1. Здарова, Сярожа!
Сразу извини за орфографию: сердцу не прикажешь. Как там Москва? Стоит ли еще Кремль? Ловится ли плотва в Москве-реке? Подают ли наши чипсы "Лявон" на десерт в "Up-and-Down'e"? Не выстрелила ли сдуру Царь-пушка, защищая первопрестольную от лиц кавказской национальности?
Впрочем, прости провинциала, жадного до столичных новостей. Сам тебе сообщить практически ничего не могу, разве что количество свеклы (по-здешнему "бураков"), заложенных на хранение в необъятные закрома Гомсбытхимпищепрома. Ты любишь винегрет? Если нет, то других новостей у меня нет. Почему? В качестве ответа позволь процитировать Хассо фон Мантейфеля, славного уроженца Потсдамщины, оставившего незабываемый след не только у нас под Борисовом, но и у вас под Яхромой: "Исчезновение у отдельных наций способности творить историю, могущество новых, распространяющихся по всему миру идеологий, рост техники и индустриализации". Так-то, Сярожа...
2. Впрочем, погоди, есть и для тебя интересное... Ты видел когда-нибудь, как режут свинью? Нет? Ах, mon ami, воображаю гримасу отвращения на твоем лице. Насколько же вас, москвичей, испортил этот гребаный Greenpeace!.. А я видел. Мне досталась голова убиенной хавроньи (на студень) и язык (чтобы обрести достойную тему для разговора с тобой). Студень благополучно съеден, поэтому поговорим о языке.
3. Сам понимаешь, брат: язык -- не хуй, в штанах не спрячешь. Даже если не высовывать его изо рта, разнесет он о тебе добрую славу по всем градам и весям. Есть в русском слове "язык" гаденький налет то ли гастрономии, то ли физиологии: поди пойми, что из этого "языка" получится -- заливное или куннилингус. Не знаю, как просмотрели эту помесь борделя с кулинарией Даль и Ожегов, но мне лично противно: словно глотнул хорошего вискаря, а на закуску неподмытая и толстая продавщица из сельмага (у вас таких поголовно зовут Нюрами, у нас -- Галями) принесла плавленый сырок.
Мы, белорусы, пошли иным путем и уже в момент кодификации литературного языка расставили все точки над Е: свиной язык у нас и называется языком, а тот, к которому мне пришлось прибегнуть для приветствия, тот, который тебе, мудаку, пока не очень понятен (да и вряд ли будет понятен когда-либо), именуется "мова". "Найстаражытнейшая". "Цудоуная". "Мiлагучная". Теперь почувствовал разницу? Сравнил карандаш с телеграфным столбом? Пережил катарсис?
4. Вот и давай поговорим о белорусском языке, то бишь о мове. На правах Старшего Брата, который вечно думает про Беларусь и за Беларусь, ты, естественно, шовинистически начнешь перекладывать в своей памяти с полки на полку то немногое, что ассоциируется у тебя с этим топонимом: зубровка с привкусом отрыжки, дешевые молокопродукты, юродствующие на перроне в Орше бабульки, которые при виде московских гостей для большей рекламной убедительности и маркетинговой целенаправленности начинают с завыванием предлагать картошку и пиво по-украински, партизаны, до сих пор распевающие свои патриотические песни в глубине дремучих лесов, дешевые девки с Тверской-Ямской-Холопской, у которых сиськи пахнут парным молоком и свежим сеном, гастрабайтеры, с гыканьем и чыканьем за умеренную плату воздвигающие дачи бесконечно среднему московскому классу, строчка про моего рахитичного земляка из "Железной дороги" Некрасова (колтун, видите ли, у него в волосах!), ну и конечно, Сам-с-Усам, способный на очередном саммите троекратно обнять и облобызать себя самого от избытка славянской "шчырасцi"...
Стыдись, брат. На пороге очередного милленниума стыдно оставаться в плену подобных стереотипов. Беларусь — не страна. Это эстетическая категория.
5. Когда задумываешься над этимологией топонима "Беларусь", первое, что приходит в голову, -- чистый лист бумаги. Стефан Малларме, уверявший, будто "языки человеческие ущербны отсутствием верховного глагола", некогда довел себя едва ли не до умопомешательства: все, что он хотел бы написать на этом самом листе, казалось ему недостойным первоначального замысла, поэтому даже беглый взгляд, брошенный на стопку приготовленной для работы бумаги, провоцировал у бедолаги депрессию.
В Белоруссии все наоборот: на бумаге ничего не пишут, в нее заворачивают. Пишут на заборах. Если же все-таки на бумаге, то пишут плохо. Пишут главным образом спичрайтеры и педагоги. Чаще просто сморкаются, громко и результативно, и, силясь художественно преобразить выделенную слизь, начинают рисовать: мальчики -- девочек и автоматы, девочки -- цветочки и члены. Если пишут хорошо, почему-то получается не совсем по-белорусски.
6. Тебе, рафинированному отпрыску удачного столичного впрыска, произведенного на заре семидесятых на разбросанных по полу ксерокопиях "Ракового корпуса" под аккорд Окуджавы и обсуждение последней новеллы Битова, нелегко будет понять эту истину -- неумолимую, как кантовский императив, и брутальную, как жлобинский самогон. Но попробуй сделать это, darling, иначе ты не осознаешь собственную историческую обреченность.
7. Наша сила -- в нашей грубости и необработанности. Наш удел -- недоделанность. Таких не пускают в ЦДЛ. Но с Парнаса нас тоже не выгонишь -- как сельского учителя, после каждой фразы добавляющего "бля", а после каждого "бля" -- "извиняюсь", не выгонишь с заседания пэн-клуба.
Да, друг мой, белорусский язык стремится к опрощению и огрублению. Он мыслит куда более масштабно и рельефно, нежели ваш обслюнявленный литдамочками "великий и могучий". Здесь гораздо меньше кокетливо-интеллигентских уменьшительно-ласкательных конструкций, нет ущербно-либеральной альтернативности и амбивалентности. Даже самое частотное слово из нашего общеславянского лексического багажа -- звучное слово "хуй" -- мы, белорусы, произносим куда более твердо, эрегировано и, в конечном итоге, жизнеутверждающе. Тяготение к конкретике, эмпирии, всему, что весомо, грубо, зримо, -- сильная сторона белорусского языка. Тебе нравится слово "пачвара"? Мне тоже. Словно грязь под ногами чавкнула, дух захватывает от ужаса и отвращения...
8. Еще мне очень нравится слово "нябожчык". Это у Александра Сергеевича каждый очередной труп, обнаруженный юными натуралистами в близлежащем водоеме, становится поводом для лжеромантических спекуляций. "Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца"... Белорусский бацька русскому тяте не только даст фору по покойникам, но и покажет кукиш в кармане. "Будет вам ужо мертвец!" -- это написано почти по-белорусски.
Белорусская смерть -- самая страшная смерть в мире. Она вне Бога. И не от Бога. Это материя, вязкая, косная и скользкая, берет верх над самой собой, как Мюнхаузен, вытаскивает себя из полесского болота за "пядзi дзве валасы". Просто гнилой картошкой засыпало при ДТП, как Петра Мироновича Машерова. Дурак Белинский убеждал Гоголя в том, что русские мужики -- закоренелые атеисты, поминающие Господа лишь при почесывании задницы. Нет, брат, вы, москали, сплошь и рядом впадаете в примитивный мистицизм - между стаканом и Красной площадью, лобковой вошью и Лобным местом, Спасом-на-Крови и Openом-на-Downе.
9. Белорусский атеизм проще и последовательнее российского. Основоположник его, Казимир Лыщинский еще веке в XVI-XVII, сочинил трактат с исконно белорусским названием "О несуществовании Бога". Между прочим, 530 страниц, из которых сохранилось всего пять фрагментов общим объемом в одну страницу. Менее продвинутые шляхтичи сожгли Казимира на костре, подтвердив правоту его философских построений. Кстати, трактат был написан по-латыни.
10. Отчего белорус кажется заезжим варягам таким безглагольным и беспомощным? Правильно: нас давит эмпирия собственного языка и собственного бытия. Изъясняясь, мы не пытаемся что-либо прояснить - бесполезно. Даже лучшие из нас бессильны перед этим триумфом безмолвия. Не потому ли судьба думающего человека в Белоруссии куда страшнее судьбы русского интеллегента, вечно пытающегося наложить узор собственных подштанников на почерпнутые у Шпенглера закономерности развития цивилизаций?
Один лишь пример. Знакомый философ, решивший перевести Хайдеггера на белорусский, спешно убыл к себе на родину, куда-то в глубинку, силясь отвергнуть сиюминутное перед лицом вечного. Жил там на лоне природы с купленной на сельском рынке козой, молоком которой и питался. До Минска донеслись только финальные реплики этой экзистенциальной драмы: хайдеггеровский "по-став" был передан как "пад-ставава", козу растерзали одичавшие дворняги, а сам философ спустя два года был замечен с двумя баулами на вещевом рынке под Белостоком.
11. И все же... Пусть щерит гнилые зубы на телеэкране твой земляк Виктор Ерофеев, но мы обретаем свой язык, свою культуру, себя самих, наконец, в нормальном бытовом юродстве. Русский то спьяну рубит икону топором, то лобызает ее, выползая на коленях к гостям. Хохол надкусывает яблоки, прячет сало за пазухой и поет чудесные мелодичные песни про Дорошенко и Сагайдачного. Белорус юродствует иначе - искреннее, ярче, талантливее.
Сердобольная старушка, выбирающая нарочанского карпа из базарного садка, никогда не ограничится словом или двумя. Трепещущий жабрами карп будет трижды перемещаться из садка в ее руки и обратно, несколько молодых и не очень людей будут повергнуты ею в ближайшую вонючую лужу, в итоге она так ничего и не купит, но все-таки выскажется (здесь и далее транслитерация наша - И.Б.): "Ой, дочачка... Вунь тую... Не... Вунь тую... А чаго яна уся шэрая... Пiздiцыда падсыпаюць... Не... А чаго так дорага... А пенсii не хапае... Не... Няхай яны самi такога карпа ядуць, ябi iх маць...Не... А пры паляках лепш было... Не... Ой, дочачка, таго, таго аддай... Не... Не трэба нам анiякiх бiзнэсау, нам толькi сяледачкi, бульбачкi, калбасачкi... Не... Адыдзi, як не сорамна, вам маладым зараз волю далi... Не... Ой, Божа ж ты мой..."
12. Вот она точка отсчета - "Божа ж ты мой..." В языке белорус преодолевает подсознательный детерминизм и врожденный атеизм, прорываясь к сакральному, которое, в свою очередь, тоже таится в языке. Наша мова чудесным, совершенно непонятным вам, россиянам, образом, меняет пол животного (гусь - "яна", сабака - "ен"), название и статус города (минное поле захолустного Минска на вселенский кiрмаш приобщенного к товаро-обменным таинствам Менска), фамилию, имя, отчество (моему знакомому Авдееву фамилию в паспорте транслитерировали как "Aудзеяу", затем пересобачили латиницей на "Audeyau", в результате в Англии он стал "мистером Адью").
В языке мы обретаем новое качество. И новое бытие. Новую веру. Новое небо. И "Новую зямлю". Язык - наш последний шанс.
13. Это ложь, будто белорусский растворится в русском, будто тросянка - конец белорусского языка. Это только начало. Метисы всегда биологически полноценнее, чем креолы. И тебе, Сярожа, с высоты семи московских холмов не разглядеть того судьбоносного брожения, роения и плодоношения, которое вершится в глубине белорусских болот. Вы привыкли бахвалиться перед Европой своими азиатскими корнями - дескать, и скифы мы, и азиаты с раскосыми и жадными очами, разве что не чурки и не черножопые, а так, Гегеля даже читали. Зря. Отвязанные вислоусые номады с надорванными гульфиками и смазанными салом космами остались только тут - в сердцевине Европы.
Мы берем ваш язык, как садкового карпа, за скользкие рафинированные жабры. Ваши московские "типа" и "как бы" слизью стекают с шелушащейся чешуи. "Купляць", "добре", "бульба", "браткi", "парсюк" и "жывачка мяккая дзецкая Чупа-Чупс" еще нагонят вас в новом тысячелетии и удалым эхом гыкнут под кремлевскими сводами.
14. Наш союз, наш аншлюс, наш конкубинат будет языковым. Я предвкушаю, как, словно дрожжи, полетят в квашню нашей перебродившей мовы "пиармены", "бодигарды", "офис-менеджеры", "диггеры", "дилеры" и "киллеры" с замоскворецким прононсом. Как парфюмерная l'angoisse подсевших на extasy кислотных блядей трансформируется в разящую пачулями "жальбу" блядей вокзальных. Как генрирезники и прочие падвы, опустив грустные еврейские носы в чашку Петри с очередными юридическими казусами и нонсенсами, будут обреченно бубнить: "Сагласна дзействуюшчэга заканадацельства"... Конечно, "сагласна"! Куда ж она денется?
И тогда вы поймете, что может этот загадочный центральноевропейский народ на букву "бля", печально жующий сало в одноэтажных хатках с заколоченными окнами и отключенным электричеством!
15. Да, в чем-то мы, увы, беспомощнее, примитивнее, сиротливее. Наш "Евгений Онегин" - длинный и многословный рассказ про то, как интеллигентная белорусская семья (уже парадокс, не так ли?) пытается приобрести земельный участок и кушает драники. Мы не укладываем баб на рельсы - мы подкладываем их под соседей на Западе и на Востоке: зарабатывайте, вот ваша любовь, три белорусских К (картошка, картошка и еще раз картошка). Вашей "шекснинской стерляди" мы можем противопоставить лишь "тры лыжкi зацiркi", да и те, похоже, давно съедены. На любом празднике жизни мы будем уныло жаться в угол, пока нам не поднесут чару, но после... После пустимся в пляс и потопчем все, что вы успели посеять окрест! Будущее принадлежит нам!
16. Пойми правильно, Сярожа, но вы-то сами давно уже не тянете на Старшего Брата. Коэффициент бритоголовости и алкогольной интоксикации у вас ниже, хотя вы все еще тешите себя байками про криминальную Россию, которую когда-то потеряли. Увидев нашего "нябожчыка", вы озадаченно прошепчите: "Пиздец!" И в страхе вернетесь к себе в Солнцево. А мы... Мы сначала рассудительно почешем затылок ("патылiцу" - запоминай, пригодится), приложимся к "Крыжачку" (это здешний напиток, названный в честь национального аналога хачатуряновского "Танца с саблями", где сабли заменены топорами и вилами), а уж потом четко и грубо констатируем: "Пяздец!" Наша редукция сильнее вашей, наше "я" вместо вашего "и" - триумф личностного начала над соборным в рамках последнего. Так-то, Сярожа...
17. "Язык мой - враг мой," - твердите вы. Неправда, ой, неправда, Сярожа! Язык - оружие, его вместо пера следует приравнять к штыку и гвоздить им всех, кто пытается навязать нам свое неравнодушное участие в нашей неповторимой судьбе. Высылаю русско-белорусский словарь - вооружайся . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
18. Как поручик Ржевский из похабного анекдота с саксофоном и спущенными штанами, хочу кончить на высокой лирической ноте. "Славянские ль ручьи сольются в русском море, оно ль иссякнет - вот вопрос..." Уже не вопрос, брателла. Слияние и унификация возможны лишь в болоте. Застой, энтропия, апатичный вялый распад - вы ведь тоже любите все это, имитируя на экспорт социальную динамику и околокультурный ажиотаж. Мы - ваш последний шанс. Мы и наша мова с ее "калыханкамi", "каханкамi" i "сялянкамi"...
19. Знаешь, иногда, когда свинцовые мерзости жизни оказываются сильнее меня, в переполненном вагоне метро, стиснув зубы и поджав губы, изломанные перманентным матом, я почти со слезами на глазах цитирую классика. Не удивляйся, Сярожа, вашего классика, русского:
Дыр-бул-щыл
убещур
скум
вы-со-бу
р-л-эз
"Асцярожна, дзверы зачыняюцца. Наступная станцыя - Маскоўская".
|
|
