Если пуля в стволе с винтовою резьбою
об утрате рыдает, мгновенья считая,
значит снова и снова полны мы тобою,
как погост воронья сумасшедшею стаей.
Значит, выкормыш рваной сумы и казенной
оплеухи, последыш бухой подворотни
вспоминает, как падает наземь казненный
и копытами цокают конные сотни,
как навстречу железом гремящему мраку,
многократно в багряном дурмане растаяв,
снова Каппель ведет добровольцев в атаку
и уральские воды глотает Чапаев.
Словно лед, уносимый весенней рекою,
словно орден в квашне черноземной окопа,
поднимается мертвый, чтоб синей рукою
надавить на отечный кадык Перекопа.
От рожденья пощады не зная и срама,
ты смеялась над временем и расстояньем,
словно волчья, отверстая темени яма,
целовала в глаза, соблазняя зияньем.
Голодна, ненасытна и благоговейна,
среди трупного пота, чумы и гниенья,
ты горела в аду -- в спиртовой, гонорейной,
штыковой, пулеметной, тифозной геенне.
Для тебя наш аршин оскорбительно мелок.
Разметав свои космы в нескошенных травах,
ты шептала: "Не жаль мне ни красных, ни белых",
на курок нажимая до треска в суставах.
Задарма свои души бичуя и гробя,
в рукопашном объятье срастались с тобой мы,
мы в кровавой твоей вызревали утробе,
ты вгоняла нас в жизнь, как патроны в обоймы.
Неспроста бескорыстное русское слово
пред тобою в долгу: ты велела недаром
юнкерам - умирая, читать Гумилева,
и хрипеть "Варшавянку" в петле - комиссарам.
Плоть от плоти, сожженной кромешным стенаньем,
прах от праха, нежданно обретшего крылья...
То проклятье, которым тебя проклинаем,
только с благословленьем сравнимо по силе.
1.
Для сонного снега был угол медвежий рожден,
но в снеге бессонном возрос, от рожденья опален,
якутские скулы ласкал он цинготным дождем
и хмурил с похмелья кустистые брови проталин.
Мороз деловито ворочал лесные стволы
и грыз, стервенея, поверхность стволов вороненых,
въедался в пупок и тащил самогон с-под полы,
и вкрадчиво блеял, невинен и бел, как ягненок.
Пространства такие, что взором твоим не объять,
никак не измерить - ну, разве что русским глаголом!
И ссыльным глаголом кладется болотная гать
за знобкою Обью, за седобородым Тоболом.
И шли, распевая протяжно, косматой гурьбой,
молясь, матерясь, громыхая казенным железом,
какие-то люди, и щурился снег голубой
на толпы кандальные оком своим нетверезым.
Кто кровью да памятью плюнул в броню мерзлоты,
кто срубы смурные одел в одеяние вдовье?
Никто не ответит. Молчат при дорогах кресты,
отрепья отрогов на сопки глядят исподлобья.
Потерян покой или снова покой обретен,
никто не ответит: виною всему непогода.
Колючей крупою оскаленный тракт заметен,
и нет ни души здесь, ни тела - такая свобода.
Телят не гоняли и ворон костей не занес,
но карта разъедена кровью, слезой, бормотухой,
и яростно в легких беснуется туберкулез,
и ссыльный глагол остужает мятежное ухо.
2.
Словно огненный столп, белизна нас по свету вела -
от соборов кремлевских к промерзлым баракам колымским,
и судьба, выжидая, таилась в глубинах ствола,
и рыдал журавлиный конвой, наглотавшись тепла
в кипарисовых рощах, за морем искристым Хвалынским.
Это цвет облаков, серафимов, погостов, невест,
кружевная рубаха языческой вещей метели,
неподписанный ордер на невероятный арест.
Не снега полегли на бесплодную землю окрест,
а в крещенский мороз расцвели на Руси асфодели.
Целомудрие их и сиянье вводило во грех
слюдяные зрачки закоснелых равнин безразличных,
чья печаль бессловесна, как песня, и вечна, как снег.
Что рассудком постичь не сумел изворотливый грек,
захмелевшей душой разухабистый понял опричник.
Истоптали лоскутные толпы завьюженный шлях,
обескровели ветры шальные, роясь в буераках
и надрывно скуля голосами продрогших гуляк,
что безвинные души на тех, Элизийских полях,
вопрошая о Боге, толкутся в промерзлых бараках.
Что шептали уста их шершавые в смертном бреду
в эти ночи полярные, нам не понять и поныне,
но прикладом по спинам написано нам на роду
от безмолвия корчиться в русском морозном аду,
где холодное время в просторной лежит домовине.
Покидает с дымком бесприютным щербатые рты
богомолка-душа, став мерцающей трепетной тенью;
мы ползком успеваем достичь заповедной черты,
за которой слепят белизной и покоем цветы
и лишает рассудка смертельное это цветенье.
Рукавами рубах, на живую пошитыми нить,
лепестки опадают в бессилии наземь - как в сказке...
Значит, кончено все. Значит, некого больше винить.
Мы научимся все-таки павших своих хоронить,
умирать, не таясь от конвоя, и жить без опаски.
Только сызнова слезы на очи, лишенные сна,
набегают прибоем, хоть наглухо веки закрыты.
В ожидании Судного дня замирает страна,
и ложится, как саван, метельных цветов белизна
на надгробья, насквозь прожигая могильные плиты.
* * *
Непреломленный хлеб падает камнем из рук,
ал мальчишеских губ кровоточащий излом.
Пыльная связка дорог, пустошь, река и луг.
Если цела голова, надобно бить челом.
Стелется смурый туман вдоль заброшенных хат,
черен и черств твой ломоть, бел непроглядно свет,
как шелудивый пес, воет псалмы пустосвят,
хмель непробудных рос хлещет взахлеб пустоцвет.
Плеском травы полны, полнится слухом земля,
ярый мака бутон - огненная купина,
пристальным взглядом в упор сердце насквозь сверля,
за неверным окном плачет гроза, как жена.
В жарком дыханье гроз, в жалком мерцании глаз
мимо холодных нив шаткой походкой плыви,
ветер устами лови - это встречают нас
предвосхищеньем бед и обещаньем любви.
Бьется в объятьях тьма, сыплется соль на столе,
чарка за упокой щиплет дерюжный язык,
вязнет в горле упрек, ибо на этой земле
с незапамятных пор нет ни своих, ни чужих.
Голову приподними - в небе воронья рать,
как тысячу лет назад, не устает кружить.
Жизнь научила нас верить и умирать.
Жаль, что ни вера, ни смерть нас не научат жить.
В парке, перед казармой,
помнится, всякий раз
свет разливался фонарный.
Льется он и сейчас,
давний свидетель свиданий, измен.
Будем стоять у казарменных стен,
как прежде с Лили Марлен.
Под фонарем мы застыли,
слились в единую тень.
Все, что мы прежде любили,
с нами и по сей день.
В тысячах взоров запечатлен
наш силуэт у казарменных стен -
ты помнишь, Лили Марлен?
Горна рассветной дрожью
кличет дневальный беду.
"Через три дня - не позже! -
снова к тебе я приду," -
так мы шептали друг другу взамен
слов, обращающих память во тлен,
с тобою, Лили Марлен.
В мире из стона и стали
сполохами огня
бедра твои трепетали,
обманывая, маня.
Под фонарем у казарменных стен
кого завлекла ты в свой сладостный плен
сегодня, Лили Марлен?
Из сокровенного края,
из сердцевины земли,
сон наяву повторяя,
тянутся губы твои.
Я сквозь туманных сумерек тлен
бреду к фонарю у казарменных стен
один, без Лили Марлен.
2. (вариации)
В парке, перед казармой
воет оркестр полковой.
Прядь потаскухи базарной
гарью пороховой
пахнет и льнет к петлице,
где ни креста, ни звезды.
Осень в глазах клубится
дымом судьбы и беды.
Тысячи листьев шалых
рвутся с каштанов в пике,
жалкая горсть фиалок
сжата в дрожащей руке,
без состраданья и гнева
локоны трав шевеля,
семени жаждет, посева
неутолимо земля.
нется фонарный стебель,
рвутся проклятья с губ.>
Бог - не фельдмаршал, фельдфебель,
дьявол - не трус, а труп.
Мнятся твой стан лебединый,
стон исступленный твой -
словно залп орудийный
в хаосе передовой.
Памятью правит разруха,
в сердце - всегда война:
дочка... невеста... шлюха...
девочка... мать... жена...
Шелк по голеням голым
льется, воспламенен.
Что пред твоим подолом
сонм оскверненных знамен?
Жертвенно-непреклонны,
в марше на Страшный суд
новобранцев колонны
имя твое поют.
Отягощая веко,
слезы замерли, как
танки Третьего Рейха
в Третьего Рима снегах.
В пасти земли бездонной,
в черном чреве траншей
зыблются миллионы,
кормят червей и вшей,
сталью сочатся дали,
множат закаты зло,
чтобы женщины ждали
тех, кому повезло.
Роты горланят на марше
те же слова всякий раз.
Павший не станет старше
и не нарушит приказ.
Только твой образ и песня
будут с ним до конца -
рядового безвестней,
безрадостнее мертвеца.
история
есть ни что иное
как действительность
попираемая стопами современников
танковые дивизии цезаря
вброд переходят рубикон
пятна бензина на воде
чеканный солдатский говор
чеканный солдатский шаг
перекрывающий
рев моторов
ржание лошадей
бряцанье доспехов
ave caesar
aut nihil
в обозе движутся репортеры
пергамент и видеопленка
как водится беспристрастно
фиксируют происходящее
под сенью шатра
на спине смазливого ординарца
в жанре победной реляции
пишется история:
ultimo ratio
dixi
etc.
скомканный черновик
барахтается в рыжей грязи
под сапогами штрафных рот
марширующих в грядущее
"Pour l'enfant..."
"LE VOYAGE"
для отрока
при свете настольной лампы
ближе к полуночи рассматривающего
с неподдельным отроческим интересом
фотографии пикирующих бомбардировщиков
времен позапрошлой войны
мир умещается
в кружочке иллюминатора
в расщелине прицела
в вороватом зрачке пулеметного ствола
игрушечные бомбы детских грез
невесомые как лебединый пух
с грохотом обрушиваются
на призрачные города
выстроенные ребячьими обидами
в пустыне повседневья
сновидение
яростно вращает пропеллеры ненависти
школьный глобус
облитый невыдуманною кровью
падает на теплую подушку
мокрую от слез
жесткий каркас
сплетенье
ребер обугленной арматуры
испещренное трещинами
глинобитное небо
рваная кожа обоев
надорванные сухожилья крика
перебитые голени колыбели
звездная сыпь
на щеках каннибала-младенца
(дитя мое
тысячелетнее
неутешнее воды в колодцах изгнанья
сдобренной пригоршней страха)
корми своих голубей Европа
пестуй сторожевых овчарок
сей сумасшедшее семя в пустыне
из бомбового люка
дым
поверх границ государств
поверх обольщающихся и обольщенных
обнаженных и поверженных
наземь
В грудах осколков кирпича и бетона
детская ладонь порою нащупывает
горсть голубиных перьев
трепещущих
как элероны "юнкерса"
"Moi. -- Mourir aux fleuves barbares".
RIMBAUD
где коня погонял печенег
полонянок сбивая с ног
одеянья срывая с них
где страницами драных книг
бездыханный разбросан снег
я твержу все что вспомнить смог:
-- за лубочный рисованный рай
-- за баланду с дубовой корой
-- за висок с пулевой дырой
-- за пространства вразнос враздрай
-- за вороний задорный грай
-- за шинельный лихой покрой
-- за свободы глоток сырой
-- я люблю тебя отчий край
* * *
Расстилает полночь шелковый плат
для луны, поднявшейся в полный рост,
и туда, где Макар не гонял телят,
на аркане тянет ватагу звезд.
Не бормочет в топи шестерка-выпь,
не скребется мышь — пусты закрома,
пару пригоршней соли на стол насыпь,
а наутро проснешься — кругом зима.
Иссякает ключ в дремучем бору
и в него плюющий, устав вспоминать
стародавнюю песню про “мать сыру”,
исступленно славит “мать-перемать”.
Бороною бороду в топи блат
опускает задумчиво лес-костолом,
на спине опоенного брата брат
топором выводит постылый псалом.
Скудный злак, что в поле ненастьем бит,
и глядящее в затхлый колодезь дитя
видят въяве: сорвались планиды с орбит
и несутся, головы очертя...
Пропади все пропадом, гаром гори,
у обочин дырявым скрипи сапогом,
расточай задешево то, что внутри,
привечай сквозь зубы то, что кругом.
Утонув по грудь в ковыльных морях,
где легко с убитых снимать сапоги,
бездорожьем дружину ведет варяг
белоглазой чуди вправлять мозги.
Я вспоминаю немца-офицера…
Мандельштам
Жара и боль. Соленый пот со щек.
Зыбучие пески и горизонты.
С кипящим солнцем встретится зрачок —
и позабудешь навсегда про сон ты.
Тоска и смрад пронизывают даль.
Звуча напополам с немецкой речью,
на сотни миль вокруг грохочет сталь,
сама собой катясь судьбе навстречу.
Пока в пустыню без дорог и вех
вползает грузно танковая свора,
что думает усталый человек
внутри штабного бронетранспортера?
Он — баловень Фортуны, он из тех,
что встретят смертный час в ее объятьях.
Как всякий немец, он плохой стратег,
но, к сожаленью, безупречный тактик.
Он волен повернуть войска назад,
он сам в свою победу верит слабо...
Что движет им? Патриотизм? Азарт?
Расчет алгебраический Генштаба?
Терпеть не может он высокий слог,
пустую болтовню о том и этом.
“Герр генерал, что движет вами?” — Долг.
“Что значит “долг”?” — Помедлит он с ответом.
Три континента корчатся в огне
и корчиться, похоже, будут долго.
Долг — это значит служим Сатане
во имя Бога и по зову долга.
Любая битва оживит ландшафт.
А мертвые? Но стоит ли жалеть их:
там, где затвором клацает солдат,
уже стучал указкой диалектик.
Долг — батарейный разъяренный рык,
скрипучей лямки будничное иго,
сквозь дуло губ, сорвавшихся на крик,
он учит краткой логике блицкрига.
Долг — канонады монотонный гул,
отроги скул, рассекшие морщины.
Кому, зачем и как ты присягнул,
ты помнишь сам. Смирись и будь мужчиной.
Долг — это то, что вдруг настигнет нас
и, наши брови над прицелом хмуря,
любой вопрос преобразит в приказ
в тевтонских глаз лазурной амбразуре.
По карте сонным взглядом шарит он
и вдруг, взмахнув рукой благоговейно,
вновь указует — новый Сципион —
неумолимый путь к Эль-Аламейну.
Рычит мотор затравленно, как волк,
целуется песок с бронею Круппа.
Мы наступаем. Миром правит долг,
историю творя и множа трупы.
Времена смешались, как языки на развалинах зиккурата
(сколько судеб и смыслов гибнет в наших наречьях);
маятники часов, бьющих полночь хрипато,
ударяют наотмашь по лицам сынов человечьих.
Тягостный жребий свой мы чувствуем позвонками.
Неба газетный лист сворачивается, как свиток.
Благословен тот край, где рубят глину штыками
и виноградная гроздь темней, чем глаза убитых!
Благословен тот раб, что правой руки от левой
не отличая, обе утратит в объятиях боли жаркой!
Жнущий бурю забудет ветра собственного посева,
земля уйдет из-под ног, как блудница из шатра патриарха...
Всеми порами кожи взахлеб воздух вдыхая горький,
мзду воздаянья вселенная клянчит гнусаво.
Благословенны сыны и дщери конвейерной сборки
и чечевичная сыпь на пластмассовой плоти Исава!
В жирной неоновой тьме, в клочьях кровавого пара
проснись на мясном прилавке средь туш посинелых и вспомни
однообразный мир: тюрьмы, дворцы, лупанары,
соборы и автобаны, дансинги и каменоломни.
Вложен кремневый нож в трясущиеся ладони,
занесено острие над жилистой шеей тощей,
но, продолжая распад, вяло лучится плутоний,
осеменяя пласты сырой дилювической толщи.
Мимоидущий глядит на тебя, знать не желая, кто ты;
в джазе угарном солируют трубы Иерихона;
годы струятся сквозь нас вязко, как нечистоты;
имя Бога гремит в мембране сотового телефона.
Все повторится опять -- от Евы, от Мафусаила:
плод не насытит уста, грудь не извергнет млеко,
лоно женщины снова примет тебя, как могила.
Червь, извиваясь на чреве, влачится тропой человека.
Жить -- значит ежесекундно умирать. Предаваться страсти и срастаться с ней, отрешенно мерцая средь тусклых угольев гаснущей жаровни.
Везде. -- В грозовых сполохах, марающих оконное стекло. В картезианской основательности банковских векселей и платежных поручений. В ядовитой желчи конвульсивно изрыгаемого переулками рекламного неона. В пурпуре губ твоих, любимая...
Только ненависть к жизни дает нам право оставаться в ее объятиях далее. Взорвавшийся рассудок Бога-зверолова, непостижимый результат конкубината генной инженерии и ноябрьского ветра. Время собирать камни.
И бросать их в спины друг другу.
Брызжущие безразличьем траурные фасады опустошенных домов, гноящиеся глазницы окон, двери, которые вопиют к сапогу и прикладу. Мертвенные булыжники выщербленных мостовых скучают:
Шагом! Толпой! Строем! Потоком, потопом...
Потом?
Стогноизвержение мегаполисов, едкое семя истории. Мир слишком прост, чтобы быть совершенным.
РЕ. Глоссолалия дымящихся на площадях песен, дионисийское неистовство орудийных жерл, гроздья отсеченных голов над плюющимся проклятьями скопищем. Человек возводит себя в энную степень, дабы ощутить тугую мускулатуру диалектического скачка.
ВО. -- Револьверная перебранка в обреченных кварталах. -- Прав! Прав! Прав! -- Правота всегда принадлежала многим. -- Удивленный взор угодника со старинной иконы, сдуру наколотой на ржавый штык.
ЛЮ... Хриплая трель полицейского свистка. Женский визг. -- Купленных на наши деньги и покупающих своими чарами. -- Роение раздираемых на бинты юбок.
ЦИ... Цикады эры новой; гильзы, прыгающие по асфальту. Мы выйдем на помощь!
Я! А я пишу это слово месячной кровью возлюбленной на ее по-кошачьи выгнутой спине, до запястья засовывая дрожащие руки в дряблое месиво жизни.
|
|
