АЛЕКСАНДР СУШКОВ

Константину Михееву и д-ру Л.Нарушевой, 

спасшей его молодую жизнь

ИЗМЕНА

с вами случалась. И с тобой?! Бедолага. Что, рыжая кобыла, закусив удила, соскочила к евреям в Москву? Крепись. Тем более, речь не об этом, amigo. Налей мне — тебе хватит. Не надо стыдиться пустой постели. Лучше вспомни для меня, что у нее там: черные волосы, глаза цвета Средиземного моря, полные губы и крошечная родинка за левым ухом; вот видишь, amigo, ни фига ты не помнишь! Пропустил и большие, и малые п/г. И то, зацелованное, у самого лона. Ах да, извини, у тебя же кислотность. Мужайся. Но, вижу, ты пьян, amigo, слезы в твоей “тыкиле” — отдай — лизну, хлебну, кусну ................................................а я, знаешь, откровенно предпочитаю ................. на смену влажным розовым ореолам, ареалам и впадинкам — джут и пшеничные гривы под солнечным ветром. Горячие брызги........................... После дождя, пойми, явно ищу иное. Безумное, тайное, темное. Все, что есть, разорвать на ней в клочья от нежности — успеешь... Клинтон?!

Да ты совсем раскис, amigo. Достань свой стилет из голенища, и тогда я расскажу тебе про настоящую измену.
 
 

ИЗМЕНА

Еще совсем недавно, когда ты не гонялся за бабками, потому что не знал, как это делать, а я был юн, но не до такой степени глуп, чтобы жить и работать ради тебя (а на хер оно сдалось бы и сейчас!), служил я в Театре Молодого зрителя. Театр, amigo, — как авианосец. Сложная хуйня. Лучше перечислить, чего там не может случиться, чем наоборот.

Тебе достаточно знать, что, кроме педерастов, педагогов, педов, голубцов и гомосочней, кроме лесбиянок, гомиков, педиков и “веселых”, кроме геев, гомосечек, пикаразов, пидоров и просто гомопедов, был у нас главный режиссер-гомосексуалист с совершенно нормальной ориентацией и бородой, который среди всего этого бесконечно кончал с собой при помощи димедрола и слабительного: фекальный финал с монологом короля Лира при битковом аншлаге и горящих софитах нестерпимо тяжел, amigo. Где тайная причина этой муки? Дочери все, как одна, оказались блядьми. И мнимая смерть режиссера — суть мизансцены.

Естественно, не обошлось у нас в Театре Молодого без актеров и актрис. Без них театр — как буфет без вешалки. Они в меру талантливо, еще более в меру органично и кстати, перевоплощались из голубых в розовых, а то и в натуралов, в зависимости от сложности предлагаемых К.С.Станиславским обстоятельств. И, пойми меня правильно, не обходится ни в одном театре мира... без кого? ... . Сам впишешь? Ладно.

Ты к рыбалке как? Ну вот! Так что, amigo, если ты macho, то даже не знаю, нужно ли идти тебе на службу в театр. Лучше всего обходи это здание, переполненное жопотроллями и бабоджанянами. Подумай: ведь любой рядовой рыбак знает, что у сазана есть анальный плавник с зазубринами, которыми он перепиливает леску. Ты таким оснащен? Нет! Тогда тебе лучше идти служить на горячие кочки, в Чечню или в Дагестан, — безопаснее. Гимнастерочки, бушлатики, окурочки братские. Батяня там не старый пидор, а комбат. Там можно спокойно полежать с другом в окопе за Россию, чтоб она поднялась с колен, или еще за какую чахлую Радзiму. И слова дурного вам никто не скажет, кроме как: “В атаку!” Еще и денег дадут, может быть, по косарю на брата. Если брата не скосило. Жаль... тогда тебе два. Одно плохо — баб там нету. Совсем. Только литовские снайперши. Такой вот, блядь, Тадас Блинда и Геркус Мантас. Дружили-дружили с Курляндией-Лабусяндией, а им, один хуй, немцы ближе оказались. И все в одночасье накрылось Башней Гедиминаса. Поэтому береги промежность, товарищ! И помни: они стреляют не только в тебя, но и в чуждый их ебаному националистическому делу твой любимый, единственный детородно-половой хуйчик. Обидно...

Дело было в зиму. Кроваво-малиновое солнце работало в строгом заполярном режиме. Ох же, пиздец, как это не нравилось блядям и пидарасам! А я люблю — в зиму!

Именно в зиму: засыплет снег дороги, завалит скаты крыш. А ты в сани! И по осевой! Полозья скрыпять, поебать, что троллейбусы и всякая иномарочная хуйня с шипами. Сотни тысяч туберкулезных гомососов сталинской закалки и брежневской закваски частят меленькими шажками на МАЗы, БЕЛАЗы, МЗХазы, ХУЯЗы. Всасываются туда и улетают с дымом. Прощевайте, гомики, эге-ге-гей!!! Х-у-у-у-й на в-а-а-а-с — мы перестроились (в лет им)! Ого-го-го!

И снова чистота. Редкий гомопедрень шарахнется в сугроб. Зашибу, гамак нерасторопный! У-у-х! Затопчу, педрило! По кольцевой и на трассу. Копыта секут искру из бетона. Деревенские пидорки, по нос укутанные, кукожатся у колодцев. Что таращишься, милая! У-у-х, недоразвитость! Посвистом их, блядей... Посвистом. У-у-х, поплыло-накренилось: налог на добавленную стоимость — отсосать! пенсионный фонд — заебетесь! аренды, пирамиды, честные банки, голосования, депутаты — гнойным пидорам! Консалтинги — ебанулся?!

Э-э-х! Разъебенопрестольная! В пугачевском тулупчике я несусь по Москве. Отожралася, скуластая. Ах, молодчики-купчики, стрельбы не слышу. Дайте-дайте взрывов мне. Почему нет мозгов человечьих в меню? На — ветерок в голове и красные полозья. На — на хуй — Москву! — на красную колею! На — блядь — вместо Пицунды! На — на хуй — вместо ОСВ! На — на хуй — “На-На”! — только взвизгнули, гомики. Э-э-х, засеку, продажные! Прощев-а-а-й, блядовье!..

На Питер! Кокаиновый снег скрыпить! Искры сыплются, псковские бабы в оргазмах. Исаакий зазолотился. Время. С матросами попрощеваться: “Так что, братишки, три дня вам на разграбленье. Баба в белье — абсурд. Задротов — под лед! Нанизать трусами шпиль до макушки. Прикончить Версаче! Пора мне, пора. К мировому. Ах, штычком бы иль шомполом в ухо достать напоследок. Не поминайте лихом, чертяки, как лучше хотел... И до границы рукой уж подать. Свинтил? Погоди, дай ебану лопатой по еблу таможеннику... и все. Свинтил. Там зазноба-зазнобушка ссучилась, а может соскучилась... Может, там Гиперборея! Снег без соли, мысли чисты — харк соплями — хуяк. И здесь гомососы? Далеко же забрались...

Солнце, нанизанное на колючую проволоку ржавых белорусских горизонтов, ежедневно раздирало себе брюхо слева-направо и стекало вниз по нарезу, оставляя последний кровавый плевок для города Минска. Как не знаешь, amigo, Вайт Раши?”

Вазеры, угры, лясы, паясы, ласи, караси, дрыгвота, пястрота, недаданота, абибота, мячтота, чарнота, басота, быстрота, глупота, шчырота, пяшчота, жлобота, работа, колхозота, хуета, забота, клумота, пиздота, турбота, блядота, картота... Картота! Ах жа ш, трАпка и рИба. ГрЫбы. Узнал? Якубакаласота — ну? Белый А, белый Б, белый В, белый Г, белый Д; усе зямля прыняла — i талерантнасць. Три рубля как хищенье в особо крупных размерах и батька — одинокий хоккеист — ну?! Иванокупалота — радзiма царэуны-жабкi, узнал? Это ж твои земляки! Они рядом, amigo, с тобой, в общей жизни, но под землей и как дети — без денег. А в гости тебя приглашают с деньгами. Хорошо, что трезвеешь, amigo...

По мерзлому асфальту мела снежная поземка. Театр Молодого арендовал заиндевевшее помещение ДК им. Ф.Э.Дзержинского. Он, Ф.Э.Д., стоял, как обычно, в шинели во весь рост у входа и смотрел на нас бронзовыми глазами без зрачков. Ум у него был холодный, а сердце каменное. Батареи были примерно такой же температуры, как и сам Феликс. При монтировке декораций у нас валил пар изо рта. Люди, посланные за вином, не возвращались. У осветителей рухнул софит! Даже рядовой театральный работник знает, что это знак свыше, а может и сниже... Холод и ужас постепенно пробирались в наши неокрепшие души. Каменный хозяин расселял их, словно питерских беспризорников. Люди с вином все не приходили. Оркестровая яма, гримерные, пустой зрительный зал, даже бархат черных кулис — все было пропитано подозрительностью. Не знаю, про шинель ли первого чекиста пророчески намекал Гоголь, но она была символом этого здания. Ясное дело, мало кто решался нагнуться, не осмотревшись по сторонам. Нелле-Неллочке-гримерше какая-то сука подложила скелет голубя в лигнин. Бедняжка едва не лишилась чувств. Я долго не мог понять, почему на сцене пахнет куриным пометом. Однако при смене одежды сцены все выяснилось.

Вверху, среди колосников, под крышей прятались от мороза голуби. Они прилетали ровно к началу спектакля, т.е. к 19.00 (именно в это время во всем мире смотрят спектакли), и прицельно гадили на головы исполнителей с перерывом на антракт. Удивительная закономерность... Может быть, они были вестовыми КГБ, а, может быть, все проще: они гадили на головы актеров из солидарности с главрежем? Не знаю...

Ты к орнитологии как? Зря. В жизни очень может пригодиться. В курсах, что голубь — единственная птица, которая задалбливает своего соперника до смерти? Даже лось себе этого не позволяет. Ну, так, сплетутся рогами — клац-клац — и то, больше для понтов, пока лосиха рядом. Что твои французы на дуэли. А тут из-за какой-то сизой пизды — дай Бог здоровья Пикассо! — гибнут ни в чем не повинные самцы мирных птиц. Было б куда вставлять бобовидный отросток — тьфу. Вот тебе Троица, она же Единица: душа голубя отлетает, чтобы нагадить на голову Создателю за несовершенство.

Дела, одним словом, были дерьмо. Люди, посланные за вином, никогда не приходили вовремя. Посылали, как правило, Якова Оппенгеймера и Игоря Фашиста, но постепенно я начал сомневаться, те ли это люди, потому что возвращались они без вина, без денег, каждый раз били себя в грудь и клялись на магендовиде, пентаграмме, коловрате и хакенкройце, что попали в милицию, что чудом откупились, что трезвы и т.д. и т.п.

Шли изнурительные репетиции спектакля "Звезды на утреннем небе". Страна в ту пору увлекалась московскими проститутками, сосланными на сто первый километр в связи с Олимпиадой-80, которая сама по себе никого не ебла, кроме Советского Союза, тайно хуячившего по чем ни попадя и без того пиздившихся между собой афганских моджахедов.

Пропускной режим, обилие промозглых полуподвалов, ледяных подвальных лабиринтов, находящихся прямо под зрительным залом. Странные каменные мешки с металлическими дверями — ори не ори, стреляй не стреляй — никто не услышит. Тусклые лампочки по 40 Вт, а то и неосвещенные коридоры с сырым плесневелым сквозняком — все это вызывало непонятный озноб у рабочих сцены. Даже некоторые актеры испытывали смутную тревогу. Про главного я уже не говорю: дело явно шло к очередному суициду... В среде же педерастов царил безотчетный страх. Гомиков панически пугал черный рот вахтера, в котором было всего четыре непарных зуба (один железный). Совсем не Орландино. Гомососы опасались, что старый чекист будет трогать их в темноте своими холодными губами, впиваясь при этом алчными парадонтозными зубами в трепещущую плоть их нижнего сердца до полного овладения...

Ты не поверишь, amigo, но даже я порой слышал приглушенные крики откуда-то снизу. Вторя им, вскрикивали и пикаразы. Чудно все это...

Я потолковал с дедушкой о Катыни и о непонятно кем расстрелянных из револьверов системы "наган" польских красавцах-офицерах. Вахтер оживился, поправляя орденские планки, сказал, что никогда об этом, как и о многом другом, ничего не слышал — его дело было маленьким. И почему "красавцы"? Поляки как поляки... А насчет установки декораций посоветовал обратиться к директору ДК им. Каменного хозяина.

Да, мертвая улыбка старого вахтера говорила сама за себя: кого-то выебут. Что ж, пора готовиться к спектаклю, amigo.

По городу мела снежная поземка, а в театре ждали измены.
 
 

ИЗМЕНА

У тебя может сложиться ложное, поверхностное впечатление, amigo, будто театр состоит лишь из сексуальных извращенцев и смысл его создания и дальнейшего существования заключается в объединении их по профессиональному признаку и разъединении по половому: двужопые чудовища — направо, а вот эти нежножопые мальчики — налево, в кабинет к директору, потому как девочки вчера там уже были. Ни хуя!.. Есть еще и творчество!.. Театр — это многоцелевой авианосец, гастролирующий по суше, аки по воде, в целях перевоспитания морально-нравственных уродов — таких, как мы с тобой, amigo.

Перед кем и где только мы не выступали! Чтобы не канифолить тебе мозг топонимикой, напомню хотя бы такие названия градов и весей, как Жлобин, Чурилово, Дрычин. Каково быть дрычуном или дрыщанином, не знаю. Кто, блядь, все это придумывает, какая диверсионная сука? После этого я не удивляюсь тому, что на Украине есть фамилия Шипиздяк, в Белоруссии — Сямижоп, в России — Восьмихуев.

Смотрели на нас дети, зэки, военные-здоровенные, смешанная публика, туристы, рыбаки, нефтяники, рабочие и колхозники, больные и здоровые.

Мурманск, Северодвинск, Дальний Восток, Украина. А какие были гастроли в Ужгороде и окрестностях! Там за семьдесят с длинным хвостом лет так ничего и не слышали про победившую Советскую власть. Изъясняться с тамошними людьми могут только тамошние люди. Бают они по-закарпатски: одно слово по-украински, одно, как им кажется, по-венгерски, но ни венгры, ни украинцы их не понимают. А тут:

...Товарищъ, не в силах я вахту стоять,—

сказалъ кочегаръ кочегару...

"Оптимистическая трагедия" на русском языке, преисполненном безысходной тоски по поводу появления в нем феномена, доселе невиданного — женщина-комиссар на корабле.

К ногамъ привязали ему колосникъ

и парусомъ трупъ обернули...

Пришелъ корабельный священникъ-старикъ

И слезы у многихъ блеснули...

Водили мы на спектакли и слепых. О, бесконечно благодарный и организованный зритель: в Мукачево это было, и почему-то только они оделись в вечерние платья, по-театральному нарядно и одновременно скромно. Хороший спектакль совпадает с видящим зрителем так же редко, как хорошая картина совпадает с багетом. И было так: из примерно трех слепых один кое-что все-таки видел процентов на десять-пятнадцать. И он тихонечко, шепотом, объяснял товарищам, что и как происходит на сцене. Постепенно в зале создавался такой приятный шелест, похожий на шум моря в огромной раковине. Мы же с тобой, amigo, прекрасно понимаем, что шумит не море — шумит размываемый берег. Повинуясь магии слепого шепота, актеры, вопреки установке, попадали под влияние этих шипящих волн, порой замедляя темпоритм, акцентируя свое положение на сцене, уточняя жест... И все, конечно, в черных очках и с тросточками: им неинтересно радио, они не хотят пальцами трогать бумагу — они жаждут театра.

Актриса, из последних греко-героических сил трактовавшая образ опизденевшей от революции комиссарши, посередине реплики вдруг как-то нелепо вскинула руки и, подобно деревянной марионетке, ебнулась в обморок. Благо, рядом с кулисами. Обыграли.

Напрасно старушка ждетъ дочку домой,

Ей скажутъ — она зарыдаетъ,

А волны бегутъ отъ борта за кормой,

И следъ их вдали пропадаетъ...

Получилось очень даже здорово. Слепые смеялись, как дети. Они хохотали! Я сам видел, как у них слезы катились из глаз. Прямо из-под очков, amigo...

Я тебе скажу, что глаза онкологических больных, смотрящих спектакль о глубоком синем море, совсем не похожи на глаза белорусских коров, не попавших в этом году на Адриатику; они даже не похожи на глаза людей, никогда в жизни не видевших моря...

Нежная истома, с которой больные баюкают свои умирающие души, волна за волной прокатывается по залу. Приговоренные купаются в этих прозрачных шелковых водах. И плачут. Им не стыдно: слезы тающей души так чисты и нестерпимо искренни, что она уже не ощущает нашего с тобой грубого присутствия в этом мире. Душа тонет, медленно погружается в синее море вечности, отражающееся в этих лицах, еще волнующихся из-за вечной разлуки, но уже прозревающих дальние дали. Где-то там — в слиянии тайных вод с небесами и светом, по ту сторону никому не известного берега...

Одна из ведущих актрис Театра Молодого, уж не помню, как ее звать-величать, заглянула в чье-то лицо в восьмом ряду — увидала! — и тоже ебнулась в глубокий обморок. Думаешь, упала? Нет, ебнулась... Смыло на хуй волной. Это тот берег, amigo, до которого не каждый добирается сам, но многим следовало бы помочь. Да, все там будем шуршать галечником, уж поверь...

Неоценимую театротерапевтическую помощь оказали мы Городскому психоневрологическому диспансеру, именуемому в простонародье "Новинки", постановкой спектакля "Гамлет" там же, на дурдомовской площадке. Играли в просторном холле больницы, поэтому сцена и зал разделялись условно. Обошлись минимумом технических средств: шесть переносных прожекторов, стробоскоп для усиления эффекта от появления призрака отца Гамлета, реостат, микшерский пульт, магнитофон. Практически без декораций, бутафории и грима.

Главреж и главврач очень быстро нашли общий язык, вероятно, приступив к застольному периоду обсуждения шекспировской пьесы. Сами сумасшедшие охотно участвовали в подготовке к спектаклю. Единственное, о чем я сожалел, это то, что к просмотру не допустили психов-уголовников и олигофренов; одни существуют для того, чтобы преступать закон, другие, по причине скудного мышления и недоразвитости, для того, чтобы подчиняться закону. Я хотел видеть и тех, и других. Само собой разумеется, что зэков, “закосивших на больничку”, должно быть меньше, чем имбецилов и дебилов, потому как зал, в котором находятся одни уголовники, называется общей камерой, а стопроцентная заполняемость помещения олигофренами неизбежно приводит к неправильной трактовке спектакля в целом.

Я — опять же! — не хочу быть неправильно понятым. Я очень хорошо отношусь к этой категории больных. Говоря по-русски, они ничуть не хуже белорусского этноса. Суждения их отличаются конкретностью и примитивностью. Они умеют считать в пределах единичных чисел. Если учиться, учиться и еще раз учиться, то они могут развить речь и увеличить запас слов от нескольких десятков до двухсот-трехсот. А если работать, работать и еще раз работать, то вполне могут приобрести практические навыки: мыть посуду, убирать в господской квартире, стирать чужое белье, самостоятельно есть, хотя все-таки их лучше кормить, потому что часто попадают ложкой себе в лоб. Они могут даже сами одеваться, если есть во что, но делают это неряшливо. Одна беда: они путают правую и левую стороны, соответственно, не отличают Восток от Запада, в связи с этим же неправильно застегивают пуговицы. Движения их однообразны, поэтому так заунывны белорусские народные танцы “Таптуха” и “Трасуха”, сопровождаемые цельнодолбаными народными инструментами грымза и тырда и хорошо знакомым всем воем ополоумевших деревенских старух, мужья которых сложили головы от самогонки еще в первую мировую войну. Зато эмоционально олигофрены развиты больше, чем, например, идиоты. Они легко узнают своего президента, с большим трудом — родных, могут проявлять радость от введения новых праздников и посадки старого руководства. Им присущи гнев, обида на самих себя, и если они склонны к асоциальным поступкам, агрессии по отношению ко внешнему миру, то это не выходит за рамки бытовой ситуации: более сильный физический бьет более слабого, женщина — мужчину, мужчина — ребенка, ребенок —кошку и т.д. Чаще всего это происходит на кухне во время дележа картошки.

И вот, возвращаясь к спектаклю, я хотел, чтобы все эти люди присутствовали в зале. Но и главреж, и главврач (откуда у них такое единение?) в один голос сказали: “Не поймут!”

Ты же, слава Аллаху, втыкаешься и без всякой озлобленности воспринимаешь хрестоматийные подтексты? Если ты macho, amigo, тебе не нужно объяснять по радио, когда над Испанией безоблачное небо, когда — нет.

Ныне, присно и во веки веков простому человеку нечего терять, кроме слов, написанных на его могиле. Таков уж Божий промысел. Но это от истинного сострадания к пишущим.

А нам хули скромничать? Мы не шестидесятники, которые все позвякивают яйцами, догревая их на мартовском солнце в Переделкино: бабочка — сисечка — писечка. Проебли державу, не отходя от дачного застолья. Или тебя тоже гипнотизирует псевдофилософический сентиментализм: “Девочка плачет — шарик куда-то на хуй улетел”?

Хвала Аиду, что нас с тобой не отвел за руку какой-нибудь Дионисий Стоеросов на юбилейный след жопососней. Сидели бы сейчас на опушке леса и выли, запрокинувши морды с закатившимися глазами: “Желтая собака по лесу бежала, по лесу бежала, белок раздражала...” Очень онтологично! Как хорошо, что все мы, друзья, сегодня, друзья, собрались до послевосхождения, друзья, до завтрашней, друзья, реки! На “ты” — с горами и попочка к попочке с вечностью! Тут и Сашка Пуська, который не одну дюжину палок кинул в костер нашей с вами, друзья, русской словесности. Здесь и Левка Толька, родненький, — даже во время создания своего титанического тр-пр романа “Война и мир” сам за собой выносил ночную вазу! — а ведь мог гадить под себя, а потом застрелиться. А Федька Доська, познающий тайные глубины человеческой души посредством эпилептоидного биения собственной головой об пол! Прославил Доська нашу славянскую душу Карамазькой на всю планету. И тут, и там: любимейшие наши разлюбезные любимцы Булька Шавка, Юлька Кимка и Белочка-с-Кокаином. Ах да, блядь, Анна Андреевна до ветру пошла. У нас тут привольно. Кто-нибудь из молодых, положите гитару, прихватите клизму. Звезды, звезды кругом...

И вот незадача, за лирическим гомоном и туристическим чохом так и не слышен разрывающий время грохот двадцати двух миллионов пар кованных сапог — это бухие русские солдаты идут, озираясь на разоренный ими мир. У них кончились враги, но они продолжают жечь и грабить; они озверело убивают друг друга — руки, ноги, головы плывут по Дунаю; они насилуют и режут — просто так, от загадочности затишья. От предчувствия любви.

Они возвращаются, чтобы найти посреди бескрайней среднерусской равнины затерянный в белизне снегов бугорок без креста — вместо матери. Они стаптывают сапоги и стирают ноги, чтобы дойти до обгорелых печных труб — вместо родных деревень. Они идут и идут, чтобы увидеть ржавые каркасы разрушенных заводов, воронку вместо дома, довоенные часы с мертвой кукушкой и тыловых блядей, склещивающихся впрок за банку американской тушенки с полупротезным хуем — победа! салют! разоружиться!

Оглянись, служивый, за тобою не СМЕРШ с заградотрядами. Сейчас никого не ебет, что ты порой ходил в атаку без оружия и зубами рвал немецкого парня на кровавом снегу Сталинграда. И в минус 45° по Цельсию падали наземь трупы, застывшими руками закрываясь от бомб. Разрывы берегли убитых — осколки со звоном вмерзали в воздух.

Оглянись — это голодные берлинские девочки Хильда, Хельга, Хельда и Хедда выучили для тебя русский и поют, танцуя по очереди в обгорелом саду Рейхсканцелярии, косясь на твой ППШ со взведенным затвором: “Мая Марусачка, а жить так хочется... Мая Марусачка, танцуют все кругом... Мая Марусачка, а жить так хочется... И так приятно, хорошо мне танцевать с тобой вдвоем...”

Оглянись — рот фронт. Хули же ты там не остался, коль германские мужчины мертвы?

Оглянись — Эрнст Тельман. Хули же ты сдал оружие вместо того, чтобы идти с армией вторжения через Чукотку на главного врага, причину причин всех войн за последние двести лет?

Набурил бы ты, солдатик, нефтяных скважин вволю. Газовых дырок понатыкал. Американок молочно-сахарных без счета напилил бы на шоколад. И ну — отправлять на Родину бесконвойно и ностальгически. Всплакнул — и в Канаду, дрочить на березки. Цеди себе сок из памяти о разрухе да покуривай сигару.

Оглянись — генералитет тебя сократил. Интеллигент с потомственной броней вместо тебя идет-шагает по Москве. Он так еще тысячу лет будет шагать, походя скупая недвижимость на Патриарших прудах. И напоследок общекухонный козел тебя занюхал, припрятав в гитаре под грифом лендлинзовский гондон.

Не оглядывайся — пей. Хули с тебя толку в нашей сложной мирной жизни. Допивай — не оглядывайся — не успеешь. Постели ему. А мы продолжим спектакль с зонгами Брехта.

Немного пораскинув новокаиновыми мозгами, главреж и главврач решили: для лаконизма трактовки исполнители перед выходом на сцену будут заряжаться не за кулисами, а прямо в палатах. Все, кроме санитаров, восприняли данную режиссерскую находку с огромным энтузиазмом. После нескольких прогонов стало ясно, что многие больные хорошо знают Гамлета, а некоторые им и являются. Пара-тройка идиотов на глазах стала превращаться в призрак его папы. Гамлеты пачками застывали в вычурных позах прямо в туалете и говорили шекспировским языком о сегодняшнем, наболевшем за вчерашнее. Обидно, но какая-то сумасшедшая сука написала на двери главврача: “Г.Козинцев и Н.Охлопков — козлы без выкупа, залога и отсрочки”.

Я не согласен. Этих ебанутых критиков никогда не поймешь.

Датское королевство разрасталось, как на дрожжах, брошенных в деревенский нужник. Шизофреники занялись подготовкой критических статей и заметок о неувиденном. Лучшие представители идиотов сели за сценарии. Братья-близнецы Михась и Алесь Луноходы принялись за доперенадописание романа “Унесенные ветром в Беларусь 2 х 2?”.

Актерское мастерство оттачивали даже медсестры, репетируя определенные сцены прямо в процедурных. По их компетентному мнению, у актеров крайне расшатаны ВНС и ЦНС или, говоря по-человечески, нервы ни в пизду, в связи с чем пудендус крайне неустойчив — хоть ты оторви да выбрось.

Не стоит тебе объяснять, amigo, что наши гомосеки начали преследовать одного из санитаров и приставать к нему с глупостями. Это продолжалось до тех пор, пока замглавврача (женщина) не напугала их моргом, а когда те попритихли, лично ввела каждому аминозин сзади.

Многих интересовало, как после всего этого мы отлабали спектакль. А что... нормально! Правда, режиссер здесь, в дурке, и остался для осмысления сверхзадачи своего творчества. Ведь в театральном ремесле, как и вообще в жизни, 85% людей случайны — помнишь: “Еще вчера ты капелькой висел, а ныне уж своих детей заводишь... Прочь!” Вот несчастный и терзался, пытаясь вдолбить минским идиотам, что мировой порядок попран и именно на них, на Гамлетов, возложена задача восстановить это дело:

Век расшатался,— и скверней всего,—

Мы рождены восстановить его!

Но хули с них взять? Они надували щеки, пучили глаза, прыгали от стенки к стенке, снова тужились, имитируя мышление, пускали пузыри и слюни до колена. Люди на болоте — они и есть люди на болоте. Конечно, Главный был удручен отсутствием оппозиции Клавдию и евоной бабе. В сердцах он воскликнул, что с руководством этой страной вполне справились бы три эсэсовца и пять овчарок... Аминозин, галоперидол, комбинированные психотропные препараты и привязывание к железной кровати без матраца быстро вернули мастеру былую форму и избавили от мук какого бы то ни было сомнения.

А вот, что ни говори, апофеоз отчаяния Гамлета-белоруса — монолог “Быть или не быть?” — был решен фантастически, просто гениально, коль скоро даже сумасшедших ввел в продолжительный рецидивирующий катарсис.

Невзирая на скупое художественное решение, Гамлет-белорус вынес какие-то таблицы, графики и развесил их справа и слева на авансцене. Прожектор тут же выхватил их. И вот актер стоит один посреди голой сцены, лишенный каких-либо приспособлений, за исключением вантуза:

“Быть или не быть лосю на Беларуси? Вот в чем вопрос!.. Вот и ответ — см. табл. №1. При троплениях лося производился также учет экскрементов с последующим их взвешиванием, позволивший определить суточную потребность этих животных в древесно-веточных кормах (табл. №2). В сутки взрослый самец оставляет 8,3 кучи, самка — 7,4, сеголеток — 10,2 кучи помета, а среднее количество орешков в куче соответственно равно 135, 118, 86. На основании взвешивания 1984 орешков самцов, 2350 орешков самки, 1464 орешков сеголетка определена средняя масса одного орешка — соответственно 5,1, 4,2, 3,5 г. За сутки взрослый самец оставляет 5,6 кг, самка — 3,7, теленок — 3,1 кг помета...”

Что человек, когда он занят только ожиданьем

Сна и еды? Животное, не больше...

Гамлет прижимается лицом к таблице, сгребает ее, комкает руками, и кажется, будто он хочет использовать ее с совершенно определенной целью. Потом герой скрывается от наших глаз. Он стоит за дверью процедурного кабинета, и нам видна только рука, просовывающая вантуз в щель. Вдруг дверь распахивается. Гамлет уже заносит руку, чтобы нанести себе удар ручкой вантуза прямо в сердце, затем опускается, угрюмо стягивает с себя панталоны, разворачиваясь при этом к залу спиной, и пытается сесть на вантуз, который падает и со стуком скатывается с подиума. Дальше — тишина.

Согласитесь, мой друг, нельзя не отдать должное нашему главному в оригинальности мышления. Какая друидская дремучесть! Какая двухдонная топь с запахом серы! Какая безвыходность речного затона! Словно бы сам дьявол устремляет свой огненный взор на пухнущих с голода зрителей, сидящих посреди расползающегося радиационного болота.

Но слег, слег, сердешный, и какое-то время мы колесили по стране без него.

Мне, наверное, повезло: я видел практически всех лениных Белоруссии: сидящих, стоящих, указующих в разные стороны, думающих о пролетариате, шизоидно пишущих на пеньках; гранитных, мраморных, бронзовых, гипсовых, деревянных фанерных, тряпичных, масляных, акварельных, гуашевых, графических. Я даже сам за каким-то хуем в семь лет выжигал его профиль с рубля. В жизни не пригодилось. Мудак — надо было сразу с червонца срисовывать. Я видел Володю целиком, по пояс, просто большую голову... Сколько художников было при деле! Один Вован был даже с шапкой на голове и с кепкой в поднятой руке — всепогодный ВИЛ — сила! знание! — и, как ни крути, — оружие!

Обрати внимание, что даже сегодняшние исполкомовские суки никогда не заседают на улице Магаданской, Ангарской, Байкальской, не говоря уж о площади Колымской. И не будут. Коррумпированные по вертикали и горизонтали шельмы сидят в центре населенного пункта рядом с ВИЛ-памятником и огромными часами. На фига им телеграф, почтамт, вокзал. Лучше банк, кабак, шкуры. Стоянка разрешена. Баня натоплена. Все на площади Ленина. А зачем ее, собственно, переименовывать? Без него заблудишься на хуй в будущем. Вот и споры. Он-то с вечностью договорился, а теперешние — как сказать.

Это сколько сегодня нужно организовать на себя покушений, сколько нужно загубить урожаев и переморить населения, чтобы вписаться в анналы истории? А у него даже в мавзолее борода растет и усики рыженькие. Коготки ему подстригают. Жидкость по нему циркулирует биологически активная. Выносят, маленького, заботливыми руками моют, умащают — ноженька к ноженьке, рученька к рученьке — и снова под красный флаг. Неподалече мозг в институте имени его же мозга. Рядом — черепные внутренности Алексея Максимовича: одна голова хорошо, а две лучше. И родственники вождя живы, но скромны и наготове, как Сам. Слабо такой же борщ замутить? Значит, не выебывайся и будь демократом.

Величием Ильича на меня повеяло в минском ДПП — Доме Политпросвета. Там была такая огромная голова на колесиках, вроде как в трибуну вмонтированная. Вес нетто — полторы тонны. Три взрослых гэбэшника и один курсант-подросток запросто уместились бы внутри. И вот, когда мои машинисты сцены выкатывали голову из кармана этой самой сцены, то зацепили какую-то металлическую навесную хуйню. Нос у Ильича откололся и с глухим грохотом упал. Вот, блядь, всем сценам немая сцена...

Я — старший, со мною истерика: завтра у партийцев представительный форум по поводу очередного посева или потравы — хуй их знает. Уж как я защищал и оберегал своих монтировщиков от лиха всякого и глупости начальства! Они у меня работали без монтажных страховых ремней, без касок, даже без нажопников. И тут такое... Ну не пидарасы ли?! Никто не будет разбираться, Дима ты Васильев, Яша Оппенгеймер или Рубен Ибарурри, выебут всех, на то они и коммунисты! Ленин без носа во время массового падежа скота!.. Но — Авва, Отче, Аве, Мария, — вкатили назад с приставным носом к стене. Здоровый носяра, киляков десять весом. Что там было на следующий день, не знаю. Может быть, какой-нибудь лейтенантик держал его за нос изнутри.

Так что это надо еще посмотреть, у кого отклонения. Эти лидеры вечно трутся около памятников с цветами, с поклонами. То целуются, то обнимаются. И у каждого дома по маленькому ВИЛу для ночных утех — в ванную его с собой берут, чтобы товарищи не заподозрили в измене. Пигмалионизм это, иконофилия. Любого поразить может. Ладно, они народ толстокожий, благо бандиты в основном. А вот Андрей Арсеньевич от этого скончался. Не утерпел, когда в икону стал перерождаться, — и был таков. Примерно та же хуйня приключилась во время второй мировой войны с белорусскими партизанами. Болота, лес. Баб нету — одни деревья.................................. немцы так их и искали — по поясным дуплам. Но это, слава Зевсу, т.е. Пяркунасу, фу ты, блядь, Пяруну, быстро излечили: сбросили с парашютом московского комиссара, особиста с маузером и радиста с шифром. I пачалася рэльсавая вайна! Ты, наверное, об этом ничего не слышал, сябра?

А главреж после больницы, доложу тебе, так защищал половую респектабельность и гетеротрофность нашего театра, что во время фестиваля в Москве в гостинице “Россия” показательно гонялся за актрисой, отпихивая ее мужа. Она металась, как раненая лань. Он же до трех раз заваливал несчастную в фойе и грузно совершал на ней фрикционные движения, думая, что разделся сам и раздел ее. Муж до двенадцати раз пытался его стащить, и тогда главный, словно кондовый российский медведь, наваливался на мужа, бесконечно повторяя: “Ты должна, Лена!” Хотя тот не был Леной, выбраться из-под главрежа не получалось. Главный, может быть, и овладел бы ими обоими, но неожиданно впал в свое: дурка дала о себе знать. Он нахуячился димедрола, и с ним, прямо на немецком синтетическом покрытии, на глазах у старшего администратора и еще человек пятнадцати из других театров приключился эксцесс одновременно с конфузом. Кроме того, они так наэлектризовали эти химические ковры, что от дверных ручек не на шутку било током — чего ж еще ждать? — тут-то и случился один из знаменитых пожаров в гостиничном комплексе... Чего не сделаешь ради оздоровления полового климата в театре, я бы даже сказал, в театральной семье! Но ты об этом сам знаешь, дружочек...
 
 

ИЗМЕНА

Я тут погорячился, наговорил на своих: дескать, пикаразы. Нет, они даже не были комсомольцами! Я отлично разбираюсь в вопросах кадровой политики: лучше наркоманы и алкоголики, чем подчиненные, отдающие свои, кровью заработанные деньги, в подозрительную организацию. Нет, это не про моих.

У Игоря Фашиста, например, девять сотрясений мозга — он сам себе организация.

Или возьмем Юджу Камарджобова. Невооруженным глазом видно, что это грузинский князь. А кто-нибудь хоть раз, хоть где-нибудь видел грузина — не князя? Особенно подвыпившего? То-то! Юдже К. сам Параджанов С. мыл ванну, а после, заполнив ее армянским коньяком на двоих, предлагал поговорить о своем кино: “Вам, о талантливый юноша, вероятно, больше других моих гениальных фильмов нравится “Ашик-Кериб”? Или я ошибаюсь, о мое милое существо, целиком сотканное из добродетели, дающее пиршество моим усталым очам и усладу сердцу изнуренного путника?” А князь ему в ответ: “Да... Ну... Ну, это самое... Это вот... Как его?.. Да, ну, хуй его знает... Не видал я ни одного из ваших фильмов”. Поэтому, говорит, пить буду, купаться в липком — нет.

Про Яшу Оппенгеймера и думать нечего: его дедушка изобрел А-бомбу. А что еще нужно человечеству, чтобы начать уважать себя? Один гондон на всех.

Дима Васильев? Достаточно вспомнить, что он одним из первых во второй волне третьего прибоя совершил исход на историческую родину в Израиль, чтобы вообще никогда не слышать о том, что здесь когда-нибудь станет лучше, а главное — не видеть того, кто об этом говорит. Даймон всегда на гастроли брал с собой телевизор. И вдруг то ли телик сломался, то ли в том селе мужики плохо крутили динамо-машину, но нарушилась цветопередача: смотрим на экран, в непонятное, будто бы болотный божок нам глаза повыебал. Золотые, черные, коричневые, лиловые тона есть, остальные — пиздой накрылись. Переключаем на БТ, а там негр, как всегда, привычно невеселые белорусские новости сообщает. Сам черный, аж лоснится, и только зубы блестят, как будто мы не в центре Европы, а в центре каннибализма, засухи и поголовного пиздеца. Только серый пиджак и отсутствие тотема выдают в нем белоруса, а так, из-за слабого сигнала и, вероятно, по причине полесской аномалии, губы у диктора распухли, нос сплющился, ноздри расширились, глаза подвыкатились, лиловый язык вывалился. И ну нам разгонять на непонятном ему самому белорусском языке (пер. авт.): “Снесло… убило… заразило… повалило… задушило… украло… облучило… сбежало… легитимировало… не сохранило… сгнило… прекратило… предало… прорвало… вспучило… полегло… разорвало… не додало… провалило… разогнало… не додумало… снова в хоккей сыграло… запретило… не закупило… опровергло… растаяло… охаяло… припекло… тяжело… на роликовых лыжах проехало… А теперь о погоде: все усиливающиеся кислотно-щелочные снега черного цвета, принесенные ветром…”

Дима щелк тумблером — и на исходную историческую. Ну, легче ему так! Там — кроме арабов и хамсина — все остальное вот уже две тысячи лет как предсказуемо.

Абсолютно никого не смущало то, что у моих парней нет высшего белорусского образования. Игорь, допустим, тянулся к знаниям инстинктивно. Куда бы мы не отправлялись, всегда брал с собой дедушкин трофейный чемодан, битком набитый антифашистской литературой. Однако поскольку все эти книги были посвящены главным образом решениям съездов РСДРП-ВКП(б)-КПСС с I по XXVII, Игорь Фашист делал упор на цитаты, иллюстрации и переосмысление прочитанного. Благодаря ему я прекрасно помню, где, за что и какой из патриоток отрезали грудь, а какой оторвали ноги проклятые гитлеровские захватчики, кому — хуже того.

Однажды на перроне Белорусского вокзала к Игорю, выходящему из вагона и вытаскивающему вслед за собой свою неподъемную ношу, подошел наш главреж и с удивлением спросил, зачем ему столько вещей в трехдневной поездке. Игорь тут же распахнул пасть своего потертого спутника, кишащего свастиками, и искренне заглянул в глаза руководителя.

— Эти книги всегда со мной, — сказал он, вытянувшись и приподняв подбородок. — Вы не читали “В застенках гестапо”? А, понимаю. Значит, вы читали “Разгаданные загадки Третьего Рейха”!.. Значит, только Бабеля?..

Игорь разводил руками, а режиссер начинал пятиться спиной в сторону Москвы, говоря, что обязательно заглянет к нему в номер и что-нибудь выберет для себя.

Таких людей Игорь всячески жалел, всегда старался помочь им. Так как он не пил и не курил, человек, рискнувший поселиться с ним в одном гостиничном номере, лишался после тщательного обыска спиртного, сигарет и презервативов. Зато у него появлялась замечательная возможность после спектакля, в спокойной обстановке, в хорошо проветренном помещении прочесть “Репортаж с петлей на шее” и выпить чашечку-другую крепкого антифашистского кофе. Потолковать, наконец.

Если человек не являлся полным кретином и поддавался перевоспитанию, то к утру, перед холодным душем, он уже был непоколебимо уверен в том, что Америку открыл не еврей-католик Христофор Колумб, а синеглазый и белокурый ариец Лейф Эйриксон, причем на 492 года раньше.

На гастролях в Мурманске электрик Степанцов, не дождавшись утреннего душа, хотел убить спящего Игоря Фашиста увесистой гостиничной пепельницей, однако, замахнувшись, в самый последний момент замешкался. Игорь открыл глаза, счастливо улыбнулся и четко произнес:

— Перевоспитываешься, Степанцов. Хорошо, — и тут же безмятежно заснул.

Степанцов выпрыгнул из окна третьего этажа в сугроб.

К мнению Игоря прислушивался даже разведенный отец. Если сыну не нравилась очередная папина любовница, то накануне встречи он спускался в подвал и доставал оттуда останки немецких солдат, которые были эксгумированы им в районе московского шоссе с целью достойного перезахоронения. В то время в их прострелянные головы вбивало сваи столичное строительство.

Папа закрывался в своей комнате и под звуки ударов пневмомолота приступал к началу самого интимного момента своего свидания с видавшей виды любимой. А Игорь приступал к варке черепов и костей. Кроме того, останки тихонько раскладывались в прихожей, в ванной, по всей квартире. В холодильнике уже лежал череп, зубы от которого покоились в кетчупе. Оставив включенной плиту, Игорь, в свою очередь, закрывался у себя в комнате и включал магнитофон с записями маршей времен второй мировой войны. С чувством выполненного долга, не разуваясь, он падал на кровать и ждал, заложив руки за голову. Он верил, что даже мертвые немецкие солдаты способны вызывать уважение, а потому с честью выполнят свой последний долг — избавят отца от блядства, а продавщицу — от алкогольных супружеских измен.

Первый и последний приход новой мамы, томно вышедшей подмываться и приторно произнесшей: “Ого, наш Игоречек, что-то варит”, закончился истошным воплем и духовным возрождением. Отец переписал квартиру на сына, а сам женился на балерине.

Удивительно, но с Игорем Фашистом мог ужиться только один человек — Яков Оппенгеймер. Они были товарищами. Их тянуло друг к другу ницшеанским магнитом. Они, наверное, даже были друзьями. Мне казалось, что эти двое ждали гастрольного уединения с единственной целью — дополнить недостающее в каждом, а значит — увидеть то целое, о котором так редко задумываются наши люди, наивно дрочащие в избирательную урну в ожидании счастья.

Яше, который был хитрее и старше Игоря, разрешалось пить в обмен на дискуссии и курить в обмен на признание своей неправоты.

— Сила наших идей такова, Яша, что люди порой подчиняются им даже вопреки собственным убеждениям.

— Еще бы, — соглашался Яков, пропуская стакан “777”, звавшегося о ту пору “Три топора”.

— Дитрих Эккарт как-то сказал Ему, что знал только одного порядочного еврея. Это был Отто Вейнингер, который, осознав, что еврей живет за счет разрушения других наций, покончил с собой.

— Был такой грех, — смиренно соглашался Яков, виновато опустив голову и, выждав короткую паузу, пропускал второй стакан “Трех топоров”, после чего со смаком разминал сигарету и с удовольствием закуривал.

— Яков, ты не еврей!

— Как?

— Я пока не знаю…

— Вот видишь, значит, пока я еврей.

Об умении Юджи Камарджобова забивать сразу шесть косяков в одной руке — сказ отдельный.

Грузинский князь — даже если без бурки с газырями, даже если без папахи, даже если упал еблом в грязь — это не унтерменьш, который от войны к войне клянчит: “Ой, милый паночек, можно перед тем, как вешать будете, сдать своих братов? В порядке очереди? Значит, только через неделю? Нет? Спасибо, ох, спасибо, пренаисветлейший паночек. Дозвольте ручку поцеловать. Только землицу рядом с вами? Благодарствуйте, щедрый паночку! А можно ли, пренаидобрейший паночичек, перед тем, как казните, снять сапоги? Ох, благослови вас Купало, Ярило, Чресало, Сусало и Житожало! Эти сапоги мне достались от прадеда, которого повесил ваш превысокоблагороднейший прадед. Дозвольте мне прямо сейчас передать их своему внуку. Ох, примите, всемилостивейший панок, поклон до самой мать-сырой белорусской вечноплодоносящей и плодородящей землицы! Значит, о внуке позаботитесь?! Ох, да я ж, ох, ради такого сам тугу петелечку надену, ноженьки-то сейчас сам подожму, язычок сам высуну, глазоньки выпучу. Ай, славно посмеется внук доброго паночка!.. Вот же я — только про внука… хр-ххх-а… х… хах… ааа-ах… живах… хах… жыве… еее-ех… краа-ах… ааа-ах… кончах… живе… ох… Беларусь”. И, как водится, перед смертью обгадился.

С князьями не так. У них чуть что — вжик, и нет головы.

Кинжал — это не ежиковая дубинка, с которой под мозырским мостом белорусский народно-национальный герой-разбойник Машека поджидал с апреля 1242 по ноябрь 1939 и чуть было не отдубасил ежиковыми шкурками еще более белорусского народно-национального героя-разбойника Радзивилла.

Хотя и не знаю, всякий ли разбойник просидит в Припяти с камышовой трубочкой столько времени. И так и… И дубинка эта бесчеловечная. Это ж как ей можно изгвоздить жопу — до слез обидно!
 
 

ИЗМЕНА

Что происходит с рядовым человеком после приема наркотика? Его а.) дубасит, в.) колбасит, с.) ебошит. а + в + с дают в сумме полный безвылазный пиздец. Побаловаться, конечно, можно, но, amigo, не гоняй по вене: привыкнешь, а отвыкать некому будет. Того хуже — умрешь, не узнав об этом и о многом другом. Например, через сколько дней после твоей нелепой кончины изменила тебе твоя подружка со своею подружкой. И как они, зализывая по очереди не заживающую со времен Лилит рану, увлажняют друг друга слезами и признаниями в любви к тебе, мертвому. Телевизор, музыка, кайф, клевость — все пойдет по пизде, даже политика, которой ты никогда не интересовался. Но все равно жаль, что ты не увидишь, сколь бескровной была передача наворованной власти и денег от нынешнего президента к… так сказать, будущему, более справедливому, а главное — еще более честному. Вот.

Одним словом, братишки дождались: Яков да Игорь явились-не запуржились — довольные, раскрасневшиеся с морозца. Уже по походке и по специфическому позвякиванию было ясно: идут, затаренные “Тремя топорами” (“777”). Тут тебе и оживление в среде монтировщиков “Звезд на утреннем небе”. Тут тебе и работа заспорилась. Наши примороженные мысли и души стали отогреваться, словно бы котельная заработала и ТЭЦ дала пару, или как если бы обледенелая старушечья пизда, найденная в картофельном бурте посреди февраля, чудом попала в руки молодого кочегара-истопника.

Врать не буду: ебнули сразу по флакону холодненького — отменное дерьмо и плавленый сырок “Дружба” на семерых — это все, что может дать родина, пока ты не вырвешь из ее прожорливой пасти все остальное. Государство — не птица и не рыба: оно оснащено тысячами анальных плавников и сотней тысяч ебучих клювов. Только язык жесточайшей борьбы и насилия понятен ему.

Спектакль был практически смонтирован. На подмостках были разбросаны старые больничные матрацы, спинки от коек, тумбочки с инвентарными номерами, драные одеяла. Целлофан вместо кулис на переднем плане. Наконец, огромная ванна, утопленная под углом к зрителю на уровне оркестровой ямы, для чего последнюю пришлось замостить. А ведь в жизни все наоборот — по финалу мы под досками, а оркестр сверху. В зале пахло ядовитой дезинфекцией и плесенью. Актеры начинали чихать и чесаться, еще не соприкоснувшись со сценой.

Развитый донельзя пиздец наползал гигантским слизняком. Подобно тифозным вшам, “Звезды на утреннем небе” покрывали театральные площадки агонизирующей империи. Зритель вожделел увидеть актрис, соблазнительно раздевающихся до кружевных трусиков и далее, а попадал в лагерный барак, трясущийся от душераздирающих криков советских блядей. “Умираю, но не отдаюсь,” — визжали они в зал, где среди рядов шерстят актеры, переодетые в ментов, и менты, переодетые в актеров. И со слезами в глупых глазах смотрели честные отечественные проститутки на олимпийский огонь — как на мечту о несбыточном. Греция!.. Родина добрых пидарасов-философов и сандалий. Родина дискоболов, прочих развитых фигур, а также хорошего вина. Там никто-никтошеньки без спросу не схватит за пизду, не будет бить по ней ботинками, прижигать окурками, совать в нее бутылки из-под шампанского, запихивать огурцы и сосиски, а потом прыгать и прыгать по животу, пока все это не выскочит обратно. Нет и еще раз нет! Там царят гармония и грация. Там пожалеют, отмоют, зашьют-заштопают, потом приласкают и согреют наши истерзанные, искромсанные, изодранные всеми этими водителями автобусов, слесарями-токарями, комсомольцами, наши обкусанные, разорванные всеми этими следователями, прокурорами и просто молокососами-участковыми многострадальные русские пезды. О Перес! О де Куэльяр! О, спорт, ты — мир и сбыча мечт! О Пьер де Кубертен! О тампакс!…

Пиздеть не буду: поднялись наверх и всадили еще по флакону “777” рядом с голубями, пиздящимися за кроваво-лиловую. Все рабочие сцены мира пьют и развратничают или под сценой, или над сценой — это и отличает их от актеров. Начальство с трудом находит эти фиорды и шхеры. Выдать тайное место может только случайное падение пьяного рабочего. Бывало…

Чего тут пиздеть, ебнули по третьей под горячий мужской разговор о судьбах женских промежностей. У князя Ю.К. выступила пена на губах. Князю можно, тем более, во время источения красноречия:

— А может, по косячку? — спросил он невинно. — С вином очень даже пользительно…

— Не захолодит по-новой? А вдруг? А если? — поинтересовался я.

— Не придумывай, — сказал князь Ю.К., доставая из карманов все, что необходимо для анашекурения.

— Может, сначала по сотке? — предложил Яков.

Однако князь уже заканчивал забивать шесть косяков кряду в гильзы из-под “Беломора”.

Как мне кажется.…………………………………………………подорвались там, наверху.

— А декорации смонтированы? — спохватился я, но сам себе тут же ответил. — Не захолодит!

Дима Васильев то ли тем, то ли этим временем сообщил о своем грустном как есть:

— Она мне сказала, что я или импотент, или педераст. Что оставалось делать? Оказалось, что у нее триппер…

— Мне кажется, Даймон, она тебя спровоцировала, — заключил Игорь Фашист и задумался.

Подорвались. Голуби мирно заворковали. Должно быть, и сизых пробило, потому что они принялись за бесконечную еблю.

— А когда понял, что трипак-то? — спросил я у Даймона.

— Когда?! Сразу через пять дней и понял. В библиотеке им.Ленина спиздил “Le Roi des Aulnes” Мишеля Турнье на французском. В сортире достал из-за пазухи, открыл на фарт. Попалось: “Не изгоняй героя из сердца своего”. Как только прочел, тут же и закапало.

— Вот они, плоды демократии, — восторжествовал Игорь Фашист. — Кто она? Еврейка?!

Предположив это, он тут же поднес Якову стакан.

Помню… шли по крутой лестнице… кажется, вниз… и кто-то говорил:

— Странные существа эти бабы. Из чего же, из чего же сделаны наши девчонки? То им замужество, то обродиться, то дачу, то машину — живут, на лес глядя, и не знают главной закономерности: мужчина может хорошо работать, но тогда плохо ебать, либо плохо ебать, но тогда хорошо работать. О третьем я думать не хочу, потому что его не дано. Одних отверстий в них… сейчас, подождите. Анальное — раз. Анальное — два. Анальное… Пупок — три. Подмышки — четыре, пять.

— Между грудей!

— Да, между грудей — шесть.

— Ноздри и рот.

— Верно, девять!

— На лицо!

— Нет, на лицо не годится — может ослепнуть.

— Теменное — десять.

— Затылочек!

— Затылочек?

— Да, и затылочек — на любителя. И, наконец, собственно пизда, не считая складок — одиннадцать, двенадцать.

— А я слышал, когда не измена, а просто кровеносный сосут, все равно от болезни не уберечься.

— Дюжина отверстий, и в каждом таится цепкая паразитарная жизнь.

Гонококки, стафилококки, сифилококки, женская лобковая вошь-плащаница, девичьи граммоположительные и граммоотрицательные бактерии, лямблии старушечьи, клебсиеллы гноеродные, вострожопень бледный, клещ-спайщик фаллопиевый, склизень-опиздень, палочка Коха, дурнопах обыкновенный, неподмывень волосяной, неподбривень колючий периферийный, гардинелла городская пышнослизистая, молочница коричневая, творожень-сморкун, золупень-мочепивец, пизденыш шестипалый и т.д., и т.п. — вплоть до бесконечности.

— Нечего было вашему Вассерману смотровой микроскоп в пизду засовывать. Это международный заговор провизоров и фармакологов, которые делят сферы влияния с нефтяными и газовыми магнатами, а также с арабами, которые притворяются неевреями...

— Человеческое стремление к знаниям, Игорь, не остановить, особенно, если оно еврейское.

Даже если количество ступенек уменьшалось, то это смотря в какую сторону считать...

Вероятно, под ванной, в оркестровой яме, в темноте, лежа на полу... подорвались оставшиеся.

Передо мной убрали трап. Меня накрыло пиздой. Меня уже не тревожили бесконечные промежности, которые обжигают своим несметным количеством и одновременно своей недостижимостью всякого юношу вопреки его воле; он смотрит не на полноту и целостность мира, а на форму бедер, длину разреза, не забывая про икры и щиколотки; того хуже, он не сводит глаз с полосок от трусиков под плотной, а иногда слегка прозрачной одеждой.

Зрелые ягодицы готовы разнести ткань по швам, словно они в заточении, словно их хозяйке невдомек, и пылкий юноша хочет освободить их немедля — в метро ли, на дискотеке ли, на пляже или в троллейбусе, — он алчет, он жаждет тут же схватить прелестницу за эти тугие бедра (ах, да!..) и, несмотря на присутствие пассажиров и контролера, наклонить ее, рвануть на себя так, чтобы она схватилась за поручни в попытке устраниться (ну же!..), задрать платьице, стащить до коленей колготки и трусишки, властно и неотвратимо достигнуть ее сочной влаги и войти в нее снова и снова — в такт нервному движению переполненного городского транспорта, — толчками и мощными ударами достигнуть ее предела, бить и бить по самой сути лицемерной нравственности, морали и этики, пока из нее не потечет ответный горячий сок, — так-то, Боборыкин! — и тут же вторично мышцами живота, сухожилиями рук, нервами, отжать эту уступившую, отдавшуюся обстоятельствам, персиковую с умиляющим пушком мякоть (о, да!..) и снова, не останавливаясь, как могут только югославы из всемирно известной компании “Zepter” и, как я слышал, китайские собачки чау-чау, в ответ на исступленное, яростное биение, извергнуть собственную влагу, ошпаривая ее дрожащие от страсти и беспомощности ноги (Ми-лыыый!..).

Площадь Я.Коласа — все, деточка, можно одеваться. Всем спасибо.

Конечно, каждого дерзкого юношу интересует, а как быть, если она в сапожках? в джинсах с ремнем? да еще в комбидресе? И — где там что, а главное — пуговицы? Ах, бедный юноша... И снова лона, лона, лона, в их лоне… Их рты, губы, бедра, волосы, груди, глаза, которые при этом совсем сужаются, обнажая белки… А ведь только что говорили о погоде! Летний ли город, зима ли в деревне — ты стремишься туда, чтобы кончить, еще не начав. Твоя нравственность простирается ровно до пояса, поэтому тебя не удивит то, что у женщин ее нет вовсе и что женщины преследуют совсем иные цели, нежели ты.

Ах, золотой мой, ну что такое, в сущности, пизда, которой мир даже не удосужился дать точного названия? Ну, кусочек дырявой кожи. Тонкая складка. Какие-то болтающиеся тряпочки неправильной формы. Лоскутки обмоченные. Да, да, обмоченные, потому что женский мочеиспускательный канал urethra feminia значительно шире мочеиспускательного канала мужчины. Поэтому они так громко и неточно ссут. Они не могут фигурно пописать на снег, не могут помочиться высоко на забор, не могут фонтанчиком вверх, не могут отвесно вниз с Эйфелевой башни, на головы русских туристов в честь нового 2000 года. Они ссут только себе на ноги, только на пол.

Что такое hymen, а иначе девственная плева, объяснять не приходится, потому что этого никто не знает, кроме одного моего приятеля, да и тот уже десять лет как в Нью-Йорке таксистом.

Все вышеназванное плотнее, чем ты думаешь, ближе, чем возможно предположить, примыкает к жопе. Дело в том, что влагалище (vagina) расположено сверху вниз и сзади наперед, соответственно оси нижнего отрезка малого таза, а относительно матки uterus (metra) влагалище образует угол, открытый кпереди. Ты понял, amigo, как? А еще таращишься! Хорошо, теперь о запахе: как наружная поверхность больших половых губ, так и лобок (monspubis) покрыты густыми (гуще некуда!) волосами. Чем чаще ее бреешь, тем мохначе и мохначе она становится. Кожа, образующая большие половые губы, содержит большое количество потовых и сальных желез. Подкожный слой состоит из хорошо развитой жировой клетчатки. Казалось бы, хватит! Но и в толще малых половых губ labia minora pubendi, кроме пещеристых тел, нервов и артерий, имеются все те же сальные железы.

Проходы, трубы, устья, каналы, полости, отростки, луковицы. Ко всему этому добавь то, про что старшие пацаны во дворе говорили и плевались — непарное образование, расположенное позади и ниже передней спайки больших половых губ, между их передними участками. Да, да, так называемый clitoris представляет собой небольшое, немного сдавленное с боков образование, которое соответствует твоему простому, как карандаш, изготовленный на ф-ке им. Сакко и Ванцетти, твоему честному, чистому, не сдавленному и правильно заточенному хуйчику. Но клитор до смешного мал. А представь, amigo, что было бы, будь он велик и детороден, как у всепожирающей самки шакала?! Пришлось бы тебе по примеру белорусских партизан податься в леса и сношать деревья до самых холодов, пока не обледенеют стволы и вконец не остопиздит питаться черникой, голубикой, боровикой, опушечниками, хуторянами, деревенщиками и пригородниками — мы ж не лоси! Хвала Создателю, corpora cavernosa clitoridis (dexter et sinister) мал, да вонюч.

Проказы вечности — e=mc2 — понятны даже самому зачуханному белорусскому школьнику из какого-нибудь Шклова, а вот почему месячные из года в год совпадают у жен и любовниц, ответа нет.

Теперь ты понимаешь, amigo, что она, оно (уж и не знаю, как все это вместе назвать!..) напоминает... Нет, не чернобыльский реактор с порванными охладительными контурами, а скорее... Скорее, потный кусок мохнатого украинского сала, подогретого застойной мочой до 37,1? С. Такая там температура, старик. Благодаря чему: выворачиваем большие — пахнет подгнившим украинским луком, выворачиваем малые — гнилой белорусской картотой. Через пизду и роднимся...

А теперь представь, что ты снова на площади имени автора “Новой, но малой земли”. Как ты ошибся! Как ты попал! Просто вляпался в слякотную! Ты же прекрасно помнишь все вышеназванное содержимое ее нестираных рейтузов. Причем в троллейбусе от всего оголенного может въебать электрическим током. Не трожь ты ее, не смотри ты на нее, посмотри лучше на Якуба Коласа в позе мыслителя — ишь, лобастый какой. Детки между ног у него ползают, к непостижимым тайнам белорусского бытия приобщаются благодаря старухам-алкоголицам, ведущим безумные диалоги с мусорками: “Каб табе пранцы пабралi, скулу табе y бок, халяпа шыракаляпая, каб ты галавой налажыў, хрэн табе ў вочы!” Девяностолетний партизан дед Талаш, знамо дело, к рельсам ползет. Сымон-музыка со скрипочкой, да без смычка — все равно кто-нибудь отломал бы. Фонтан фиг когда работает — ну, правильно, мы ж не в Ташкенте. У нас последняя вода строго по учету — детям, больным водянкой, волчанкой и церебральным параличом анацефальной этиологии: Пн, Ср, Пт — мальчикам, Вт, Чт, Сб — девочкам. Так что Эта пускай довезет свою tuba uterirda до ближайшего биде, если она знает, что это такое. И, пока не поздно, моется и моется, спринцуется и спринцуется.

После: сольфеджио и три иностранных языка — обязательно. Благодаря чему в какой-нибудь из них перейдут эти неистребимые “гэ” и “чэ”.

Чистоплотность — сестра ненависти и враг ассимиляции. Поэтому — бескомпромиссное презрение к кавказским лицам азербайджанской национальности, проживающим в Москве с татарской пропиской и израильским гражданством. Ты хочешь сказать, что из десяти миллионов белорусов только два-три человека из самых богатых доехали до Москвы? Не беда: остальные пускай ненавидят заочно. Поэтому кто к нам со своими бабками придет, от бабок и погибнет: вытягивание огромных денег из гадов-итальянцев, гадов-французов, гадов-англичан, гадов-немцев, просто из гадов — по-быстрому, в семью, а потом в бюджет, — это обязательно. Американцы жадны и все время считают время, посему самый толстый Сакко и Ванцетти на них.

Далее: своя квартира, не п… заработанная, загородный дом-домище — не после того, как на богатом х… посидела, машина достойная — не после того, как в р… брала, отдельные гаражи и бесплодие из мальтузианских соображений — о-бя-за-тель-но. Тем более, что в Белоруссии — хвала кустарям-ядерщикам, а также Пестраку Черному, Крапиве Колючему и Танку Гаубичному! — десять тысяч ничьих детей на продажу для внутреннего потребления (выберете или заведете черепашку?). Рептилий радиация не цепляет, крыс, кроликов тоже не цепляет, тем более никогда — югославов и итальянцев. Одна беда — им свои дети нужны, а не эти, неизвестно кем, как и зачем заведенные. Бесконтрольное извержение спермы — самая тяжелая болезнь, обрушившаяся на многострадальный от всего перечисленного белорусский народ.

И потом, после всего этого: доброта, доброта, доброта и терпимость вкупе с красотой писанной. Но все равно, я не советовал бы ей мечтать о том, что кто-то схватит ее за жопу и изнасилует под цветущей яблонькой. Ради семьи, ради государства, ради всей флоры, фауны и архитектуры, изображенной на наших деньгах, наконец, — не подражать Монике Левински. И, тем более, не советовал бы ей выпрашивать поцелуи в свое сально-потное место, потому как крутым пацанам, представляющим столь серьезные юридические лица, как МАЗ-МАН-МЭН-МУН-МИН, Могилевлавсанвыкидыш, Козлевичишкловштамп, Амкадор-Рыгор-Конкистадор, Брестхуйпроезд, Витебскшагалулет и пр., это западло. Ты забыл, что такое “западло”, amigo? Тогда пойди к старшим пацанам во дворе, произнеси волшебное слово “куннилингус” — и увидишь, как они часами будут плеваться и, может быть, только к концу дня смогут принять вовнутрь “777” и сырок плавленый “Дружба” на семерых.

Так что пойми правильно: меня накрыло не куском скользкого сала, а сумеречной provagina Лилит, которая в черноте рухнувших времен была первой.
 
 

ИЗМЕНА

Еще Геродот поминал скифов, которые за 500 лет до н.э. сыпали коноплю на раскаленные камни для получения дыма, вызывающего восторженное настроение. Но грустные скифы не пили перед этим “моцнае” плодово-ягодное белорусское вино и, уж конечно, не смотрели по телевизору белорусских новостей.

Не имея личного опыта борьбы с ароматическим альдегидом, трудно отогнать ощущение какой-то роковой неизбежности чего-то плохого, от тебя не зависимого, змеей проскальзывающее в подсознание. Все-таки жаль, что в Белоруссии нет мавзолея. Так, что-то вдруг подумалось… Случиться может всякое с осиротелым народом: то вдруг гусеницы толстые и мохнатые начнут ползать по лицу и проникать в голову, оставляя после себя гадкий зеленый след, прогрызут, что надо, и поселяться вместе со змеей. Или огромный навозный выползок, сегмент за сегментом, то расширяясь, то утончаясь, втянется в вену. Половина торчит вовне, ворочается, а вторая половина уже в твоей руке пьет кровь. Вытянуть невозможно — отрываешь только часть. Преодолевая гадливость, вторую половину еще можно нащупать: вот она, проползла через сердце и в печень ползет на предмет размножения. Все, amigo, отголосовал — пестуй кольцевого-кольчатого. При вскрытии печень будет хрустеть и из нее будет торчать не менее 9 999 999 друзей земли.

Вот и меня начало прихватывать всепроникающее каннабисное волнение. Мое тело уходило и вновь возвращалось ко мне, но все более окоченевшим и, как мне казалось, все более чужим.

— Никому не холодно? Может, пора отсюда выбираться, пока не поздно? — спросил Яков Оппенгеймер.

— Да брось ты, — успокаивал князь Юджа Камарджобов, забивая очередной, невъебенных размеров косяк.

Я видел, что монтировщики продолжают болтать, однако все это отваливало от меня в сторону и вновь возвращалось с отрывом — в слегка измененном, замороженном и припорошенном виде. Парни собирались на обед — собирался и я, улыбался, хохотал, спрашивал, снова хохотал — с отрывом. Коль все в порядке, значит, все в порядке. Коль так — то да — если так...

— Да! Пошли! Соскакиваем немедленно — не терять ни минуты! — призвал князь и поднес зажигалку к плотно забитой гильзе от “Беломорканала”. Раскраснелся веселый огонек, подсветив блестящие глаза и дурашливые лица, расплывшиеся в азиатском удовольствии. Защелкали конопляные семечки — косяк шел по второму кругу.

— Та-ак! Я на метро! Хва-атит, хва-атит! — приободрил сам себя словом и делом Дима Васильев, с трудом нащупал, несколько раз уронив, свой шарф, шапку, сумку, вскочил, гулко ударился о чугунное днище ванны, вскрикнул и тут же со стоном повергнутого атланта упал.

У анашекуров, обдолбавшихся драпа, как самоедские окуни, это может вызвать только приступ безудержного смеха. Оно и вызвало, потому что даже мне показалось, что Димка упал, как красноармейчик, подкошенный пулеметною очередью другого красноармейчика. По-гайдаровски: “Мальчиша-Кибальчиша подкосила анаша”.

Игорь Фашист, единственный здравомыслящий человек, не куривший, а только дышавший рядом с нами за компанию, сохранил относительную способность к состраданию:

— Даймон, Даймон, очнись. Ты не в метро. Ты в яме. В яме со всеми. Тьфу, успокойся, не со 107 тысячами войной убитых евреев у ресторана “Планета Спилберга”, а здесь, под сценой КГБ, лежишь... Один.

— Меня закопали живьем! Сволочи! Опричники! Дайте дышать... Воздуху мне!..

— Ты не один, мы все в яме, — уточнил я, в надежде успокоить бедного Диму, от чего его глаза еще больше, чем обычно выдвинулись из орбит и стали шарить по окружающему пространству отдельно от безучастного раненого тела.

— Очки! Они раздавили мои очки! Меня пытали... А потом изнасиловали противоестественным способом, как Ирину Кебаб и ее отца, тоже защитника своих прав, Иосифа Баблака... Да, они нас имели, как хотели, своими противоестественными дубинками...

Дима ощупал свой мокрый зад и заплакал, почему-то очень тонким голосом.

— Да ты на “Три топора” сел, придурок! — но переубедить его не удавалось.

— Понесли?

— Понесли! — и мы снова пошли по ступенькам.

Пора, так пора — продвигались в сторону света, но каждый своим путем. Кряхтя и покачиваясь, люди разбредались по заплесневелым коридорам. Кто-то грохнул тяжелой металлической дверью — меня обдало ледяным ветром, как если бы я стоял совершенно голым среди приволжской степи. Я отчетливо услышал приглушенные звуки откуда-то снизу.
 
 

ИЗМЕНА

Это сладкое слово “свобода”...

С ржаньем и громким топотом эскадронных лошадей миновали фойе, охраняемое горяче-холодным Феликсом, от которого серой испуганной тенью отпрянул вахтенный чекист с обмусоленным носовым платком в руке. Дедушка Орландино для маскировки произвел громкое сморкание и еще ряд каких-то более громких звуков, похожих на “пу-пу”, и, наконец, обнажил свои знаменитые четыре непарных зуба (один железный).

Вероятно, старый чекист тайком от себя самого протирал сапоги Феликсу Эдмундовичу. А, может, того хуже — изливал свою любовь посредством поглаживания и постукивания.

Чтобы успокоить старика и как-то избавить его от неловкости, свидетельством которой являлись непрекращающиеся с нарастающей громкостью и частотой звуки, я погнал, сам себе удивляясь:

— Правильно, товарищ! В архижестокой, кровавой борьбе с белогвардейской сволочью и прочей недобитой контрой наш темный, как заросшее паутиной анальное отверстие, народ мог потерять и чуть было не потерял свое сокровенное, что та поволжская старуха, нагнувшаяся за зернышком, да так и оставшаяся стоять раком перед лицом приближающихся к ней цыган и махновцев — голод, голод, товарищ! — самогонка и сало — это еще не изобилие, но наш народ сдюжил, как то анальное отверстие изголодавшейся старухи, и реализовал принадлежащую ему по праву свободу творчества и слова “да”. Как? Очень просто: профессиональный революционер, один из организаторов и руководителей Октябрьского вооруженного восстания, член Центрального комитета партии и Президиума ВЦИК, Народный комиссар внутренних дел и путей сообщения, председатель Высшего Совета Народного хозяйства и одновременно бессменный председатель ВЧК-ОГПУ, а с 1924 года — председатель “Общества изучения межпланетных сообщений”, пресек, обезвредил, уничтожил, задушил, раздавил, растер, размазал, выебал и высушил эту коварную попытку многоголовой контрреволюционной гидры сделать наш темный народ еще темнее и лишить его самой вековечножелаемой свободы исполнять частушки! Вот если бы все мы!.. Да всегда бы!.. Не вино-кино-домино, а потом “пу-пу”, что твои вшивые блохи, а работа: в навозе — так в навозе, бесплатно — так бесплатно. Главное — хорошо! Правильно, товарищ! Гладьте, протирайте, постукивайте, поддакивайте.

Выслушивая всю эту пургу, вахтер молодел на глазах. Доброе слово и чекисту приятно, тем более, что он кроме картошки, сала и бесплатного проезда больше ничего в этой жизни не видит.

Все, кто уже выбрался из подвалов, расходились в разные стороны. Яша и Игорь пошли на Немигу — наверное, снопы из голов вязать и шеломами кровавую воду черпать из проруби. Осветители, приняв у нас эстафету, ломанулись в гастроном. Даймон после всего пережитого замешкался у Неллы-Неллочки в гримерной. Я направился от ул.Комсомольской к Ленинскому имени Скорины проспекту, пересек его, намереваясь сесть на троллейбус и доехать до Площади Победы, а там и до дома рукой подать...

Снежный заряд закончился так же быстро, как патроны в шмайссере. Появилось то, что в Белоруссии зимой называется солнцем — неуверенное желтое пятно от электрического фонарика тряслось от холода и — лишь бы только отвязались! — светило сквозь мутную кальку неба на задолбавшийся работать за ржавые копейки город. Город, словно проклятый чудным и непонятным белорусским ругательством “каб ты не даждаў”. Бабы, настоявшись в очередях, отрывая руки, тащили синих кур, картоту и даже сосиски. Работяги угрюмо шли на обед, и их головы были переполнены шумом давно устаревшего, никому на хуй не нужного заводского оборудования. Все это свербило, стучало, ахало и ухало. И потому в голове жила одна только мысль: “Как бы это, бля, поскорей, бля, конец недели, бля. И тогда, на, как бы это, на, набить всем этим бабам, на, с отвисшими жопами, на, и руками, вытянувшимися до асфальта, на, хари, на, начистить, на. А то, бля, схватить гармонь, бля, нет, топор, бля, а потом гармонь, бля, и вызвать участкового пидараса —на, бля!”

Но сквозь мутную кальку проникал и луч света: спизженые иномарки месили снег с солью, в натуре, пацаны по понятиям, в натуре, брали невозвратные кредиты, в натуре, и на эти деньги парили парторгов и генеральных директоров, в натуре, и девчонки-восьмиклассницы натирали-намыливали кабанов своими невинными ровно на девять дырок тельцами, в натуре, и даже, бля, в натуре, учителя физики открывали независимые консалтинговые группы и разводили лохов, бля, на, в натуре, в правительстве, как школьников.

Я смотрел на небо, не прищуриваясь: “Ну что трясешься? Холодно тебе, родимое? Хуй ты нас отогреешь. Ясно же сказано — “Белая Русь”: лучи отражаются и уходят в космос. У нас тут и вечная мерзлота не так давно отступила. Да... Ну, не дрожи, не дрожи”. У меня закружилась голова, появилась сухость во рту и в глотке. И какая-то сволочь вокруг меня разлила камфору. Может, это химка? Может, это химку курили? Тогда на метро!.. Или на автобусе?.. Или вернуться в ДК? Пожалуй, надо идти.

Прибавил шагу. Почувствовал, как нарастает скорость, бросает в жар и учащается пульс. “Можно и пешком...” Я посмотрел напротив, через проспект, туда, где находится магазин “Лакомка”. Так посмотрел — ни для чего. Мне казалось, что я несусь, как гоголевский черт, едва-едва касаясь мерзлой земли. Еще чуть-чуть — и я от нее оторвусь, утратив притяжение. Размах крыла — вот он — отрыв, полет, паренье. Я летел уже минут пять-десять над белыми крышами домов, обнимая падающий снег, в зиму — в зиму без страха падения, пока еще раз не глянул вороньим глазом налево — напротив опять был магазин “Лакомка”. Удивленно уставился на свои человечьи ноги, на присыпанный песком лед, потом — вперед. Остановка не приблизилась ни на йоту. По телу разлилась теплота, его просто окатило жаром, я почувствовал могучий прилив сил и решил бежать, чтобы снова стать птицей. Люди — кто с усмешкой, кто в испуге, — шарахались от меня, оборачивались и снова шли своей дорогой. Когда я остановился отдышаться, то, повернувшись налево, с парализующим ужасом увидел надпись “Лакомка”. “Лакомка”? “Лакомка”! Медленно повернулся направо — да, через час после взлета и еще через полчаса после падения остановка была там, где была, а я остался там, где остался без крыльев...

Улыбка примерзла к моей роже, как шрам Гуэмплена, возможно, по причине того, что среди всего транспортного и человеческого потока я различал только машины 01, 02, 03, включая пеших докторов и мусоров. Все остальное стало двухмерным, как в хуевом кинозале при просмотре фильма третьей категории с просечками перфорации. Непонятное все прибывало, а я Савраской тащил этот воз на дровнях.

Мир жесток, копыта мерзнут — улыбайся миру в ответ. “Вот сука лягливая! Соси ствол пистолета, демократка обоссанная! Что, зубы мешают? Дай я ей ебну! Как фамилия? Поганите землю нашу! Работать они за так не хотят! Еще сорок девять лет потерпеть не могут! Сейчас отработаешь! Раздевайся именем Батьковщины и Матковщины! Что, блядоимица? Стыдно тебе теперь, что не спортсменка, не балерина, не милиционер и не всенародный артист Вышеслав Ямковский? Быстрее, быстрее! Тебе что, опять переебать? Быстрее!!”

Она лежит в РОВДе-ШМРОВДе голая, ничком на цементном полу, руки за спину в наручниках. Кричит, кричит, обезумев от унижения, и вдруг затихает. Вот оно! Вот страна, где каждый должен быть выебан еще до рождения. Вот он — электорат. Теперь ему ничего не мешает быть похожим на кусок рыночного мяса, на голову лошади с замороженными глазами, на рыло свиньи, опаленное паяльной лампой, на пупырчатую курицу из гастронома, задушенную милицейским хорьком от имени Пана Сохи и Косы. “Что, не нравится? Слышь, сержант, ему не нравится! Рыло-то поверни! Смотри, смотри... На, блядь! На! На! На! Получай. Ишь, осел. Печень, должно быть, слабая. Кажись, последнего интеллигента прихуярили. Они, когда подыхают, вечно улыбаются. Верный признак. Разденьте его. Положите рядом. Он изнасиловал! Улыбается? Верный признак”.

На цементном полу — выбитые, еще теплые зубы — не твоего ли друга? А рядом с ним не твоей ли жене, как курице, разрывают ноги, прихватив перед этим руки ментовскими браслетами? Нет? Значит, с твоих слов записано верно. Учись улыбаться. Лежишь и не падаешь с кровати? Радуйся. Хохочи пока. Надорвись, харкая смехом. Смотри, чтобы губы не порвались, гемоглобин в крови возрастал, а сахар — падал. “Лакомка” — вечность. Влип.

Так, блядь! Все, блядь! С Новым годом, блядь!

01, 02, 03 — я клинок без гарды. Ужаль! Ща ты ляжешь-приляжешь, козлиная морда. Я — сопротивление пространству. Воздух вокруг звенит. Патрон в патроннике. Пистолет снят с предохранителя и поставлен на боевой взвод. Видишь, глубоко-глубоко в стволе маменька твоя родная по нарезу слева-вверх-направо мечется? A хто там ячшчэ iдзе, у аграмiстай чарадзе? Отец-батюшка пулей, пулей со свинцовым сердечником в висок стучится. Красива сталь вороненая в масле. Всего-то 6 г правды — жаль. Я больше не птица, я — сталь. И руки закоченели, пальцы не гнутся. Ах, жаль: божьи коровки в обойме. Белым-бело и снег серебрится. Патроны не жаль тратить на красное вино. Там кузнечики скачут с возвратной пружиной и там зеленым-зелено. “Что с ним, мать?” — “Сладкого тебе, сыночек?” — “По-моему, он замерзает!” — “Во, наркоман, туда тебе и дорога!” — “Скорую пропустите!” — “Ампутация ступней и пальцев рук. За стерильную зону не заходите.” — “Чаю душистого в кружку побольше, как любишь. С вишневым вареньицем.”

— “Готовьте носилки”. — “Оно же без косточки. Лишь капсюль наколешь — и дам”. — “Как жалко, такой молодой”. — “Ну скоренько, только тебя ждем! Уже все за столом... Плавно нажми на курок указательным пальцем. Дай помогу — чай стынет...” — “Ну что вы, маменька, что вы. Ай, бросьте”. — “Листовую пилу”. — “Ай, бросьте. Я сам вывалю вишневых мозгов для семейного чаю. С косточкой, правда...” — “Вот неумеха! Белую скатерть загадил. Блюдце разбил.... Ох, вцепился. Отец, помоги же!” — “И верно. Пусть с Ним попьет, со Всевышним. До десяти сосчитаешь, сынишка?”

Вот телефон, до которого десять шагов, девять-девять или восемь с половиной:

Это номер 0-00-00-00? Алло, алло, это я. Единственному премудрому Богу, Спасителю нашему через Иисуса Христа, Господа нашего, слава и величие, сила и власть прежде всех веков, ныне и вовеки. С сыновьей любовью взываю, миленький-миленький, добренький-добренький, забери побыстрее из вечности. Выдерни срочно. Влип, как муравьишко в балтийский янтарь. Алло, алло, не надо страхом спасать... Домой верни. Замерзаю, гад. Холодно... Что?.. И в этот раз себя не обнаружил. Молчание, многозначность, прощание или прощение? Не убивай же мя, Господи! Я побожусь, помолюсь, покорюсь, повинюсь. Не убивай же мя, Господи! Я пригожусь. Не убивай же мя... Мой мир раскололся. Как выбрать свое настоящее? Где оно? Где? Да где же, черт? Черт. Замерзаю. Верни мне мгновенье и время. Пусть движется все. Умоляю! Все посекундно отдай! Чет — нечет, чет — нечет, чет — нечет...
 

“КОДАК” / ЦВЕТНАЯ КИНОПЛЁНКА

“СВЕМА” / ЧЕРНО-БЕЛАЯ ПЛЁНКА

Сотни спешащих ног, сотни свободных и занятых рук, сотни грустных, веселых, сонных, усталых, блестящих, потухших глаз уплывают под землю. Плафоны, платформы, таймеры и ступени. Секунды тягучи, минуты мертвы, часы не вернутся. У них общий голос — движенье помимо меня, будто я камень, поросший буро-зеленой тиной в прозрачной реке. Все зыбко. Люди зачем-то всплывают из-под земли — сотни мелькающих лиц, сотни забытых слов, сотни ярких и блеклых, холодных и теплых, горячих и страстных губ, произнесших “люблю” и “прощай” одновременно. Сотни мыслей перетекают из ненаставшего в настоящее, принимая меня за отвлеченность. Выбор вне времени не имеет значения, как и мысль, отрезанная от человека, перестает быть его достоянием. Так, бросившись резко на рельсы, замерзнешь. Либо, замерзнув, узнаешь, как режут колеса, соединяя цветное с черно-белым — вне номинаций. “Оскар”, “Ника”, т.е. Нелла-Неллочка, что ты здесь делаешь? Как едешь домой? Ты же стоишь! Отчего же я странный? Не видно зрачков? Дай мне часы. Снимай — надо быстрее. Буду ждать электричку. Они золотые? Отлично — верну. Мое время остановилось. Я вернусь. Конечно, приду на спектакль, конечно. Отлично — вот ветер и свет. И грохот — отлично. Если время разрежет меня напополам, значит, поезд поедет дальше. Тогда выбор соединит конец и начало — атака!

То ли свет электрички с неба, то ли солнце летит из тоннеля. Из-за вселенского холода я не чувствую ничего, кроме того, что вмерзаю в лед. Земляное время остановилось, потеряв свое отражение в холодном небе. Трубка повисла, как плеть, но мне до вопроса не дотянуться. Кто-то со мной говорит, кто-то заглядывает в лицо, но мне до ответа не дотянуть. “Готовьтесь к вскрытию.” Гудки, гудки... Я не чувствую ног. Через меня переступают, как через полено. Я никчемней черного снега, который месят ботинки, валенки, туфли, сапожки. В снежную кашу вдавили перчатку, втоптали шарф. “Что болит? Ляг, накройся. Попробуй заснуть. Успокойся, включи телевизор”. Она хочет меня усыпить. Зачем ей зеленые ногти? Ее нужно зарезать. Она — ангел смерти. Я дышу на уже побелевшие руки, но не чувствую тепла своего дыхания. Ладно, пальцы скрутило. Почему не греет титан? Батареи остыли. Зачем ей красить ногти зеленым лаком, когда нож на кухонном столе? Ты кто? А почему все, что я вижу по телевизору, прошло ровно год назад? Не знаешь, значит... Ты вызвала “скорую помощь”? Как “третий раз приезжают”? С трудом стащив куртку, свитер, рубаху, джинсы, вижу, как волосы на предплечьях покрываются льдинками. Я кусаю себя за руку снова и снова, но кровь не идет... Но кровь не идет...

“Хоть кто-нибудь...” Бросаю деньги из портмоне прохожим под ноги: “Берите, берите... Может быть, вы? Тогда вы. Может быть, мало? Берите все! А вы? Вы не хотите? Ну, а вы? Берите же!” Пешеходы проходят мимо, наступая на деньги. Леденящий ветер разносит купюры, лежащие вокруг меня. Я бросаю портмоне как можно дальше. “Хоть кто-нибудь...” Но никто.

Что вы делаете? Не ходите по крыльям. Зачем грязь на лицо и мерзлые комья? И негашеная известь? Не надо! Да вы офигели! Мне совсем не туда. Помогите же выбраться! Да, Господи, to the only wise God our Saviour, be glory and majesty, dominion and power, both now and ever. Мать ли моя идет за гробом? Отец ли? Сестры и братья... А также другие государственные деятели. Темнота впереди? Но хрен вам! — соскочил, спланировав в зимнее утро на лесную опушку, меж елей, где, искрясь, преломился нетленный свет. Должно, по причине страданий достиг я меры возраста исполнения сокровенных желаний.

Ангел-хранитель снизошел ко мне, блеснув крылами, взял меня весьма крепко за плечи и сказал: “Мы оба, теперь, батюшка, вне времени с тобою. Что же вы очи опустили телесные, что же не смотрите на меня?”

Я ответил — как есть: “Не могу, добрый ангел, смотреть, потому как из глаз ваших молнии сыплются, что у нашего земного первого лица во время перетраха министров. И лицо ваше, как у него сделалось, когда он выбирает, кому инфаркт устроить. Тогда голова у него бывает светлее солнца, глаза у меня ломит от боли, и я боюсь, что она взорвется”.

Ангел же молвил: “Не устрашайтесь, ваше батьколюбие. И вы теперь столь же светлы стали, как я и он, потому что клали на землеустройство с высокой колокольни. Вы сами теперь в полноте Духа Божьего, иначе вам нельзя было бы и меня таким видеть”. И, склонив ко мне голову, тихонько на ухо говорит: “Благодарите же Господа Бога за неизреченную к вам милость Его! Даровано вам увидеть, что будет с Белоруссией этой воистину очищающей зимой! Не убойтесь же: Господь с нами!”

Я взглянул после этих слов в лицо доброго ангела, и напал на меня еще больший благоговейный ужас. Представь себе, amigo, в середине солнца, в самой блистательной яркости его полуденных лучей лицо человека, с тобой разговаривающего. Ты видишь движение его губ, меняющееся выражение его глаз, слышишь его голос, чувствуешь, что кто-то тебя руками держит за плечи (не бойся, amigo!), но не видишь ни рук этих, ни самого себя, ни фигуры его, а только один свет — ослепительный, простирающийся далеко, шагов на десять вокруг, озаряющий ярким блеском своим и снежную белизну, покрывающую поляну, и снежную крупу, осыпающую тебя и доброго ангела.

И воцарились тишина и мир в душе моей после увиденного:

ИЗМЕНА
 
 

izmiena.zip (41 Kb)

nihil