткачуку. — А я думал, вы давно уже в городе.

— Успеется в город, — бурчит Ткачук.

— Ну, залезайте, я подвезу. А то автобус уже прошел, сегодня больше не будет.

Зыков пролезает вовнутрь газика и усаживается на лавке за спиной шофера. Ткачук еще медлит, но вот и он, неуклюже хватаясь за спинки сидений, втискивает свое грузное тело, и заведующий районо, хлопнув дверцей, говорит:

— Поехали.

Машина рванула вперед. Пронеслись навстречу заборы, деревья, хаты какого-то поселка.

Посторонились, пропуская машину, парень и девушка. Она заслонила ладонью глаза, а он смело и прямо посмотрел в яркий свет фар.

Машина выскочила на полевой простор, который сузился в ночи до неширокой ленты дороги.

Ксендзов, повернувшись вполоборота, обращается к Ткачуку:

— Зря вы там, за столом, насчет Мороза этого. Непродуманно.

— Что непродуманно? — напрягается Ткачук. Ксендзов, повернувшись еще больше:

— Ну в самом деле, что он такое совершил? Убил ли он хоть одного немца?

— Ни одного.

— Вот видите! И это его не совсем уместное заступничество. Я бы даже сказал — безрассудное заступничество.

— Не безрассудное! — обрезает его Ткачук нервным прерывающимся голосом.

— Абсолютно безрассудное. Ну что, защитил он кого? Я сам когда-то занимался этим делом и, знаете, особого подвига за этим Морозом не вижу.

— Потому что вы близорукий! Душевно близорукий! — резко обрывает Ткачук.

— Ну, возможно, близорукий, — снисходительно соглашается Ксендзов. — Но и вы не очень-то дальнозоркий. Ведь вы же когда-то подписали бумажку о плене Мороза. И в общем сделали правильно. Подумайте, что бы получилось, если бы каждый партизан сдался в плен, мотивируя это какими-то своими принципами?

— Остановите машину! — сорвавшимся голосом произносит Ткачук.

Это сказано так резко и гневно, что шофер жмет на тормоза, и газик, заюлив по шоссе, останавливается.

— Я не могу ехать с вами! Выпустите меня! Зыков, беря Ткачука за локоть:

— Тимофей Титович, подождите. Зачем же так…

— Выпустите меня отсюда! — уже кричит Ткачук.

Ксендзов распахивает дверцу, вылезает из машины:

— Пожалуйста, никто вас не собирается задерживать.

Ткачук и Зыков оказываются снова на шоссе. Хлопнув дверцей, газик уезжает.

Ткачук и Зыков молча стоят, потом Зыков тихо говорит:

— Ладно. Надо взять себя в руки. Пошли. Поздно уже.

— Это словно проклятье! Оно на мне висит всю жизнь… — говорит Ткачук. — И кто бы подумал. Разве я мог подумать тогда? Какая-то бумажка! Летом сорок второго из бригады потребовали сведения о потерях. Стали составлять списки, дошли до Мороза. Что написать? Ну, Селезнев и распорядился: пиши — попал в плен. Я и написал. По форме будто все, правильно, а по существу? Вон что получилось. Теперь поди разберись. Только Миклашевич и добился. Разобрались.

Добились правды…

Раннее солнечное утро весны. Над селом разносится мирный крик пастухов и редкое мычание коров. В небе трещит жаворонок. Двор полицейского участка.

Ребят выводят из амбара для отправки в район. На улице почти вся деревня, женщины плачут, видны мрачные лица мужчин. Ребят строят по два, связывают руки. И тогда из толпы выходит старший брат Кожанов Иван.

— Пан полицай! — обращается он к Каину.

— Ну, что тебе? А ну, отойди дальше!

— Пан полицай! Вы же говорили…

— Что мы говорили?

— Что отпустите их. Как учитель придет. Так он ведь пришел.

— Не твое телячье дело! Понял? Отойди дальше!

— Значит, обман, выходит?!

— Обман не обман — отойди дальше, говорю!

Каин бьет Ивана рукояткой пистолета, и тот, не стерпев, бьет его ногой в живот. Каин стреляет из пистолета, Иван падает в грязь. В толпе крик и плач. Слышатся голоса:

— Мерзавцы!

— Вот их правда какая!

— Обманщики!

— Холуи немецкие!

Каин перезаряжает пистолет:

— А ну, отойди! А ну, разойдись! А то всех перестреляю, бандитские выродки!

Он стреляет вверх несколько раз. Люди шарахаются в стороны, но не расходятся.

Из двора выводят ребят.

Ведут их до той дороге, на которой они поджидали немецкий грузовик; через тот мостик, который они подпиливали и который сейчас немного подправили, чтобы пока можно было пройти пешком. Ведут их парами, впереди Мороз с Павликом, за ними близнецы Кожаны — Боря и Тишка, потом однофамильцы Смурный Остап и Смурный Андрей. Позади два полицая волокут Бородича. У всех пленных руки связаны сзади. Охрана — семь полицаев и четыре немца. Держатся чуть в стороне, зa канавой.

Проходят по мосту. Паша взглядывает на бревна моста.

Видны на земле светлые пятна от опилок; выбоина от упавшего грузовика. Проходят мост. Вокруг — поля, знакомые с детства места.

Природа дружно идет к весне, на деревьях растрескались почки. Вербы стоят пушистые, увешанные желтой бахромой.

На все это Павлик смотрит открытыми большими глазами.

А руки крепко связаны сзади веревкой.

Показался лесок. Мороз только губами пошевелил, и до Павлика донеслись слова, да так тихо, что он вначале и не понял:

— Бежать можешь?

Павлик смотрит на учителя: о чем он?

Но мальчик не ошибся. Мороз повторяет очень тихо:

— Бежать можешь? Как крикну, бросайся в кусты.

Слова эти вызывают в мальчике дрожь надежды на спасение. Связанные кисти рук недоверчиво шевелятся, пытаясь сжаться в кулаки. Он смотрит по сторонам, не поворачивая головы. Охрана та же и там же. Учитель рядом, но уже молчит, будто и не было никаких слов.

За дорогой уже кустики, сосенки, ельник.

Охранники переходят от канавы на дорогу и идут yже совсем рядом. Дорога узенькая. Два полицая впереди, двое по сторонам, остальные сзади.

До ближнего кустика остается двадцать шагов, десять, потом пять. Рядом ольшанник, елочки. Справа открывается низинка — бежать будет легче. Павлик взглядывает на Мороза. Лицо Мороза непроницаемо. Павлик снова смотрит вправо на низинку. И тут Мороз вскрикивает:

— Вот он, вот — смотрите!

Сам смотрит влево и плечом и головой показывает влево, словно кого-то увидел там. Полицаи и немцы смотрят влево, в кусты, в первое мгновение поверив крику Мороза. А Павлик, как заяц, прыгает вправо от дороги в кусты и бросается к низинке, через пеньки сквозь чащобу — в лес. Десять, двадцать, тридцать прыжков. Три, четыре, пять секунд свободы! И тут ударяет выстрел. Второй, третий. Крики полицаев и немцев. Топот догоняющих ног, выстрелы.

Напряженно-замершее лицо Павлика и бешено бегущие ноги его по снежным прогалинам и прошлогодней траве. Крики врагов и выстрелы, и бегущие ноги мальчика, которые вдруг сбиваются с бега. Павлик удивляется — откуда такой удар в спину? Этот удар валит его на колени, широко распахивает глаза и в следующее мгновение заставляет его вытянуться на колючей траве в прошлогоднем малиннике.

К нему подбегают вражеские ноги. Грубые сапоги пинают его тело, переворачивая лицом к небу. Грудь Павлика заливает кровь. Вражеские руки хватают его за ноги и волокут по земле, по которой он только что бежал, надеясь на спасение.

Приволокли к дороге, на которой стоят пленники. Подошел Каин. Посмотрел на мертвенно-белое лицо мальчика и окровавленную его грудь, поднял винтовку, но не выстрелил, а тяжелым прикладом ударил по голове и ногой спихнул в придорожную канаву с водой.

Потом подошел к Морозу, с бешенством цедя сквозь зубы:

— Ах ты, падла большевистская. Чего удумал? Обманывать?! Цирк устраивать? Сейчас ты получишь цирк!

Мороза начинают бить трое полицаев безжалостно и страшно. Он падает, и его топчут ногами. Он только стонет. И тут не выдерживает Тимка. Пронзительно-тоненько он кричит:

— Не смейте убивать! Не смейте убивать! Не смейте убивать!

Один из полицаев, повернувшись к нему, поднимает винтовку.

Тимка замирает с открытым ртом. И тут Каина что-то отрезвляет.

— Стой! — говорит он полицаю. — Приказано доставить живыми… Успеем повесить. — И Морозу: — А ну, встали! Пошли!

Но Мороз лежит, не в состоянии подняться.

— Симулируешь, сволочь! Поднимайся!

Мороз, собрав все силы, поднимается на колени, но на ноги подняться не может.

— Может, теперь вы поможете своему учителю? — глядя на ребят и явно издеваясь, говорит Каин. — Он же вам помог!

Тогда Боря и Федя, не веря еще, что они могут быть рядом с учителем, подходят с обеих сторон к Морозу и преклоняют колени. Мороз забрасывает руки им на плечи, и ребята поднимают его. К ним уже подошли Остап и Андрей. И Коля Бородич, собрав все силы, тянется к ребятам, пытаясь чем-то помочь учителю.

Так они и идут, сначала окруженные стволами вражеских винтовок, а потом весенним прозрачным солнечным днем, утопающем в светло-зеленых сережках распустившейся вербы.

Так и уходят они вшестером, растворяясь в зелени, в небе, в его облаках.

 

1975

---

Тэкст падаецца паводле выдання: Васіль Быкаў. Поўны збор твораў. У 14 т. – Мінск: Саюз беларускіх пісьменьнікаў, 2012
Крыніца: http://www.lit-bel.org/