epub
 
падключыць
слоўнікі

Васіль Быкаў

Волчья стая

Привокзальная площадь большого города, запруженная потоком пассажиров из только что пришедшего поезда. В этом потоке не спеша идет пожилой человек, одетый в темный костюм и до воротника застегнутую сорочку без галстука. В единственной руке он держит небольшой чемоданчик, на его голове — серая кепка. Это Левчук. Он осматривается по сторонам, рассеянно скользит взглядом по лицам встречных прохожих. У киоска «Союзпечати» останавливает человека с газетой.

— Скажи… Скажите, пожалуйста, как попасть на улицу Космонавтов?

Человек окидывает его недоуменным взглядом и вспоминает после недолгой паузы:

— Космонавтов, Космонавтов… — Он оглядывается на стоянку автобусов. — Вон садитесь на автобус. В семерку. Доедете до площади, там перейдете на другую сторону и пересядете в одиннадцатый. Одиннадцатым проедете две остановки, а там спросите. Там пройти метров двести.

— Это далеко?

— Да ну — какое далеко! Может, километра два, не больше.

— Ну, два — это ерунда, — обрадованно говорит Левчук. — Два что же ехать.

Он не спеша идет по тротуару, стараясь своим чемоданчиком не слишком мешать прохожим, которых тут немало и все они идут навстречу ему, в сторону вокзала. Изредка идут по одному, но больше по два и по три, а то и большими группами, оживленно разговаривая, смеясь и явно торопясь куда-то.

Левчук с любопытством приглядывается к ним, стараясь понять эту их торопливость. Попутно он рассматривает широкую летнюю улицу с троллейбусами и автобусами, вывески магазинов, городскую рекламу. Троллейбусы, идущие в сторону вокзала, заметно перегружены, в то время как в обратном направлении они идут пустыми. Возле гастронома внимание

Левчука привлекает значительное оживление, особенно в одном из его отделов, где толпятся мужчины. Он останавливается на краю тротуара и тогда замечает на другой стороне огромную афишу, извещающую о футбольной встрече городской команды «Динамо» с командой гостей, и направляется дальше,

Дойдя до перекрестка, он о чем-то спрашивает у женщины с сумкой, та указывает на угол, и он сворачивает на другую улицу. С неослабевающим вниманием рассматривает дома, витрины, прохожих, не забывая на каждом перекрестке взглянуть на угол с табличкой, обозначающей наименование улицы. На одной из этих табличек он вдруг видит: «ул. Космонавтов», и лицо его проясняется.

Он идет дальше, присматриваясь к номерам домов — 68, 70, 72. Постепенно созерцательное выражение на его лице сменяется нетерпением и озабоченностью.

Но, кажется, он прошел дальше, чем следовало, — напротив был дом под номером 88 — и обеспокоенно повернул назад.

Быстрым шагом он прошел возле парикмахерской, сберкассы, и снова остановился в недоумении. На углу дома белел номер 76-й. Кажется, он запутался и соображал, куда идти дальше.

— Дядя, а какой вам дом надо?

Сзади, глядя на него, стояли две девочки. Одна, беленькая, лет восьми, игриво раскручивала возле себя сетку с пакетом молока в ней, другая, черненькая, ростом немного больше подружки, доедала из бумажки мороженое.

— Мне семьдесят восьмой надо. Не знаете, где такой?

— Семьдесят восьмой знаем. А какой корпус?

Он опустил на тротуар чемоданчик и из внутреннего кармана пиджака достал помятый конверт, вынул из него письмо.

— Вот посмотрим… Какой тут указан корпус? Что-то не помню…

Но в письме после номера дома действительно следовала буква К и цифра 3.

— Вот, кажется, три. Так, что ли?

Девочки обе разом заглянули в бумажку.

— Да, три. Это где Нэлька злая живет. За песочницей, — сказала черненькая с мороженым. — Мы вам покажем.

Он взял чемоданчик и пошел за девочками. Обойдя угол дома, они все втроем оказались в огромном дворе, окруженном новыми многоэтажными домами, с асфальтированными дорожками, рядами молодых деревцев, песочницами, площадками — типичном дворе нового дома, не совсем благоустроенного квартала. Всюду суетилась, галдела, гоняла на велосипедах детвора, где-то играли в волейбол, и удары по мячу глухо отдавались в глубине застройки.

— Дядя, а почему у вас одной руки нет? — спросила беленькая с сеткой. Ее сразу же оборвала старшая.

— Ну как ты не понимаешь, Ирка! Дядину руку на войне оторвало. Правда, дядя?

— Правда, правда. Догадливая ты, молодец.

— А в нашем дворе живет дядя Коля, так он на одной ноге ходит. Другую у него немцы оторвали. Он на маленькой машине ездит. Маленькая такая машина, чуть побольше мотоцикла.

— А моего дедушку на войне убили, — забегая вперед, c печалью сообщила младшая и вздохнула.

— Они хотели уничтожить всех, но наши солдаты не дали. Правда, дядя?

— Правда, правда, — сказал он, светлея лицом от этой их детской осведомленности.

Младшая с сеткой снова забежала вперед.

— А у вас есть, дядя, медали? У моего дедушки было шесть медалей. На фотокарточке видела.

— Шесть — это хорошо, — сказал он, избегая прямого ответа на ее вопрос. — Значит, герой был твой дедушка.

— А вы? Вы тоже герой? — смешно гримасничая от солнца, спросила меньшая.

— Я? Я не герой. Так просто…

— Boн этот дом, — показала чернявая на такой же, как и все тут, пятиэтажный дом из серого силикатного кирпича. — Третий корпус. А какую квартиру надо?

— Квартира пятьдесят вторая.

— Пятьдесят вторая… А там написано. Вверху над каждой дверью написано.

— Ну спасибо вам, девочки. Большое спасибо! — сказал он почти растроганно.

— Пожалуйста, — ответила они обе разом и побежали наискосок через дорожку.

Замедленным шагом он приближался к указанному дому. Остановился, осмотрел написанный масляной краской номер, обогнул угол дома. Прежде чем войти в подъезд, внимательно перечитал различные надписи и объявления на двери: о номере почтового индекса, о недозволенности оставлять без присмотра газовые приборы, о собрании при домоуправлении по вопросам благоустройства двора. Выше над входом была табличка с номером подъезда и номерами квартир в нем, из которой он понял, что нужной ему квартиры тут не было. Он прошел следующий подъезд и свернул к третьему.

На скамейке здесь сидели две древние, несмотря на жару, одетые во все теплое старушки, они внимательно присмотрелись к Левчуку, но он, ни о чем не спросив, прошел мимо в подъезд. По лестнице он поднялся на третий этаж и увидел на площадке над левой дверью номер 52. Внизу лежал крохотный половичок. Он опустил у ног чемоданчик и не сразу, преодолевая волнение, тихо постучал пальцем. Потом, выждав, постучал громче. Показалось, где-то послышался разговор, но, вслушавшись, он понял, что это звучало радио, и постучал снова. На этот его стук отворилась дверь соседней квартиры.

— А вы позвоните, — сказала с порога женщина, вытирая фартуком руки. Пока он оглядывал дверь в поисках звонка, она переступила порог и нажала малозаметную на косяке кнопку. Послышался глухой треск, но и после этого дверь 52-й не отворилась,

— Значит, нет, — сказала женщина. — С утра тут малая бегала, да вот что-то не видно. Наверно, пошли куда-то.

Левчук растерянно прислонился к лестничным перилам и не знал, что делать. Но, видно, и стоять тут тоже не имело смысла.

Нелепо так получилось! Хотя что ж, оно и понятно: выходной день. Зачем сидеть дома?

Он медленно пошел вниз по лестнице. Соседка, перед тем как закрыть дверь, крикнула:

— Во, да футбол же сегодня! Наверно, на футболе они.

Может, и на футболе. Или еще где. Мало ли куда можно пойти в городе в погожий выходной день. Не то, что в деревне. Интересных мест, наверное, тут пропасть. Уж не надеялся ли он, что они будут тридцать лет сидеть дома и ждать, когда он явится к ним в гости?

Левчук спустился с лестницы и вышел из подъезда. Старушки проводили его настороженным взглядом. На краю тротуара он остановился, оглядел двор.

Но не ехать же обратно, если уж приехал за пятьсот километров. Когда еще придется выбраться в такую даль? Наверно, надо подождать. Авось до ночи вернутся…

Он увидел в глубине двора незанятую скамейку под стеной гаража и направился к ней. Поставил чемоданчик, устало сел сам и вытянул натруженные ноги. Невдалеке в песочнице играли дети, двое мужчин возились возле разобранного «Москвича». Отсюда ему хорошо был виден подъезд со старушками, и он начал ждать.

Нет, обязательно надо дождаться, если даже ждать придется до вечера. Надо свидеться. И поговорить. Все-таки есть о чем поговорить. Главное, узнать — как и что он? Да и рассказать о себе. Пусть знает. Тоже не мешает и ему обо всем узнать. Хотя и через тридцать лет.

Левчук закуривает «Приму», затягивается, взор его затуманивается, сознание переносится в тридцатилетней давности прошлое, где он…

…Скорчившись на боку, задремал под разлапистой елкой. Вокруг лесная летняя ночь, шорох листьев, какие-то голоса рядом. Вдруг сквозь сон Левчук слышит:

— Левчук? Где Левчук?..

Он вздрагивает, но, не раскрывая глаз, натягивает на правое забинтованное плечо телогрейку, забывается снова. Тем временем рядом уже явственно слышатся голоса, в ночном мраке угадывается силуэт повозки и нескольких человек возле нее.

— Не пойду я. Никуда не пойду! — приглушенно звучит женский голос, и Левчук, вздрогнув, на секунду раскрывает глаза: он узнает радистку отряда Клаву.

— Каек это — не пойдешь? Как не пойдешь? Что мы тут тебе, больницу откроем? — гневно звучит бас их нового начштаба. — Пайкин!

— Я тут, товарищ начштаба.

— Отправляйте! Сейчас же и отправляйте вместе с

Тихоновым. До Язьминок как-нибудь доберутся, а там у

Лесковца перебудет. В Первомайской.

— Не пойду! — упрямо отказывается Клава.

— Поймите, Шорохина, — мягче вступает в разговор доктор Пайкин. — Вам нельзя тут оставаться. Вы же сами сказали: пора. И мы должны позаботиться о вашей судьбе и судьбе ребенка.

— Позаботишься тут о ней! Сама на рожон лезет.

— Ну и пусть!

— Убьют же к чертовой матери! — выходит из себя начштаба. — Ведь утром на прорыв идем, на брюхе ползти придется.

Ты понимаешь это?

— Пусть убивают!

— Пусть убивают — вы слышали? Раньше надо было, чтобы убили. Поняла?

Наступила пауза, слышно было, как тихонько хлипала

Клава, поодаль ездовой стеганул лошадь: «Каб цябе, ваукарэзина!»

— Пайкин! — более спокойным голосом сказал начштаба. — Хватит уговаривать. Сажайте на воз и отправляйте.

С Левчуком отправляйте, — если что, он досмотрит. Но где Левчук? Ты же говорил, тут был.

— Тут, да. Я перевязывал.

Левчук под елью открыл один глаз.

— Левчук! А, Левчук! Грибоед, где Левчук?

— Ды тут недзе спау! Я бачыу, — послышался глуховатый голос ездового санчасти Грибоеда.

— Ищите Левчука! — распорядился начштаба. — Ложите на повозку Тихонова. И через гать. Пока еще эту дыру не заткнули. Левчук! — теряя терпение, окликнул начштаба.

— Я! Ну что? — раздраженно отозвался Левчук и, не спеша, выбрался из-под нависших почти до самой земли ветвей елки.

— Левчук! Топкую гать знаешь?

— Ну знаю.

— Давай, Тихонова отвезешь! А то пропадет парень. В Первомайскую бригаду отвезешь. Через гать. Разведка вернулась, говорит: дыра. Можно проскочить.

— Ну вот еще! Чего я в Первомайской не видел! Я в роту пойду.

— Какую роту! Какую роту, если ты ранен? Пайкин, куда он ранен?

— В плечо. Пулевое касательное.

— Ну вот, касательное. Так что давай на гать. Вот повозка под твое начало. И это… Клаву захватишь.

— Тоже в Первомайскую? — насторожился Левчук.

— Клаву?.. — начштаба замялся. — Клаву лучше в деревню какую. К бабе. К какой-нибудь опытной бабе.

— Бабе, бабе! — съязвил Левчук и отвернулся, передвигая на поясе кабур с парабеллумом. — Не хватало мне еще шляться по бабам. Нашли подходящего…

Ему не очень хотелось ехать. Но он не сразу нашелся, как отказаться, а начальство тем временем, видно, сочло разговор законченным. Начштаба, шурша плащ-палаткой, направился в кустарник, Пайкин исчез и еще раньше.

— Подсуропили начальнички! Ну ладно же, трасцу вашае матери!.. — растерянно проговорил Левчук, подтягивая ремень на пиджаке.

И вот они едут по лесу. Повозка в темноте с трудом пробирается через кустарник, ветви стегают по головам, царапают по доскам, по спинам. Впереди сидит Грибоед, сбоку Левчук, сзади Клава. В повозке лежит раненый Тихонов с забинтованной головой и забинтованными глазами. Слышно, как невдалеке бахают, эхом раскатываются выстрелы, иногда где-то загорается ракета и ее дрожащие отсветы отражаются в летнем небе.

Вскоре, однако, повозка выбирается из зарослей на лесную дорожку, ехать становится спокойнее. Грибоед тихо спрашивает всю дорогу молчащего Левчука:

— Гэта самае — сильно цябе паранила?

— Паранила, — уклончиво отвечает Левчук.

— Гэта каб косць не зачапила. Главное — косць. А мяса нарасце. Косць не зачэпляна?

— Я доктор, что ли? — недружелюбно отвечает Левчук. —

Чертово это ранение! Все планы мне переиначило…

— Гэта где тябе?

— На Долгой Гряде. Где же еще!.. Кисель кинул «бычка» докурить, только рукой потянулся и — трах, получай! После четвертой атаки. Думал, хоть отосплюсь в санчасти.

— Дык паспау жа, — говорит Грибоед.

— Паспау, если бы не ты. Не твой длинный язык. Надо было выскочить?

— Ды я што? — пожимает плечами Грибоед. — Пыталися, я и сказау.

— Сказал! — зло говорит Левчук, неудобно сидя в повозке.

Ему мешает раненый Тихонов и особенно его автомат, который

Левчук хочет положить удобнее и тянет за ствол.

— Не трожь! — слабым голосом протестует Тихонов.

Левчук несколько удивленно отстраняется, вглядывается в дорогу, о чем-то напряженно размышляет. И вдруг говорит ездовому:

— Грибоед, стой!

Ездовой останавливает повозку. Вокруг почти все тихо, только шумит ветер в листве.

— Далеко гать?

— Да близка ужо, — говорит Грибоед. — Саснячок проедем, а там выгорына и грэбля.

— Туда не поедем.

— Во як! А куды ж?

— Давай куда в сторону.

— Як жа в старану? — несогласно говорит Грибоед. — Там балота.

— Поедем через болото.

Грибоед, недолго подумав, с очевидным нежеланием поворачивает лошадь. Они снова едут в кустарнике, через который с трудом пробирается лошадь. Грибоед, недовольно ворча, слезает с повозки, берет за уздечку лошадь. Левчук тоже соскакивает наземь и лезет вперед.

Они выбрались из зарослей на лужайку, стало светлее. Над росистой травой стлался туман — впереди лежало болото.

Повозка остановилась, а Левчук пошел по мокрой траве, пока под сапогами не стало чавкать, прислушался. Но впереди было тихо, в тумане дремали кусты олешника, где-то скрипела иволга. Левчук прошел дальше и остановился.

— Эй, давай там! — негромко окликнул он ездового.

Он подождал, но Грибоед очевидно не торопился ехать по его следу, и Левчук вернулся к повозке.

— Ты что?

— А куды ж ехать?

— Как куды? За мной едь! Куда я иду, туда и едь.

— У балота?

— Какое болото? Держит же.

— Тут дык дзержыць, а далей багна. Ужо я ведаю.

Левчук недоуменно чмыхнул, в упор рассматривая этого пожилого колхозника — босого, в кургузом, небрежно застегнутом немецком мундирчике и зимней шапке на голове.

— Сказали же, через грэблю трэба. Так жа сказали? А то балота…

Левчук саркастически ухмыльнулся.

— На грэблю, говоришь, да? Тебя сколько уже раз стреляли?

Два? Ну так вот — на гати застрелят в третий. В третий уже хорошо застрелят. Без промаху. — И раздраженно добавил: — Что тебе немцы, дураки — без прикрытия гать оставить? Мало что разведка сказала — надо и свою голову иметь.

Грибоед внимательно выслушал и продолжительно, трудно вздохнул.

— Ну дык што ж! Я не против, ды як только?

— Двигай за мной!

Повозка тихо, почти без шума, катится по волглой траве, лошадь, которую за уздечку ведет ездовой, слегка припадает то на заднюю, то на переднюю ногу. Левчук идет впереди. Но вот и он наконец останавливается — впереди топь, кочки, осока. Над болотистым пространством ползет туман, в разрывах которого зеркально поблескивают окна воды.

— Ну во — уехали! — устало вздыхает Грибоед. Лошадиные бока тяжело вздымаются, задние ее ноги уже до колен погружены в болото.

— Ничего, ничего! А ну обожди. Пусть конь отдохнет.

Левчук бросает в повозку телогрейку и, хватаясь за ветви кустарника, смело лезет в болото. В одном месте он здорово проваливается, едва не по пояс, но как-то выбирается на более мелкое место возле ольшаника.

— Эй, давай сюда!

Повозка забултыхалась, лошадь испуганно задергалась и провалилась до живота. Минуту они бились на одном месте, но выбраться не смогли, и Левчук вернулся, здоровым плечом уперся в зад повозки, и лошадь как-то вытащила ее из топи. Сзади, молча подобрав над белыми коленями юбку, выбралась Клава.

— Ой, господи!

— Вот тебе и господи! — необщительно отозвался Левчук. — Закаляйсь, понадобится.

Он снова полез впереди. Но теперь уже всюду было болото, вода достигала до пояса. Он прошел метров сто, но всюду была трясина, осока, травянистые кочки и широкие окна топи, над которыми курился белесый туман. Тогда он вернулся к повозке и взялся рукой за оглоблю.

— А ну, взяли!

Грибоед дернул за уздечку, лошадка доверчиво шагнула раз и другой, напряглась, повозка немного сдвинулась и остановилась.

— Давай, давай!

Изо всех сил помогая лошади, они немного протащили повозку, то и дело останавливаясь, едва переводя дыхание. Так они долго боролись с этим болотом, пока наконец не выбились из сил и остановились.

Левчук был в растерянности, он уже начал сомневаться в правильности избранного им пути и, вытирая рукавом пот с лица, озабоченно оглядывался по сторонам. Может быть, действительно лучше было ехать на гать?

— Вот влезли, так влезли!

— Ну, я ж казау, — охотно подхватил Грибоед. — Улезли, как дурни какие. Як теперь вылезем?

— Может, с километр проехали, — сказала Клава. — О боже, я уже не могу…

— Трэба назад, — сказал ездовой. — А то и коня утопим, и гэтага… Ды и сами. Тут вокны ёсць — ого! Па галаву и яшчэ застанецца.

Левчук растерянно вытирал рукавом лицо и молчал.

— Подождите! — отдохнув, сказал он. — Я посмотрю.

Он снова полез в болото, стараясь как можно меньше плескаться в воде, однажды провалился едва не по шею, как-то все же выбрался на кочку. Но кочка оседала под воду, он оставил ее и взял в сторону, и так пробирался дальше — от кочки до кочки, часто отдыхая и вслушиваясь.

Вдруг тишину расколол недалекий выстрел, за ним другой, дробно раскатилась пулеметная очередь, глухо ударил миномет, и мина с визгом описала свою крутую траекторию над лесом. Где-то невдалеке начался бой. Левчук по болоту бросился назад к повозке, возле которой встревоженно замерли его спутники.

— На гати, ага?

— На гати, — уныло подтвердил Грибоед,

— Ну вот, вашей матери! — выругался Левчук. — А вы говорили! Видишь, что делается на гати. А ну, вперед! Изо всех сил вперед! Раз-два, взяли!

Начинало светать, над болотом стлался сплошной, белый, как молоко, туман. На росистой траве на берегу, выливая из сапог грязь и воду, сидит Левчук. Рядом лежит на спине раненый Тихонов, сжалась от холода Клава. Поодаль с винтовкой в руках сидит Грибоед, и над всеми, свесив голову, стоит с хомутом на шее их конь. Сзади в болоте осталась затопленная их повозка.

— Ну вот, а вы говорили! — с удовольствием произносит Левчук, натягивая на ногу мокрый сапог.

Он то и дело оглядывается, вслушивается в звуки все еще не затихающего боя на гати. Левой рукой достает из кобуры пистолет, вытирает его о траву. Потом вынимает из карманов две раскисшие в воде картонные пачки патронов, выбрасывает их, ссыпав патроны в карман.

Тем временем светает, редеет туман, становится виден берег с кустарником, стылое болото рядом. Левчук берет автомат Тихонова, отмыкает диск, взвешивает его в руке — диск вроде полон. И вдруг на траве задвигался раненый.

— Пить… Пить дайте!

— Чего? Пить? Сейчас, сейчас, браток. Сейчас мы тебя напоим, — сочувственно отозвался Левчук. — Грибоед, а ну, сходи посмотри, может, ручей где…

Грибоед вставил в винтовку затвор и неторопливо пошел по берегу, а Левчук взглянул на Клаву, которая тихонько дрожала, прикорнув на боку. И он скинул с мокрого плеча подмоченную свою телогрейку.

— На, укройся! А то…

Клава укрылась и снова опустилась боком на влажную траву.

— Пить! — снова требовательно произнес Тихонов и неспокойно задергался. Клава, привстав, придержала его.

— Тихо, тихо! Сейчас принесет пить.

— Клава? — узнал раненый. — Клава, где мы?

— Да тут, за болотом. Ты лежи, лежи…

— Мы прорвались?

— Почти что. Ты не бойся.

— Где доктор Пайкин?

— Пайкин?

— Пайкин!

— Зачем тебе Пайкин? — сказал Левчук. — Пайкина нет тут.

Тихонов помолчал и рукой испытанно залапал подле себя.

— Автомат! Где мой автомат?

— Тут твой автомат! Куда денется, — сказал Левчук.

Раненый требовательно протянул руку.

— Дай автомат.

— На, пожалуйста! Что ты только делать с ним будешь?

Тихонов как будто успокоился, но вдруг без всякой связи с предыдущим спросил:

— Я умру, да?

— Чего это ты умрешь? — грубовато возразил Левчук. —

Вынесем — жить будешь.

— Куда… Куда вы меня несете?

— В одно хорошее место.

После паузы Тихонов снова сказал:

— Позовите доктора.

— Кого?

— Доктора! Пайкина позовите. Или вы оглохли? Клава!

— Доктора тут нет. Он куда-то пошел, — нашлась Клава и ласково погладила раненого по рукаву.

Вдруг упавшим голосом тот произнес:

— Как же… Мне надо знать. Слепой я. Зачем я слепой?

Я не хочу жить.

— Ничего, ничего, — сказал Левчук. — Еще будешь видеть.

Потерпи!

— Мне надо… Мне надо знать…

Раненый замолк на полуслове, кажется, снова потерял сознание, и Левчук переглянулся с Клавой.

— Не повезло Тихонову, — сказала Клава.

— А это как сказать. Война не окончилась, еще неизвестно, кому повезло, кому нет, — несогласно ответил Левчук.

Скоро Грибоед принес в тапке воду, но десантник лежал без сознания и не отреагировал на его обращение. Из шапки лилась вода.

— Котелка нет? — спросил Левчук.

— Нет.

— Эх ты, дед-Грибоед. Не запасливый ты, — упрекнул

Левчук.

— Я таки дед, як ты внук. Мне сорок пять годов тольки, — обиделся ездовой.

— Тебе? Сорок пять?

— Ну.

— Гляди. А я думал, все шестьдесят. Чего же ты старый такой?

— Того.

— Дела! — озабоченно выдохнул Левчук. — Надо посмотреть, может, где деревня какая?

— Залозье тут было, — сдержанно сказал ездовой. — Ну, близко Залозье повинно быть. Не спалена еще было.

— Тогда пойдем.

— А кали гэта самое… А кали там немцы? Мусиць же, их тут налезло, як тараканов?

Левчук помедлил с решением — немцев, разумеется, надо было остерегаться. Поднявшись, на мокрой траве села Клава.

— Левчук, надо идти, — с тихой настойчивостью сказала она.

— Ну вот видишь! Надо, значит, идти.

Они не сразу, по одному, повставали на ноги, взвалили на лошадь раненого, его автомат одели сверху ремнем на хомут. Раненый успокоенно положил на него свои руки, свесив вниз забинтованную голову. Придерживая его с обеих сторон, рядом пошли Левчук и Грибоед. Сзади шла Клава.

Уже рассвело. Над недалеким лесом всходило красное солнце. Они прошли через негустой кустарник и пошли краем поля. Левчук оглянулся на Клаву, которая с трудом поспевала за лошадью, неловко загребая сапогами в траве. На его лице отразилось скупое сочувствие, и, взглянув на солнце, он вдруг сказал:

— Смотри, Клава, солнце взошло!

— Солнышко всходит, смотрите, мальчики, солнышко всходит! — восторженно хлопает варежками девушка в новом полушубке, цигейковой шапке и привстает на коленях в санях. Трое парней рядом оборачиваются, глядят на разлившийся над лесом восход, улыбаются. Тут же, в санях, стоят две упаковки с рацией.

— Солнышка мы тут нагляделись, — говорит Левчук, неуклюже одетый поверх немецкого мундира в тулуп. — Разного…

— Ой, люблю, когда солнышко всходит! — не унимается Клава. Щечки ее горят от морозца, в глазах восторг от утренней благодати. По обе стороны зимней дороги сплошной стеной стоит сосновый лес, и вдруг Клава видит там летящую в ветвях белку.

— Белочка! Белочка! Глядите, вон белочка!

Она выскакивает из саней и бежит за белкой, Левчук бежит за радисткой. Поглядывая на белку, он не сводит влюбленного взгляда с девушки.

Потом они идут по лесу к дороге, здесь разлился ручей, и Клава не знает, как перейти через него в валенках. Левчук с преувеличенной осторожностью берет ее на руки и переносит на другую сторону, и она в знак благодарности целует его в щеку. Он, смущенно краснея, опускает ее наземь…

Они останавливаются на опушке кустарника, впереди раскинулась картофельная нива, и Левчук не сразу, оглядевшись, сворачивает на нее. Идет вдоль по бороздам, Клава несколько отстает, раненый то и дело сползает с лошади на бок, и они, остановившись, поправляют его, поджидая Клаву. На середине картофельного поля раненый, придя в себя, приподнимает голову.

— Долго еще? — едва слышно спрашивает он.

— Что — долго? — не понимает Левчук.

— Мучиться мне еще долго?

— Недолго, недолго. Потерпи немного.

— Где немцы?

— Да нет тут немцев! Чего ты боишься?

— Я не боюсь. Я не хочу напрасно мучиться. Вдруг сзади раздается испуганный окрик Клавы:

— Левчук, Левчук, глянь!..

Клава присела в борозде и смотрит куда-то в сторону, где в километре от них в кустарнике стоит несколько крытых брезентом машин, между которых ходят немцы.

Левчук рванул на себя Тихонова и растянулся в картофеле. Рядом упал Грибоед, сзади — Клава. В борозде остался стоять один конь с хомутом на шее. Повернув голову, он вглядывался в непонятнее фигуры вдали.

— Во влезли, так влезли! Гэта табе не балота, — проворчал в борозде Грибоед.

Немцы, однако, занимались своими делами на дороге, кто-то вылез из кабины, кто-то пошел с ведром. Левчук пристально наблюдал за ними из картофеля.

— Што ж нам рабиць? — спросил Грибоед.

— Подожди, может, поедут.

— Холера на яго — конь! — просипел Грибоед. — А ну, гэть! Гэть! Гэть ты, холера!..

Но немцы уже заметили одинокого коня в картофеле. На дороге уже кто-то начал вглядываться в их сторону, к нему подошел второй в шинели, с винтовкой в руках. Это встревожило Левчука, и он тоже зацыкал на бедную лошадь.

— А ну, пошла отсюда! Прочь! Прочь! Пошла прочь!.. Однако лошадь, оставив без внимания их тихие окрики, принялась спокойно скубать траву.

— Грибоед! Грибоед, а ну, отгони! Скорее!

— Гэть ты, халера! Гэть! Ах ты!..

Но никакие окрики не действовали, лошадь повернулась поперек борозды и начала пастись в картошке,

— Каб ты сдох! Каб тябе вауки сжерли! Вдруг в борозде прохватится раненый.

— Что, немцы?

— Тихо! Лежи ты!.. — прикрикнул на него Левчук.

— Где немцы?

— Вон на дороге.

— Сюда идут?

— Да нет еще! Ты лежи…

— Якое не, — просипел в борозде Грибоед. — Идуць ужо.

Левчук на секунду выглянул из борозды. Двое немцев с дороги неторопливо зашагали по картофелю в их сторону.

— Где немцы? — снова прохватился Тихонов.

— Тихо! Замри!

— Идут?

— Идут.

— Брать идут? Нет уж, меня не возьмут!..

Рядом неожиданно треснула коротенькая очередь, Левчук бросился к Тихонову, выхватил из его рук автомат, но было поздно! Из откинутой головы раненого вдоль по борозде плыл ручеек крови.

Левчук вскочил на ноги и с колена дал очередь по немцам, которые сначала остановились, а потом бросились назад, к дороге. Рядом выстрелил Грибоед. Потом они все вскочили и что было сил побежали к недалекой опушке.

С дороги прозвучало несколько выстрелов, несколько пуль с тугим свистом прошло над их головами. Но они благополучно достигли кустарника, и Левчук выругался.

— Сволочь! Балда! Столько мучились с ним… Сзади посреди нивы одиноко стояла их лошадь. Вдруг Левчук, тяжело дыша, останавливается.

— Бегчи трэба, — говорит Грибоед.

— Подожди… А ну, возьми их на прицел! — говорит он и, передохнув, бежит назад по картошке. Подбежав к телу Тихонова, взваливает его на себя. Немцы с дороги открывают огонь, несколько человек их выбегают из-за машин. Но тут с опушки начинает часто, хотя и малоприцельно, стрелять Грибоед. Немцы, постреливая, скрываются за машинами.

Левчук, низко согнувшись, несет на себе Тихонова, под обстрелом достигает кустарника, они все втроем зашиваются в чащу, некоторое время бегут в ней, пока на пригорочке среди орешника Левчук не падает вместе со своей ношей.

— Давай… Копай… Могилу копай!

Вдвоем с Грибоедом они быстро разрыхляют ножами мягкую землю, отрывают ямку. Левчук нарезает елового лапника, выстилает им дно ямки, в которую они торопливо опускают застывающее тело Тихонова.

— Ну вот! Так надо, — говорит Левчук. — Не ему, конечно.

— Гэта ты правильна, — соглашается Грибоед. — Каб им не достался.

Клава в изнеможении сидит на траве, из ее глаз скатываются две слезинки, а двое мужчин быстро засыпают могилку.

Грибоед расправляется и скорбно сдвигает на затылок шапку.

— Вот, хто б подумал… Яки хлопец был!

— Ладно, — говорит Левчук. — Потом… Быстро пошли!..

А то…

Они быстро шли, бежали, нагнувшись, пробирались в зарослях, все дальше уходя от немцев. Иногда останавливались, отдыхали, поджидая все время отстававшую Клаву. На краю просторного луга она догнала их и упала коленками на траву.

— Не могу я… Не могу…

— Ну вот еще! — грубовато отозвался Левчук. — Что ж тогда нам делать? Нести тебя, что ли?

Клава, опершись на руки, минуту отдыхала, едва справляясь с дыханием.

— Кончай, пошли! — подгонял Левчук. — Луг перейдем, вон соснячок, там передохнем.

Они перешли луг, перелезли через ручей и поднялись на заросший молодым соснячком пригорок. Клава снова без сил опустилась на сухую траву. Левчук тоже сел, сбросил с головы пропотевшую кепку. Уже стало тепло, пригревало солнце,

— Да, дела! — сказал Левчук.

— Каня трэба! И фурманку. Бо без каня як? — сказал

Грибоед.

— Был конь и фурманка. Все проворонили, балбесы…

Слушай, дед, дуй-ка ты, поищи деревню. Может, где есть недалеко. Без немцев чтобы.

Грибоед с трудом поднялся на ноги, закинул на плечо винтовку и пошел вниз с пригорка.

— И не задерживайся. Слышь?

Клава устало лежала на боку, Левчук, посидев, поднялся, обошел пригорок. Было всюду тихо, и нигде не было видно никаких признаков жилья. Он вернулся к Клаве, снял сапоги, разбросал по траве мокрые портянки, Клава большими глазами печально глядела в сосняк.

— Ты держись, Клава! Изо всех сил держись. А то не дай бог начнется — что мне тогда делать с тобой?

— Я понимаю. Наделала я вам забот. Ты уж извини, Левчук.

— Что извинять! После войны сочтемся.

— Oх, не дожить мне…

— Ты должна дожить. Он не дожил, а ты должна. Надо постараться.

— Разве ж я не стараюсь.

Клава тихонько заплакала, а он сидел рядом, вытянув к солнцу босые ноги, и не утешал ее.

— Главное, к какому-нибудь жилью прибиться. Да ни черта нет, все попалено, — сказал Левчук. — Интересно, как там отряд? Прорвались или нет?

Он оглядел Клаву, которая уже перестала плакать. Взгляд его задержался на ее мокрых сапожках.

— Сними сапоги. Пусть просохнут.

— Да ну…

— А ну, дай!

Он встал и стащил един ее сапог, а потом другой, Клава, подняв глаза, наверно, впервые взглянула в его лицо.

— У тебя как плечо? Может, перевязать?

— Да ну, ерунда.

Он снова сел на траву рядом.

— Ну и Тихонов! Отмочил номерок! Не ожидал такого.

— Испугался он, — сказала Клава.

— Испугался, факт. Но что бы мы делали, если бы не испугался?

— А может, он из-за нас?

— Поди вот, узнай теперь, — развел руками Левчук, — Откуда он родом хоть?

— А кто его знает! Из России откуда-то.

— А твой Платонов? Ты хоть адрес его родных знаешь?

— Адрес-то знаю, — сказала Клава. — Да что толку?

— Ах, Платонов, Платонов! — сокрушенно покачал головой Левчук. — Как я перед ним виноват!…

Клава молчала, он посидел еще, потом встал, походил по пригорку и снова вернулся к Клаве. Та спала, ему тоже очень хотелось спать, и чтобы стряхнуть с себя дремоту, он взял автомат, отомкнул диск, снял с него крышку, пересчитал патроны. А из головы не выходила мысль:

— Ах, Платонов, Платонов!..

Запряженные парой знакомые сани мчатся по лесной дороге. В них — Левчук, двое разведчиков и Клава. Она сидит, откинувшись спиной к Левчуку, и тот удобно подставляет ей свое плечо.

Они въезжают в лагерь партизанского отряда, вокруг шалаши, землянки. Их уже ждут. Возле штабной землянки — группа командиров, все рассматривают новую радистку в санях. Среди них выделяется рослая фигура начштаба Платонова, он красиво улыбается, обнажая белые зубы.

Вдруг Клава цепенеет, глаза ее загораются радостной улыбкой. Она неподвижно сидит в санях, а Платонов, вдруг встрепенувшись, делает растерянный шаг навстречу.

— Клава!

— Виктор!

Она спрыгивает с саней, он подбегает к ней, хватает ее за руки, она счастливо улыбается, не сводя глаз с его растерянного радостного лица.

— Вот это встреча! Клавка, а я думал…

— А я знала… Я знала. Я нашла тебя.

Он бережно и смущенно обнимает Клаву и ведет ее в штабную землянку. Левчук хмурится, потом берет две упаковки радиостанции и с совершенно убитым видом несет их следом в землянку.

Левчук на пригорке, сидя придремав, прохватывается, сжав автомат. Из сосняка вылезает Грибоед, стряхивает шапку и подходит ближе.

— Ну что?

Грибоед устало опускается наземь, вытягивает ноги, кладет подле винтовку.

— Ды як сказать! Деревушка одна ёсть, да спаленая.

— Что толку — спаленая! — рассерчал Левчук. — Нам с людьми надо.

— Спаленая, ага. Гуменца и уцелело адно. С краю. Думал, пустое, гляжу, баба поркается каля жыта.

— Баба?

— Баба, ага.

— Говорил с ней?

— Да я не гаварыу. Убачыу — и назад. Спяшауся.

— Добро! — подхватился Левчук. — Клава, вставай. Это далеко?

— Не очень… Во саснячок, ров гэты, потым расцяроб… Жыта там…

— Ну сколько? Километр? Два? Три?

— Можа, два, ага. Або три.

— Пошли.

Клава с усилием поднялась, пошатнулась, едва удержавшись на ногах. Поднялся Грибоед, и они неторопливо, чтобы не отрываться от Клавы, пошли вниз. Обошли сосняк, вышли на лесную дорожку. Левчук сторожко оглядывался по сторонам.

— Ды никога няма тут, я ж ишоу, — сказал Грибоед.

— Гляди, какой смелый: шел. А вдруг — немцы?

— А черт их бери. Наверно, такая судьба. Куда денешься.

— Ну это, — знаешь!.. Это ты о себе можешь так думать.

А нам еще жить хочется. Правда, Клава?

Клава, идя сзади, не ответила.

— А я, знаешь, так ужо и жить не сильно хочу, — загребая босыми ногами лежалый песок, сказал Грибоед. — Навошта мне такая жисць, коли моих никого нет. Ни бабы, ни дитенков. Война окончится, кому я трэба? Навошта?

— Чудак! Война окончится — в почете будешь. Ты же вон какой заслуженный! С первой весны в партизанах ходишь,

— С первой, ага.

— Орден заработаешь, человеком станешь. Хотя для ордена, конечно, не при повозке быть надо.

— Эт, нашто мне тот ордзин! Мне бы Володьку моего. Усех бы отдал — и дочек, и бабу… Абы Володьку одного…

— Что, убили Володьку? — спросил Левчук.

— Ну. На моих, считай что, руках. Разрывная в бок. И кишечки вылезли. Такие тоненькие, как птушиные. Собирал, собирал, ды что… Разрывная. И вот была семья, хазяйства — и ничога. Один остался…

— Плохо, значит, старался, — сказал Левчук.

— Што там старауся. Чалавекам жа хацелася быть. Пришли, попрасилися… А я што. Не выгонишь, бо параненыя…

— Это кто? Партизаны?

— Якия партизаны? Партизанау яще нигде не было.

Абкружэнцы гэтыя. Двое. Адин сильно параненый.

— Принял?

— Ну, а як жа не прымеш? Узяу у хату. Ляжау параниты гэны. Палитрук оказауся. А нехта данес. Ну и наляцели. Як вауки у пилипауку.

— Это они умеют.

— Умеюць, ага. Абкружыли. Думау, на кани вырвуся. Где там! Як начали бить разрыуными. И Валодьку у санях…

— А политрук?

— Палитрука вывез. Валодьку одного потеряу. Ну и бабу.

И малых дзве девачки было. Палицаи усех падчистую…

— Да, невеселые твои дела.

— Куды весялей… А ты заслужаны, кажаш. Каб хоть

Валодька…

Они выходят из леса в поле, идут по меже во ржи. Впереди появляются признаки деревни — высокие деревья и сады, но построек нигде не видно, на их месте — следы пожарищ: обрушенные кирпичные трубы печей, угли, обгорелые бревна. Вокруг — запустение, разгром, на котором привольно растет сорняк: чертополох и осот.

— Куда ты привел нас? — спросил Левчук. — Где жилье?

— Чакай, чакай. Ходи сюда!

Грибоед свернул в сторону, перешел ручеек, обросший ольшаником, и они увидели маленькое в два строения гумно на пригорочке возле ржи и кустарника.

— Ну, бачыли?

— Так, тихо. Побудьте тут, — отстранил старика Левчук и быстро пошел к гумну.

Он перешел дорожку, ведшую из деревни в ольшаник, поднялся на пригорочек. Ближе к дороге стояла поветь с остатками соломы, потом — старый, с продранной крышей, обросший малинником ток. Левчук осторожно обошел его, приблизился к полурастворенным воротам. Поблизости на краю ржаной нивы росла яблоня-дичка, и на ней сидел старый ворон.

Левчук махнул рукой — ворон, нехотя, снялся с ветки и полетел в сторону деревни.

Левчук приотворил половинку двери. Из тока над его головой прошмыгнули две ласточки, Левчук шире растворил дверь и переступил порог.

Напротив у стены на соломенной подстилке лежала полосатая дерюжка, здесь же стояли стоптанные бахилы и на стене висел кожушок. Кто-то здесь, видимо, жил.

— Эй! Есть кто живой? — негромко окликнул Левчук. Но никто не отозвался, и Левчук вышел из тока, махнул

Клаве с Грибоедом, напряженно выглядывавшим из кустов:

— Давай сюда!

Они подошли к току, Левчук распахнул дверь, и Клава вошла в ток. Увидев соломенную постель, она сразу упала на нее боком.

— Ну вот! Отсюда уже никуда не пойдем, — сказал Левчук. — Но где же хозяйка?

Левчук раскрыл дверь в затхлую, полную мрака осеть, по лестнице, приставленной к стене, взобрался наверх. Здесь тоже никого не было. Тогда он вышел, обследовал гумно снаружи, повглядывался в рожь, подошел к ольшанику рядом, за которым оказалась полоска картофеля. Левчук пригляделся, картошку уже кто-то копал, в конце борозды валялась подсохшая ботва, и Левчук вернулся в гумно.

— Эй, Грибоед! Давай посудину — бульбочки накопаем, — крикнул он.

Но Грибоед не отозвался. Левчук шагнул через порог, старик сидел, склонясь возле Клавы, и при его появлении недовольно замахал руками. Смешавшись, Левчук поспешил выйти наружу.

Во дворе он постоял, вслушался, потом, что-то поняв, насобирал палок и щепок, разжег посреди двора костерок. В малиннике под стеной нашел дырявый казан, заткнул щепкой дыру и набрал из ручья воды. Только он принялся греть воду, как из тока вышел Грибоед.

— Во добра, — сказал он. — Здагадливый ты.

— Ну как там? — спросил Левчук.

— Ничога. Все добра.

— А ты того… Что-нибудь понимаешь?

— Да ужо ж. Што-небудзь, — уклончиво ответил Грибоед, взял тряпку, сушившуюся на бороне под стеной, и снова исчез в току.

Вскоре он выбежал и полой мундира выхватил из огня казанок.

— Что, уже? — догадался Левчук.

— Ужо, ужо… Зараз ужо…

Грибоед побежал в ток, а Левчук подошел к двери и спросил, прислушиваясь:

— Так кто там? Парень или девка?

— Мужик! — незнакомым, ласковым голосом ответил Грибоед. — Харошы дятюк. Ходи сюды.

Левчук не очень решительно шагнул в ток и увидел в руках Грибоеда небольшой сверток из белого парашютного шелка. Рядом в полумраке чужой постели с испугом в глазах смотрела на него Клава.

— Во, гляди. Акурат Платонов.

— Ничего, ничего, — сдержанно похвалил Левчук.

— Во теперь нас, мужиков, будет трое, — озабоченно сказал Грибоед. — Чым тольки кормиться будем?

Левчук выскочил из тока, схватил пустой казанок и побежал через кустарник к картошке. Он начал лихорадочно выдергивать ботву и собирать в казанок маленькие еще, с голубиное яичко, картофелины, потом бегом направился к ручью, перемыл их, залил водой и начал варить. Он подкладывал дрова в огонь, согнувшись, дул в костерок, покорачивал казанок.

— У меня соли во трохи есть, — сказал Грибоед, выходя из тока.

— Да ну? Может, у тебя и хлеб есть? — сыронизировал Левчук.

— Не, хлеба няма. А посолить буде.

Став на колени у огня, он достал из нагрудного кармана, тряпицу, развернул ее, потом развернул бумажку и, взяв щепотку соли, бросил ее в казанок.

— Больше бери! Что это твоя щепотка, — сказал Левчук.

— Соль ощажать надо. Где ее возьмешь?

— Как там Клавка?

— Заснула. Хай поспить — ей теперь трэба.

— А малый?

— И малый спить. Сиську пососал и спить. А што ему….

— Ну добра. Сядь, посиди тут.

— Не. Я ужо у засень. Баюсь, галаву напячэ.

Он отошел в тень, под стену, и сел там в ожидании, когда сварится картошка.

Картошка весело кипела, сипя на огне, Левчук тыкал в нее протиркой от автомата и подкладывал наломанных им палок.

Грибоед, наблюдая за ним, устало сидел на бороне под стеной.

— Ну что невеселый, дед? — спросил Левчук. — Все хорошо ведь.

— Харашо, да не все, — вздохнул Грибоед.

— Ну, а что? Тихонов?

— Хоть бы и Тихонов. Малады еще. Хиба жить не хотел?

— Жить всем хочется. Да всем не выходит.

— Во пра тое и думаю. А тут малый.

— А тут малый…

…Землянка, маленькое окошко бросает слабый свет на самодельный, грубо сколоченный стол, за которым у рации сидит Клава. Распахивается дверь, и на пороге появляется начштаба капитан Платонов.

— Клавка, пожелай мне ни пуха ни пера! — говорит он, радостно улыбаясь, и она бросается ему навстречу.

— Витя! — сдавленно говорит она. — А почему ты? Левчук же должен идти.

— Понимаешь, балбес этакий твой Левчук. Вчера на задании поддал, и командир его засадил в яму. На трое суток. Вот понимаешь… Но ты не беспокойся. Это пустяк…

— Ага, хороший пустяк! Там же полно полицаев. Да и немцы. Там же рота СД.

— Ерунда! Мы быстро. За одну ночь…

Он обнимает ее и выходит, она бросается следом, но раздаются звуки морзянки, и она возвращается к рации.

…Тем временем Левчук сидит на телогрейке в яме. Утро.

С похмелья болит голова, он задумчив и мрачен. И вдруг сверху слышится:

— Привезли! Капитана привезли!

Левчук, не обращая внимания на крики часового, выскакивает из ямы и бежит по лесу к штабной землянке, у которой стоит повозка с убитым начальником штаба и рыдает Клава.

Вокруг, уронив головы, стоят партизаны. Останавливается и Левчук…

Очередной раз ткнув протиркой в картошку, Левчук сказал Грибоеду:

— Давай, отцеживай!

Грибоед, полой мундира прикрыв верх казанка, слил воду, снова поставил казанок на огонь.

— Хай посохне.

— Что ей сохнуть! Неси в ток, есть будем.

Грибоед взял казанок, Левчук раскрыл ему дверь, они вошли в ток. Клава, придвинув к себе маленький сверток с малым, застенчиво улыбнулась Левчуку одними губами.

— Давай есть будем. Вот бульбочка свеженькая. Наверно, свежей не ела еще в этом году?

Она попыталась подняться, и Левчук поправил под ее спиной солому, заложил от стены кожушок. Клава как-то устроилась, не выпуская из рук малого, поправила на лбу прическу.

— Спит? — спросил Грибоед.

— Спит. Что-то все спит и спит? — сказала она с некоторой тревогой.

— Ничога. Хай спить. Значится, спокойный буде.

— Спасибо вам, дяденька, — покорно сказала Клава.

— А не за што. Канешне, якая баба, можа бы, лепш управилась.

— А и ты неплохо, — сказал Левчук, устраиваясь рядом. —

Не крику, ни плачу.

— Гэта не я. Я что… Гэта яна во…

Они взяли из казанка по картофелине, а Клава сидела, откинувшись к стене с малым под рукой, и Левчук заметил:

— Ну ешь! Чего ты?

— Там в сумке ложка была.

Он вытащил из-под соломы ее немецкую сумку, вынул из нее ложку.

— И фляжечка там, достань. Ради такого случая…

— Фляжка! Ого! Го-го! — обрадовался Левчук, извлекая из сумки белую алюминиевую флягу. — Самогончика?

Спирту немного. Держала вce.

— Вот молодец! — прочувствованно сказал Левчук. — Дай тебе бог здоровьичка и твоему малому тоже. Грибоед, так как? Потянем?

— Да ужо ж, кали такое дело, — смутился Грибоед, и глаза его как-то хорошо засветились в пестрых сумерках тока.

Они охотно и с некоторой даже торжественностью выпили: сначала Левчук, потом Грибоед, который тут же поморщился всеми морщинами своего обросшего щетиной, преждевременно состарившегося лица.

— А хай его! Ужо самогонка лепей…

— Сравнил! Это же чистый, фабричный. А то самогонка…

— Дык што ж, что фабричный? Кажу, самогонка приемней, мякчей будта…

— А ты выпьешь? — Левчук поднял глаза на Клаву.

— Ой, нельзя же мне, наверно…

— А чаму? — сказал Грибоед. — И выпей. Бывала, моя, як кармила, дык и выпье капли. В праздник. Рабенок тады спить добра.

— Ну я немножечко…

Она немного глотнула из фляги, и мужчины одобрили:

— Вот и хорошо! Теперь есть будем. А ну, навались. Бульбочка хотя и не чищеная, но объедение. Правда?

— Вкусная, да, — сказала Клава.

— Как грибы! Если бы только соли побольше. А, Грибоед? — сказал Левчук.

Грибоед повертел головой.

— Не, не дам. Савсем мало засталося. Яще трэба буде…

— Не знал я. Не знал. Скупердяй ты!

— Ну и хай — скупердяй. Каб жа яе болей было. А то… На раз языком лизнуть.

Клава съела несколько картофелин и откинулась спиной на кожушок.

— Ой, как голова закружилась!..

— Это ничего! Это пройдет! — сказал Левчук. — У меня у самого оркестр играет. Так весело.

Грибоед серьезно, с укоризной посмотрел на него.

— Чего веселиться! Яще сонца вун где.

— Ну и что?

— А то. Да вечера еще вун кольки.

Левчук, проголодавшись, налег на картошку, Грибоед, помалу жуя, ушел в свои невеселые думы, Клава все успевала одновременно: и охаживала малого, и ела, и будто все вслушивалась во что-то, слышное одной ей. Левчук, заметив, это, сказал:

— Что? Что ты все ушами стрижешь?

— Я? Кажется, будто слышно что-то… Голоса будто.

Они все вслушались, потом Левчук взял автомат и вышел из тока. Но нигде никого не было, время приближалось к полудню, на дворе стояла жара. Левчук обошел гумно и вернулся в ток.

— Кажется тебе, Клавка. Нигде никого.

— Может, и кажется. Это у меня бывает. Я маленькая была такая трусиха. Боялась одна дома остаться. А вечером ни за что. Жили в Москве, на Саляной, дом старый, мышей была тьма. Отец часто в разъездах, а мать иногда припоздает с работы, так я забьюсь за буфет в угол и плачу. Мышей боялась.

— Мышей? — удивился Грибоед.

— Мышей, да.

— Мышей чаго ж бояться. Хиба мышь укусит?

— Мыши — не волки. Волка да. Волков и я напугался когдато, — сказал Левчук и вытянулся на земляном полу. — Теперь бы кимарнуть часок. Как думаешь, Грибоед?

— Як знаешь. Ты — старший.

Грибоед доедал из казана картошку, Левчук зевнул раз и другой. Клава, ребенок. Волки и плач Клавы. И вдруг Клава всхлипнула и зашлась в каком-то неудержимом внутреннем плаче.

Левчук подхватился с пола.

— Ты что? Ты чего? Клава? Все же хорошо.

Клава минуту плакала. Грибоед со спокойной печалью поглядел на нее и сказал Левчуку:

— Ну ладна. Чаго ты? Хай и поплача. У кожнага нешта ёсть, чтоб поплакать. Хай.

Действительно, Клава еще раза два всхлипнула и вытерла рукавом глаза.

— Ладно, извините меня. Больше не буду.

— Ты брось так шутить, — серьезно заметил Левчук. — А то знаешь… И мы заревем.

Губы ее снова задрожали, казалось, она снова не сдержится, и Грибоед сказал:

— Ничога, усё добра. Галоунае — дитя ёсть. Вырасте. Война проклятая скончится, все наладится. У маладых усе наперадзе. Не то что у старога… Каб мне ваша гора!

— Да, — помолчав, сказал Левчук. — Давайте про что веселое. Вот могу рассказать, как я перед войной едва не женился.

Но Грибоед, не поддаваясь его легкости, сидел, уставясь перед собой, и говорил:

— Век сабе не дарую: ну нашто я его тады у сани взял? Почему не пакинуу дома? Можа б, и живы астауся.

— Ты это о ком?

— Да пра Валодьку. Пра сына.

— Ой, боже! — сказала Клава. — Что в мире делается!

Раньше вот за себя все боялась, а теперь вдвойне мне бояться надо. За него вот! Такой малюсенький!.. Золотиночка ты моя горькая, несчастненький ты мой мальчишечка, как же мне уберечь тебя? Почему доля наша такая несчастная!

— Ладно тебе, — сказал Левчук и встал на ноги. — Будет плакаться. Вынянчим как-нибудь… Надо вот хорошее место найти. Видно, тут ни черта никого не дождешься.

— Рана яще яе чапаць. Лежать ей нада.

— Пусть и лежит. Ты карауль. Теперь я схожу. Может, в

Круглянку подойти? Отсюда километров с десять.

— Кали не спалили.

Или в Шипшиновичи. Хотя Шипшиновичи вряд ли уцелели — возле леса стоят… Дай котелок, воды принесу.

Грибоед потянулся за казанком, вдруг Клава опять встревоженно вздрогнула и вся сжалась в страхе.

— Что? — не понял Левчук.

— Слышите? Слышите?

— Да что? — переспросил Левчук и сам насторожился — откуда-то издали донесся тихий звук губной гармошки. Левчук молча схватил автомат и бросился к двери.

Дверь он чуть приоткрыл и тут же прихлопнул снова — в узкую щель и без того было видно, как по дороге из сожженной деревни ехали две повозки. За спинами седоков торчали стволы винтовок, и слышались звуки губной гармошки.

— Что, что там? — испуганно добивалась Клава. — Немцы, да? Немцы?

— Немцы! — упавшим голосом сказал Левчук и отскочил от двери. — Грибоед — в угол! Ты накройсь! — он выхватил из-под стены кожушок и набросил его на Клаву. — И лежи! Тихо только. Они — мимо.

Грибоед прильнул к щели в углу. Клава, прижимая к себе малого, сидела на постели. Левчук наблюдал в щель у дверей.

В двух повозках сидело семеро седоков, переехав ручей, повозки разом остановились, прозвучала команда, и седоки пососкакивали на дорогу. Недолго они разбирали оружие, боеприпасы, потом, разделившись на две группы, все разом направились к гумну. Левчук замер у двери, пальцем осторожно подвинул переводчик ППШ на автоматическую стрельбу.

— Левчук, что там? Что? Где они? — напряженным шепотом добивалась Клава, Но он только двинул рукой:

— Тихо!

Четверо от дороги свернули на эту сторону гумна. На минуту они скрылись за углом повети, потом появились у самой стены тока. Первым шагал рослый немец с обвисшим от тяжелых подсумков ремнем, с винтовкой в руке. В другой он докуривал сигарету. Его взгляд скользнул вдоль малинника, ненадолго задержался на двери и остановился на следах костерка посреди двора, от которого еще струился дымок. Что-то поняв, немец шагнул к двери.

Левчук прижался спиной к стене и вскинул автомат. Но не успел он нажать на спуск, как напротив подхватилась на постели Клава, и в напряженной тишине грохнул один, второй, третий выстрелы. Едва приоткрыв дверь, немец проворно юркнул за стену, Левчук сквозь доски дверей дал коротенькую очередь и растянулся под стеной на полу. Напротив, забившись за солому, под стеной нервно тряслась с пистолетом в одной руке Клава.

— Ложись! Ложись! — только успел он крикнуть, как первая пуля пронзила стену тока, отколов от бревна длинную сухую щепку. С обеих сторон гумна часто загрохотали выстрелы, пули насквозь пронизывали старое, струхлевшее дерево стен, осыпая ток пылью.

Левчук бросился к передней стене, выглядывая сквозь щели, которых тут было много. Выстрелы грохали со всех сторон, но на полу их спасал невысокий фундамент из камня.

В углу на выстрелы начал отвечать Грибоед из своей винтовки, и Левчук, полежав, бросился в осеть, со стороны которой у них не было никакого прикрытия.

Осеть эта едва освещалась маленьким подслеповатым оконцем, он вышиб его прикладом и упал на пол. Сразу же поблизости раздался выстрел, и пуля вонзилась наискось от окна в стену.

Недолго полежав, он опять выглянул сбоку. Во ржи чернели две головы в пилотках, видно, немцы караулили их с этой стороны, и Левчук стрикнул по ним коротенькой очередью. Потом, пригнувшись, выскочил в ток. Клава лежала под стеной за соломой, прикрывая собой младенца. В углу возле стены лежал Грибоед. Грохнул одиночный выстрел, взвизгнула под крышей пуля, и стрельба вдруг прекратилась.

— Грибоед, патронов много?

— Четыре обоймы.

— И все?

— Ну.

— А у тебя, Клава?

— Было восемь штук.

— Три выстрелила. Осталось пять. Да-а… Повоюешь тут.

Левчук, не отрываясь от щели, передвинул переводчик на одиночные выстрелы — надо было беречь патроны.

— Что же нам делать, Левчук? Боже мой, что же нам делать? — готова была зарыдать Клава.

— Тихо, лежи! Гляди на дверь. Ты гляди на дверь.

Появится — бей сразу в лоб.

Вдруг откуда-то, наверно из-за повети, донесся приглушенный стенами крик:

— Эй ты, Левчук! Не пора ли сдаваться?!

Левчук вздрогнул, придвинулся ближе к щели.

— Эй, слышь? Пора сдаваться, пока не поджарили. Или ты уже того — загибаешься?

Грибоед, не отрываясь от щели, сказал:

— Гэ, то ж той, што перабег да немцев. Кудрауцау той.

— Кудрявцев?

— Ну. Што вясной боты у Гусака украл. Той, немецкий агент.

Вунь за паветкай… За саломай вунь вытыркается…

— А ну, дай…

Левчук взял у ездового винтовку и, тщательно прицелясь, выстрелил. Потом выстрелил еще два раза. Но, видно, напрасно.

— Достреляешься, падла! — прозвучало в ответ. — Подвесим за челюсть. На телеграфном столбе подохнешь.

— А хо-хо ты не хочешь, подлец! — в ответ крикнул Левчук.

— Брось дурить, кретин! Высылай из сарая радистку и поднимай руки. Жить будешь!

— Я и так буду жить! А вот ты в веревке подохнешь, продажный пес!

— Ну, пеняй на себя. Огонь!!

Опять дружно и часто загрохотали выстрелы, пули со злым треском дырявили стены, крышу, мусором и пылью осыпая земляной пол.

Так продолжалось четверть часа, если не больше, и Левчук испугался, что они пойдут со стороны осети. По лестнице он бросился наверх, упал возле дыры во фронтоне и выглянул сверху на рожь.

Два немца во ржи, пригнувшись, пробирались к току, и он, злорадно ухмыльнувшись, взвел затвор. Тщательно прицелясь, он хлестнул одиночным выстрелом, немец нелепо, будто удивившись, выпрямился, повернулся на каблуках и рухнул боком в рожь, другой бросился к ольшанику. Левчук торопливо выстрелил по нему, но промазал.

Как только первая пуля ударила по засыпке осети, он скатился на ток и растянулся под стеной возле Клавы. От повети еще раза два хлестнули выстрелы, а потом почему-то все стихло, и в этой тишине снова раздался знакомый голос Кудрявцева:

— Эй ты! Живой еще? Хватит швыряться пульками. Давай радисточку и катись к чертовой матери! Слышь?

В току все молчали, Грибоед напряженно глядел на Левчука. Клава положила на солому младенца и заплакала.

— О боже! Ой, что же мне делать?.. О боже!

И тогда Левчук, лежа за камнями фундамента, громко закричал в щель:

— Эй ты! Иди возьми радистку! Ну! Иди, подлюга!..

И, вскинув автомат, пальнул сквозь стену — всего один раз, больше он не мог позволить себе, надо было беречь патроны.

— Ну, падла! — донеслось от повети. — Тогда держись!

Сейчас мы тебя, как кабана, зажарим в соломе!..

Трое осажденных напряженно молчали, пристально наблюдая сквозь щели.

— Грибоед, смотри! — сказал Левчук. — Будут подползать — бей!

Но шло время, а к току никто не полз, и было тихо. Потом раздался выстрел, и пуля, сверкнув под крышей, пронизала навылет солому. Потом грохнуло еще раз, хотя трассы и не было видно. Но когда выстрелили в третий paз, Левчук понял, что они надумали, и у него от гнева перекосилось лицо.

Они начали обстрел зажигательными.

После четырех или пяти выстрелов в току потянуло дымом, это загорелась крыша. Клава испуганно обернулась и закричала, будто от боли:

— Левчук, Левчук!

— Тихо!

Крыша над их головами занялась дымным пламенем, в соломе быстро прогорала дыра, в току стало дымно и жарко,

посыпались искры и головешки от стропил. Грибоед ползком подался поближе к двери, туда же с младенцем на руках переползла Клава.

— Клава, в осеть! — скомандовал Левчук.

Клава перевалилась через порог и прикрыла за собой дверь осети. В току остались Левчук с Грибоедом, они молча лежали возле порога, ожидая, что будет дальше.

Перегорев в связке, в конце тока, обдав их роем искр, рухнула пара стропил. Левчук сапогом оттолкнул от себя упавшую с огнем головню.

— Oх ты, холера! — прохрипел Грибоед. — Муси зараз згорим!

Было жарко, и они едва не задыхались от дыма.

— Грибоед! — вдруг что-то сообразив, подал голос Левчук. —

Грибоед, а ну, двинь дверью.

Грибоед винтовкой толкнул половинку двери, и та приоткрылась. Сразу же от повети грохнули два выстрела, две пули выбили по большой дыре в тонких досках двери.

— Халера на их!..

Уже пылала почти вся соломенная крыша тока, пол густо засыпало пеплом, гарью и огненным мусором горящей соломы. Грибоед прикрылся полосатой дерюжиной с постели, дым выедал им глаза.

Вдруг дверь в осеть растворилась и на пороге, заходясь в кашле, появилась Клава.

— Я не могу!.. Не могу больше! Левчук! Я выйду… Сберегите малого…

— Молчи! — крикнул Левчук. — Я тебе выйду! А ну, ползи сюда…

Она подползла к двери и легла рядом, а он стволом автомата толкнул простреленную половинку дверей. Опять трахнул выстрел, и пуля расколола дверную раму. Чтобы дверь не закрылась, Левчук крикнул Грибоеду: «Держи!», а сам подался к Клаве.

— Ну, давай! Сразу за малинник и в рожь! Быстро!

Она прижала к себе малого и минуту непонимающе глядела на Левчука. И тогда Левчук, испугавшись, что они скоро сгорят тут живьем, толкнул ее к двери.

Он ожидал выстрела, но с выстрелом те замешкались, Клава успела боком выскользнуть в дверь, за малинник, когда первая пуля ударила по косяку, потом раздалось несколько выстрелов подряд.

— Ах, холеры! — давясь от дыма, просипел Грибоед. —

Забьют же! Левчук, ты давай! А я тут уже…

Что-то поняв, Левчук бросился по лестнице на осеть и растянулся возле знакомой дыры в конце тока.

Рожь густо застилал дым, Левчук, задыхаясь, выглянул и никого не увидел. Но тут же в дыму сверкнули две трассы. Это немцы стреляли из ольшаника, значит, во ржи они что-то заметили. Наверно, Клаву. Левчук направил в их сторону автомат и выпустил все, что оставалось в диске. Потом, почувствовав, что задыхается, и едва не теряя сознание, ухватился за бревно левой рукой и ринулся через дыру в малинник.

Оставшись один, Грибоед достает из кармана последнюю обойму, вынимает из нее пятый патрон и сует в нагрудный карман. Остальными четырьмя заряжает винтовку.

Крадучись, из-за повети на двор гумна выбегают два немца, и Грибоед прицеливается. Он долго целится, потом стреляет. Немец роняет винтовку и, схватившись за руку, убегает назад. Второй с колена стреляет по двери горящего тока.

Минуту они по очереди стреляют друг в друга и не попадают из-за дыма. Наконец Грибоед выбрасывает на землю четвертую гильзу и достает из кармана последний патрон.

Недолго он медлит, наблюдая, как немец, поднявшись, идет к нему, он не знает, как поступить с последним патроном, но, увидев его крепкое молодое лицо, прикладывается к винтовке и стреляет.

Немец падает на спину. Грибоед пытается встать, чтобы бежать, но тут сзади сквозь дым раздается трассирующая автоматная очередь, и он тихо опускается на землю.

Левчук, пригнувшись, бежит в дыму по истоптанной ржи, падает, снова вскакивает, все дальше уходя от пожара, от немцев, к лесу. Сзади по нему стреляют, кричат, но он бежит, задыхаясь от усталости, густо обливаясь потом…

Наконец он выскакивает из ржи и тут же подается назад — между рожью и ольшаником наперерез ему бегут два немца. Первый стреляет в него, и пуля взбивает землю под его ногами.

Пригибаясь, он бежит вдоль по ржаной ниве, вскоре выскакивает на заболоченную лужайку, оборачивается, приседает. Когда сзади появляются во ржи две пилотки, он дважды стреляет из парабеллума. Потом с пистолетом в руке обессиленно бежит к кустарнику.

Бег его все замедлялся, а преследователи тем временем тоже выскочили на лужайку и открыли сзади огонь.

Первая пуля прошла невысоко над его головой, но он не ускорил бег. Он перешел на шаг. Вторая пуля прорезала по земле косой рикошетный след, третья пробила карман, из которого посыпались патроны. Он подобрал их из травы и, уже не оглядываясь, шел, пока не скрылся в ольшанике.

Потом он долго пробирался лесом. Его уже не преследовали, от усталости он пошатывался, заплетаясь ногами. Набрел на бор-беломошник, споткнулся о корень и упал.

Он уже не поднялся, а так и остался лежать, лишившись всех сил…

Во дворе Левчук поднимается со скамейки, берет чемоданчик и идет в подъезд. Поднявшись на этаж, он звонит три раза, но безрезультатно. Дверь 52-й не отворяется.

Он спускается вниз. Не спеша, убивая время, обходит двор и снова возвращается на скамейку под стеной гаража.

…Зима, ночь. Трое партизан-подрывников в белых маскхалатах лежат под завалом у железной дороги. На насыпи удаляется двойной силуэт патрулей-немцев. Старший группы Колобов тихо говорит Левчуку:

— Я сползаю. А вы — прикройте.

Он скрывается в лесном завале, трое остаются ждать. И вот с той стороны, куда удалились патрули, несется трассирующая очередь, начинается обстрел. В то же время слышится слабый крик Колобова, Левчук бросается через завал на ту сторону, находит друга, который ранен и не может подняться. Левчук перетаскивает его через деревья, потом взваливает на себя и несет в ночь.

…Уже все стихает, стрельба едва слышится вдали, а Левчук несет на себе Колобова. Тот без сознания. Левчук выбирается из леса в кустарник и долго бредет в нем по колено в снегу. Однажды он останавливается, чтобы перевязать раненого, весь бок и бедро которого залиты кровью. Перевязав его, Левчук поднимает голову и видит, как поодаль в кустарнике, пристально наблюдая за ним, стоит волк. Левчук махнул рукой — мол, пошел прочь, но волк только стригнул ушами, и тут Левчук увидел поодаль второго. Левчук взялся за винтовку, двинул затвором, но волки, как ни в чем не бывало, продолжали стоять в кустарнике.

И вот он опять идет редколесьем, несет на себе товарища, а на некотором расстоянии от него, не отставая и не опережая, идут семь волков.

Левчук выходит из кустарника, впереди голое снежное пространство замерзшего озера. Он в изнеможении падает возле камыша на берегу, оглядывается. Но волков с одной стороны только трое, четверо обходят с другой стороны.

Левчук хватается за автомат, взводит затвор, но рядом поднимает голову Колобов.

— Постой, ты что?

— А что? Смотри, они окружают.

— Где мы — ты видишь? — сквозь боль просипел раненый. Левчук вглядывается в ночное пространство озера, пригорок, на котором раскинулись в ночи дома недалекой деревни.

— Заровское озеро, — сказал Колобов и упал боком на снег.

— Заровское?

— Ну. И Заровье. Знаменитый немецкий гарнизон. Левчук растерянно огляделся. Волки, разойдясь полудугой, ждали. Он схватил автомат, винтовку, взвалил на спину Колобова и быстро пошел в разрыв этого полукруга к озеру.

Возле камыша он здорово провалился обеими ногами, коекак выбрался на снег, под которым была вода, добрел до льда озера. Ноги его в валенках до колен были мокрые, и на льду он скоро упал.

Когда он поднялся, волки уже сомкнули свое полукольцо, оставив лишь небольшой проход в лес. Но путь в лес ему был без надобности, ему надо было вперед, на озеро.

— Сашка, ты видишь? Ты глянь, что делается, — возбужденно сказал Левчук. Колобов приподнял голову.

— Ладно, ты иди, — сказал он.

— Как? Они же тебя тут…

— Иди. Оставь автомат и иди.

— А если они… На меня.

— Не бойся. Я останусь. Пригонишь лошадь.

Левчук вскочил на ноги, схватил винтовку и, охваченный внезапной решимостью, направился к самой середине волчьей цепи.

Он шел на волка, стоящего с опущенным на снег хвостом, винтовку он держал как палку, готовый ударить ею, если волк не уберется с его пути. И волк посторонился. Сначала нехотя, присев на задние лапы, потом не очень охотно отбежал в сторону и остановился.

Левчук сначала шел, оглядываясь, потом побежал по льду озера. Волки за ним не погнались. Они теснее окружили лежащего Колобова, и Левчук изо всех сил побежал к противоположному берегу.

Скользя на обмерзших валенках, он падал, вскакивал и бежал, боясь, что не успеет, что волки прежде расправятся с

Колобовым. Когда ночную тишину сзади разрезала пулеметная очередь, он остановился как вкопанный. Ночь загремела выстрелами и очередями, послышались крики, и Левчук, сорвавшись с места, помчался обратно.

Пока он бежал, перестрелка еще продолжалась, были слышны крики людей, он очень боялся опоздать…

И — опоздал.

Он понял это, когда увидел поблизости камыш, возле которого провалился в воду, и знакомое место на снегу. Оно было истоптано множеством волчьих и человечьих следов, среди которых темнели пятна крови. Ветер сдувал со снега темные клочья шерсти. Широкая борозда-след вела в сторону деревни, откуда доносились приглушенные голоса, смех, знакомая ругань.

Едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, Левчук потоптался на снегу и устало побрел через озеро.

Левчук поворачивается на бок, садится. Вокруг лес, в ночном небе высятся огромные сосны. Он недолго сидит, что-то соображая, затем поднимается на ноги.

Откуда-то издали доносятся звуки стрельбы, и он сворачивает на них. Потом останавливается и, недолго подумав, идет в сторону, — пробирается в темноте своим прежним путем назад. Вскоре выходит из леса и бредет вдоль опушки, то и дело приседая, осматривая ночной небосклон, проходит вдоль поля ржи, и ему открывается догорающее в темноте пожарище.

Издали он обходит его, вглядываясь и вслушиваясь. Но, кажется, людей там нет, и он, крадучись, приближается к току, краем ржи обходит с той его стороны, где были ворота. Возле дички-яблони на минуту затаился, послушал. Рядом дверь тока, одна половина ее валялась, сорванная с петель, другая косо зависла, густо подолбанная пулями. И вдруг он там что-то заметил и подбежал ближе.

— Грибоед!

Отворачивая от дыма и жара лицо, он нащупал руками

Грибоеда. Тот был мертв, Левчук пошарил по сторонам и нашел его шапку, с которой, отойдя на несколько шагов, он застыл перед током.

— Все-таки застрелили, гады!

…Тоже ночь, горит костерок, рядом шалаш санчасти, распряженная повозка, с которой торчат чьи-то босые ноги. У костерка сидит Верховец, санитар из санчасти, к нему с обвязанной головой подходит Левчук.

— Это кто там? — кивает он в сторону повозки.

— Да Грибоед, — говорит Верховец, грея над костром руки. — Застрелили вчера. Из пистолета, в затылок. Хлопцы из разведки случайно наткнулись, привезли. Завтра хоронить будем.

— Это где же его?

— Да возле своей усадьбы. И что ему там надобно было?

Пошел и попался.

Левчук присаживается к костерку, докуривает самокрутку, они греются, не обращая внимания, что кто-то подходит сзади и тоже устраивается возле огня.

— Пагреюся у вас. А то акалел, халера…

Верховец подскакивает от удивления.

— Грибоед, ты что?

— Ды акалел, кажу. Ватовку нехта забрал…

— Ты же убитый!

— Я? Не-а. Пакуль не-а.

— А голова?

— А галаву пальнули. Балить, холера…

— Теперь уж пальнули, как надо… — говорит сам себе

Левчук и вздрагивает. От сожженной деревни высоко взлетает ракета. Не долетев до гумна, она падает за ручьем и догорает.

Левчук бросается в рожь, но тут снова загорается ракета, — с другой стороны, от леса; он приседает во ржи, слушая, как со стороны деревни доносится свирепый собачий лай.

Когда догорает вторая ракета, он, пригнувшись, бежит по ржи к ольшанику, но вдруг слышит во ржи слабенький детский плач и останавливается почти в растерянности. Близкая очередь от дороги заставляет его распластаться во ржи, потом он вскакивает, чтобы бежать, и снова слышит плач ребенка.

Он поворачивает назад, описывает полукруг во ржи и вдруг видит светлое пятнышко на самой земле. Левчук подхватывает сверток с ребенком и, прижимая его к груди, бежит к лесу. По пути он то и дело приседает и вглядывается в рожь, ожидая где-либо увидеть Клаву, но тщетно.

— Ух, гады, гады!..

Уже недалеко заливаются лаем овчарки, несколько трасс близко прошивают мрак, сзади загораются сразу две или три ракеты. Но он достигает кустарника и бежит, прижимая к груди младенца. Потом бредет по лесу, все дальше отходя от злополучного тока.

— Ух, гады! Ух, гады! — исступленно твердит про себя.

Рассвет застает его в редком старом ольшанике на краю болота. Часто оглядываясь, Левчук бредет по колено в осоке, неся за пазухой белый парашютный сверток с младенцем. Сзади, то затихая, то становясь громче, доносится собачий лай. Похоже, его настигают.

Он идет вдоль болота по его твердому берегу. Собачий лай усиливается. Тогда он круто сворачивает в болото, бредет по воде, которая сначала доходит ему до колена, потом до пояса. Малый за пазухой начинает проявлять беспокойство, и он говорит:

— Ничего, ничего, браток! Еще мы посмотрим.

Он пробирается по болоту от кочки до кочки в направлении густого лозового куста. Болото становится все глубже, он снимает с себя пиджак и, завернув в него младенца, поднимает его повыше. Вокруг расплывается водяная муть, ноги скользят по корневищам, иногда он едва удерживает равновесие, стараясь не упасть, Он обходит голые, чистые окна воды, обросшие кувшинками, стараясь держаться поближе к кочкам, заросшим ольшаником; раздвигает грудью гладкую, покрытую тиной поверхность.

Тем временем совсем рассвело, где-то взошло не видимое за лесом солнце.

И вдруг раздается сильный собачий лай рядом. Левчук оглядывается и бросается к ближней, совсем крохотной кочке с небольшой молодой ольхой, криво поднявшейся над болотом. Тут оказалось глубоко по грудь, он прикрылся кочкой и остался так, кое-как пристроив на ее краю свою завернутую в пиджак ношу. Младенец ворошился, дергался, и он очень боялся, чтобы тот не заплакал.

Немцы достигли уже болота, и Левчук осел глубже, большим пальцем сдвинул предохранитель парабеллума и замер.

Первой на берегу появилась рыжая с подпалинами овчарка.

Она быстро бежала по его следу, натягивая длинный ремень, зажатый в руке высокого немца. Потом появилась вторая овчарка со своим вожатым, и, наконец, высыпала из кустов вся их свора — десяток карателей, все в одинаковых, пятнистых маскировочных костюмах, с автоматами в руках, обвешанные сумками, магазинами, круглыми коробками противогазов. Они быстро шли за собаками по его недавнему следу.

— Ох, гады, гады!.. — шептал он, замерев за кочкой.

На несколько секунд они скрылись из виду в кустарнике, и он подумал, что, может, они пройдут мимо. Собаки, очевидно, потеряли его след и беспомощно взвизгнули: послышалась какая-то команда. Он оглянулся на большой и такой удобный для укрытия лозовый куст, едва превозмогая желание сейчас же перебраться туда. Но он не успел — они возвращались.

Он снова увидел их на берегу — в том же порядке они бежали по его следу назад. Мельком бросив взгляд на свой след в болоте, он внутренне содрогнулся: след был весь на виду: примятая осока у берега, раздвинутая пленка тины. Заметят или нет?

Но, кажется, они проскочили мимо, собаки пошли по его следу назад, и он впервые с надеждой тихонько вздохнул за кочкой.

Он немного переместил в тени ноги и улучшил свое положение. Малый на кочке, однако, все настойчивее проявлял беспокойство, и он тихонько гладил его левой рукой.

Немцы, слышно было, переговаривались поодаль, там же прозвучал окрик, и ему вдруг кто-то ответил рядом, напротив на берегу.

Левчук встревоженно оглянулся, чтобы податься куда с этого места, как увидел на берегу двух немцев. Один стоял у самой воды, а другой, с подвешенными на шее сапогами, осторожно пробирался прямо к нему по болоту.

Оставшийся на берегу подбадривал товарища:

— Forwerts, dort nicht tief!1

— Hier ist der kluft!2 — отвечал босой, высоко переставляя ноги.

Левчук положил ствол пистолета на нижний сучок ольхи. Он направил его на край окна с разболтанной пеленой тины и ждал. Тут немец и найдет свой конец. Потом тот, с берега, расстреляет его. Вот и все…

Будто предчувствуя свой конец, немец, однако, не очень спешил, пробирался нехотя, осторожно передвигая ногами в холодной воде. Он подошел к кочке с кустом крушины, ухватился рукой за ветку и, наверно поскользнувшись на корне, боком сполз в воду. Пытаясь встать, упал и еще глубже, сбил локтем шапку, которая тихо поплыла по темной воде. Подняв вокруг муть, он, уже не разбирая дороги, пустился назад, на берег, где, хватаясь за живот, хохотал приятель.

Потом он раздевался на берегу, выкручивал одежду, натягивал мокрые брюки, обувался, Но вот опять издали послышалась команда, и они побежали куда-то по берегу. Задний на ходу натягивал на себя китель.

Не понимая, что происходит, Левчук насторожился, но тут же первая очередь взбила неподалеку болотную воду. Пуля срезала ольховую ветку над ним, и та упала ему на плечи. Он по шею погрузился в воду, но затем медленно поднялся снова.

Отсюда уж ему уже стало видать, что там происходило. Они построились на берегу в шеренгу и начали расстреливать из автомата болото. Медленно продвигаясь вдоль берега, они поливали огнем каждую кочку, каждый кустик лозы, каждое деревце в болоте.

Немного было воспрянувший духом, Левчук снова потерял всякую надежду и только твердил про себя:

— Ах, гады, гады!…

Малый заплакал в пиджаке, но он не обращал на это внимания — за стрельбой ни собаки, ни немцы не могли услышать его слабенький плач. Собаки, заливаясь лаем, наверно, рвались в болото, в котором все кипело от пуль. Тысячами брызг бурлила болотная вода, в воздух летела осока, трава, ветки деревьев, взбитая с водой тина. Левчук опустился, насколько было возможно, в воду и ждал своей очереди.

Тем временем очереди приближались к его кочке. Вот поток пуль полоснул по его ольхе, сбив с нее вершину, которая косо зависла на стволе. На берегу появились сразу три немца, из трех автоматов они расстреливали тут все, что можно было расстрелять. Но почему-то их очереди шли над его головой, и Левчук, погодя, оглянулся. Ну так и есть — они все втроем били по самому густому кусту лозняка, за которым он только что собирался укрыться. В воздух над ним густо летела листва.

Но вот немцы перебежали по берегу дальше, их очереди пошли стороной, и Левчук, подхватив с кочки малого, подался за поредевший расстрелянный куст.

Всюду в воде плавала листва, корни водорослей висели на ветвях, ольхи светили ободранными боками. Но очереди сюда уже не летели.

— Так, тихо, браток! — сказал он малому, перевел дыхание и боком, погружаясь по пояс в воду, подался дальше в болото.

Болото кончалось, стало больше травы, местами трясина и кочки держали его наверху. Автоматы потрескивали в стороне, и Левчук устало пробирался к недалекому берегу, неся в пиджаке малого.

Он был весь мокрый, облеплен с головы до ног ряской и водорослями, и так, прыгая с кочки на кочку, иногда проваливаясь, выкарабкался на сухое. По пологому склону он взбежал на поросший вереском песчаный пригорок. Потом пролез сквозь чащу молодого ельника и набрел на какую-то лесную дорогу.

Он бежал, чвякая мокрыми сапогами, и, наверно, от этого его бега притих, перестал плакать малый. Тогда он перешел на шаг, но вот спереди раздались близкие голоса, и он бросился в ближний папоротник. Сгорбясь за кустом можжевельника, он видел, как на дороге остановились трое верховых с автоматами; один из них крикнул:

— Эй, а ну вылезай!

Не выпуская из рук малого, он вынул из кобуры пистолет но, по-видимому, они уже заметили его, и один смело направил на него лошадь.

— Руки вверх!

Левчук медленно поднялся, однако не выпуская из руки пистолет, и молодой парень в кубанке с автоматом ППШ на груди потребовал:

— Бросай пушку! Ну! И руки вверх!

— Да ладно, — примирительно сказал Левчук. — Свой, чего там…

— Смотря кому свой.

Тем временем в папоротник въехали остальные двое и окружили его.

— Гляди, да он же из болота, — догадался другой всадник — молоденький, остроносый парнишка с живыми глазами.

— С болота, факт. С того берега, — сказал первый. Третий, пожилой дядька с рябым от оспы лицом внимательнее вгляделся в него.

— Постой! Да это же из «Геройского». Ага? Левчук твоя фамилия?

— Левчук.

— Так это же, помнишь, как мы зимой разъезд громили? Еще в нас тогда из пулемета с дрезины пульнули.

— Вспоминаю, — сказал Левчук и улыбнулся. Он сунул пистолет в кобуру, а ребята поубирали за спины свои автоматы. Рябой с интересом спросил:

— Ты что — из болота?

— Ну.

— А это что?

— Это? Человек. Где тут, чтоб бабы? Мамку ему надо. Малый он, сутки не ел.

Партизаны удивленно глядели, как он развернул пиджак и показал малого.

— Ого! Действительно! Гляди ты… А где взял?

— Длинная история, ребята. К какой-нибудь бабе надо. А то пропадет.

— В семейный лагерь отдать, — сказал тот, что был в кубанке. — Кулеш, давай отвези, потом догонишь…

— Нет, сказал Левчук. — Я должен сам. Тут такое дело… Сам я должен, ребята.

— Ну ладно, — сказал старший. — Кулеш, покажешь ему дорогу и догоняй.

Рябой Кулеш завернул коня, и Левчук пошел с ним по дороге рядом.

— Это не по тебе немцы стреляли? Там, в болоте? — спросил Кулеш.

— По мне, да. Едва ушел.

— Сегодня тут ваших много пришло. Через топкую гать прорывались.

— Да ну? — радостно удивился Левчук. — Прорвались?

— Прорвались, да. А ты — по болоту?

— Ну. Думал, пузыри пущу. А у вас как? Пока тихо?

— Где там! — сказал Кулеш и омрачился. — Защемили и нас, сволочи. До вчерашнего дня было тихо, а вчера началось. Слышь, гремит? Отбиваемся.

Левчук уже слышал, как впереди гремела стрельба, лесное эхо громом множило выстрелы.

Они быстро шагали по дороге, Кулеш на лошади, а Левчук пешком.

— Уже недалеко, — сказал Кулеш. — Переедем ручей и — лагерь.

Вдруг им наперерез из лесу выбежали какие-то люди с винтовками, один, заметив их, замахал рукой, и Кулеш потянул повод.

— Что такое?

На дорогу выбежал смуглый, с восточными чертами лица человек в немецком мундире, с немецким автоматом в руках и огромным биноклем на груди.

— Кулеш, стой! Кто такой? — кивнул он в сторону Левчука.

— Это из «Гepoйского», — сказал за него Кулеш. — Во ребенка в семейный лагерь несем.

— Какого ребенка! — взъярился встречный. — Все в строй! Немцы прорвались, слышь что делается?

Из леса на дорогу выскакивали партизаны и, взглянув на них, быстро бежали вперед.

— Что ж, с ребенком в строй? — удивился Кулеш.

— Ладно, ты вези ребенка, — решил командир. — А ты в строй! Где винтовка?

— Нету. Один пистолет, — сказал Левчук.

— С пистолетом в строй! Шагом марш!

Секунду помедлив, Левчук отдал малого Кулешу, который поднял его на седло и пришпорил коня.

— Главное, к тетке какой, — сказал Левчук.

— Будет сделано. Не беспокойся!..

Он уже вскачь пустил было лошадь, Левчук побежал за командиром, как всадник круто осадил лошадь.

— Эй, а зовут его как?

— Зовут? — удивился Левчук и, ничего более не сообразив, вспомнил имя Платонова. — Виктор! — крикнул он. — Виктор, скажи. А фамилия Платонов.

— Ясно!

Кулеш пришпорил коня и исчез за деревьями, а Левчук, зябко содрогнувшись в своей мокрой одежде, побежал догонять партизан.

Левчук терпеливо сидит на скамейке под стеной гаража. Солнце скрылось за крышами высоких домов. Двор живет своей привычной для него жизнью: возятся дети в песочнице, взрослые подметают дорожки, выбивают ковры. Старушки уже оставили свой пост у подъезда и скрылись в доме.

Наблюдая жизнь большого двора, Левчук думал свои, важные теперь для него думы.

Главное — узнать, какой он. Веселый, общительный? У капитана Платонова было такое лицо, приятно смотреть. И кто он? Возможно, инженер, специалист по машинам, может, даже сам строит машины, автомобили например. Это было бы здорово! Ели врач — тоже неплохо. Может, даже лучше, если бы врач. А то теперь в медицине почти сплошь женщины, а что женщины? Только ругаться с ними… Может, кандидат каких там наук. Было бы приятно. (Левчук улыбается.) Хотя, конечно, главное, чтоб был человеком: приветливым в обращении, не пьяницей, чтоб не ругался. Хорошо еще, когда человек удачливый в жизни, но не за чужой счет. А то столько их развелось, этих ловкачей, строящих свое благополучие за счет других! Умных с выгодой для себя.

Нет, на него надо надеяться, больше на кого же? Своего сына вот не дал бог — три дочки. А у дочерей все от матери, от отца ничего. Тут, конечно, ему повезло не много, если не сказать, что не повезло вовсе. Как и на войне тоже. Через то проклятое ранение пришлось расстаться с рукой, занял место Грибоеда в санчасти. Наградами тоже не баловали, и всю жизнь грела мысль, что он спас человека. Этого вот сына радистки Клавы и начштаба Платонова.

Тем временем с улицы в подъезд проходит пожилой человек с сумкой и в шляпе; потом двое молодых парней в легких сорочках, за ними двое — молодая женщина и невысокий лысоватый мужчина с острыми худыми плечами. Из подъезда выбегает девочка с мячиком.

Левчук переводит взгляд на балкон и минуту наблюдает там молодую женщину в легком халатике. Неслышно выйдя из квартиры, она поливает из стеклянной банки цветы. К ней выходит моложавый мужчина в майке, что-то говорит, она бросает рассеянный взгляд вниз, и они оба неслышно исчезают в раскрытых дверях квартиры.

В это же время у гаража появляются две знакомые Левчуку девочки, торопливым шагом они ведут с собой третью с мячиком.

— Дяденька, дяденька, вон Танечка, она вот из пятьдесят второй квартиры.

Все три девочки останавливаются перед Левчуком, который в замешательстве рассматривает шестилетнюю Танечку.

— Танечка?.. Платонова? Ага?

— Платонова, — стеснительно говорит девочка.

— А твой папа… где?

— Папа дома. Он на футбол с мамой ходил. А я у тети Фени была.

— Вот оно как! Ну что ж… Веди меня, Танечка. Я в гости к вам.

Он поднимается со скамейки, берет чемоданчик. Танечка проходит вперед, две девочки деликатно пропускают их впереди себя.

— Ну вот, Танечка, я и дождался. Я вас тридцать лет искал. Куда я не писал только! И вот — теперь я увижу.

Преодолев вдруг охватившее его волнение, Левчук расслабленно направляется к подъезду, медленно поднимаете по знакомой лестнице на третий этаж. Знакомая дверь закрыта, но Таня, опередив его, раскрывает ее и скрывается в квартире.

Он, задержавшись, запоздало стучит в дверь, и из квартиры доносится мужской голос:

— Да, да, заходите…

 

1 Вперед, там не глубоко! (Нем.)

2 Тут пропасть! (Нем.)


1974

Тэкст падаецца паводле выдання: Васіль Быкаў. Поўны збор твораў. У 14 т. – Мінск: Саюз беларускіх пісьменьнікаў, 2012
Крыніца: http://www.lit-bel.org/